Текст книги "Памятью сердца в минувшее…"

Хулиганистых ребят у нас не было. Нецензурных слов в нашей среде тоже не было слышно. Однако драчуны и озорники были. Ссоры тоже возникали и между ребятами. Они решались традиционно, по честным правилам – «до крови не бить». Мы иногда, при свидетелях с той и другой стороны, решали спор фехтованием на кулаках. Очень остро воспринимались у нас всякие отклонения от норм честного товарищеского поведения, особенно обман. На этой почве чаще всего и возникали поединки на заднем дворе школы. Но иногда конфликты возникали просто из несходства характеров. Появился у нас в классе другой странный паренек, он был мал ростом, худ, с носом, как у Буратино. И рот у него был широкий, со вставными зубами. Бедный был этот паренек. Но почему-то не сразу мы приняли его в свою семью. Фамилия у него была какая-то непривычная – Годгарсон. Несмотря на бедность свою он был, однако, насмешлив и горд. Никому ни в чем не уступал, да и еще изволил посмеиваться над нашими ошибками и тугодумством в учебе, сам-то учился легко, успевая, особенно в математике. Решено было его проучить. Повод был найден пустяковый, и «стыкаться» с Год гарсоном пришлось мне. Мой противник удивил меня своей отважной непримиримостью. Я был сильнее его. Но он не сдавался и не плакал даже, когда я бил особенно больно. Я был очень рад тому, что наша драка скоро кончилась. Годгарсон задел меня по носу. Но это не обидело меня. Я бы мог тоже ударить его по тому же месту, но нас разняли. Бой кончился миром, и мы подружились. Наш новичок оказался удивительно интересным человеком. Он был очень начитан, покорял нас рассказами об интересных книгах, а на контрольных помогал решать задачки. Мать Годгарсона была учительницей и вела у нас в школе уроки рисования. Как и сын, она выглядела бедным и измученным человеком. А своим пониманием искусства она делилась с учениками щедро, особенно с теми, кто к этому имел интерес и способности. Так, ее поклонником и помощником в ИЗО-кружке стал наш Витька Синельников. Он стал старостой кружка, и мы потянулись за ним туда же. Ходил и я, но у меня в изо-упражнениях никак не получался кувшин правильной формы. Как я ни старался, но симметрия мне не удавалась. Скоро в кружке остались только способные воспринимать и выражать правильные пропорции, уменье обозначать свет и тени карандашами, а затем красками. Кроме Синельникова, хорошо получалось у Витьки Турецкого и у Васьки Горбатова. Они могли в будущем стать художниками. Но Витька Синельников стал военным метеорологом, Витька Турецкий – военным летчиком, а Васька Горбатов – телефонистом в пехоте. Как-то незаметно пропали из моей памяти наш новичок Годгарсон и его мама – учительница рисования. Откуда они появились у нас в школе, такие бедные и неприкаянные, сын и мать с разными фамилиями? Почему у сына, говорящего с украинским акцентом, была такая необычная – и не русская, и не украинская – фамилия? Почему они были так бедны и непримиримо горды? И куда они делись? Наверное, наш новичок-одноклассник и его мама нуждались в нашем сочувствии, а мы этого не поняли.

* * *

Трудно мне дальше вести свой рассказ об одноклассниках. Никак не найду правильный и удобный порядок, как это было с моим 4 «Д» из сорок восьмой Образцовой. Там меня вела сохранившаяся фотография. От двести семидесятой же у меня не осталось ни одной карточки. А они были. И в пятом, и в шестом, и в седьмом «Г», и в восьмом, и в девятом «Б» мы фотографировались вместе со своими учителями. И фотографии сохранялись у меня до тех пор, пока мои сыновья не пошли в ту же школу, а я не объявился в ней, как родитель и как ветеран школы. Однажды ко мне в дверь постучали Димины, то есть старшего моего сына одноклассницы и вежливо попросили мои фотографии для школьного музея. Я поверил благородным намерениям пионерок и отдал свои школьные реликвии. Теперь их у меня нет. Нет их и на стендах так называемого музея истории боевой и трудовой славы учителей и учеников. Как же мне теперь вспомнить всех и обо всех рассказать? Вроде бы вижу в памяти всех, но куда и когда они ушли – не знаю. После седьмого класса многие мои одноклассники покинули школу, ушли учениками на заводы и фабрики, в ФЗУ, начали самостоятельную трудовую жизнь. А я тогда стал учиться в восьмом «Б». В школе осталось только два старших класса. Ушли из школы в ФЗУ Шурка Тарамыкин, Мишка Золотов, Васька Потапов и Колька Варганов. Первый с войны не пришел. Второй стал белорусским партизаном в отряде «Красное знамя» в Витебской области. После соединения с частями Красной Армии Михаил Золотов стал начальником политотдела МТС в Минской области. Но потом снова ушел на фронт и опять добровольцем. Войну кончил в Берлине. А после войны шоферил на крупнотоннажных междугородних перевозках. Иногда мы перезваниваемся с ним по телефону. Но вот уже года три, как телефон не отвечает. А Васька Потапов и Колька Варганов, увы, за бандитизм были по приговору суда расстреляны. Как это с ними случилось, не знаю. Парни-то были когда-то хорошие, ничем не хуже нас. Не веря, я пытался что-нибудь узнать про Ваську, никто ничего не мог сказать. А про Колькину бесславную смерть мне рассказал его брат Мишка Варганов, которого я случайно встретил в ватаге алкоголиков около нашего магазина на Ярославской улице. Узнал я и о том, что вся их семья распалась после того, как ее покинула их мать. Может быть, это и была главная причина Колькиной гибели?

* * *

В седьмом классе в середине учебного года, сразу после зимних каникул, у нас появился новый лидер – Фридик Штоль, так звали нашего нового товарища. По национальности он был немцем – настоящим, чистокровным, но нашим, советским немцем. Германию он знал так же, как и мы. Он никогда там не был ни до, ни после войны. А нам, русским, побывать в Германии довелось. Зато Фридик свободно владел своим родным языком. До прихода в нашу школу он с первого класса учился в единственной в Москве немецкой школе. Кажется, эта школа находилась где-то на 4-й Мещанской улице. А жил он рядом с нашей школой в таком же стандартном двухэтажном доме, как и все другие дома, в которых жили и мы. Правда, дом нашего товарища состоял из трехкомнатных квартир и был предназначен для инженерно-технического персонала московского треста «Газоочистка», В этом же доме жили и другие ребята из нашей школы, такие, как мой сосед по парте Шурка Шишов, родители которых трудились в этом тресте. Отец нашего немца был, вероятно, важным специалистом и работником. Он был недоступен простому общению с соседями. Мать Фридика, строгая немка, тоже не общалась с соседками. Добрее и доступнее была только седая и с виду тоже строгая бабушка. Мне лишь один раз пришлось побывать в квартире нового товарища, когда он пригласил нас на свой день рождения. Кроме перечисленных членов семьи, в квартире еще была маленькая и очень злая собачка породы шпиц. Она всегда очень громко и со злым остервенением лаяла из-за двери и с таким же остервенением бросалась под ноги посторонним людям, оказавшимся на пороге ее квартиры. Хозяева в собачке души не чаяли. А нас в тот день она удивила послушностью хозяевам и особенно тем, что очень ловко по приказу бабушки доставала из ее кармана спички, очки и другие предметы.

В квартире Штолей царил строгий порядок. В комнатах стояла дорогая дубовая мебель, а в гостиной, то есть в большой комнате, было еще и старинное пианино с бронзовыми подсвечниками над клавиатурой. В обычные дни, если нам случалось приходить по школьным делам к Фридику, мы дальше прихожей не проходили. Это, однако, не означало какого-либо недружелюбия к нам или недоверия, просто таков был строгий порядок в этой семье. С отцом Фридика мне пришлось разговориться на равных только один раз в жизни – это было летом 1941 года. Мне показалось тогда, что этот взрослый человек искал у меня совета, как ему поступить в сложившейся ситуации. А что я ему мог посоветовать? Но об этом разговоре я расскажу чуть позже. Я его почему-то запомнил и часто о нем думал после того, как Штоли исчезли из Москвы. А когда Фридик (Альфред) Штоль появился у нас в классе, мы встретили его с чувством искренней интернациональной солидарности. В то время на советских киноэкранах прошли антифашистские фильмы «Профессор Мамлок», «Болотные солдаты». Помню еще детский фильм «Рваные башмаки» про бедных немецких детей. Все наше сочувствие героям этих фильмов само собой передалось нашему новому товарищу. А он спокойно принял его, будто бы действительно он сам пришел к нам с гранитной брусчатки берлинских улиц. Фридик был типичным голубоглазым немцем. Высокая плотная фигура его была словно налита вскормленным здоровьем и физической силой, короткие брюки «гольф» плотно облегали его округлые упругие бедра. Он был широкогруд, с крепкими руками. Очень впечатляли его большие кулаки. Когда он вскидывал их над собой, то становился похожим на немецкого бойскаута из Рот-фронта. Голова правильной формы на короткой мощной шее, крупные черты лица с большим носом и умными голубыми глазами придавали ему вид правильного, уверенного в себе человека. А абсолютно седые волосы, ранняя отцовская наследственность, создавали какой-то неожиданный ореол героических переживаний. Словом, перед нами явился живой немецкий антифашист с пионерским галстуком на шее. Так у нас появился лидер в образе героя, от которого мы сразу стали добиваться дружеского расположения и интернациональной солидарности. Фридик хорошо учился, наверное, не потому что был просто талантлив, а потому, что всегда был добросовестен, трудолюбив и честен. Я не помню случая, чтобы он не выполнил домашние задания, чтобы сам не решил самые трудные задачи. С нами это случалось. Нам иногда не хватало настойчивого усердия. А Фридик никогда не расслаблялся. У него совсем не было хороших оценок. Он был абсолютным отличником, но никогда не выглядел зубрилой. Он всегда добивался ясного и глубокого понимания изучаемых предметов. В истории, литературе и в географии он был одинаково силен, как и в математике, химии и физике. Он был удивительно рациональным и правильным не только в учебе, но и во всем остальном. Время на праздное провождение не тратил. Не тратил он сил и на лишние эмоции. И речи на Совете отряда, а затем и на комсомольских собраниях всегда говорил правильные и короткие. Однако в дружбе и помощи никому не отказывал. Не был скуп, но и щедростью не злоупотреблял. Можно сказать, что наш новый лидер был безупречен, и мы сразу выбрали его в председатели учкома. А дочка нашего завуча Ида Сергеева проявила к нему свою девичью благосклонность. Фридик это заметил и сразу же отнесся правильно и серьезно к знакам девичьего внимания. Он все делал правильно, честно, рассчитывая на свои силы. В девятом классе его ухаживания за Идой Сергеевой уже воспринимались нами как «серьезные намерения». Вообще мы были уверены в том, что его правильное будущее уже предопределено. До такого же собственного самосознания мы с Шуркой Шишовым еще не доросли, может быть, и потому, что возрастом были моложе Фридика почти на два года. Но тут вдруг началась война, и она резко разделила наши судьбы. Только теперь мы вспомнили, что товарищ наш был немцем. Мы, конечно, не сомневались в его преданности нашей Родине. Но не сразу до нас дошло понимание проблем, сразу возникших в семье нашего друга. Не сразу мы поняли решений, которые в этой семье были приняты. Мы с Шуркой стали искать свою дорогу на фронт, а Фридик с родителями стали собираться в эвакуацию. Тогда мы с Шуркой еще боялись, что не успеем повоевать, что немцев вот-вот разобьет наша Красная Армия. Мы ждали победы, но Красная Армия отступала, а фашисты все ближе и ближе двигались к Москве. Однажды в июле или начале августа мы втроем – я, Шурка и Фридик – под окнами его квартиры делились своими догадками о причинах наших неудач. Вот тогда-то и пригласил нас к себе в дом отец Фридика, которого мы до сих пор побаивались. Но в этот раз он пригласил нас сам. По радио в это время передавали сообщение Совинформбюро. Диктор говорил о боях в районе Новосокольников и о наметившемся Ржевском направлении. Название первого города я услышал впервые, и где он находился, я не знал. Меня только удивило само название, и я решил, что оно связано с московскими Сокольниками.

Мне от этой ассоциации впервые стало страшно. Я и все мои друзья-ровесники тогда, в начале войны, все время верили, что вот-вот наши доблестные войска начнут громить зарвавшихся фашистов, а тут все шло наоборот, и в сводке боевых действий прозвучало название города, возвестившее о начале угрозы Москве и каждому из нас лично. Упоминание города Ржева ассоциировалось тут же с названием одного из Московских вокзалов и нашей Закрестовской окраиной. Я полагал тогда, что все мы вместе с отцом Фридика были озабочены одной и той же опасностью.

Я даже не мог подумать, что и моего друга, и его родителей могли заботить какие-либо иные мысли. Я называл фашистов немцами, совсем не думая о том, что разговариваю с немцами. А отец Фридика стал искать на карте нашего ученического атласа город Новосокольники и Ржев, прикидывая расстояние между этими географическими названиями и Москвой. Только спустя много времени, вспоминая эту взрослую уже беседу с отцом нашего школьного товарища-немца, я сообразил, что, наверное, он думал о том количестве дней, через которое фашисты могли оказаться в Москве. Возможно, что его заботили последствия предстоящей встречи со своими соплеменниками, а может быть, и положение, в котором его семья оказалась бы во взаимоотношениях со своими советскими согражданами в условиях фронтовой фашистской угрозы. Не мог я тогда охватить складывающуюся ситуацию умом и глазами школьного моего товарища, как и его отца – ведущего советского специалиста и главы семейства. Отец Фридика был печален и расстроен. Расстроенными и растерянными выглядели также женщины в его семье – жена и мать. Он спрашивал у меня совета. Для меня это было неожиданностью. Что я, мальчишка, мог ему посоветовать, я мог только выразить надежду на то, что немцы будут разбиты. Но тут я неожиданно почувствовал неловкость от того, что говорю это немцам. С чувством возникшей неловкости я и распрощался в тот день навсегда с семьей моего друга. Через несколько дней Шурка Шишов уехал на трудовой фронт под Вязьму – рыть окопы и противотанковые рвы на подступах к Москве. Я устроился электромонтером в полувоенный медико-санитарный НИИ, А семья Штолей неожиданно, бросив квартиру и все имущество, выехала в Ростов-на-Дону. Шуркины родители сказали мне, что они уехали к родственникам, тоже немцам, жившим где-то под Ростовом. Оказалось, что и сами Штоли были уроженцами тех мест. Я понял этот поступок как правильное решение родителей моего друга – объединиться со своими родственниками в тяжелую годину. Я считал, что так они и должны были поступить. Не ждать же им было рвавшихся к Москве немцев. Но случилось так, что выйдя из огня, они попали в полымя. Ростов оказался в огне жестоких боев, а затем и в фашистской оккупации. Ничего не зная о судьбе своего одноклассника, я и мои друзья решили, что он и его семья оказались у немцев. Возникли даже нехорошие подозрения. Но скоро эти подозрения рассеялись. Родители Шурки Шишова получили письмо от Штолей с далекого Алтая. Оказалось, что они эвакуировались туда из-под Ростова еще осенью 1941 года. Я воспользовался полученным адресом и сразу же написал моему другу Фридику письмо о себе и о всех наших одноклассниках. Ответ с Алтая я получил после того, как сам ушел на войну. Письмо пришло домой, его привезла мне в батальон на Селезневскую улицу сестра в январе 1942 года. Письмо было не от Фридика, а от его мамы. Оно удивило меня очень печальным тоном. Мама Фридика сообщала, что их бабушка умерла, что ее муж и Фридик уехали куда-то на работу, а она осталась одна. Я быстро написал ответ на это печальное письмо, уверяя одинокую женщину в том, что скоро мы победим врага, и все вновь устроиться. Не мог я знать тогда истинной судьбы семьи моего друга. Не мог я знать, что не местом обычной эвакуации оказался для них Алтай осенью 1941 года. Когда я, следуя эшелоном на Кавказ в объезд через Саратов и Заволжье, через Астрахань и по Каспию, проезжал по территории республики немцев Поволжья, то узнал о выселении ее жителей в Сибирь и Казахстан. Тогда-то я, наконец, понял ту ситуацию, в которой оказалась семья моего одноклассника. Она надолго, как и все другие немцы, оказалась под жестоким подозрением и недоверием властей воюющего советского государства и народа. Но в моем друге я никогда не сомневался.

В конце пятидесятых мы все же встретились с ним, после того как бывшие подозрения та же власть и отменила. Фридик приехал в Москву со своей русской женой, сибирячкой Марией, и очень быстро собрал почти всех уцелевших одноклассников на встречу около своего довоенного дома. Мы собрались там небольшой кучкой под окнами нашей одноклассницы Иры Мосоловой, так же как в далекие предвоенные годы мы собирались под этими же окнами, чтобы потанцевать под патефонные пластинки, помечтать о будущем. В этот день мы на короткий миг пережили обманчивое чувство возвращения юности. А Фридик через день или два должен был уезжать в свою деревню, которая находилась где-то под Барнаулом. Кончались летние каникулы, и ему надо было ехать к началу учебного года в школу, где он преподавал математику. У жены его ДОарии, тоже учительницы, было хозяйство – огород, корова, куры. Оказалось, что овдовев в начале войны, она приютила у себя в доме всю семью Штолей, что после того как отец и сын были отправлены на лесоповал, она заботилась о будущей своей свекрови и, как могла, редкими посылками спасала от голода и цинги своих будущего мужа и свекра. Это она помогла Фридику после войны получить высшее образование в Барнаульском пединституте. А Фридик стал отцом ее дочери. Родила Мария ему еще одну дочь. Стал наш Фридик в конце концов сибиряком, сибиряком-учителем, сибиряком-крестьянином. Дети его выросли и в Faterland не уехали. Нет у них другого отечества, кроме Сибири. Жив и по сей день мой друг. Жива и жена его Мария. А недавно я узнал, что Фридик стал пенсионером и выращивает на алтайской земле устойчивый сорт сибирского винограда. Правильным и устойчивым на всю жизнь оказался наш одноклассник, наш школьный лидер, мальчик, показавшийся нам похожим на пионера из Рот-фронта, Фридик, он же – Альфред Владимирович Штоль.

* * *

Был у меня еще один дружок детства, о котором теперь вряд ли кто, кроме меня, вспомнит. Звали его Левой Боковым. А дружили мы с ним с момента одновременного поселения наших семей в стандартных домах за Ярославским колхозным рынком. Дома эти в основном заселялись холостой молодежью, одинокими рабочими. Семейной публики в ближайшем окружении было мало. Поэтому и детей в нашей округе было немного. В наших двух домах нас было шестеро. Но компания наша скоро увеличилась за счет ребят из близлежащих соседних домов. Рядом с нашим фабричным Ногинским общежитием скоро построили два дома улучшенного качества из деревянных брусьев (наше общежитие было построено из сборных деревянных блоков), с улучшенной планировкой квартир. В этих домах селились семьями инженеры-специалисты из какого-то московского геодезического треста. Всех детей из этих двух домов под № 21 по Суконной улице я тоже помню. Среди них и был Лева Боков. Так с лучилось, что мы стали с ним самыми близкими друзьями на все недолгие годы нашего предвоенного детства. Но были и другие ребята. Их я тоже назову. С отцом и матерью жил в этом доме Гена Чернышев. Не знаю почему, но он нам всем остальным как-то не нравился. Наверное, потому, что он был из другой среды, более интеллигентной, чем наша, крестьянско-пролетарская. Был он и слабее нас физически. Но зато выделялся некоторой надменной гордостью интеллигентного воспитанного мальчика. Мы этих качеств, конечно, положительно оценить не могли и порой обижали Гену просто так, без причины. А он не сдавался. Так и не сошлись мы с ним близко, не приняли в свой круг, хотя ходили в одну и ту же школу. Скоро отец его исчез. Много лет позже, уже после войны, мы узнали от самого Гены Чернышева, безнадежно больного и одинокого человека, что отец его был болгарином и служил офицером. За это его по навету одного из соседей по дому, отца красивой девочки Лиды Клименко, арестовали. Из лагерей Генкин отец не вернулся. А его собственная жизнь оказалась несчастной. Законченного образования он не получил: помешала болезнь легких. Очень рано он стал инвалидом и жил с мамой на маленькую ее пенсию. После войны умер. Даже не ведаю, кто его хоронил.

А Лидкин отец, наветчик, как-то однажды был насмерть придавлен в дровяном сарае обвалившейся подгнившей крышей. Такая вот кара постигла этого, кстати сказать, очень нам несимпатичного и недоброго украинца. А Лида, его дочь, выросла красивой девушкой. Но и ей красота не принесла счастья. Может быть, оно и было, но очень скоро оборвалось. Ухаживал за ней югославский офицер, учившийся в конце войны в какой-то военной академии в Москве. Рассказывали, что любовь их была пылкой, но законным браком не была оформлена. Уехал югослав к себе на родину. Обещал забрать с собой красавицу Лиду, но тут произошла у нас с этой страной распря. Так и осталась наша Лида незамужней, да еще с подозрительной обывательской репутацией любовницы титовского офицера. Однажды я встретил Лиду на улице. Она все еще была хороша. Может быть, все-таки ее краса помогла ей найти достойную партию в жизни?

В одной квартире с Лидой в маленькой комнатке жила семья Женьки Балкирева: он и отец его с матерью. Мы были одноклассниками, но близкими друзьями себя не считали. Отец его умер перед войной. Жизнь Женьки тоже оказалась нелегкой. Мать его работала в нашей школе учительницей начальных классов. А друзьями мы с ним не стали потому, что невзлюбил его за что-то мой друг Левка Боков. Из солидарности с ним не оказывал Женьке своей милости и я. Но тем не менее знакомство и общение с ним продолжалось гораздо дольше, чем с Левой. На войну Женька ушел раньше меня. Он был старше меня почти на два года. В первых же боях под Москвой он был ранен, и долго ходили слухи, что он умер. Но вдруг, в конце войны, он пришел домой, демобилизованный по инвалидности. Оказалось, что после ранения у него было сильное обморожение, а затем болезнь легких. И все-таки этому не очень сильному физически человеку удалось выкарабкаться из почти безнадежного недуга. А общение с ним мы продолжили в первые послевоенные годы в вечерней школе рабочей молодежи № 17. Вместе в 1949 году закончили десятый класс. Какой потом институт он закончил, я не знаю. Знаю только, что учился он на вечернем отделении и работал в закрытом НИИ, который и сейчас находится на своем месте, на территории бывшего старого дробильного завода, неподалеку от Пятницкого кладбища, у Крестовского моста.

Еще в Левкином доме жил очень странный мальчик – Олег Кутузов. Мы считали его дурачком. А он был просто чрезмерно, не по годам начитанным фантазером. Начитавшись Вальтера Скотта, он очень часто являлся к нам в образах Робин Гуда или героических английских рыцарей. А мы еще тогда Вальтера Скотта не читали, не было у нас своей библиотеки. А у Олежика – была. Отец его был известным актером немого кино. Однажды, в одной из телепередач Кинопанорамы я узнал, что Кутузов-отец был выдающимся актером советского кино, классиком Великого Немого. А я смотрел передачу и вспоминал его живым человеком. Мы знали тогда, что отец Олега снимался в картине «Крест и Маузер» и в эпизодах «Праздника Святого Иоргена». И знали мы еще, что жена его, маленькая и некрасивая женщина, была Олежику мачехой и не очень-то внимательно и заботливо относилась к пасынку. А по-настоящему любила и воспитывала Олежика полуслепая бабушка. Она тоже была немного чудачкой и помогала внуку в его героических похождениях на нашем дворе в образах рыцарей. Рыцарем Олежик, конечно, не стал, но постранствовать ему пришлось. Он закончил нефтяной институт и исколесил страну в поисках нефти в послевоенные годы. Он даже стал лауреатом Сталинской премии за открытие и технико-экономическое обоснование промышленных разработок нефти в Сибири. У него был автомобиль «Победа». Но в конце концов он, как и отец, стал, к сожалению, алкоголиком.

Из всех сохранившихся в моей памяти членов нашей междворовой детской команды моим самым близким и верным другом был Лева Боков, единственный сын своих родителей, родом из города Калуги. Может быть, от Левки я впервые и услышал название этого старинного русского города. И уж точно от него я услышал и запомнил фамилию К. Э. Циолковского. Он рассказывал мне об этом человеке что-то непонятное. Я, однако, запомнил только эту необычную фамилию. А потом мы с Левкой смотрели научно-фантастический фильм «Космический рейс». Среди его героев был старичок-профессор, в образе которого я и представлял себе этого ученого-фантазера. Отец Левы был, наверное, каким-нибудь комсомольским или партийным функционером калужского масштаба. Звали его Александр, а отчества я так и не узнал. Маму Левы звали тетей Граней. Оба его родителя были значительно моложе моих, работали где-то в одном учреждении, но недосуг мне было узнать, в каком. Однажды, в день Первого мая они взяли нас с Левкой на демонстрацию. Я помню, как на Покровке мы присоединились к колонне демонстрантов, в которой шли товарищи по работе Левиных родителей. Помню, как на подходе к Ильинским воротам в каком-то переулке мы ждали начала прохождения через Красную площадь. Мы сидели на тротуаре со старшими товарищами Левиного отца, а в это время вдали послышался гром. Нам показалось, что началась гроза, но пожилой дяденька со знанием дела определил, что это стреляли салютные пушки в Кремле. Дяденька, видимо, был участником Гражданской войны и со знанием дела сказал, что теперь, после оружейных залпов, обязательно будет дождь. Дождь действительно нас застал, когда мы возвращались пешком с Красной площади. На следующий день я заболел от прохладного первомайского дождя. Так я приобрел первый военный урок. Я теперь знал, что на войне после артиллерийских атак и подготовок в результате мощных боевых разрядов обязательно к концу дня начнется гроза. Все это нам успел рассказать тот самый дяденька с работы Левиного папы, которого я с того дня еще больше зауважал, как будто он сам тоже был участником Гражданской войны. А потом на собственной войне после артподготовок в начинающемся дожде я вспоминал нашу Первомайскую демонстрацию и гул недалекого артиллерийского салюта на Красной площади, и часто примета того дяденьки с Гражданской войны насчет грозы сбывалась.

Учились мы с Левой в сорок восьмой и двести семидесятой школах в параллельных классах. Каждый день в школу мы ходили вместе и вместе возвращались домой. Но однажды у моего друга появилось новое занятие, и в школу он стал ходить на час раньше. Дело в том, что на уроке пения учительница обнаружила у него абсолютный слух и рекомендовала родителям записать его в кружок игры на скрипке. Лева позвал и меня в этот кружок, но я не посмел пойти на проверку слуха, так как знал, что ее не пройду. Ведь у меня уже была операция на правом ухе, и я был обречен на потерю слуха. Я завидовал своему другу» особенно тогда, когда родители купили ему скрипку. И дома у окна он, отбивая ногой такты, смычком выводил ноты. Его учительница водила своих учеников на музыкальные концерты. Однажды и мне удалось побывать с Левой впервые в жизни на концерте в Большом зале Московской консерватории. Я и теперь помню, что было это в морозный январский день, в каникулы, когда мы учились в четвертом классе. Концерт мне понравился. Но я, как всегда, очень беспокоился, чтобы мне не потерять номерок от пальто. А Леву такое трагическое предчувствие не беспокоило. Музыка увлекала его больше, чем меня. Увлечение музыкой, однако, у моего друга прошло быстро. Скрипка отрывала у него много времени и мешала играм во дворе. Она долго еще висела у него дома на стене, а Лева так и не научился на ней играть.

Мой друг был на год старше меня, да и к тому же он почему-то очень быстро вырастал и в физическом, и в половом отношении. В четвертом классе, еще в сорок восьмой школе, Лева уже влюбился в девочку из своего скрипичного кружка. Он посвятил меня в эту свою тайну, и я должен был сопровождать друга на свидание с его возлюбленной. Девочку звали Кетой Победоносцевой. Я, правда, не мог понять выбора друга: девочка была совсем некрасивой. Но ведь любовь не всегда выбирает красоту! Я выполнял поручения друга, передавая его записки. А однажды зимним вечером Левка попросил меня вызвать Кетку из дома. Жила она, как и мы, в таком же двухэтажном доме в Останкинском студгородке. В дверь я стучать побоялся, но попытался вызвать ее к окну и стал кидать в окно снежками. Кетка к окну не подходила, а из подъезда выскочил ее взрослый брат и погнался за мной. Убежать от него я не смог. Он начал меня бить прямо на Копытовском мосту. Я скатился под мост, и он тоже прыгнул туда же. Хорошо, что брат нашей возлюбленной был в валенках, а я – в толстом зимнем пальто. Наказание было злым, яростным, но не больным. Роман Левки с Кеткой скоро закончился, так как мы с ним перешли в новую школу, Для меня мой друг, конечно, был интересен не столько своими ранними любовными историями, сколько своими увлечениями в занимательной технике. У него был простенький фотоаппарат, детекторный приемник, металлический конструктор, множество всяких железок, батареек, проводов и прочей мелочи. Я любил ходить к нему домой после школы, когда родители его были еще на работе. Мы фотографировали, проявляли и печатали фотоснимки, настраивали детекторный радиоприемник, который он собрал сам, и слушали звуки и шорохи эфира, строили всякие конструкции. Однажды Левка предложил построить на дворе шалаш.

Скоро мы соорудили нечто, похожее на собачник, перенесли туда радиоприемник, от батареек в нем загорались маленькие лампочки. Потом мы решили под шалашом вырыть подземелье и там, внизу, продолжали колдовать над различными растворами, высаживали в кристаллический осадок соль, научились даже разлагать воду и сжигать выделяющийся водород.

Во дворе Левиного дома были устроены самодельные гимнастические снаряды, гигантские шаги, турник, кольца. В ловкости моего друга нельзя было превзойти. Он умел подтягиваться на перекладине, делать переднюю и заднюю всклопку. Умел Лева делать воздушных змеев и запускать их высоко в небо на бечевке, посылая по ней вверх письма. Ну и, конечно же, он был главным заводилой в играх в двенадцать палочек, в прятки и в казаки-разбойники. Однажды мы с ним поссорились: кто-то из нас обидел другого. Левка был гордым и ни за что не хотел мириться. А я быстро затосковал. Друг же мой нарочно во дворе затевал шумные и веселые игры, в которых я не мог участвовать. Я тоже был горд и обиду спокойно выдержать не мог. Как-то вечером я с досады кинул через крышу сарая камешек и вдруг услышал истошный крик. Камушек упал прямо Левке на голову. На следующий день ребята из нашего дома выдали меня, и наш конфликт приобрел еще более суровый характер. Я понял, что потерял друга надолго. Однажды на улице я попался на глаза тете Гране, и она повела со мной очень суровый разговор. Мне было стыдно и страшно. Левка ходил с завязанной головой. Я ничего не мог сказать в свое оправдание, кроме традиционного мальчишеского: «Я не хотел!