Текст книги "Корах. Роман о времени"

Легкость и тяжесть

Покидая дворец уже в темноте, Корах чуть не поскользнулся на чем-то склизком. Невольно отпрыгнув, он дождался, пока глаза привыкли к темноте, и почувствовал, как немеет его тело. Земля вокруг колыхалась отливающей лунным светом студенистой массой. Подавляя подступившую к горлу тошноту, Корах заставил себя вглядеться пристальнее, и только тогда сумел различить, что кишело под ногами. Все вокруг, насколько хватало глаз, было покрыто мерзкими жабами, местами в несколько слоев. Земли было практически не видно, так что казалось, одна большая жаба вылезла из Нила и затянула желеобразной кожей весь Египет. С отвращением раздвигая скользких тварей, Корах где мелкими шагами, а где прыжками, выбирался из отвратительного месива. Это оказалось не так просто, поскольку все улицы, площади, дворы и даже выходы из домов уподобились вспухшей реке, которая, словно вскрыв кровавые нарывы, вытекла из берегов земноводным гноем. Отовсюду слышались крики отвращения и ужаса, отчего становилось ясно, что вся эта гадость проникла в жилища, в колодцы, в квашни, обезобразив и сделав непригодными хлебные закваски.

Добравшись до дома, Корах с изумлением обнаружил, что во дворе у него чисто, никаких жаб нет и в помине. Так же обстояло дело и в нескольких еврейских хозяйствах, лежавших у него на пути. Снова получалось так, что бедствие ползет по всему Египту, каким-то неизъяснимым образом минуя жилища иврим.

* * *

Еще из-за дверей фараон услышал взвизгивания и крики. Раздвигая ногами квакающих гадов, он вошел в свою опочивальню. Забравшись на высокое ложе, любимая супруга в ужасе поджимала под себя ноги. Рамзес опустился рядом. Прерывисто рыдая, она уткнулась ему в плечо.

– Что же это происходит? Откуда такая напасть на наш дом?

– Успокойся, милая Нефертари, – Рамзес обнял всхлипывающую и с отвращением косящуюся на пол жену. – Это всего лишь лягушки. Ни тебе, ни наследнику они ничем не опасны.

* * *

Вряд ли египтяне догадывались, что судьба их прямо сейчас решается человеком, по каким-то своим неведомым позывам объявившим войну Богу и миру. И хотя редко кто удостаивался лицезреть фараона вблизи, харизматичный образ его где-то там, за зубчатыми стенами Мемфиса, означал в сознании жителей благополучие и процветание.

Сами египтяне были вполне успешны. Благосостояние хотя и не росло уже десяток лет, но все же оставалось на стабильном уровне, особенно у государственных служащих. Египетская знать посылала своих отпрысков на обучение в вавилонское храмы, ибо там давали знания, не всегда доступные в стране Нила. Уже лет восемь на площадях крупных городов можно было услышать выступления знаменитых ораторов, благодаря чему население стало активно поддерживать внутреннюю и внешнюю политику государства. В последнее время все чаще слышались сообщения о недружественных, а порой и откровенно враждебных поползновениях западных соседей. Многие убедили себя, что ливийские племена вот-вот вторгнутся на их родину, как столетия назад дикие Гиксосы. Старания царских глашатаев не были напрасными: подданные демонстрировали единство, патриотизм и преданность лично фараону. Ежедневно капля за каплей в сердца и души просачивался сладкий идеологический яд, пока у людей не было сформировано требуемое мировоззрение. Древняя идея объединения вокруг Великой Башни медленно, но неуклонно делала свое дело.

По всей стране велась охота на врагов и предателей; многих объявляли пособниками Вавилона. Цензуре подвергались не только мнения, расходящиеся с официальной линией, но и упоминания в разговорах определенных имен и понятий. Цвет нации был подвергнут бичеванию и репрессиям. Жестокую, разрушительную войну против вольнолюбивых народов моря запретили называть войной, присвоив ей статус освободительного похода. За нарушение установлений немедленно карали.

Каким-то непостижимым образом на жизни большинства египтян ни война, ни репрессии никак не отразились. Некоторые вообще ничего об этом не слышали, а если слышали, то относились к этому как к погоде. Их мало касались все эти события. Рамзес пользовался непререкаемым авторитетом; три четверти подданных не сомневались ни в его, ни в своей правоте.

В сферах же высших, где по обыкновению взирали на деяния людей, скорбно покачивая головами, уготовано уже было наказание, какого не видел мир со времен потопа, не считая сожженных Цдома и Гоморры. У тех немногих смертных, кто привык мыслить в понятиях справедливости, подобная кара, знай они о ней, вызвала бы вопль ужаса. Они кинулись бы защищать невиновных, требуя индивидуального подхода к каждому. Они доказывали бы, эмоционально жестикулируя, что нельзя, нельзя применять единую мерку ко всем без разбора. Что есть и хорошие египтяне, не угнетающие евреев и втайне осуждающие власть. В ответ верховные ангелы сочувственно разводили бы крыльями, соглашаясь с ревнителями справедливости и уверяя, что правда, конечно, на их стороне. Но эта правда раскроется уже не здесь, а в будущем мире, где всем воздастся по делам их. Здесь же на земле в их распоряжении имеется, к сожалению, только один инструмент, и имя ему – коллективная ответственность.

* * *

Несколько дней Корах не покидал пределов своего сада. Логика осторожности подсказывала ему, что сейчас самое лучшее место – это собственное жилище. Подобно спасительному ковчегу плыло оно среди бедствий и страданий окружающей жизни. Снаружи происходили события непонятные и непрогнозируемые. Внезапно на Египет обрушилось засилье вшей, сделавших жизнь людей невыносимой. Поначалу с улицы доносилась брань в адрес назойливых кровопийц, но спустя короткое время ругательства сменились плачем и стенаниями. Укрыться от насекомых не было никакой возможности. Однако в доме Кораха ничего подобного не происходило, и это лишний раз убеждало его в том, что за ворота лучше не выходить.

В один из дней вши вдруг исчезли, как небывало. Египтяне уже вздохнули было с облегчением, как откуда ни возьмись появились полчища диких животных. По доходящим сведениям, от них пострадало уже немало народу. Корах приказал открыть ворота, чтобы впустить спасающихся от нашествия. Египтяне с семьями и домашним скотом заполонили дворы и дома иврим. По счастью, места хватало, но с каждым днем народу все прибывало. Особенно жутко становилось по ночам, когда из-за заборов и насыпей слышались рычание, рев, свист, шипение, и люди молились всем своим богам, чтобы наконец наступило утро, поскольку спать все равно никто не решался.

Когда опасность от зверья миновала и беженцы собрались вернуться в свои жилища, вначале у некоторых, а затем и у всех открылись кровоточащие язвы. Египтяне кинулись к знахарям, принимающим соотечественников денно и нощно, смягчая их страдания всевозможными травами, отварами и снадобьями. Однако ни самих знахарей, ни приближенных к царскому двору, ни даже самого солнцеподобного владыку язвенная напасть не миновала. На шестой день эпидемия улетучилась так же быстро, как исчезли вши, а вслед за ними и дикие животные. Египет получил передышку, чтобы открыть глаза и оправиться от шока трех последних недель.

Спокойствие и благополучие установились в земле Мицраима, ласкаемой нежарким зимним солнцем. Люди возвращались в дома, убирая, приводя в порядок, заботливо восстанавливая свои хозяйства. Разрушения, вызванные дикими животными, были хотя и ощутимыми, но все же не казались тотальными. Радовало исчезновение вшей, а главное, всех перестали мучить нарывы. На телах и лицах оставались небольшие шрамы, словно память о кошмаре, но все это быстро затягивалось и не доставляло особого беспокойства. Поведение жителей страны изменилось в сторону заботливой взаимовыручки. Нередко люди сами предлагали помощь другим, не требуя ничего взамен.

Отношения между евреями и египтянами улучшились, став даже вполне добрососедскими. Об угнетении забылось как-то само собой и очень быстро. Потомки Иакова ни на кого не держали зла, стараясь оказать посильную помощь, где это было возможно. То обстоятельство, что евреев не касались напасти, преследующие египтян, порой вызывало раздражение последних, но скорее это был трепет перед необъяснимой силой, покровительствующей странному народу. В конце концов, от иврим египтяне сейчас получали пользу, а потому почитали удачей присутствие евреев в их среде.

Так продолжалось несколько дней, и многие уже начали надеяться, что время напастей кануло в небытие и жизнь входит в свое привычное русло.

Но однажды утром могучий вол местного торговца шерстью, тащивший груженую повозку по центральной деревенской улице, внезапно остановился, опустился в дорожную пыль и через минуту испустил дух. Сбежавшиеся на крик жители, обступили рыдающего над мертвым волом односельчанина. Однако вскоре вопли и причитания послышались из многих дворов, и с каждой минутой становилось очевиднее, что весь египетский скот пал в одночасье, сраженный внезапной болезнью. Волы и ослы дохли прямо в стойлах. Лошади падали на скаку под застигнутыми врасплох седоками. В течение дня вся страна была завалена трупами домашних животных. Их старались как можно быстрее захоронить или сжечь, чтобы предотвратить эпидемию, память о которой была еще столь свежа.

Нужно ли говорить, что овцы и ослы в еврейских хозяйствах оставались целы и невредимы. Наиболее проворные египтяне бросились к евреям скупать скот. Цены естественным образом взлетели до небес, что позволило определенной части иврим нешуточно обогатиться.

* * *

Про град было уже известно всем. Моше с Аароном, в очередной раз придя во дворец к фараону, в целом понимали, чем кончится дело: сообщение об очередной казни, эмоциональный или утешительный разговор – в зависимости от настроения владыки царств – и скорее всего, никакого результата.

Град был назначен с точностью до минуты. Моше специально обратил внимание Рамзеса на положение теней в момент наступления казни. Не надеясь на полюбовное решение вопроса, придворные вельможи, чиновники, а вслед за ними и большинство хозяйств Египта насколько это было возможно подготовились к беде. Скот и все ценное было убрано под навесы.

Люди попрятались в дома, и за несколько минут до объявленного времени на улице нельзя было встретить ни души. Что касается иврим, хотя в описании казни и говорилось только о египетской земле, даже в Гошене решили не искушать Бога и наружу не высовываться.

Смельчаки, отважившиеся выглянуть из окон, наблюдали вот какую картину. Небо потяжелело и грузно опустилось, закрыв собой горизонт во все стороны света. Египет оказался под иссиня-черным куполом, и все вокруг замерло в трепещущем ожидании. Вначале показалось, что небосвод зажегся звездами. Их становилось все больше, и приближаясь, они вырастали в размерах; возникало ощущение, что падающие холодные звезды подсвечиваются изнутри.

Когда град достиг земли, стало ясно, что спрятаться в домах и завести животных под навесы было уместным решением. Домашний скот, оставленный на пастбищах, вряд ли уцелел. Мало того, что белые шары по размерам приближались к весовым гирям из мясницких лавок, они не успевали таять, и земля быстро покрывалась слоем льда.

Иврим, в отличие от египтян, могли наблюдать еще одно чудесное и непонятное явление. Когда градины достигали земли, из них словно бы вырывался огонь. Его пламя было не страшным, а скорее призывающим. Оно проникало в самое сердце, вселяя в людей веру и мужество. В то же время под действием огня град быстро таял, так что вокруг еврейских домов земля становилась словно умытой дождем, и запах послеливневой пыли согревал их души.

И вот что еще приметило наблюдательное око: град прекратился в одно мгновение, словно бы застыв в воздухе, не долетев до земли. Казалось, неведомая сила всосала кристаллы огненного льда обратно в грозовой купол. Он слегка вздрогнул и бесследно растворился, обнажая землю перед потоком солнечного света.[42]42
  Словно бы застыв в воздухе – согласно комментариям мудрецов, град, уже посланный с небес, был приостановлен, не достигнув земли, в тот момент, когда фараон признал неправоту своих действий. Однако, как только град прекратился, фараон и его слуги продолжили грешить.


[Закрыть]

* * *

Что не побил град, доела саранча. Такого ее количества не помнили старожилы, и в папирусных свитках храмов не было найдено ничего подобного. С неба обрушилась черная членистоногая волна, пожирая на своем пути все, что успело прорасти. Впервые за время казней вторжению подверглись еврейские наделы в земле Гошен и прочих частях страны. Саранча выедала из земли овес и полбу, то, что должно было взойти ближе к летнему солнцевороту. После Исхода скудные плоды земли достались бы египтянам, и саранча, словно понимая это, не оставила последним никаких шансов.

И снова Моше стоял перед Рамзесом, и снова просил отпустить народ. Фараон мог думать только об одном – чтобы все это поскорее закончилось. Он давно заметил: после обращения Моше к небесам казни завершаются на удивление быстро. Он признавал величие невидимой силы, отдавал ей должное, умолял, чтобы Божий Человек вознес наконец свою молитву.

И Моше вновь поверил Рамзесу, опять пожалел ни в чем не повинных людей и в очередной раз воззвал к Богу. Тот наслал западный ветер, унесший саранчу в море за считанные мгновенья.

И как во время предыдущих семи казней, с фараоном произошла метаморфоза. Только что он был согласен на любые условия, лишь бы прекратилась очередная напасть. Но стоило беде отступить, у него будто бы отшибало память и все повторялось сначала.

Скрепление сердца

Рамзес сидел в тяжелой задумчивости. Тень великого фараона-реформатора незримо нависала над ним, требуя проявлять твердость в принятых решениях. И хотя сам он являлся одним из наиболее непримиримых противников верховного божества Атона, величие и слава Эхнатона не давали ему покоя. Почти все свидетельства о самодержце предыдущей династии были изъяты из храмовых архивов, стерты и уничтожены. Ничто не должно было напоминать современникам о культе бога Атона и о падении Амона Ра – его, Рамзеса, небесного отца. Но не было фараону спасения от мысли, что как ни пытается он обожествить себя еще при жизни, как ни титулуется на все лады, добавляя себе то одно, то другое звание – а не приходит к нему чувство, что он хотя бы сравнялся с великим предшественником, не говоря уже о возвышении над ним.

Жена и соправительница опального фараона, божественная Нефертити – красота Атона, являлась ему в полусне рассветного часа, когда сладость потягивания приятными токами разливается по всему телу. Изображения великой царицы, по счастью, не были подвергнуты уничтожению в такой же мере, как облик ее царственного супруга. По многократно виденным с юности рисункам и барельефам выстраивал Рамзес ее образ, укоренившийся в сознании до такой степени, что он нередко представлял в нем свою собственную жену. Чего только не рисовало его возбужденное воображение, каких путей не искало оно для овладения предметом неутоленной страсти. Рамзес сам не знал, чего ему больше хочется: постоянно думать о ней или наконец освободиться от неосуществимых, но все-таки приятных мечтаний. Поэтому каждый раз вспоминая о Нефертити, он испытывал стыдливую похоть, с которой не знал, как совладать.

Гордыня подавляла его волю, мешая критически осмысливать обстановку. Страх проиграть идеологический спор с этим назойливым Моше, которого он когда-то ценил и любил, а потом возненавидел, заставляли его поступать иррационально. Очевидно было, что беды насылал на Египет никакой не Моше, а невидимый бог, о котором тот бесконечно твердил и с которым состоял в непонятной связи. Сам же Моше даже вступался за фараона, умоляя своего бога прекратить очередную казнь. Более всего досаждало Рамзесу то обстоятельство, что бог еврейских рабов претендовал на роль абсолютного хозяина мира, управляющего всеми силами природы, а это сильно напоминало ему религиозную систему Эхнатона, о которой сам он был прекрасно осведомлен. Получалось, что вместе с Моше из пустыни явилось нечто, что он, Рамзес, как и его отец, и отец отца, долгие годы предавали анафеме и забвению. Также было совершенно необъяснимо, почему этот Бог отдал свое покровительство рабам, потомкам грязных овцеводов, а скажем, не Египетскому царству. Кто как не они с их тысячелетней цивилизацией, знаниями, культурой могли претендовать на такую почетную роль. Все это было странно, нелогично, абсурдно и выводило Рамзеса из себя.

Уже Египет лежал в руинах, уже крики недовольства раздавались не только по всему царству, но и прямо здесь, во дворце, уже придворные мудрецы и советники взывали к нему, увещевая отпустить иврим восвояси, дабы отвести от них напасти последних месяцев. Фараон выслушивал, исправно кивал им, соглашался с их доводами, но когда дело доходило до решающего слова, будто бы камень ложился на его сердце, и какие-то нильские чудовища пробуждались в его разуме. Он вонзал в Божьего Человека упрямый невидящий взгляд и хриплым шепотом произносил:

– Не отпускаю.

Повесть о тьме[43]43
  Автор Повести о Тьме Татьяна Палатник. Включено в роман с ее любезного согласия.


[Закрыть]

И сказал Господь Моше:

Простри руку твою к небесам, и будет тьма на земле

Мицраима, и осязаемой (непроглядной) будет тьма.

Исход, 10:21

Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город.

М. А. Булгаков, «Мастер и Маргарита»

Нилей возвращался домой со службы привычной дорогой. На днях он получил повышение, сулящее ему стремительный карьерный рост при дворе фараона. В ближайшем будущем он надеялся войти в состав личной охраны Рамзеса Великого. Отец Нилея гордился бы своим первенцем, воином в пятом поколении, продолжателем традиций своих славных предков, стоявших еще у основания девятнадцатой династии. Несмотря на внушительную родословную, Нилей добивался успехов самостоятельно, не прибегая к прожектерству, за что и был ценим военным начальством. Гордость и радость от предстоящих свершений переполняли его, однако новая должность требовала еще больших усилий. Он чувствовал довольную усталость, накопившуюся за последние дни, – несколько бессонных ночей давали о себе знать.

От дворца фараона до дома было полчаса ходу, и Нилей радовался, что увидит жену с детьми еще при свете дня. Несколько странным казалось ему то обстоятельство, что хотя солнце стояло еще высоко, все вокруг выглядело каким-то уныло безликим, краски померкли, и перед глазами будто встала серая пелена. Нилей списал это на переутомление.

«Надо бы лечь сегодня пораньше и выспаться, наконец, как следует», – решил он.

Однако смутная тревога все же овладела его сердцем. Что-то изменилось, но что именно, понять он никак не мог. Казалось, сам воздух загустел и пропускал меньше солнечного света.

Остановившись, он огляделся по сторонам. На улицах было непривычно пусто, но не это насторожило его. Было что-то еще, не вполне необъяснимое. Нилей прислушался. Его окружала не сравнимая ни с чем абсолютно мертвая тишина. Будто сама природа затаила дыхание в ожидании чего-то. Ни шелеста листвы, ни шороха ветра, ни щебетанья птиц, ни лая собак, ни привычного городского шума. Он ощущал эту тишину уже почти физически.

«Быть может я оглох?» – промелькнула в голове ужасающая мысль.

Ничто не могло так напугать отважного воина, как собственное увечье, способнoе поставить крест на его карьере. Тревожный возглас вырвался у него из уст, и тут же вздох облегчения. Нет, со слухом все в порядке. Тогда что же происходит?

Нилей взглянул вверх. Обычно ярко-голубой небесный цвет приобрел невзрачный серый оттенок, сквозь туманную пелену которого пробивался потемневший, будто выпачкавшийся в золе, диск солнца.

Нилей поспешил войти в дом.

– Тирия, – позвал он, – вели подать еду, я голоден, как лев, и устал, как вол. Вот и зрение уже подводит меня.

– Ты совсем себя не бережешь, – посочувствовала жена.

– Дети уже спят?

– Да, опять не дождались тебя. Спрашивали, когда ты придешь. А что я им скажу?

Нилей вздохнул. Ему тоже нечего было сказать в ответ.

За трапезой он все расспрашивал ее о сегодняшнем дне, не заметила ли она чего-то странного.

– Да вроде нет. Хотя, знаешь, как-то сегодня необычно темно, видимо снова надвигается гроза. Надеюсь, она не будет такой ужасной, как предыдущая.

Померкли не только краски и звуки; еда тоже казалась Ни-лею безвкусной. Подкрепившись, он встал из-за стола и подошел к окну. На месте солнца теперь виднелось размытое, едва заметное желтовато-грязное пятно. Воздух помутнел и почти потерял прозрачность. Продолжало стремительно темнеть. В голове у Нилея крутились обрывки из слышанных с детства историях о еженощном сражении бога солнца Ра с ненасытным змеем Апофисом, пожирателем света.

С замиранием сердца бесстрашный воин наблюдал, как средь бела дня сгущается тьма и накрывает собой весь город. До Нилея донесся протяжный и жалобный вой соседской собаки. Все смешалось в черном хаосе: краски, запахи, звуки. Мрак, какого еще не видел Египет, неотвратимо заполнял собой все вокруг, сгущаясь, стирая очертания великих пирамид, дворца фараона, домов, людей и животных. Будто черная бездна разверзлась над истерзанной землей, погребая под собой все живое и неживое. Наконец захлебнулся во тьме последний не желавший умирать огонек. Над Египтом воцарилась ночь.

* * *

Проснувшись в своей постели, Нилей долго не мог понять, открыты ли его глаза. Он то таращил их до боли в веках, то жмурился и снова таращил, но все без толку. Что бы он ни делал, его окружала все та же непроглядная тьма.

«Не может быть, что еще такой ранний час, – подумалось ему, – большое светило должно было давно начать свой привычный круг по небосводу».

Привстав на кровати, он вытянул перед собой руку и с ужасом ощутил, что она слилась с окружающей чернотой. Он больше не чувствовал границ своего тела, будто оно ему вовсе не принадлежало, а растворившись во мраке, расплылось по всему пространству бесплотной субстанцией.

– Тирия, – услышал он свой хриплый приглушенный голос, словно вырвавшийся из глубокого колодца и с трудом прорезавший пространство. – Тирия, – позвал он снова, не услышав ответа.

– Нилей? – неуверенно отозвалась жена. – Где ты?

– Я здесь, – так же неуверенно, не вполне осознавая, где находится, ответил ей муж. – Иди на голос.

Он вытянул вперед то, что еще недавно считал своими руками, безнадежно шаря в пустоте. Наконец он почувствовал едва уловимое касание похолодевших от страха пальцев Тирии и схватился за них, как за спасительную ветку.

«Страх – возбудитель трусости, тормоз на пути к действию», – вспомнил Нилей слова своего командира. Но сделать уже ничего не мог.

Притянув к себе, он обнял жену, и некоторое время они стояли молча.

– А что, у нас не осталось больше масла и свечей? – прервал он наконец молчание.

– Я зажгла все, что было, но от них нет никакого толку, – всхлипнула Тирия.

– Как это? Они не горят?

– Горят, но ничего не освещают. Лишь в домах у иврим светятся окна. Это похоже на какой-то заговор.

– Опять эти проклятые евреи, – процедил сквозь зубы Нилей. Все беды обрушиваются только на нас, а их обходят стороной.

* * *

В постоянной кромешной тьме стерлось всякое чувство времени: минуты незаметно сливались в часы, часы растягивались в дни, а дни, казалось, превращались в бесконечность. Самое течение жизни заблудилось в темноте, передвигаясь неуверенно, наощупь, то замедляя, то ускоряя шаг. Никто не мог сказать наверняка, сколько воды унесла великая река, с тех пор как Апофис поглотил Ра и погасло солнце Египта.

Нилей снова забылся тяжелым сном. Когда сознание вернулось к нему, он долго не решался открыть глаза, опасаясь, что вокруг все та же непроглядная пустота. Теперь он чувствовал какую-то необъяснимую тяжесть по всему телу, словно воздух вокруг сделался очень плотным. Он с трудом разомкнул веки и попытался встать, но это оказалось не так просто. Во сне он чувствовал себя на дне моря, под громадной толщей воды, куда не мог добраться ни один, даже самый настойчивый, лучик света. Грудную клетку сдавило, стало почти невозможно дышать. Густая и вязкая субстанция обжигала горло и легкие при каждом вдохе и выдохе. Приложив неимоверные усилия, Нилею все-таки удалось подняться с постели. Он двигался невероятно медленно, словно в вязком смолистом киселе.

Послышался какой-то шорох и скрип открывающейся двери. Затем чьи-то то приближающиеся, то удаляющиеся шаги и едва различимый деревянный стук, будто что-то искали. Затем все стихло.

«Наверняка опять кто-то из иврим, – с раздражением, граничащим с гневом, подумал Нилей. – Только их каким-то непостижимым образом не коснулась эта напасть. Чем мы хуже этих жалких рабов? Почему владыка не наведет порядок?»

Он остановился передохнуть. Двигаться дальше сил не было.

«Сколько это еще продлится и как далеко зайдет? – взывал он куда-то верх, неизвестно кому. Мысли путались, страх сковывал сердце. – Неужели тьма будет вечной?»

Будто отзываясь мольбе, перед его взором вдруг возник призрачный огонек света. Нилей впился в него взглядом, боясь, что тот исчезнет, стоит ему только моргнуть. Если, конечно, он еще в состоянии моргать. Огонек стал немного ярче, и от него повеяло теплом. Нилею безудержно захотелось прикоснуться к нему. Его рука будто сама медленно потянулась к крохотному источнику жизни, собрав остаток сил…

«А может, мне это только кажется? – подумал он. – Что если воспаленный разум рисует заветные картинки, зыбкие миражи, как тогда в пустыне Куш, где мы чуть не погибли от выжигающего солнца и отсутствия воды?»

Горькая слеза, пробившаяся наружу, застыла на щеке, словно янтарь…

Внезапно Нилей почувствовал прикосновение холодной влаги к своим губам, только сейчас осознав, насколько сильно его мучила жажда. За всем происходящим он забыл о ней, но теперь, жадно припав к невесть откуда взявшейся кружке, он взахлеб втягивал в себя живительную воду, не обращая внимания на струйки, стекающие по углам рта. Кажется, в жизни не пил ничего вкуснее. На мгновение ему показалось, что он видит перед собой незнакомца, чья рука так услужливо поднесла ему питье, но также внезапно, как появился, незнакомец исчез вместе с кружкой, и, если бы не утоленное чувство жажды, Нилей начал бы сомневаться в здравии своего рассудка.

Оставшись в одиночестве, он снова погрузился в тяжелую задумчивость. Однако произносимые про себя слова не слушались, ему никак не удавалось сосредоточиться хотя бы на одном из них. Мысли растекались мелкими ручейками и исчезали в пустом черном пространстве. Затем и пространство вслед за временем перестало существовать. Нилей впал в оцепенение и сам стал пустотой.

* * *

Когда сквозь возродившиеся время и пространство, постепенно, словно набираясь сил, начали проступать сперва неясные, а потом все более четкие очертания окружающих предметов, Нилей обнаружил себя лежащим на полу в нелепой беспомощной позе. Не осознавая, сколько времени он был без сознания и что вообще произошло, он попытался подняться. Это удалось со второй попытки. Он вновь почувствовал в себе силы и проясняющийся разум. Нилей вспомнил все и бросился по дому в поисках домочадцев.

В одной из комнат он застал жену и детей, сидящих в объятиях друг друга. Замерев на мгновение у порога и не веря своим глазам, Нилей бросился обнимать родных, будто видел их в последний раз. Какое-то время никто не мог прийти в себя, у всех на глазах стояли слезы. Взгляд Нилея невольно упал на окно. Стояла ночь, самая обыкновенная египетская ночь. Звезды как ни в чем не бывало невинно подмигивали ему.

«Что же это было, сон или бред от переутомления? – спрашивал он себя. – И было ли вообще?»

Звезды продолжали безмолвствовать, взирая на него со своей холодной и неприступной высоты.

Так они и стояли, обнявшись, посреди дома с мальчиком, держащимся за мамино платье, и с дочкой на руках, молча, порой ощущая потерю резкости взгляда от подступающей влаги. Стояли, ничего не понимая про странную тьму, спустившуюся на них в последние дни. Стараясь не вспоминать об этом, они просто радовались друг другу.

– Теперь все будет хорошо, дорогие мои, – неуверенно бормотал Нилей, обнимая жену с детьми и тщетно пытаясь скрыть волнение в голосе. – Все теперь будет хорошо.