Текст книги "Памятью сердца в минувшее…"

 
Налетает вал на вал,
Ветер морем прям и скор.
Много волн в морях разволновал
Краснофлотский линкор.
 

И еще я помню поезда с пионерами, едущими в «Артек», они с грохотом пролетали мимо нашей деревенской станции, и дети в белых панамах махали нам руками из окон. Мне очень хотелось поехать с ними. Но увы! Не пришлось испытать этой детской радости. «Артек» я увидел лишь взрослым человеком в 1962 году, когда впервые в жизни приехал с женой отдыхать в Гурзуф. Он открылся мне из-за Медведь-горы. Море и кипарисы были на месте. Но палаток не было. На строго распланированном склоне террасами к морю спускались ряды коттеджей, которые образовывали целую систему лагерей. Их было, кажется, более двух десятков. Сквозь эти ряды круглый год, как по эскалатору, пропускались потоки пионеров, организованных в своеобразные батальоны. Жизнь этих батальонов была настолько зарежимлена дядями и тетями в пионерских галстуках, что порой она становилась похожей на отбывание срока, в течение которого каждый отдыхающий пионер должен был выполнить свою роль в придуманном спектакле о пионерской дружбе. Каждый день в лагере они должны были делать то, что было согласовано и утверждено Главным пионервожатым в виде «Распорядка дня». Дети уезжали из лагеря, даже вдоволь не накупавшись в синем и теплом Черном море.

Однажды к нам, на территорию пансионата, пришла группа артековцев с дядькой в галстуке. Они шли строем и были абсолютно одинаковы. Перед открытой галереей нашей столовой строй остановился, четко повернулся в нашу сторону и по команде дядьки охрипшими от лагерных песен голосами приветствовал нас своим артековским пионерским: «Здравст-вуй-те!» В то время у меня пионерами были два сына. Насмотревшись на этих солдатиков, я решил, что ни за что не пущу их в эту кузницу истуканов. Им полезнее оказалось проводить лето у бабушки, в Перловке. Пионерские рассказы и песни они узнали от меня. А плавать их я научил на неорганизованном пляже в поселке Морское, на восточном берегу Крыма.

Пионерской организации теперь у нас в России нет. А один из ее главных пионервожатых Ю. Н. Афанасьев быстро переквалифицировался сначала в Прораба перестройки, а потом в одного из активных проповедников и теоретиков разрушения нашей великой страны и ее истории.

* * *

Старая фотография нашего четвертого «Д» с надорванным левым углом лежит передо мной. А я смотрю на нее и пытаюсь вспомнить: как же их всех звали? Слева от меня стоит Ванька Барабанов. В классе, да и во всей школе, он имел репутацию возмутителя спокойствия: был отчаянным драчуном и проказником. Такую же известность он имел и на Церковной Горке, где жил, пользуясь покровительством старших вожаков улицы. «Церковка» в то время пользовалась недоброй славой. По вечерам обывателям там было небезопасно. Ванька похвалялся знакомством со «своими ребятами», а иногда даже намекал своим обидчикам на возможные последствия. Поэтому мы побаивались его. Но было в Ваньке и другое – вечная веселость и доброта. Наверное, эти качества были сильнее и важнее для его последующей жизни. Он со своей забавной, веселой, веснушчатой физиономией, рыжеватенький, на всю жизнь запомнился как устроитель «кучи-малы» в школьных коридорах, как устроитель веселых шкод на уроках пения или на ледяной горке зимой, в своей лохматой шапке, старых подшитых валенках и пальтишке с братова плеча, очень поношенном. Достаток у его родителей был явно невелик. А учился он неплохо. Был сообразителен, но не очень усерден в выполнении уроков. Оценки «плохо» и «хорошо», а иногда и «очень хорошо», особенно по труду и физкультуре, чередовались с записями о его поведении в классном журнале. Поскольку побаловаться на переменке имел слабость и я, то мы с Ванькой чаще оказывались в одной компании. Мне сейчас показалось, что мы и внешне были похожи. Может быть, поэтому сохранилась во мне память о нем, как о верном товарище. Как сложилась его жизнь, я не знаю. Но однажды я увидел Ваньку Барабанова в нашей Зубаревской бане. Узнал я его не сразу. Он был с сыном, мальчиком лет семи-восьми. Пара привлекла мое внимание тем, что отец очень заботливо и ласково обращался с забавным и шаловливым сыном. Глядя на этого затейливого рыжеватого и веснушчатого мальчика, я вдруг сразу узнал в нем моего товарища по четвертому «Д» Ваньку Барабанова. А отец его – теперь я уже не сомневался в своей догадке – был с виду моего возраста. Тело его украшал большой шрам на спине и заросшие пулевые дырки на руке, в предплечье. В предбаннике старший Барабанов предстал моему взору солидным, добропорядочным, серьезным и прилично одетым мужчиной. А сынок еще больше оказался похожим на моего одноклассника Ваньку.

Меня Ванька Барабанов не узнал. Он даже не обратил на меня внимания, несмотря на то что мы сидели на лавках напротив друг друга. Может быть, если бы я взял в тот раз с собой моего сына Диму или Лешу, и ему бы что-нибудь вспомнилось. Тогда я подошел к этому солидному и серьезному человеку и вежливо обратился к нему: «Простите, Вы, случайно, не учились ли в сорок восьмой школе?» Мужчина удивленно посмотрел на меня и сказал: «Да». «А Вы – не Ваня ли Барабанов?» – спросил я. А он, еще больше удивившись, ответил: «Да, именно, это я», – и продолжал удивленно смотреть на меня. Я понял, что меня Барабанов не узнает. Когда я назвался его одноклассником и напомнил свои имя и фамилию, бывший Ванька еще больше удивился и сделал вид, что узнал, вспомнил меня. Но я-то понял, что он не узнал. Разговор наш не клеился. Мне показалось, что он не очень-то помнит наш четвертый «Д», не как я. Но я был не в претензии, ведь нас с тех пор разделяли два десятка лет. Я называл ему оставшиеся в моей памяти имена, а он вроде бы тоже вспоминал их. Поговорили о том о сем. Оказалось, что он все еще живет в селе Алексеевском. Надо же! Жили рядом, а встретились за эти двадцать лет в самой, что ни на есть, затрапезной бане. Поговорили и разошлись, выразив надежду встретиться. Скоро нашу Зубаревскую баню закрыли, а на месте села Алексеевского по одну сторону соорудили памятный архитектурный комплекс Героев-космонавтов, а по другую – большой, многосекционный жилой дом. Больше мы с Ванькой Барабановым не встречались. Но тогда, при банной встрече, я был очень рад, увидев живым и здоровым своего одногодку, одноклассника и друга детства. Ведь не многим такие встречи удались! Дай Бог здоровья Ваньке, если он жив, его сыну и внукам, наверное, они у него есть. Человеком он мне показался добрым и порядочным, несмотря на то что меня так и не припомнил.

* * *

Дальше, по фоторяду налево, на меня смотрит паренек с оттопыренными ушами, которого я тоже помню. Он был в классе, пожалуй, большим авторитетом, чем Ванька. Фамилия его Данилин, а имя, кажется, Вовка. Но мы звали его Данилой. Авторитет Данилы основывался на том, что он умел ловко танцевать матросский танец «Яблочко» и был непременным участником утренников и, значит, общешкольной знаменитостью. В общении с нами он всегда имел непререкаемый авторитет и друзей себе выбирал сам. Жил Данила недалеко от школы, прямо на Ярославском шоссе, в деревянном, сельского вида домике с сиреневым палисадником и сарайными пристройками во дворе. Дом стоял на пути в школу. Сейчас на этом месте угол огромного жилого дома, построенного в пятидесятые годы для работников ГИПРОМЕЗА – Института проектирования металлургических заводов. Он-то, вместе с рядом стоящим вдоль Проспекта Мира зданием Института, и загородил собой сохранившееся до сих пор здание нашей Образцовой школы. А тогда в одно и то же время перед началом смены наши пути сходились у Данилова дома, и получалось так, что он оказывался во главе образовавшейся сборной ватаги. Он становился ее командиром. По его указанию мы выбирали наиболее, по его вкусу, подходящий овощ на совхозном огороде. Огород-то этот был прямо сбоку его дома, там, где сейчас стоят здания большого полиграфического комбината. Дальше наша дорожка проходила прямо через огород. Мы ее протоптали сами. На огороде Данил вел себя смело, по-хозяйски, так как его родители работали на этом овощном поле. С ним и мы чувствовали себя в безопасности. С реконструкцией Ярославского шоссе во второй половине тридцатых годов, как раз после того, как мы закончили свое начальное образование, дом нашего вожака был снесен. И с тех пор Данил исчез с нашей окраины, но не из памяти.

Завидовал я тогда его умению лихо отплясывать матросское «Яблочко». Может быть, поэтому сам я научился в солдатской самодеятельности не только бить матросскую чечетку, но и крутить что-нибудь посложней. Не зря теперь хожу, приволакивая правую ногу.

Рядом с Данилом стоит на фотографии его дружок Моторин. Не совсем уверен, что звали его Сергей, но то, что и его звали у нас коротко Мотором, – помню точно. Он у Данила был ведомым. Сам-то по себе он был тихим пареньком, но дружок специально создавал ему репутацию задиры, намекая своим оппонентам на таинственную его силу. Мотор носил на руке кожаный напульсник. Этот кожаный ремешок на левом запястье в то время был символом, намеком приблатненных парней на якобы их силу или знание приемов боя. Такая тогда среди уличной ребятни была мода. Мы верили ей и тоже шили себе напульсники или просто надевали ремешки от часов. Но у Мотора был настоящий напульсник и жил он где-то в Маломаринских переулках, куда мы и днем опасались ходить. Но дело, конечно, было не в этом, а в умении Данила создать себе и другу, как сейчас говорят, имидж превосходства. Педагогом был этот ушастый невысокого роста блондин. Мы его уважали и подчинялись ему.

Дальше, между Мотором и огромной нашей Анной Ивановной стоит маленький еврейский мальчик и держит в руках трафарет, на котором обозначен номер нашего класса – 4«Д». Фамилия этого мальчика Пейсахович. Больше ничего о нем не помню.

Слева от классной руководительницы сгруппировалась троица. Помню только две фамилии. А кому из троих они принадлежат, не уверен. Кажется, что справа – веселый шустрик Грачев, а левый – мямлик Горшков. А о среднем, увы, ничего сказать не могу. Помню, что и Горшков, и Грачев были неутомимыми игрунами, хотя и с разным темпераментом.

В Грачеве можно было сразу угадать веселого озорника. А озорство Горшкова скрывалось под личиной Мямлика. В отличие от друга он был неожиданным проказником. На переменках оба были похожи на двух котят, один из которых вроде бы был ленивым, сонным, а другой – неугомонно крутящимся вокруг своего хвоста. Но вдруг оба взрывались в яростной братской игре.

Куда пошли по жизни эти милые мальчики, не знаю. Хотелось бы надеяться, что судьба сохранила их живыми в грозную годину. А вот про Сашу Резникова точно знаю, что он старшим лейтенантом погиб в конце войны где-то в Германии.

На фотографии Саша стоит крайним слева в моем ряду. Оторванный уголок ее сохранил на карточке только его лицо и левое плечо. По лицу и сейчас можно угадать, что это был умный мальчик, отличник. В нашем 4 «Д» он был новеньким. Я познакомился с ним, когда уже в конце первой четверти пришел в класс после долгой болезни (у меня была дизентерия), конечно, отставая сильно от школьной программы. Саша вызвался мне помочь. Наверное, он мог бы стать ученым, если бы судьба уберегла его от фашистской пули или бомбы.

О гибели Саши Резникова на войне я узнал случайно. В марте 1975 года я ехал в поезде «Москва – Берлин» в Варшаву читать лекции в университете. Буквально перед самым отходом в мое купе вошли трое мужчин моего возраста, командировочного вида. Оказалось потом, что они были инженерами какого-то важного института и ехали на обсуждение проектов с польскими партнерами. Мы поздоровались, но знакомиться не спешили. В пути общение возникает естественно, само по себе. Поезд отошел от вокзального перрона и медленно стал выбираться из переплетения рельсов к окраинам Москвы. Один из спутников, глядя в окно, вдруг оживился и проговорил что-то насчет того, что жизнь одинаково повторяется в поведении и забавах детей. Я тоже посмотрел в окно и увидел, как мальчишки и девчонки на санках, на дощечках, на тазах, на картонках с визгом скатывались по заледенелому спуску в овраг, сваливаясь на его дне в невообразимую кучу с шевелящимися головами, ногами, руками, валенками и шапками. А сосед снова произнес: «Совсем так же, как это было и у нас». Я спросил, чтобы поддержать начавшийся разговор:

– Простите, – сказал я, – где это у вас?

– A y нас на горке, – по-ребячьи весело сказал попутчик, – на реке Копытовке.

Но тут уже оживился и я. Спрашиваю:

– А где же вы там, у речки Копытовки, жили?

– Я и сейчас там живу, – отвечает, – за кинотеатром «Космос».

Спутник был примерно моего возраста, и я опять пристал к нему с вопросом:

– А в какой школе вы учились?

А он мне в ответ:

– В сорок восьмой и я, и мой старший брат учились.

– Простите, – говорю я, – а какая у вас фамилия?

– Резников, – отвечает попутчик.

Наступила и моя очередь удивить его:

– С Сашей Резниковым, – говорю, – я учился в этой же школе, в 4 «Д».

– Это, – говорит сосед, оторвавшись от окна, – был мой брат.

– Почему был?

– Потому, что старший лейтенант Александр Резников погиб в сорок пятом в боях под Берлином.

Так состоялось мое знакомство с младшим братом моего одноклассника. Он был на два года моложе и воевать ему не пришлось. Кончилось дело длинным разговором, воспоминаниями о нашем соседском детстве под бутылку коньяка. В Варшаве мы все вместе вышли из вагона и разошлись по своим делам.

Мне много раз потом приходилось бывать в городах ГДР и ФРГ. И всякий раз, посещая места захоронения наших воинов, я искал на стенах имя и фамилию моего одноклассника. Но, видимо, не все могилы я обошел. И теперь уже не обойду. А кто же теперь, как мы когда-то солдатами пели, «в Германии, в Германии, в проклятой стороне» найдет его могилу и помянет благодарным словом? Родители его давно умерли, а своих детей он завести не успел.

* * *

В следующем ряду, выше нас, стоят девочки. Правда, слева ряд начинается с маленькой физиономии Эдика Браслевского. Собираясь с него продолжить поиск забытых имен, я вдруг обнаружил, что на фотографии нет Семки Кантора, с которым я целый год сидел за одной партой. Может быть, он остался на оторвавшемся и потерянном уголке фото? А может в тот день, когда нас снимал фотограф, он был болен? Это наиболее вероятно. Был Семка худ, бледен, с маленьким и жалким личиком. Говорил он плаксивым голосом с унаследованным от родителей местечковым акцентом. В учебе сосед был прилежен, а в поведении робок. Он все время втягивал голову в плечи, будто ожидал подзатыльника. В наши неистовые игры в коридорах не играл. Однажды он пришел в школу в новеньком костюмчике из хлопчатобумажной ткани – в штанишках с застежкой под коленкой и курточке с карманчиками. Костюмчик был светло-коричневого цвета в крапинку. Такие продавались в палатках промкооперации на нашем Ярославском колхозном рынке. В тот день мы решали контрольные задачки по арифметике. А чернильница была не в порядке. Кто-то туда набросал кусочки от промокашки. Один из них повис на моем пере, и я машинально попытался стряхнуть его. Сделал это чуть сильнее, чем надо было, и нечаянно обрызгал Семкины новенькие штанишки жирными фиолетовыми чернильными кляксами. Почувствовав свою вину, я попытался стереть кляксы промокашкой. От этого они превратились в большие пятна. Семка тихо и безутешно заплакал – не только от того, что ему жалко было своей обновы, но и от страха наказания дома. Он тихо всхлипывал, приговаривая обреченно, что отец обязательно сегодня его выпорет. Наверное, тот, кто когда-нибудь прочтет эту маленькую новеллу из детских воспоминаний, не поверит мне, но я до сих пор чувствую свою вину за нечаянно содеянное. Я так и не смог искупить ее. На следующий день Семка не пришел в школу. А когда пришел, то на выстиранных и потерявших вид новых штанишках пятна от чернил так и не отмылись. Хорошие тогда были чернила. Я, чувствуя свою вину, заискивал перед Семкой, защищал его от агрессивных наскоков одноклассников. Кажется, он мне простил, но сам долго оставался в печали. Много ли радости было у Семки Кантора в последующие годы? Не знаю. После окончания четвертого класса мы разошлись по разным школам и больше никогда не встречались. Не чувствуй я и ныне своею невольную вину перед ним, не стал бы, наверное, искать его на старой оборванной фотографии.

* * *

Я уже заметил, что предпоследний, девичий ряд нашего класса слева начинается маленькой физиономией Эдика Браславского. О нем могу сказать только, что этот маленький человечек, с неожиданно басовитым голосом, был необыкновенно подвижен, непоседлив и непредсказуем. Он тоже был неутомимым и веселым проказником. После войны я несколько раз встречал его в селе Алексеевском и с трудом узнавал в нем когда-то забавного шалуна. Вырос он немного, не дотянулся даже до «ниже среднего». Зато дефицит роста он успешно компенсировал весом и не столько толщиной фигуры, сколько своей откормленностью. Он был одет в добротный и модный костюм, и вид его свидетельствовал о том, что этот человек преуспевал и жил в достатке.

Знакомства с ним я возобновлять не стал, так как у меня, вернувшегося с войны, вдруг возникло какое-то предубеждение, связанное, вероятно, с его уж слишком благополучным видом. Оно подкрепилось тем, что однажды мы столкнулись с ним лицом к лицу и Эдик не узнал меня. Я уже готов был напомнить ему наше общее озорное детство, но Эдик, равнодушно скользнув взглядом по моему лицу, прошел мимо. Мне показалось тогда, что он и не ждал, и не желал этих напоминаний.

Однако знакомство наше с Эдиком Браславским чуть было не возобновилось в начале восьмидесятых. Перед этим судьба свела меня с другим аборигеном еврейского поселения в русском селе Алексеевском, знакомым мне по общей детской компании из другой школы, – Умкой. Теперь это был солидный человек Наум Ильич Голобородко – начальник Управления технического снабжения Московской телефонной сети. Случайно встретившись и узнав друг друга, мы несколько лет поддерживали дружеские отношения. Однажды я посетовал, что никак не подберу себе приличного костюма. А мне тогда предстояла зарубежная поездка.

Наум вызвался мне помочь и сразу же взялся за телефон. Он быстро нашел нужного и способного мне помочь человека, им оказался Эдик Браславский – директор магазина готовой мужской одежды, который находился недалеко от несуществующего уже теперь села Алексеевского, на углу проспекта Мира и улицы Галушкина. Оказалось, что Эдик помнил меня, и мы договорились встретиться. Но на следующий день я купил себе костюм в ГУМе и к своему однокласснику не пошел. Однажды я позвонил по сохранившемуся номеру, Эдик был в отпуске. Потом номер телефона исчез из записной книжки и из памяти. А все-таки жаль! Надо было бы повидаться. Другого случая встретиться с детством, наверное, уже не будет.

* * *

Надя Неустроева не случайно оказалась на фотографии рядом с Эдиком. Она была его соучастницей в проказах на переменах, жила недалеко от него, на Церковной Горке, но отличалась более чем скромной одеждой. Бедненькая и худенькая она была, но зато всегда озорно улыбалась. Такой она смотрит на меня и с фотографии, такой же я встретил ее летом в сорок пятом, когда после парада Победы пришел в район, где прошло мое детство, искать оставшихся в живых друзей. Остановился я около дома Бумки Сапожникова и через заборчик переговариваюсь с сестрой приятеля. Назвал свою фамилию. И вдруг слышу тоненький и радостный голосочек. Из домика-сарайчика появилась маленькая, худенькая и все такая же бедненькая Надя Неустроева. Она-то и сообщила мне о том, что на войне погиб Коля Шахматов, с имени которого я и начал здесь свой рассказ о нашем 4 «Д» из сорок восьмой Образцовой школы. Лиха этой девочке, видимо, досталось много. Она рассказала мне о погибшем на фронте отце. Всплакнула. Но потом глаза ее опять засветились от радости видеть меня живым и невредимым.

А сосед ее, Бумка Сапожников, которого я искал, между прочим, в это время работал заведующим комиссионным магазином.

Рядом с Надей Неустроевой, положив ей руку на плечо, с фотографии на меня смотрит пионерка Лиля Иванова. Ее после войны я тоже встретил там же, в селе Алексеевском. Она спускалась навстречу мне от церкви к мостику через речку Копытовку. Тогда эта речка новым поколением здешних жителей уже именовалась «Тухлянкой». А Лилю было почти невозможно узнать в образе «дамы, прекрасной во всех отношениях». Кажется мне, что мы друг друга узнали одновременно и одновременно же решили не обнаруживать этого. Спокойно разминулись. И все-таки, разойдясь, одновременно она и я оглянулись. И опять сделали тот же вид. Я тогда все еще оставался старшим сержантом, а она была красивой дамой. Потом я много раз видел Лилю издалека. Она продолжала жить в селе Алексеевском, но не в том старом деревенском доме, в котором до войны она соседствовала с Колей Шахматовым. Этого дома уже не существовало, и я предположил, что моя прекрасная одноклассница сделала удачную партию в нашем еврейско-православном Алексеевском селе. Однажды, уже в каком-то шестидесятом году, я узнал ее в окошке киоска с театральными билетами на станции метро «Щербаковская». Теперь она была уже дамой уважаемого возраста, за пятьдесят. А потом еще раз я видел ее, торгующую билетами на футбольные матчи в Лужниках. Всякий раз при этих встречах, да и теперь я всегда вспоминаю Лилю как девочку моей мечты из нашего 4 «Д». Свое неравнодушие к ней я проявлял в бестактных и дерзких поступках по отношению к ней. Иона, конечно, так и не поняла моих истинных чувств. Только однажды на нашей последней пионерской прогулке в Сокольниках с нашим пионервожатым Борей, по ее просьбе, я пообещал покатать ее на лошадке, когда вырасту и стану кавалеристом. Мы тогда мечтали о будущем. Мои друзья хотели стать летчиками, танкистами, а я мечтал о коне. Кавалеристом-то я на некоторое время на войне стал. Но обещания своего не выполнил. Потерял я под станицей Абинской на Кубани своего коня и до конца войны прошагал в пешем строю.

Дальше в ряду за Лилей стоит Лиза Первушина. Она сидела за партой перед нами с Семкой Кантором. Я дергал ее за рыжие косы. А еще помню, как она на уроке физкультуры ловко становилась «на мостик» и, лежа на животе, легко доставала носками ног до своего затылка. Больше ничего об этой девочке не помню и никогда ее не встречал.

Также я больше не встречал девочку по фамилии Гинзбург. Помню, что она была очень тихая и скромная. Один глаз ее немного косил. Она была отличницей.

За двумя совсем уже неузнаваемыми мною теперь девочками в центре ряда на фото стоит в обнимку с соседками наша староста, отличница и признанная пионерская командирша Юля Петрова. Она была у нас не только общешкольной, но и районной, да и, пожалуй, общемосковской знаменитостью. Я до сих пор удивляюсь тому, как могла она научиться громко и отчетливо произносить пионерские речи на наших школьных сборах, как у нее хватало смелости выходить на трибуну на районных и городских слетах, как она могла так уверенно заставлять нас слушать себя. В момент таких выступлений Юля, задорная, звонкоголосая, курносая, русоголовая, с косичками вразлет и с концами пионерского галстука также вразлет, смотрела на нас, как с плаката. Мы, мальчишки, завидовали ей, но такими же, как она, стать никак не могли. Такие, как Юля, во время войны становились разведчицами, партизанками, радистками или, на худой конец, героинями-станочницами, кующими победу в трудовом тылу. Стала ли наша Юля такой, не знаю!

Еще три девочки запомнились мне из предпоследнего ряда на фотографии. В нашем классе учились две сестры Кочегаровы, жившие в частном доме около Ярославского рынка на Суконной улице. Я, кажется, уже упоминал эту фамилию в связи с описанием Чулковского двора по Третьей Мещанской. Семья Кочегаровых, как и наша, несколько лет проживала в том же дворе на положении временных квартиросъемщиков и почти одновременно с нами переселилась в приобретенный на Суконной улице дом. Семья была большая. Может быть, это даже были две семьи. Скорее всего, дом приобрели два брата, и у каждого из них была своя семья. Мои одноклассницы Кочегаровы были двоюродными сестрами. Одну из них звали Надя, а имени другой я не помню. Были у них старшие сестры и братья. С ними были знакомы мои братья и, кажется, даже ухаживали за красивыми девушками-сестрами. Одну из них я запомнил по любительской фотографии, сделанной во время проводов на действительную службу в Красную Армию моего старшего брата Николая в 1934 году. А с Борисом Кочегаровым, одним из братьев моих одноклассниц, я был знаком сам. Он был постарше меня года на два-три, но иногда мы в одной команде играли в футбол и часто встречались на представлениях нашей рыночной клоунады.

Между прочим, дом Кочегаровых и остатки его обитателей исчезли из поля моей памяти сравнительно недавно. Дом простоял до начала шестидесятых годов, до тех пор, когда на его месте был построен многоэтажный дом и исчезла сама Суконная улица. С ней вместе исчезли и последние ее обитатели. Но до недавнего времени знакомые кочегаровские лица нет-нет да и возникали перед моими глазами на рынке, в магазине, в трамвае или просто на проспекте Мира, именовавшимся в памятные тридцатые годы просто Ярославским шоссе. Бориса Кочегарова, например, я признал однажды в образе добропорядочного пожилого человека, отдыхающего на скамеечке по утрам и в полдень на 4-й Лучевой просеке, в Сокольниках. Я пробегал мимо него по утрам во время физзарядки. Решил однажды я с ним поговорить. Присел рядом. Он посторонился, но особого внимания на меня не обратил. А я ему сказал: «Здравствуйте!» Стал завязывать вроде бы развязавшийся шнурок кроссовок. И, нагнувшись, как бы между прочим, говорю: «А я ведь вас знаю. Вы – Кочегаров». Он пристально посмотрел на меня, но узнать не смог. Тогда я стал рассказывать ему его биографию тридцатых годов, и даже про Третью Мещанскую, и Чулков дом. Мой случайный собеседник был очень удивлен, как мне показалось, даже до испуга. И тогда я раскрылся. Дальше мы стали вспоминать вместе и его сестер, и братьев, и моих братьев, и наших родителей. От Бориса я узнал, что и его родословная начиналась где-то в российском крестьянском Черноземье и что по знакомой причине родители оставили свою деревню в конце двадцатых. Все наше прошлое показалось нам сродни. Вспомнили мы и нашу школу, и Ярославский рынок, и огромную грязную лужу в конце Суконной, и наши бараки, и про то, как началась война, и про тех, кто на нее ушли и не вернулись.

Спросил я у Бориса и про моих одноклассниц – Надю и ее сестру, имени которой я не запомнил. Он сказал мне, что Надя жива, здорова и красива, несмотря на годы. Он подтвердил мое предположение, что ее я мог встретить в детской поликлинике, когда однажды был там со своим маленьким Димой. Только он уточнил, что Надя-то тогда была уже бабушкой. А я запоздало пожалел, что, встретив ее, не нашел предлога для возобновления знакомства. С Борисом с тех пор мы встречались часто до тех пор, пока я бегал на зарядку. Я-то тогда еще бегал, а он уже жаловался на сердце. С тех пор много лет я его не встречаю, хотя мимо дома, в котором он жил, прохожу еще довольно часто. На зарядку в Сокольники я уже, конечно, не бегаю. Не спросил я у Бориса адреса Нади. Ну а если бы даже и спросил, вряд ли бы им воспользовался.

Теперь всякий раз, когда я снова беру в руки старую школьную фотографию, я гляжу на сестер Кочегаровых и, к сожалению, не могу вспомнить которая из них Надя. Вот и все про Кочегаровых. А род-то их, я уверен, не оборвался!

* * *

Я продолжаю вглядываться в лица своих одноклассников и никак не могу понять, как получилось, что имена и фамилии некоторых из них мне запомнились, а другие позабылись напрочь. Лица-то все смотрят на меня с фотографии знакомые. Мне кажется, что всех их я узнал бы при встрече, но по имени уже, увы, не назвал бы. Так это произошло однажды в парикмахерской на проспекте Мира, лет десять тому назад. В дамском зале я обратил внимание на показавшееся мне знакомым лицо мастера. Сидя в ожидании своей очереди, разумеется, к мужскому мастеру, я наблюдал за работой этой пожилой женщины и силился вспомнить, когда и где мы с ней вместе учились. То, что это было так, я не сомневался. Но ответ на возникший вопрос в моей памяти так и не нашелся. Подошла моя очередь к моему мастеру. А когда я выходил из парикмахерской, то заинтересовавшего меня лица я уже на рабочем месте не увидел.

После этого я раза два специально заходил в салон, чтобы разгадать эту загадку памяти. Но, видимо, каждый раз попадал не в ту смену. Не заставал я свою одноклассницу на работе. А потом любопытство мое прошло. Но вот теперь я вспомнил про парикмахерскую, обратив внимание на девочку-пионерку в первом ряду фотографии нашего 4 «Д». Конечно, это была она. В лице ее сохранились запомнившиеся мне черты. Но имени ее и фамилии я так и не помню, так же, впрочем, как и многих других имен. Зато запомнил фамилию другой девочки-пионерки, стоявшей в предпоследнем ряду рядом с Кочегаровой. Имени ее я не помню, но по фамилии она была Гречко. Я не могу себе объяснить, почему мне запомнилась фамилия этой девочки. Мы с ней не дружили, в общих играх рядом не были, не ссорились, да и, можно сказать, друг друга не интересовали. Казалось бы, не могло остаться никаких оснований, чтобы я мог узнать ее через тридцать лет. Но однажды, в середине уже шестидесятых годов, я узнал эту свою одноклассницу совсем в ином образе. Она выглядела шикарной дамой, в очень дорогом, во все времена, черном каракулевом манто. На руках ее, на всех пальцах, я успел разглядеть перстни и кольца с камнями, наверное, неподдельными. Словом, рядом со мной на троллейбусной остановке напротив Дома обуви стояла полнотелая, благополучная дама, наверное, уже бабушка. Меня она не только не узнала, но и просто обошла взглядом. А я сразу определил – это была бывшая моя одноклассница Гречко. Вот и все. После этого еще несколько раз встречал ее то на Ярославском рынке, то около магазинов на проспекте Мира. Всякий раз она обращала мое внимание на признаки ее высокого материального благополучия и всякий раз у меня не возникало никакого желания возобновить знакомство. Мне почему-то казалось, что не нашли бы мы с ней предмета для разговора.

Вслед за Гречко, в том же ряду, на фотографии я узнал Олю Романовскую. После окончания четвертого класса мне не пришлось ни разу с ней встретиться. Дом, в котором она жила на Церковной Горке, был сломан еще до начала генеральной реконструкции этой территории. И с тех пор Оля никогда не появлялась в наших окрестностях. Но я уверен, встреться она мне на перепутье, я узнал бы ее непременно и не прошел бы мимо, и обязательно заставил бы ее узнать себя, и мы бы вспомнили наше детство. Она запомнилась мне очень доброй и ласковой девочкой. Мы ее никогда не обижали своими бестактными шутками, а она никогда не раздражала нас какими-либо признаками надменности, свойственными прилежным девочкам-активисткам. Она была среди нас своей. Жаль, но не пришлось мне с тех пор встретиться с Олей Романовской.