Текст книги "Досье поэта-рецидивиста"

Котлетный буллит

Хоккей – игра командная. Это знают все, поэтому индивидуалистам на льду не место, если только вы не любитель посидеть, уставившись в лунку, и заодно прокатиться с освежающим лицо ветерком на льдине. Одиночки идут обычно в биатлон, чтобы единолично в большом чистом поле или промеж сосенок отстреливать вероятному противнику его чёрные на белом фоне круглые глаза, в спортивную гимнастику, чтобы своими сильными мускулистыми руками подминать под себя коня или козла, в бокс, чтобы самостоятельно без чьей-то помощи выхватывать хуки слева, справа и апперкот, да тут же прикладываться целовать землю-матушку за такую удачу.

Витя был индивидуалистом, но всё же хотел играть в хоккейчик. В детстве ребёнок ещё мало понимает, чего действительно хочет и к чему нужно стремиться, поэтому заботливые взрослые, узнавшие, сколько получает за игру Яромир Ягр и Норман Маракл, купили Витюше тупые коньки, хлипкую защиту и клюшку на вырост, заплатили за занятия в секции хоккея и тонко – приказным тоном – вселили в юного потомка желание заниматься этой игрой смелых и отчаянных мужчин.

Тренер сразу же распознал в Вите недюжинный талант. Правда, не хоккеиста, а тихого, педантичного заводчика морских свиней, и, не раздумывая, определил подопечного в зону защиты – в арьергард, так сказать, в последний редут. По замыслу тренера Витя должен был останавливать нападающих команды-соперницы, но он о своей миссии и великолепной тренерской находке постоянно забывал, в связи с чем получил свою первую кличку на льду – «Витя-дыра».

Обычно на тренировках Витя отстаивал в защите свои законные, проплаченные отцом сорок минут, с интересом наблюдая, как коллеги азартно таскают чёрный каучуковый диск, и, ни разу не ударив по шайбе, уходил на перерыв, а через несколько лет и на перекур. Частенько Виктор уплетал рядом с вратарём шаурму или сосиску в тесте, иногда сдабривая лёд горчичным соусом или кетчупом.

Витя был редкостный хоккеист – классический надёжный центровой защитник. К нападению никогда не подключался, применял арсенал подсечек и футбольных подкатов, со временем стал активно работать кулаками, а не клюшкой, за что и получил второе, уже более пафосное прозвище – «Витя – пунцовый кулак».

Однажды хоккейный Бог сыграл с Витей злую, а скорее довольно забавную шутку.

В тот день Виктор, от звонка до звонка отсидев пять уроков в школе, пошёл на тренировку – товарищеский матч. Любящая маман вручила сынульке в дорогу несколько свежеиспечённых котлеток. Сын кушать не хотел, но, чтобы никого не расстраивать, положил круглые, почерневшие в адском пламени, похожие на шайбу куски фарша в карман спортивных штанов, поверх нацепил хоккейную амуницию и полетел в ледовую халупу, где его с радостью терпели за двойную таксу.

Витя чуть не опоздал к началу товарищеского матча и шнуровал коньки уже на скамейке запасных под оглушительный рокот трибунных динамиков. В колонках надрывались Queen, напоминая пустым трибунам, что они до сих пор «the champions, my friend».

В свою смену Витя выскочил на лёд и направился к обороняемым им воротам, как вдруг попал в круговерть атаки соперника. Витя очень быстро включился в игру и раскидал пару атакующих верзил. В момент разборки с центральным форвардом соперника хоккейная амуниция Виктора дала трещину и… обед посыпался на лёд, вызвав лёгкое замешательство клюшечных гуру.

В суматохе азартной борьбы все игроки начали молотить по внезапно появившимся «шайбам», не разбираясь в их сущности и происхождении, надеясь хоть одну да закатить в ворота, пока не пришел в себя судья.

Одну «шайбу» влепили в борт, и она расползлась по нему, напоминая сосок негритянки. Другой мясной болид принял на грудь судья-информатор, ощутивший себя сверхчеловеком, способным обратить жёсткий каучук в желе.

Больше всех не повезло вратарю.

Суровый нападающий выкатился один на один с голкипером, ловким движением переложил «шайбу» на удобную руку и пушечным выстрелом замахнул котлету в створ ворот. Удар пришёлся во вратарскую сетку, защищающую лицо. И нападающий, и вратарь были на сто процентов уверены, что имеют дело с настоящей жёсткой резиновой шайбой, и поэтому оба испытали шок, когда котлета-шайба прошла сквозь стальные прутья маски, как вода сквозь песок, и размазалась по лицу. Вратарю понадобилась помощь врача и психолога. Ощущение, что шайба пробила защитную маску, было для него очень реальным. Вратарь явно был в ужасе и запомнил этот ошеломляющий, всепроникающий котлетный буллит на всю жизнь.

Мысли из никуда

Тёртый кулич.

И Крым, и Рым.

Искал себя, а нашёл другого.

Гей – это мужчина с женскими глазами.

Жизнь постоянно напоминает нам, где мы до сих пор находимся.

Ушла брить ногТи.

Берёза испугалась, когда у нас закончились дрова.

Бедные Хрюша и Степашка

Мама при рождении преподнесла ему красивое греческое имя Алексей (что в переводе означает «защитник»), а любя называла Лёша или Лёшик. Больше в жизни она ему ничего дать не смогла, так как была, как и почти все в нашей коммунистической страна в те времена, пролетарием и, как исстари было принято у людей этого типа, ничем не обладала и обладать принципиально не желала. Христианское вероучение, спешу заметить, такую жизненную позицию ничуть не осуждает.

Наверное, она хотела, чтобы сын вырос для неё опорой, заботился о ней и охранял её от жизненных невзгод и неурядиц. Но сын излишне прямолинейно воспринял материнский порыв и стал охранником, притом не слишком профессиональным. На службе злоупотреблял спиртным, причём с людьми малознакомыми и потому по определению ненадёжными (видимо, памятуя, что лучшая оборона – это нападение, решал каждый раз сблизиться с группой риска и отвести, таким образом, от себя и охраняемого заведения угрозу), за что пару раз был изгнан из приличных организаций и, спускаясь в подвал по карьерной лестнице, наконец снизошёл до секьюрити аптечного пункта в доме быта, который был построен сразу после войны с фашистами и с тех пор о его существовании помнили лишь люди, возводившие этот железобетонный дзот.

Когда судьба столкнула меня с этим колоритным персонажем времён распада Союза и становления капитализма в России, был он уже не просто толстым, а жирным, неуклюжим коротышкой с маленькими детскими кулачками. Казалось, что Лёша сам нуждается в ежеминутной заботе и охране. Нисколько он не походил на человека, способного эффективно словом и делом противостоять хулиганам или грабителям. Взяли его на службу, как оказалось, из уважения к его далёкой, уходящей в толщу веков, спортивной карьере и нетребовательности к уровню заработной платы, что, думаю, было всё-таки доминирующим фактором при трудоустройстве в это далеко не райское место.

На работе Лёшу все звали просто и чётко – Пятак. Поначалу я решил, что тому причиной форма его лица, напоминающего свиное рыло. И как культурный человек, избегал именовать Лёшу таким уничижительным прозвищем. Распив как-то с Алексеем «по писсяшке» семидесятиградусной настойки боярышника, узнал я о его жизни почти всё. Оказалось, что Алекс в прошлом был относительно успешным, как он сам выражался «боксёрчиком», участвовал в чемпионатах Союза и занял на одном из них высокое и весьма почётное пятое место, за что и получил кличку «Пятак», которой он сам очень гордился. Я не стал огорчать собеседника сутью своих первоначальных предположений о генезисе его прозвища, дабы не проверять на себе его знаменитый хук слева.

Общение наше с Пятаком не было официальным (так как был я, как вы уже догадываетесь, для Алексея малознакомым собутыльником), и вскоре мне показалось, что я стал различать еле заметные лучики добра, рассудка и гуманизма в душе моего незатейливого приятеля. Несмотря на то что Алексей рассказывал мне истории о своей бандитской юности в эпоху лихих девяностых, я не мог поверить, что предо мной откровенная мразь. Лёша часто вспоминал (и было очевидно, что не без ностальгии и светлых чувств) времена, когда он жил легко и красиво, зарабатывал на жизнь рэкетом, избивал и грабил людей, был на короткой руке с местными бандитами и транжирил жизнь, как заезжий московский гуляка в тверской пивнухе. Лишь пара эпизодов бытия этого кутилы заставила меня задуматься о существовании в нём души, души, что в детстве впитала доброту передачи «Спокойной ночи, малыши» и верность своей родине и своему долгу.

Из рассказов Алексея я помню немногое, так как были они весьма однообразны и ни фабулой, ни художественными средствами не изобиловали. Обычно он с «ребятами» кого-то встречал, с кем-то что-то «тер», обязательный «хук слева на отходе для профилактики» (из него, думаю, получился бы отличный врач-дезинфекционист) и вечерняя пьянка до упаду. Лишь пара рассказов запомнилась мне и произвела на меня неизгладимое, но весьма горестное впечатление. Оба рассказа звучали неоднократно. В голосе рассказчика слышались аккорды гордости и синкопы эйфории.

Первый спич начинался всегда словами: «Вот когда я служил в Президентском полку», а заканчивался: «Вот так я служил в Президентском полку». Две эти фразы заменяли пролог, завязку, развязку и финал. Более-менее прилично и относительно многословно и живо Леша формулировал лишь суть своей службы в Кремле. А суть была такова.

Алексей стоит в наряде. Несёт службу не где-нибудь, а в самом центре родины своей – в коридорах кремлёвских апартаментов президента России – тогда Бори Ельцина. День прошёл незаметно, в думах… а может, и в их отсутствии. Под вечер вваливаются в коридор к Алексею Ельцин, несколько его гостей сильно навеселе и Наталья Ветлицкая, тоже не отличающаяся трезвым взглядом. Вся эта сановная шушера ещё больше надирается и танцует на вековых столах, валяется на старинных гобеленах и справляет нужду в вазы времён Иоанна Грозного. В этот момент Алексей отворачивает с одной из дверей золочёную старинную ручку, которую впоследствии увозит как трофей в родной Асгард.

В принципе ничего особенного. Ну кто не видел Ельцина пьяным, пьяным и танцующим, не делал глупостей при виде красивой женщины и не воровал золочёных ручек в Кремле? Другой «подвиг» Алексея во мне вызвал более живую реакцию, потому что был направлен против самого, пожалуй, святого – детской веры в чудеса.

Алексей (каким-то чудесным образом переведясь в дивизию имени Дзержинского – впрочем, после пьяного Ельцина и Ветлицкой на троне российских самодержцев я ничему уже не удивлюсь) был в команде молодцев, защищавших телецентр Останкино во времена противостояния Хасбулата и Руцкого с Ельциным. Расположившись в здании Останкина, молодые парни вкупе с Пятаком осматривали помещения. Найдя аппаратную студию, в которой снимались передачи для маленьких телезрителей, они ничего более умного не придумали, как описать куклы Хрюши и Степашки.

Когда я узнал это, мне стало не по себе. Этот поступок подрывал мою веру в волшебство, в искренность, в добро. В этот момент мне захотелось ударить Пятаку в пятак.

С тех пор своим детям «спокойной ночи, малыши!» говорю только я и с Пятаком не общаюсь.

Мысли из никуда

Truhtism.

Очень часто глубокие люди на дне.

Кто-то падает в глазах, а кто-то на глазах.

Он не хотел быть руководителем, просто не хотел, чтобы руководили им.

Да пребудет с вами силос!

Не можешь излить душу – залей.

Широко неизвестен.

Де мангэ сигаретка!

Музыка сразу захватила все мои мысли. Весёлая, заводная, она, как ком с горы, с грохотом, со свистом, со звуками скрипки, с ударами бубна и цыганской певучестью речи вкатилась в сердце. Сакральное «епаш тукэ, епаш мангэ» заворожило и ни в какую не хотело отпускать разум и чувства несколько часов. Лишь закат и надвигающаяся ночь чуть смирили бушующий во мне интерес к странной композиции да к нежному, волнующему голосу исполнительницы.

Сон не приходил долго, и в моей голове достаточно скоро созрел план – вполне конкретный и практический…

Перекати-поле – так называли мы местных цыган. То здесь то там, и нигде подолгу – вот первооснова их жизни. Родина для цыгана – весь мир и одновременно то, что умещалось в их скромной поклаже. Странный, причудливый язык, позаимствовавший тягучесть у итальянского и суровость у кавказских диалектов, краткость и ёмкость в Европе, широту и глубину смысла в Азии.

Цыгане – народ вполне мирный и покладистый. Прожили они по соседству около пяти лет и в душе моей не оставили ни засечки, ни соринки, ни чёрной отметины. И хоть меж собой, судя по крикам, доносившимся сквозь плотно закрытые окна их дома, существовали они не на жизнь, а на смерть, к соседям относились всегда с уважением и даже, можно сказать, с пиететом. Посему я, ни минуты не сомневаясь, отправился на следующее утро прямо к ним – изрядно обрусевшим цыганам, жившим за ярко-зелёным, чуть покосившимся забором в стареньком насыпном доме, почти вогнанном упрямыми солнечными лучами, тяжёлыми струями дождя и давящими зимой на крышу сугробами в землю.

Протянул руку и опустил палец на чёрную засаленную кнопку. Раздался треск объевшейся помидоров свирели, и в дверном проёме, как про волшебству, возник молодой парень лет двадцати пяти с русскими именем, отчеством и фамилией – Александр Александрович Решетников. В этом отношении я Сашку всегда завидовал и с удовольствием сменял бы свою украинскую фамилию и византийское имя на его имярек, но всё же родное, исконно древнерусское отчество оставил бы на месте в паспорте.

– Привет, Саша, – с улыбкой на лице, протягивая руку, сказал я.

А. А. Решетников кивнул и нежно слегка потеребил мою ладонь.

– Саша у меня к тебе дело. Серьёзное…

А. А. напрягся и чуть опустил, как бульдог, нижнюю губу.

Вы думаете, я попросил его перевести мне текст песни? Или пропеть хоть один куплетик на русском под мой аккомпанемент? Нет!

– Научи меня цыганскому языку! – выпучив глаза, с испариной на лбу и открытым ртом пробормотал я.

Мхатовская пауза переросла сначала в милицейскую, а затем и в барбитуратный сон моего визави. Глаза Сашка забегали из стороны в сторону, но уж как-то очень флегматично-меланхолично.

Вскоре стоящая предо мной флегма изрекла:

– Хорошо. Я буду твоим учителем, – и удовлетворённо закрыла перед моим лицом дверь.

Учёба шла неплохо. Не обладая особыми лингвистическими способностями, я окунулся в мир цыганской фонетики и прононса. Меня нисколько не удивляла певучесть фраз и рифмованность окончаний в разговорной речи – именно таким я и представлял язык кочующей нации, потерявшей некогда свою родину навсегда, променявшей её на безграничную свободу и зачастую безграничную нелюбовь к себе, околоток – на речь-песню, очаг – на душу-огонь.

Шло время. Язык мой становился всё стройнее, фразы всё длиннее, а смысл, в них заложенный, столь витиеватым, что иногда сам Сашок меня с трудом понимал. Усердие мое не знало границ. И вот наступил час Хэ – время, когда мне нужно было вынести знания, уложенные аккуратной стопкой в голове, на всеобщее обозрение.

Тихим зимним вечером я пришёл к местному магазину. Как и в любой деревне, он был один и ежевечерне становился местом сходки разнородных групп, весьма диссонансной политической и культурной окраски. Цыгане, как и казахи, и татары, и русские, присутствовали на сих собраниях, меж тем не слишком внедряясь в гущу кулачного мордобоя и неудержимой пьянки.

Подгадав момент, я подошёл поближе к группе ребят, гулко проговаривающих сентенции на незнакомом мне диалекте. Не понимал я ни слова, но был уверен, что просто ещё не достиг в цыганском вершин лингвистики и иносказательности носителей языка, представших моему взору, и поэтому с болью в сердце выпалил что-то вроде «Одноры дворы трича лыча пяты шары кукарыча!» и добавил в конце русское слово: «мужики!»

Ребята обернулись и с ужасом в глазах посмотрели на меня. Дежавю. Мхатовская пауза – милицейская – барбитуратная, после которой мне на чистейшем русском языке объяснили, что ничего общего с цыганским языком в моём словарном запасе нет и не предвидится по причине строгой закрытости их касты. Я выдал всё, чему меня учил Сашок, но цыганская молодёжь не опознала в моих словах родных, а во мне своего собрата.

Единственной верной фразой, которой вознаградил меня русский цыган А. А. Решетников за месяц науки, оказалась банальная для некурящего и наиважнейшая для покуривающего человека просьба угостить сигареткой.

Сашок с удовольствием вдыхал никотин. Я тоже. И хотя цыганам запрещено обучать своей речи другие народы, он сжалился и вручил иноземцу инструмент, позволяющий мне до сих пор проникать в эту закрытую касту смуглых, черноволосых людей, он передал мне в руки ветхий клочок знамени, наделяющий сверхъестественной силой, позволяющей на несколько секунд почувствовать себя настоящим цыганом, ну и, конечно, на халяву стрельнуть сигаретку.

Вся эта мистерия происходит со мной каждый раз, когда я по привычке без акцента произношу, чуть округляя лицо: «Чавелла, де мангэ сигаретка!» – и получаю взамен одобрительный взгляд карих глаз и тонкую белую палочку с закрученным в ней табаком.

В гробу

 
В гробу я видел понедельник
И вторник, среду и четверг.
Мне пятница милее, можжевельник,
Июнь и май, и чтобы фейерверк…
 

Чёртов палец

Концентрация добра и зла, плохого и хорошего, белого и чёрного в этом месте во все времена была на пике. Рядом со святостью, верой, надеждой и умиротворением легко уживались чертовщина, безверье, безнадёга, боль и людские трагедии. Они никогда не пересекались, никогда не воевали друг против друга, лишь спокойно наблюдали, даря человеку, к ним пришедшему, каждый своё – кто смерть, кто жизнь, но в любом случае тропинку в иной мир – в мир успокоения.

Странное, необъяснимое, загадочное место. Одинокие влюблённые устраивали на его лысой вершине свои последние страшные шабаши, расставаясь с жизнью и горькими, никому не нужными чувствами. Плача, они бросались с крутого, высокого, возвышающегося над сибирской долиной обрыва в реку. Другие неподалёку, спускаясь в гигантский провал в земле, умывались водой из святого источника, тонкой струйкой вырывающегося из-под земли, обретали душевный покой, благодать, исцелялись от болезней телесных и душевных.

Так и соседствовали пик Чёртов палец и святой источник целителя Пантелеймона бок о бок сотни лет, никогда не нарушая владения друг друга. Смерть шла рядом с жизнью, добро со злом уравновешивали друг друга, являя миру картины рая и ада, небес и подземного царства, Бога и Чёрта на земле. Со временем люди заселили эти места и основали село, раскинувшееся между пиком и провалом, между злом и добром, между бытием и забвением.

Село росло, крепло. Крепла и вера народа в будущее, в лучшее, в доброту, в Бога. Источник притягивал к себе всё больше людей, черпающих из него не воду – веру. От «чертовщины» пика осталось одно лишь название. И когда казалось, что сила Чёртова пальца окончательна иссякла, побеждена, он показал её, на семьдесят лет предав целебный источник и веру людскую забвению, подменил её ложью пророков, воинствующим безверием, взорванными церквями, замученными в ГУЛАГе священниками.

Коммунисты насаждали новую веру, и им не нужны были конкуренты – они захотели взорвать церковь в селе, уничтожив тем самым немногое, что было чистого и светлого в душах людей. Решили разрушить, а уж потом начать думать, что им делать дальше. Не создали своё, нечто более великое, красивое и проникновенное, уничтожили всё остальное, топором укоротили голову тем, кто был выше остальных, взорвали и разграбили лучшее, продали дорогое, уничтожили не бедность – богатство, бедность так и не изжив.

На пологом берегу реки стояла церковь. Небольшая, невзрачная, с годами она преобразилась, впитав в себя истинную веру первых поселенцев земли сибирской. В церковь приезжали креститься целебной водой из источника, молились за здравие и упокой, обретали духовные силы жить и любить. В воскресенье её должны были взорвать. В воскресенье Христово нелюди решили уничтожить дом Бога на земле, разорвать пуповину, связывающую их со Всевышним.

С вечера были приготовлены взрывчатка, кабель и электрический детонатор. Найден был и человек из местной бедноты – запойный пьяница и побирушка, с радостью вызвавшийся уничтожить мир, которого он не создавал, в который не вложил ни грамма своего пота и крови. С вечера он добро принял и поутру не сразу осознал случившееся чудо. А когда понял, что церковь за ночь ушла на три метра в землю от людей, желающих её уничтожить, оставив сверху только купола, он осатанел.

С ненавистью закладывал он в проёмы, в окна и купола один заряд за другим, обматывал проводами и с яростью жал, жал на кнопку взрывателя. Церковь не поддавалась. Снова взрывчатка, взрывчатка, провода, провода, и снова чей-то чёртов палец жал на электрический взрыватель. Всё было тщетно – верх церкви разлетелся по округе, но фундамент и стены уцелели, всё глубже уходя от чёрта в мягкую степную, пойменную почву. Церковь, подставляя вторую щеку, приводила убийц в бешенство своим нежеланием пасть перед ними.

Тогда они схватили топоры, молотки и стали наносить удары по её телу. Молотили что есть сил, но кладка, как и вера, ещё была крепка. Раствор, замешанный на яичном белке, не отпускал ни кирпича из своих оков, а кирпичи не рассыпались под ударами красных антихристов. Вся деревня стояла на коленях, смотря на убийство и поругание их небольшой, построенной всем миром церкви. Все от мала до велика молчали. Лишь слёзы, ударяясь о землю, вторили взрывам и ударам молота.

Её так и не смогли разрушить, не смогли разорвать в клочья веру людскую. И стоят они до сих пор – церковь и вера, вколоченные по пояс в землю, но гордые и не сломленные, полуразрушенные, но живые, хрупкие, ранимые, но вечные. Есть и Чертов палец, но уже только пик.