Текст книги "Корах. Роман о времени"

Вступление в игру

Возможно ли представить душевное состояние и круговорот мыслей человека, прижизненно наделенного божественной властью? Кто оценит его мораль? Кто подвергнет его искушению? Кто по-настоящему искренне, а не льстивой патокой воздаст ему должное за труд на вершине государственной пирамиды?

В глазах египетских подданных фараон представал богом или полубогом, чем-то сакрально-недосягаемым. Рамзес вполне осознавал свою смертность, доказательством чего служили выстроившиеся в долине Нила царские гробницы. Однако будучи не лишенным мистического сознания, он ощущал внутреннюю связь с Амоном по праву рождения. Амон вел его по жизни, подобной прохождению Ра через небесный свод в его сияющей ладье. Тысячелетняя традиция давала спокойную уверенность, что по прошествии отпущенного времени он войдет в мир мертвых на уготованное ему место. Связь с потусторонним миром взрастил он в себе где-то рациональным убеждением, а где-то глубоким религиозным чувством, и присутствие этой связи никогда не покидало Рамзеса. Она отражалась в его мыслях, словах, действиях, а внешнее проявление находила в безграничности царственной власти.

От набившей оскомину стабильности своего положения он давно уже подумывал совершить что-нибудь выдающееся и безрассудное. На земле не было у него достойного противника, и он даже обрадовался, когда Моше и Аарон упомянули о некоем невидимом боге пустыни.

«Отлично, – подумалось ему, – на ловца и зверь бежит».

Рамзес затеял дьявольскую игру. Трудно сказать, понимал ли он, какой опасности подвергает себя и весь Египет. Был ли он хозяином своим решениям? Видимо нет, но понял он это слишком поздно. Внешне поведение его походило скорее на каприз обиженного ребенка, который продолжает упрямиться, явно себе в ущерб, объявляя себе и миру: чем хуже, тем лучше. Маниакальное упрямство и патологическое нежелание отказываться от однажды провозглашенной цели заставили Рамзеса поставить на карту не только судьбу страны, которую он олицетворял, но и рискнуть самым дорогим, что у него было. Непредсказуемость будущего только подхлестывало его азарт, и он решил сделать первый ход.

На другой же день после представления с крокодилом и змеями фараон вызвал к себе начальника строительства.

– Как там у тебя рабы иврим? – вопрос владыки не содержал в себе никаких эмоций, словно спрашивал он о погоде сегодня утром.

– Трудятся без особого энтузиазма, – в голосе начальника стройки слышалось пренебрежение, граничащее с отвращением. – Ленивы и хитры. Все время пытаются улизнуть от работы. К тому же, в последнее время среди них все чаще поднимается ропот; некоторые открыто перестают лепить кирпичи и о чем-то переговариваются друг с другом на своем наречии. Приходится применять палки.

– Этого я и опасался, – молвил фараон. – Но думаю, решение лежит там же, где и проблема. Они же делают кирпичи из приготовленной соломы?

– Да, повелитель. Солому собирают и доставляют им рабы египтяне.

– Распорядись, чтобы с сегодняшнего дня солому евреи собирали сами. А дневную норму кирпичей оставь прежней.

Фараон сделал резкий знак рукой, и начальник удалился, кланяясь и пятясь.

* * *

– Что это ты нам сделал?

На Божьего Человека смотрели глаза, полные страха и страдания. Они стояли в глиняных ямах, испачканные в соломе и коричневой грязи, изможденные, потерявшие надежду. Моше проходил сквозь молчаливый строй, сгибаясь под тяжестью уставленных на него взглядов. В спину дышало отчаяние обманутых. «Потерянное доверие… у меня нет больше их доверия», – звучало у него в голове. Что мог он сказать этим людям, чем оправдать то, что случилось. Миссия была провалена. Мало того, визит к фараону закончился ужесточением и без того тяжелой повинности. Думалось, хуже уже нельзя, но оказалось, что еще как можно. Невыносимый стыд овладел им полностью, не позволяя встретиться глазами с обреченными на муки по его вине.

Но как это могло случиться? Не по своей воле оказался он здесь в этой странной роли. Он, принесший благую весть, был послан сюда личным приказом, без посредников. И старейшины родов признали в нем посланника Бога. Почему же стало только хуже?

Не помня, как миновал рабочие ямы, Моше оказался за пределами города. Узкая тропа вела на безлюдную возвышенность, покрытую камнями и редкой травой. Отдышавшись, он направил взгляд в небо и поднял руки:

– Что это Ты им сделал? – голос звучал хрипло и дрожал. – Они же доверились мне! Почему Ты содеял зло этому народу, зачем Ты послал меня?

Небеса молчали. Моше ждал, но ответа не было. Опустившись на камень, он почувствовал, что глаза зачесались и сделались влажными.

Ветер усиливался, солнце укрылось за западными холмами, становилось холодно. Моше встал с камня и принялся ходить взад-вперед, не зная, что предпринять. Возвращаться было некуда. Снова идти во дворец – немыслимо. Не было сейчас на свете более одинокого и всеми покинутого человека. Невозможно было осмыслить глубину его отчаянья и потерянности. Чувство вины перед всеми наполняло его до краев, не позволяя вновь предстать перед обманутыми. «Что скажу я им теперь? Как снова показаться им на глаза?» Он оперся на посох и бессмысленно уставился на темнеющие в облаках горы.

Окликнувший его голос был тонким и тихим.

– Моше! Моше!

Он прислушался.

– Теперь увидишь, что сделаю я с фараоном!

Голос сделался низким и не оставлял сомнений в произносимых словах.

– Крепкой рукой сдавлю Мицраим, и из-за крепкой руки изгонит он их. Ты, Человек, делай то, что должен. Иди к фараону и проси отпустить этот народ. Не отступайся. Ты сам увидишь, когда пора.

У Моше перехватило дыхание. Он постоял еще несколько минут, прислушиваясь, но кроме свиста рвущегося в клочья воздуха ничего не смог различить. Надежда вновь наполнила его. Только что пронизывавший до костей ветер теперь приятно обдувал после дневного зноя. «Воздух, который не любит покоя», – подумалось ему. Очертания затянутых тучами гор вдруг наполнились романтикой пустыни. Он вспомнил Ципору, и эта мысль так взбодрила его и так согрела, что, забыв, почему оказался здесь, он дал свободу сладкому воспоминанию своей молодости, чудесным образом забросившей его в стан к мидианитам, чтобы затем вернуть оттуда преображенным человеком.

Кем в те времена был он, бежавший от секиры фараона, бросив все, чего он достиг в Египте? Взошедшей и опаленной звездой священного царства? Пастухом на пастбищах Итро – отца его бесконечно любимой Ципоры? Он вспомнил про посох, который ему с такой легкостью удалось вынуть из земли на глазах у верховного жреца и собравшихся вокруг мидианитов. Он еще не догадывался, что держал в руке реликвию более древнюю, чем что-либо на свете. Он вытащил посох из сковавшей его тверди и подал Итро. До него этого не удавалось сделать никому из приходящих сюда. Будучи сведущ в религиозных культах, Итро понял, что египетский беглец – человек необыкновенный.

Он принес Итро поклон от Кораха, и жрец вспомнил, как много лет назад, стоя на холме, оглядывал строящуюся столицу, прежде чем навсегда покинуть Египет. Убедившись, что пришелец и есть человек, которого он ожидал, Итро выдал за него старшую дочь, звезду пустыни. Моше, свалившийся со ступеней фараонова трона в пески к оседлому племени, полагал тогда, что это и есть назначенное ему счастье.

В Ципору он влюбился сразу и навсегда, впервые увидев ее с сестрами у колодца. Пришлые пастухи задирали девушек, мешая напоить овец. При виде Моше чужаки поспешно исчезли, видимо устрашившись его египетских доспехов. «Что-то в этом роде, по-моему, уже было», – промелькнуло у него в голове. Но в тот момент мысли настолько перемешались, что он не вспомнил истории другой любви, начавшейся так похоже. Любви будущего патриарха Иакова к его единственной на все времена Рахель.

Ципора привела его к отцу и представила как их защитника. С тех пор Моше с ней не расставался. Словно выточенная из темно-коричневого дерева, ее фигура, отлакированная оливковым маслом кожа, огромные, отливающие лунным светом глаза – Моше не раз возносил благодарность Богу за предначертанное ему бегство и за совет своего друга отправиться в стан Итро. Вошедшая в зрелый возраст дочь верховного жреца заместила собой его привычные государственные занятия, подсчеты налогов и прибылей и даже должность первого министра. С Ципорой было живее и интереснее; ее мысль не умещалась в общепринятых трафаретах, стремясь ввысь, в вечернее небо, пытаясь объять звезды и все мироздание. Он же, египетский вельможа с насмешливым и циничным взглядом на жизнь, был совершенно обезоружен ее естественной жаждой к познанию бесконечного мира.

От отца унаследовала она пытливую любознательность в исследовании вещей и явлений. Еще девочкой-подростком проводя часы в тени раскидистого дерева, под которым Итро верховодил собраниями мидианитов, она открывала в себе интерес к вычерчиванию геометрических фигур и расчетам всевозможных соотношений. Иногда ей приходилось орудовать своей чертежной палкой как мечом, если ее сверстники, сыновья пастухов, слишком ей докучали. И что же, меч воина в ее руках был не менее сноровист, чем перо каллиграфа. Ее изящным рукам и гибкому телу удивительно подходили широкие, со свистом рассекающие воздух движения посоха, превращенного в хитрое оружие. Казалось, за что бы она ни бралась, все удавалось ей, к любой работе была она приспособлена, и редкий человек из Мидьяна смотрел на нее без нескрываемого восхищения.

Сейчас на закатном ветру Моше думал о ней и о них обоих. В памяти рождались волшебные моменты их близости, когда он сливался с крепким, сильным телом пустыни. Он становился барханом, перетекающим, скользящим. Он засыпал и поглощал оазисы, караваны странников, все что ни встретится на его пути. Песочное время замедляло свой знойный тягучий ход, и сладкая дремота уже заползала в его мысли, лаская, убаюкивая, усыпляя полупрозрачными миражами.

Моше очнулся от подступившей дремоты. Оставался один шаг, который необходимо было сделать: завтра утром вместе с Аароном снова предстать перед царем Египта. Стоя на холме, он ощутил такой прилив сил, что готов был немедленно отправиться во дворец. Он еще раз посмотрел сверху на ветхие еврейские шатры, где тускло горели оплывающие свечи вечерних молитв, и отчетливо ощутил внутри себя, что завтрашний экзамен сдаст.

Черный лебедь

Так случается в великих царствах подлунного мира, что в момент наивысшего процветания, когда будущее кажется безоблачным, а благополучие полным и бесповоротным, над горизонтом возникает черный лебедь. Сначала почти никто не придает значения его появлению. Сильна и незыблема уверенность в стабильности государства, безопасность гарантирует солнцеподобный владыка, и каждый уверен, что ничего дурного не может произойти. А черный лебедь не торопится приближаться. Время перестает играть существенную роль, потому что уже ничто не может спасти великую цивилизацию на берегах Нила. Лебедь прилетел не сам по себе, не как вражеский вестник, приносящий смертный вердикт обреченному городу. Беда зрела внутри общества многие годы, поражала проказой все тело Египта, но таковой ее мало кто воспринимал.

В глазах подданных фараона все шло прекрасно и жизнь становилась лучше и веселее. Бесследное исчезновение соседей или постепенное превращение их в рабов, иногда даже собственных, воспринималось в порядке обычного хода жизни. Среди египтян не принято было говорить о подобных вещах, а если не замечать было уже невозможно, то неизменно находились оправдательные доводы. Доводы обильно поставлялись специальными чиновниками, красноречиво и искусно обосновывающими политику государства.

– Враг среди нас, – разъясняли они с небольших каменных возвышений, – и он использует малейшую возможность для раскачивания лодки египетского благополучия. Их нанимают и оплачивают вавилоняне с единственной целью – разрушить нашу страну.

Египтяне верили, ибо речи звучали вполне убедительно.

Об утопленных в Ниле еврейских мальчиках больше не вспоминали, а тех, кто заговаривал об этом, немедленно определяли в распространители слухов и очернителей славной истории. Экономика росла, страна процветала, отстроенный регион Раамзес превратился в город солнца, фараон находился в зените славы.

Стоит ли удивляться тому, что появление Моше и Аарона на берегу Нила у купели Рамзеса с нелепым требованием отпустить народ для служения их богу, встретило у фараона презрительную усмешку и раздражение. Он мог бы взять безумцев под сражу, а то и просто издать смертный указ – и покончить с этим. Но Рамзеса увлекала интрига, он жаждал поединка. Убить этих двоих – означало бы неспособность силой собственного ума справиться с назойливым противником. А именно это он и намеревался осуществить, вступая в навязанную ему неведомой волей дьявольскую игру.

* * *

Беда подкрадывается не спеша, едва заметно, но неотвратимо, тихим ранним утром, когда еще не так жарко и дети безмятежно плещутся в своих купелях. И хотя им нет дела до забот большого мира, одно они знают точно: взрослые их защитят. Что может быть интереснее, чем играть с соседскими мальчишками, сидя в неглубокой луже с чистой прозрачной водой, где не надо бояться ни диких животных, ни всяких безобразных гадов.

Как здорово загребать руками мокрый песок, выстраивая из него диковинные дворцы. А рыть подземные тоннели, да так, чтобы они еще и извивались под песком! А строить плотины, укрепляя песчаные сооружения камнями, и носить в пригоршнях воду, создавая запруды. Чтобы потом, убрав верхнюю перегородку, наблюдать как поток каскадами устремляется от одной дамбы к другой, вырывается на волю через маленькие водопады и впадает в родную лужу-океан.

Вода искрилась на солнце, низвергаясь с плотин, несясь обратно в купель. И вдруг стала розовой, а сразу затем красной и какой-то вязкой. Дети не шевелились, потом кто-то закричал. И только тогда стало страшно.

Ребята постарше выскакивали из купелей и каналов, с ужасом обнаруживая на своих телах красные разводы с металлическим запахом крови. Некоторые пытались стереть с себя налипшую мерзость, черпая пригоршнями из водоемов. Однако избавиться от нее было не так-то просто, ибо все, решительно все озера, каналы, пруды и просто лужи стояли наполненные густой плохо смывающейся жижей. Водоемы издавали такой тяжелый запах, что от них хотелось бежать прочь. Няньки тащили малышей во дворы и в дома, надеясь отмыть их колодезной водой из земных недр. Но и здесь они с ужасом обнаруживали поднимающуюся из колодцев кровь.

Тогда толпы устремились к реке, столетиями наполнявшей жизнью эту благословенную землю. На берегу им предстала картина, которую они не могли себе никак объяснить, а потому стояли оцепеневшие, отрешенно глядя перед собой. Священный Нил превратился в густую, медленно текущую, отвратительную массу, поверхность которой была покрыта мертвой рыбой, издававшей непереносимый запах. Египтяне в растерянности и ужасе взирали на кирпичного цвета поток, не зная, что предпринять.

Через некоторое время среди толпы поползли слухи, что у иврим есть вода. Большинство не поверило, но некоторые, недолго думая, схватили ведра и отправились к презираемым соседям. Вскоре выяснилось странное обстоятельство: ни в земле Гошен, ни в прочих еврейских хозяйствах вода в кровь не превратилась, и женщины иврим кто снисходительно, кто милосердно снабжали водой египетских хозяек. Еврейские же торговцы продавали воду на базарах и площадях, установив вполне солидные, но все же не бессовестные цены.

С этого дня по совпадению ли, подчиняясь ли естественному ходу вещей, евреи перестали выходить на строительные работы и рабство их прекратило существование словно бы само по себе.

Фараон безмолвствовал, стоя на крыльце своего летнего дворца, и скорбно взирал на злое бедствие. Это не было похоже на фокусы с крокодилом давеча на приеме – здесь чувствовалась воля, превосходящая в своем могуществе все, с чем ему приходилось сталкиваться за время правления. Да и жрецы, знатоки египетских летописей не могли припомнить ничего подобного. И несмотря на то, что колдуны-виртуозы все-таки исхитрились превратить воду в мутную красную жидкость, все же было ясно, что получилась у них не кровь. Из всего этого неминуемо вытекало, что происходящее в Египте – дело не рукотворное и здесь замешена некая высшая сила.

Боясь сознаться себе, Рамзес скорее всем телом, чем разумом почувствовал: не спастись. Но что значило это для него, владыки царств? Кого ему было бояться, с кем бы не смог он тягаться силами? Потомок девятнадцатой династии был рожден в могуществе и сейчас сосредотачивал в своих руках огромную власть. Поэтому на миг пронесшийся в его голове черный лебедь был немедленно отброшен в сторону и забыт, как неприятное сновидение.

В это же самое время на песчаном обрыве над гибнущим Нилом молча стояли две величественные фигуры с посохами в руках.

– Я не смог бы причинить такое великой реке, – промолвил один, – ведь ее вода спасла меня от убийц фараона.

– Это кровь утопленных еврейских мальчиков, судьба которых стала печальнее твоей, – отозвался другой. – И я помню, как это было.

* * *

Прямо от реки Корах отправился во дворец фараона, куда был призван на расширенный совет. Положение было нешуточное, еврейская вода не могла обеспечить Египет на сколько-нибудь значительный срок. Фараон выступил вперед:

– Мы столкнулись с явлением, которому пока никто не дал удовлетворительного объяснения. Запасы воды чрезвычайно скудны. Мы не знаем, сколько времени продлится бедствие. Какие будут мнения?

Мнений было не много. Жрецы храма Амона подтвердили уникальность происходящего и пообещали принести ритуальные жертвы, которые, по их мнению, должны задобрить божество Нила. Первый министр высказал соображение, согласно которому расплодившиеся в последнее время нильские крокодилы взбивают хвостами илистую глину, что приводит к окрашиванию воды в кирпичный цвет и изменению ее состава. Придворные маги сделали несколько попыток превратить воду в кровь. Но даже схожесть цвета и запаха получившейся субстанции с тем, что смердело из некогда чистых купелей, не представлялась убедительным объяснением случившегося.

Рамзес сидел не на троне, а прямо среди придворных и был мрачнее тучи. Ему вдруг вспомнилась история, которую он слышал еще в детстве, когда жрецы и советники преподавали ему науку управления государством. Великий фараон восемнадцатой династии Аменхотеп IV, или как его именовали храмовые священники, Эхнатон, в юности столкнулся с проблемой непонятного сна: он увидел семь налитых колосьев, которые были поглощены семью скудными колосьями. Он проснулся в холодным поту, но когда успокоился и вновь заснул, то увидел семь тучных коров, выходящих из Нила, а затем и семь тощих коров, пожравших коров тучных. Душе юного фараона не было покоя многие дни, поскольку никто из приближенных или приглашенных мудрецов не был в состоянии убедительно растолковать этот сон. Наконец царский виночерпий сообщил, что два года назад, когда по ложному доносу он вместе с придворным хлебодаром пребывал под стражей в болотистой нильской дельте, им прислуживал еврейский раб, который с диковинной точностью предсказал казнь хлебодара, и возвращение его, виночерпия, во дворец. За рабом было немедленно послано и по прошествии двух дней он уже стоял перед фараоном и истолковывал царственные сны. Согласно толкованию, дела Египта выглядели неважно, страна после семи урожайных лет должна была подвергнуться семи годам засухи. Однако юноша не только раскрыл опасность надвигающегося голода, но и указал путь к преодолению беды. Мудрецы, бывшие свидетелями этой аудиенции, также сообщали, будто еврейский раб сам подвел фараона к правильным выводам, вследствие чего и был поставлен начальником над всем Египтом. Звезда Йосефа, сына Иакова, внука Ицхака, правнука Авраама, взошла и зажглась во все своем великолепии.

Прокручивая все это в голове, Рамзес понимал, что после всех бед, причиненных им народу иврим, он вряд ли может рассчитывать на чудесную помощь с их стороны. Спасибо еще, что евреи продают египтянам воду… На мгновение все происходящее показалось ему настолько абсурдным, а неспособность что-либо противопоставить возникшей проблеме – настолько неестественной, что у него вырвался стон разочарования. Двое или трое советников вздрогнули от неожиданности и обернулись на Рамзеса. В этот момент взгляд его упал на Кораха, сидевшего напротив.

– А что скажет хранитель казны?

Поднявшись со своего места, Корах поклонился фараону и присутствующим.

– Великий владыка! Ни для кого не секрет, что я происхожу из племени иврим. Именно поэтому я надеюсь быть правильно понятым, и мне не хотелось бы, чтобы слова мои прозвучали предвзято. Ибо в том, что я намерен высказать, в значительной степени присутствует забота о доме Фараона и беспокойство за народ Египта. Бывший управляющий строительством региона Раамзес, известный нам как Моше, сын Амрама, который сорок лет не появлялся на границе царств, вернулся сюда не сам по себе. С ним пришла великая миссия, все значение которой до поры скрыто от взора мудрейших. Однако старейшины Израиля, подвергнув Моше тайной процедуре освидетельствования, единодушно признали в нем посланца невидимого Бога наших праотцов Авраама, Ицхака и Иакова. Все что говорит и делает Моше – слова и дела Бога сущего. Сегодня утром все мы были свидетелями превращения вод Египта в кровь – дела неподвластного творению человеческих рук. И я опасаюсь, о Великий, что это лишь начало. К сожалению, Бог праотцов иврим ревнив и мстителен, и мне бы очень не хотелось, чтобы Египет напрасно пострадал из-за недооценки этого обстоятельства. По всей видимости, у Него свои планы на потомков Израиля. И если мне позволит венценосный владыка, я осмелился бы просить не препятствовать этим планам. Ибо управление миром не находится в руках смертных.

Корах поклонился с достоинством и опустился на место. В зале установилась тишина. Фараон встал и задумчиво прошелся взад-вперед вдоль собрания.

– Мне нужно время для принятия решения, – наконец вымолвил он. – Все свободны. А тебя Корах, я попрошу задержаться еще на одну минуту.

Когда они остались одни, Рамзес, глядя в глаза Кораху и перейдя на шепот, произнес:

– Это за младенцев?

Тот скорбно наклонил голову.