Текст книги "Содом и умора"

Где зимуют враки?

– Предупреждаю, врать не буду!

– Никто тебя и не заставляет! – сказал Марк, – Просто веди себя прилично!

Я взбеленился. Смотрите какой правильный!

– Вот значит как. То есть это у меня плохие манеры. А кто пугал лифчиками пожилую женщину? Тоже я?

– Я только размер спросил. В шутку.

– Вот и я пошучу. Я назову Марь-Иванну «тещей» и буду страстно лобзать тебя в публичных местах, – я вытянул губы в трубочку, – Зацелую до смерти!

– Мама не переживет! – вскрикнул Марк.

– А мне какое дело? – пожал я плечами, – Если ей не нравится сын – гей, пусть поищет себе другого, нормального.

– Она умрет! – застонал Марк, – Прямо тут и рухнет!

Перспектива получить хладное тело марусиной мамы меня, конечно, не обрадовала. Только я был уверен в обратном – это она устроит нам ад на наших квадратных метрах.

***

Мое гостеприимство иссякло почти сразу после переезда в Москву. Тогда, только-только обзаведясь собственным (пусть и сьемным) жильем, я был вынужден терпеть соседство друга моего двоюродного брата. Хлопец выселил меня с дивана на раскладушку, регулярным умываниям предпочитал обтирания едким одеколоном, днем требовал экскурсий по Москве, а вечером – чтобы я выпил с ним пива за компанию, потому что «отдых без пива, время на ветер». Прикинув, что мне дороже – расположение полузнакомого земляка или здоровая печень, однажды утром я выставил его вещи за порог.

Марк со мной солидарен. Более того, он может сказать нежданным претендентам на стол и кров что-нибудь похлеще вежливого «нет». «Ночлежный дом закрыт», например. Неудивительно: тренировки марусиного жестокосердия проходили в экстремальных условиях.

Как-то Марк приютил на пару дней барышню. Она была вменяема ровно до той поры, пока в ней не заговорила оскорбленная женственность. Однажды ночью Марк обнаружил гостью в своей постели и был вынужден спасаться бегством. Вообразив себя несправедливо обманутой, девушка попортила Марку физиономию, а потом чуть не вывалилась из окна. «Сказала, что инопланетянка и собралась на родную звезду», – с ужасом вспоминал он.

Полет ее не задался лишь благодаря расторопности соседки, которая по совместительству была и хозяйкой марусиного жилья. Она выломала дверь и, поймав представительницу внеземного разума за пеньюар, отправила ее тосковать об утерянной родине на улицу. После недолгих препирательств, там же оказался и нерадивый квартиросъемщик.

– Даже залог не вернула, – жаловался Марк, промывая ссадины.

Он явился ко мне глубокой ночью с двумя чемоданами, из которых щупальцами торчали клочья одежды. Прочее имущество хозяйка квартиры согласилась отдать только после того, как Марк возместит ей ущерб за разбитое окно.

***

– А давай снимем твоей маме номер в гостинице, – сказал я вкрадчиво, – Скажем, что у нас заняты все места.

Марк надул губы.

– Как же? Я же написал, что у нас большая квартира.

– А ко мне родственники приехали! Племянники.

– Нет у тебя племянников.

– Так будут! Арендую у Тани пацанов. Детки устроят такой «содом», что ей жизнь уморой не покажется.

– Гад! Ты мою мать, родную мать, хочешь выставить на улицу? Друг называется! – возмутился Марк.

– Почему на улицу? Сдадим ее в отель. Пятизвездочный. С антикварной мебелью и золоченым биде. Я даже денег дам.

– Где ты их возьмешь? – фыркнул Марк.

– Я все продам, в долги залезу, на панель пойду, лишь бы Марья-свет-Иванна погостила в Москве с полным комфортом!

– Продавать тебе нечего, денег никто не займет, а на панели тебя даже со скидкой никто не купит, – парировал Марк, – Хватит! Мама приезжает ко мне, а не в гостиницу. В конце-концов, я здесь тоже живу и имею полное право приглашать кого хочу.

Марк склонился над стопкой журналов, сваленных в кучу посередине комнаты, показывая, что разговор окончен. Упрям, как все Козероги. «И живет, как в хлеву», – подумал я, оглядывая собрание несуразностей, которые были бы хороши в мусорном ведре. Зачем ему, например, пластинки некой Марыли Родович, если у нас нет проигрывателя?

***

Родственные обязательства – единственное слабое место в нашей обороне. Мы еще не научились отказывать в приюте дядьям, двоюродным сестрам и племянникам. Это однако не означает, что их наезды проходят для нас менее болезненно. Меня до сих пор одолевает нервная икота, стоит мне подумать о своей тетке, как-то совершившей краткий, но весьма поучительный визит.

Сестра моей матери, тетя Рая, провела у нас в гостях три с половиной дня. В субботу в 10 утра я встретил рейс «Иркутск – Москва» в аэропорту «Домодедово», а во вторник в четыре часа вечера махал платочком в «Шереметьево 2», провожая ее в Анталью. Итого – 78 часов, каждую минуту из которых я чувствовал себя христианским мучеником – тем самым, которого дырявили языческие стрелы. Московское метро тете Рае не понравилось потными мужчинами («они прижимаются, как маньяки!»), улицы – размалеванными девицами («твоя мама не обрадуется такой невестке!»), магазины – дороговизной («эти туфельки стоят дороже, чем 35 килограммов масла!»). Но благонравие, воспитанное десятилетиями работы в отделе кадров швейной фабрики, почему-то смолчало, когда тетка рысила по городу в поисках игривого платьица для соблазнения иностранного пенсионера, и купальника, чтобы охмуренный кавалер не сомневался, что и без одежды она в свои пятьдесят с гаком выглядит как сорокалетняя девочка.

– Тетя Рая, мне кажется, что он не так много закрывает, – честно сказал я, разглядывая ее новый льняной сарафан с голой спиной.

– Зато гигиенично, – отмела она мои возражения, – Должно же тело дышать!

– И раздеваться удобно! – похвалил Марк ее выбор, чем лишь укрепил теткину неприязнь.

– Ты знаешь, что у твоего друга дурные наклонности? – зажала она меня в угол, едва мы остались наедине.

– ??

– Он разбирается в женском белье!

– Но ты тоже разбираешься в мужских трусах! – возразил я.

В советскую пору тетя Рая обеспечивала своего супруга даровым сатиновым бельем, которое ей выдавали на фабрике в качестве премии за ударный труд. Бедный дядя Володя так и умер, уверенный, что исподнее должно быть неудобным, буро-синим и до колен.

– Сегодня в универмаге твой дружок спросил у меня номер бюстгалтера! – не отступала она

– Наверное, хотел подарить тебе свой собственный, – пошутил я и очень скоро об этом пожалел.

Всего через несколько часов после отъезда тети Раи мне позвонила мать. Рыдая, она потребовала, чтобы я срочно паковал вещи и перебирался в более безопасное место подальше от каких-то «травеститов».

– Я не для того тебя родила и вырастила! – взмывала мать к патетическим высотам.

Чтобы докопаться до причины истовой материнской заботы, мне пришлось потратить 30 минут телефонного времени и все свое красноречие. Оказалось, что тетя Рая была настолько озабочена моей нравственностью, что, приземлившись на турецком морском бережку, первым делом проинформировала сестру про «распущенного молодого человека», с которым делит кров ее сын. Последовательностью телефонная речь тети Раи, видимо, не отличалась, поскольку моя мать решила, будто я подался в сектанты, которые рядятся в женское белье и исполняют в нем какие-то экзотические обряды.

«Дурдом на выезде» – аттестовал ситуацию Кирыч.

Ему легко смеяться. Во-первых, у него нет любопытных родственников. Сестра Клара – единственная родня Кирыча – сама боится, как бы братец не завел речь о разделе родительской квартиры, где она живет со своим алкашом. А во-вторых, кроме жадной Клары я не знаю таких женщин, которые говорили бы о Кирыче плохо. Узрив крупного мужчину в мятой майке, дамы безоговорочно выводят его из зоны критики. Тетю Раю, например, тоже не смутило, что Кирыч обнимал меня перед уходом на работу, а ко сну отходил, сопя мне в спину. Упакованный в пузо, как космонавт – в скафандр, он может кружить по своей жизненной орбите, не боясь попасть под метеоритный дождь чужого злословия. Женщины привыкли соизмерять мужественность самца с его весом (естественно, чем тяжелее, тем маскулиннее) и тетя Рая не стала исключением.

***

«Конечно, Анн-Иванна! Вы правы, Анн-Иванна! Ваше жизненное кредо, Анн-Иванна, мне совершенно импонирует!» – книксены, которые я мысленно репетировал, настроения не улучшали. Она тощая, злая и пахнет хлоркой – составил я потрет марусиной мамы.

Я точно знал, что все воспитательницы детсадов выглядят так, как Антонина Петровна, испоганившая мне дошкольное детство. «Когда же ты, Волков, будешь сам ботинки завязывать? Что это за матери нынче, которые своих щенков ничему не учат?» – орала она и затягивала шнурки так, что у меня сводило судорогой ноги.

Мужа Анне Ивановне не досталось. Марк говорит, что его отец был штурманом авиалайнера и разбился при загадочных обстоятельствах. Я бы поверил, если бы у меня не было еще, как минимум, трех знакомых геев, у которых отцы-летчики бесследно пропадали в небесах. Будь это правдой, то получалась настоящая трагедия: прорицая гомосексуальное потомство, покорители небесных сфер сами выносят себе приговор и сами приводят его в исполнение.

На самом деле, с таким же успехом марусиным папашкой мог быть детсадовский сторож из вечных студентов, или потрепанный контролер троллейбуса, однажды спросивший про билетик, или бравый майор – плейбой на отдыхе, который прельстил одинокую курортницу лохматыми усами и песнями Высоцкого.

Я не собираюсь лишать Марка его заблуждений. Если ему с ними хорошо, то почему мне должно быть плохо?

– Витенькатыкурткузабылкактывыросланенадоясаманосильщикгде…

Приезжающие вываливались из вагона в руки встречающих. Все кричали и исступленно обнимались, словно это был не обыкновенный пассажирский поезд, а состав с фронта.

– Мамочка-мамусенька, как я рад тебя видеть, – Марк кинулся к небольшой женщине в темном.

На Антонину Петровну она совсем не походила. Анна Ивановна была вся какая-то закругленная. Щечки-булочки, бровки покружьями, старомодный шиш на голове, из которого выбились две кудрявые прядки. «Душечка!», – расслабился я.

Она расцеловалась с Марком и, сунув ему чемодан, принялась меня разглядывать. Казалось, что от ее взгляда скрипит моя одежда. Я снова напрягся.

– Здравствуйте, меня зовут Анна Ивановна, – сказала она, – Я – мать Марка.

Можно подумать, я бы не догадался.

– Приятно познакомиться. Мне Марк про вас много рассказывал.

– Он такой. Он расскажет, – сказала Анна Ивановна так, будто Марк наговорил про нее невесть какой ерунды, – Куда идти?

Я показал, и Анна Ивановна зашагала в нужном направлении, нимало не заботясь о поклаже. Нам не оставалось ничего другого, как кинуться за ней следом. «Все равно Антонина Петровна», – желчно думал я.

***

Кирыч не ударил в грязь лицом. И по всему выходило, что это я скоро зароюсь носом в салфетку. В желудке ворочались мельничные жернова, перемалывающие мясо по-бургундски и малиновый пудинг, политые пятью бокалами красного вина. Или шестью? В любом случае вина было достаточно, чтобы глазам захотелось слипаться, а голове – приложиться к чему-нибудь. Лучше к подушке, но салфетка тоже сойдет.

Анна Ивановна вина не пила («У меня от красненького голова болит»), предпочтя ему настойку из собственноручно собранной брусники, но эффект был тот же: после двух рюмочек она разрумянилась, сделавшись похожей на уменьшенную копию какой-то кустодиевской красавицы.

– Возьмемся за руки, друзья, – пропела она, подперев рукой щеку и задумчиво разглядывая стену, на которой кроме старых обоев ничего не было.

– Возьмемся за руки, друзья, – неожиданно подтянул Кирыч, отдавший должное и настойке, и вину. Его глаза увлажнились.

– Чтоб не пропасть по одиночке, – вступил Марку, на удивление не фальшивя.

«Все детство репетировал», – догадался я.

– Уау! – восхищенно подал голос Вирус.

Он сидел у ног нашей гости и ловил каждый ее взгляд.

Увидев Анну Ивановну, наш пес первым делом обслюнявил ей юбку. То было знаком всепоглощающей любви с первого взгляда. Весь вечер он бегал за ней, как дуэнья за испанской инфантой.

«Хоть один настоящий мужчина в нашем сладком семействе», – лениво подумал я и хихикнул. Наверное, получилось некстати, потому что Анна Ивановна раздумала петь.

– Посуду…, – начала она, вопросительно глядя на Кирыча.

Марк взвился:

– И не думай, мамочка, мы конечно, все сами уберем, ты же устала, тебе нужно отдохнуть, пойдем, я покажу, как мы все миленько устроили.

Марка было не узнать. Весь вечер на его лице была нарисована такая сладость, что, не будь он сыном, то Вирус обязательно вызвал бы его на дуэль. Хорошо хоть Кирыч не потерял самообладания. Иначе я решил бы, что схожу с ума. Ведь психи всегда в меньшинстве, а мне любить чужую мать было пока не за что.

Анна Ивановна растерянно оглядела стол, словно ее лишали чего-то жизненно необходимого и пошла за Марком. Вирус потрусил следом.

– Если хочешь книжку почитать, то на полке целая стопка, – мелким бесом рассыпался Марк, – Здесь выключатель, чтобы свет выключать.

– Он же включатель, чтобы свет включать, – шепотом прокомментировал я.

– Поняла. Иди-иди! – сказала Анна Ивановна и, выставив Марка, закрыла дверь.

– Мамочка-мамусенька! – передразнил я.

– Я прошу тебя…, – зашипел Марк, как кошка на собаку.

Казалось, еще одно слово – и он располосует мне лицо. Зевая, я начал складывать стопкой грязные тарелки. Кирыч пялится в свою рюмку, на дне которого плескались винные остатки и, видимо, с сожалением думал о том, что вечер закончился, вино тоже, надо идти спать, завтра – на работу и так до гробовой доски.

– Марк! – послышался голос Анны Ивановны.

Марк вздрогнул.

«Куда мы картинку девали?» – испугался я, но тут же успокоился: два атлета, слившиеся в поцелуе, были сосланы за шкаф.

– Что это? – спросила Анна Ивановна, появляясь перед нами.

В руках она держала кусок переливающейся материи. «Начинается!» – звякнуло в моей голове.

В этом сильно декольтированном платье из серебристого люрекса Марк иногда блистает на домашних вечеринках «для своих». Он подкладывает шарики с водой, напяливает черный парик и в образе «фамм-фаталь» открывает рот под Эдит Пиаф. Его номер имеет у гостей бешеный успех. Особенно, если от полноты чувств Марк слишком сильно стискивает руками фальшивую грудь и шарики лопаются.

– Откуда оно у тебя? – спросила Анна Ивановна.

– Мм, – сказал Марк в полной панике.

– Мм, – протянул я, тоже не зная, что ответить.

– Мм, – загудел в унисон Кирыч, озадаченный не меньше.

– Ммама, – наконец, нашелся Марк, – Я давно хотел тебе сказать…

«Не надо! – мысленно завопил я, – Неужели нельзя приберечь чистосердечные признания для беседы с глазу на глаз?!».

– Это принадлежит…, – продолжил Марк, – Моей девушке!

Кирыч присвистнул.

– Высокая! – сказала Анна Ивановна, прикладывая платье к себе.

– Она… модель! – сказал Марк.

– Красивая значит, – сделала вывод Анна Ивановна и осторожно провела рукой по переливающейся ткани.

***

– У них это серьезно? – спросила она, глядя на свой нож, превращающий пучки травы в зеленое месиво.

– У кого, Аннванна? – я кинул чищеную картофелину в раковину. От здоровенного клубня остался шарик размером с горошину.

– У Марика и его… модели.

– Не волнуйтесь, Аннванна, потрахаются и разбегутся! – брякнул я, озадаченный больше тем, что в картошке оказалось больше гнили, чем еды.

– Потрахаются и разбегутся, – эхом повторила она и осеклась, – Ох, что же ты говоришь!

– Не нравится «трахаться», назовите по-другому, – начал злиться я. Черт знает что, эти бабки на рынке врут и не краснеют, ведь обещала же матрена «молодую рассыпчатую картошечку», а подсунула старую, гнилую и наверняка твердую, как бетон, – «Заниматься сексом», «совокупляться», «сливаться в экстазе», «вступать в связь».

Анна Ивановна поморщилась:

– Думаешь, это у них ненадолго?

Моя душа, оплеванная вруньями-торговками, требовала компенсации.

– Хотите правду? – я отложил нож в сторону и посмотрел Анне Ивановне в глаза, – Она не манекенщица, а «драгкуин».

– Вроде «драгдилера»? – переспросила она, округлив глаза то ли от любопытства, то ли от ужаса, – Наркотиками торгует?

– Ну, да, и наркотиками тоже, – согласился я, – Возле университета дружбы народов. Она из Африки. Для них там наркотики, как для нас семечки.

– И сама, наверное, тоже курит? – покачала головой Анна Ивановна.

– И не сомневайтесь! И курит, и колется, и нюхает, – подтвердил я.

– Кокаин? – ахнула Анна Ивановна, – Ой, бедная, бедная…

Для воспитательницы детсада она была неплохо образована.

– Вот и я о том же. Уже все уши Марусе прожужжал, что так не пойдет…

– Маруся? Из Африки? – удивилась Анна Ивановна, а потом засмеялась, – Какая же она африканка, если ее Марусей зовут? Нехорошо, Илюша, обманывать пожилых женщин.

– Не пожилых, а поживших, – поправил я и прислушался к шороху в коридоре.

Марк умчался за билетами в «теантр» часа два назад и уже давно должен был вернуться. Нет, не он. Это Вирус ерзал. Изгнанный из кухни за попрошайничество, пес гипнотизировал нас на расстоянии. Я воодушевился:

– Так и быть, Марь-Иванна, рассказываю, как на духу. На самом деле ее зовут Махатмой…

***

– Отпусти, ты мне руку сломаешь, – попробовал возмутиться я.

Марк затащил меня в ванную и запер дверь. Кто бы мог подумать, что у него такая железная хватка?!

– Кто такая Фатима?

Мизансцена была достойна Шекспира. Марк нависал надо мной, как Отелло над Дездемоной. Жаль, что я сплю в пижаме, а не в майке – она могла бы сойти за наряд негритянской жены. Впрочем, марусиной физиономии, отбеленной и умащенной средствами для красоты, было тоже далеко до мавританской черноты.

Я восстановил сбившееся дыхание, как нас учили в кружке выразительного чтения и начал импровизацию.

– Ее зовут Махатма, – сказал я мягко, голосом психотерапевта на сеансе массового гипноза, – Марк, разве ты забыл, что так зовут твою девушку? Ты встречаешься с ней уже второй год. Она влюбилась в тебя без памяти и даже сделала аборт. Не помнишь?

Марк затряс головой, словно уличный пес, которого терзают блохи.

– Не может быть? – начал заводиться я, вживаясь в роль защитника униженных и оскорбленных, – Вот он – мужской шовинизм. Бедная девочка! Она отдала тебе лучшее, что у нее есть – свою честь, а ты даже не оценил ее дара!

Я хотел было воздеть руку к потолку, но передумал – это выглядело бы совсем мелодраматично. Я шмыгнул носом и потер глаза, будто смахивая набежавшие слезы.

– Рыжик! Не надо! – скукожился Марк.

Его глаза заблестели.

– Ради тебя она бросила институт сопротивления металлов и пошла торговать наркотиками, а ты и ухом не ведешь! Неблагодарный! Она отказалась от руки, сердца и миллионов арабского шейха. Она так мечтала познакомиться с твоей мамой! А, ты? Что сделал ты? Ты запретил ей! Сатрап!

Я так распалился, что был готов повалиться на пол и биться лбом о кафель.

– Не надо, Илюшенька! – Марк совсем раскис, – Я сделаю все, что ты захочешь. Все-все! Пусть она приходит, мне разве жалко? Мне не жалко!

– Кто приходит? Куда приходит? – растерялся я, теряя сюжетную нить.

– Эта девочка из института сопротивления наркотикам! Или сопротивления падишахам? Тут я не совсем понял, – Марк страдальчески сморщился.

«Еще немного, и он побежит к попу заказывать венчание», – подумал я.

– Это, Марусенька, клиника. Нельзя быть таким доверчивым. Совсем нельзя.

Это у них, видимо, семейное.

***

– Вы уж простите его за глупую шутку, – все оправдывался Кирыч.

Он затолкал чемодан Анны Ивановны на полку и сейчас, готовясь покинуть купе, крепко держал меня за руку, чтобы я не сбежал.

Я глядел в окно. На перроне тетка в лохматом берете тискала мальчика лет семи. Он вертел головой и собирался заорать.

Ему было стыдно.

Мне было жарко.

Анна Ивановна перецеловала нас всех по очереди (меня лишь мимолетно мазнув сухими губами), и всепрощение не артикулировала. «Не очень-то и хотелось», – потея, думал я.

– Счастливого пути! – сказал Кирыч и начал оттеснять меня к выходу.

– Семь футов под килем, Аннванна! – поддержал я и послал ответный поцелуй. Воздушный, правда.

Глубокий реверанс я сделал уже перед закрытой дверью, отгородившей от нас Анну Ивановну и Марка, который задержался для последних родительских наставлений.

Мы вышли на перрон.

– Опять устроил балаган.

– Ой, только не зуди, – огрызнулся я, выбивая сигарету из пачки, – Аннванна приняла и поняла. Вон, облобызала даже.

Кирыч запыхтел, как самовар. «Сейчас будет читать мораль», – понял я.

От морали меня спас Марк. Он выскочил из вагона румянее, чем пачка «Голуаз», которую я только что засунул в карман.

Поезд лязгнул и тронулся с места.

– И что она сказала? – спросил я, провожая взглядом поезд с чужой мамой. Милой, в общем-то, женщиной. Доверчивой только.

Марк побагровел.

– Сказала, что понимает. Что я осторожным должен быть, сказала… И! – Марк умолк.

– Что «и»? – спросил я, всерьез опасаясь, что он лопнет от свекольного сока, которым налилось его лицо.

– И что внуков у нее не будет сказала…

Повисла пауза. Уехал поезд.

– Как это? – я осклабился, – А Махатма?

– Почему ты все время врешь? – сердито произнес Кирыч.