Текст книги "Памятью сердца в минувшее…"

Я нечаянно! Я больше не буду!» Но Левина мама, кажется, не простила меня. Я решил, что друга потерял навсегда. Но прошло несколько дней, повязка с головы у Левы исчезла, царапина заросла, и мы с ним встретились нос к носу. Драки между нами не произошло. Дружба все-таки не умерла навсегда. Как-то очень просто, без выяснения отношений, мы заговорили, а потом чем-то вместе занялись, и конфликт был исчерпан сам собой. Дружба с тех пор стала еще крепче. Наши занятия в Левкиной лаборатории продолжались, и однажды мы в ящике его отца обнаружили настоящий «Браунинг», который остался у него после участия в каких-то мероприятиях против уголовников в Калуге. Пистолет был настоящий, с патронами. Но на наше счастье, в нем была небольшая поломка, и стрелять из него было нельзя. Не будь этой поломки, мы бы не удержались от соблазна. Но кое-что мы себе все-таки позволили: целый день носили пистолет в кармане или за поясом. В конце концов пришли к выводу, что очень неудобно в кармане штанов носить такую тяжелую штуку. Она била нас по ногам. А из-за пояса пистолет, не удерживаясь на тощем животе, проскальзывал в штаны. Мы отнесли браунинг на место, в отцовский ящик, и больше его не трогали.

Но стрелять мы с Левкой все-таки научились. В школе в это время был создан стрелковый кружок, и мы в него записались. Руководил кружком начальник тира Ростокинского мехового комбината, который шефствовал над нашей школой. Организация кружка была одной из форм этого шефства. Мы изучали в тире устройство тульской малокалиберной винтовки (ТОЗ-8) и скоро научились метко стрелять, стали участвовать в соревнованиях и даже вышли на общегородские соревнования по оборонной школьной программе. Но здесь мы не преодолели волнений. Соревнования проходили в каком-то заводском тире за Семеновской заставой, в глухих, непривычных условиях, и мы показали позорно низкий результат. И все-таки как-никак стрелять-то мы научились, и правила стрельбы, и изготовка для нее, и весь комплекс обращения с оружием нам стали знакомы. Уже скоро предстояло иметь дело с боевым оружием. И мы к этому были готовы.

Мой друг взрослел быстрее меня. А разницу между ним и собой я обнаружил особенно резко летом 1939 года. Готовилась к открытию Всесоюзная сельскохозяйственная выставка, и на все летние каникулы родители устроили своего сына на работу в экскурсионное бюро. Его обязанности состояли в том, что он встречал на Казанском вокзале экскурсантов и экспонентов из республик Средней Азии, сопровождая их до мест проживания, и по истечении срока отвозил их обратно на Казанский вокзал. Как экскурсоводу, ему был выдан коричневый коверкотовый костюм, туфли, рубашка и галстук. Когда Левка нарядился во все это, он превратился в настоящего франта, выглядел уже взрослым юношей, и мне, недорослю, около него стоять было уже неловко. За свою работу он к тому же получал зарплату и мог самостоятельно ею распорядиться. И еще он беспрепятственно по служебному пропуску мог ходить на выставку. Попасть туда, в то первое лето открытия ВСХВ, было непросто. За билетами ребята ездили на ночь к кассам в очередь на станции Северянин. А Лева меня проводил без билета. Сначала он проходил на территорию выставки сам, а потом незаметно передавал через ограду свое удостоверение мне, и мы вдоволь шатались с ним по территории и павильонам. Друг угощал меня на свои заработки мороженым, отчего я все больше и больше превращался в его меньшого подопечного брата.

Осенью 1939 года Лева вместе с родителями вдруг уехал из Москвы в Калугу. Все это произошло неожиданно не только для меня, но и для него самого. Позже я узнал, что тогда резко изменились обстоятельства в его семье. У отца возникли неприятности на работе. Будучи начальником летнего пионерлагеря, он допустил перерасход средств. Не было никаких оснований подозревать его в умышленной растрате, поэтому судить его не стали, но перерасходованную сумму он должен был возместить. Для этого пришлось продать квартиру. Как ему это удалось, не знаю, но в сентябре 1939 года Лева Боков на занятия в нашу школу не пришел. Мы с ним даже не попрощались. И все же не ужились Боковы в Калуге, и зимой сорокового, после окончания финской войны, они вновь оказались в Москве. Где они теперь стали жить, я не знаю. Наверное, перебивались по углам, потому что Лева иногда оставался ночевать у нас. Места в нашей комнате было немного и для нас шестерых, но Мама моя в ночлеге ему никогда не отказывала. Она очень ценила нашу с ним дружбу. Учиться он перешел в вечернюю школу, где-то работал и продолжал ездить в аэроклуб, который окончил весной 1941 года, и тогда же, в мае месяце, получил назначение в военное авиационное училище, в незнакомый ни мне, ни моему другу город Цнорис-Цхали в Грузии. Мы провожали его на Курском вокзале с Тамарой Сахаровой. Помню, как мы стояли около старого плацкартного вагона. Не было ни цветов, ни припасов на дорогу. У Левы был маленький чемоданчик. Одет он был, как и принято допризывникам, в почти негодное б/у. Наш друг постригся наголо и не выглядел уже старше меня. Разговор между нами шел какой-то неестественный. Жалко было все-таки расставаться. Мы знали, что расставание будет долгим, но совсем не знали, что оно будет навсегда. У Левы с Тамарой отношения были уже не простыми. За год до этого он вдруг по-серьезному стал ухаживать за ней, да так, что я очень удивился этому. Дело в том, что наша сознательная и ответственная комсомолка Сахарова уж больно часто критиковала Левку за его невысокую сознательность. Он не поддавался, поручений не выполнял и тем еще больше распалял нашу комсомольскую опекуншу. Можно сказать, что они питали непримиримость друг к другу, и уже совершенно невозможно было подумать, чтобы они просто стали друзьями. Но вдруг случилось невероятное: начались свидания и переписка. Я выполнял роль поверенного и связного, знал их тайну и удивлялся, как мог Левка так изменить себе, своей независимости от диктата нашей комсомольской лидерши. Правда, запомнился мне один любопытный эпизод незадолго до этого вспыхнувшей любви. Сестры Сахаровы вернулись из деревни перед началом учебного года. Мы сидели с другом на лавочке, а Томуська вышла с тазом отстиранного белья и стала развешивать его на веревке. Она была одета в легонькое короткое платье, из которого за лето успела заметно вырасти. Платьице поднялось и оголило ее ноги выше колен. Я заметил, что Лева смотрел на нее, не отрывая взгляда. Смотрел необычными глазами. Повесив белье, Тамара подошла к нам. Мы сидели, а она сверху смотрела на нас. Не оставил Лева без внимания ее груди, которых раньше у Тамары будто бы и не было. Чуть-чуть поговорили, потом она с тазом пошла в дом. Лева посмотрел ей вслед, вздохнул и тоном знатока заключил, что наша руководительница стала настоящей девушкой. Я бы этого не заметил. А Левка после этого стал посылать Томуське записки. Наверное, пришла неведомая мне еще любовь. Любовь была пылкой, школьной. На свиданиях почти всегда я присутствовал свидетелем. Поцелуев, однако, не было, объятий тоже. Но были долгие стояния на мостике через речку Копытовку. Там встречались почти все наши влюбленные. Мостик был вдали от родительских окон. Там же встречалась и Ида Сергеева с Фридиком, и Женька Балакирев с Иркой Мосоловой.

Я в ту пору до любви не дорос, но все обозначенные пары сопровождал.

Школьная любовь протекала с частыми размолвками. Были они и у Левки с Томуськой. Но однажды в такой размолвке между влюбленными встал Борька Недумов. Мы с другом повели с ним решительную борьбу и однажды даже в трамвае чуть-чуть помяли ему бока. Но он не сдавался. Мне казалось, что его шансы стали предпочтительнее. И тут Лева уехал в Калугу. Потом произошло то, о чем я уже написал: Лева уезжал в военное училище, и Тамара Сахарова пошла со мной его провожать. Загудел паровоз. Мы попрощались по-комсомольски, крепким рукопожатием с обещанием «непременно писать». Поезд тронулся. Пошел прохладный майский дождь. Мы еще не ведали тогда той приметы, что «дождь в дорогу – к удаче». А если бы знали, то обманулись бы в этой надежде. До войны я успел получить два письма. А когда через неполных два месяца началась война, я написал Леве очень патриотическое письмо с пожеланием скорее научиться летать, чтобы успеть принять в ней участие. Нам всем казалось, что очень скоро Красная Армия разгромит врага. Лева довольно быстро прислал ответ не менее патриотического содержания и посетовал только на то, что учиться ему еще предстоит долго и может статься, что и «пороху понюхать не придется». А дальше случилось то, чего заранее тоже предвидеть было нельзя. Я ушел на войну в конце сорок первого, а Тамара Сахарова – в начале сорок второго. В бой мы вступили раньше Левы, он еще учился на летчика-бомбардировщика. Письма от него теперь приходили редко.

Однажды, уже летом 1942 года, перед отправкой нашего полка на Северо-Кавказский фронт, меня направили в штаб бригады в Загорск на курсы шифровальщиков. Ехал я туда с двумя товарищами на электричке. И вдруг в почти пустой вагон вошел старший лейтенант в форме войск НКВД. В нем я сразу узнал отца моего друга. Я обратился к нему как положено по Уставу, представился. Он меня не узнал. А потом, когда до него дошло, что стоящий перед ним солдат – Костя Левыкин, друг его Левы, радостно заулыбался. Мы проехали с ним всего две остановки. Не доезжая до Загорска, старший лейтенант Боков сошел с поезда. Он успел мне рассказать, что Лева все еще учится все там же, в грузинском городе Цнорис-Цхали, что сам он служит в каком-то специальном подразделении, что жена его, мать Левы, живет и работает в Москве. Об этой встрече я написал другу в письме, но ответа не получил, так как очень скоро вместе со своим полком я отправился оборонять Кавказские перевалы. Переписка с другом прервалась. Но уже на новом месте службы я получил письмо из дома. В нем был адрес Левы с номером полевой почты, и я понял, что летчик уже воюет. Конечно, я быстро написал ему и очень скоро получил ответ. Это меня удивило. По содержанию письма я понял, что мы воюем рядом. Друг писал, что из училища его выпустили в звании старшего сержанта. Тогда был введен такой порядок: офицерские звания летчикам по окончании училищ не присваивались. Это звание другу предстояло получить за боевые успехи. Скоро переписка наша снова оборвалась и больше с тех пор не возобновлялась. О судьбе Левы Бокова я ничего не знал до самого конца войны. В 1945 году я встретил свою одноклассницу. Разговорились. Оказалось, что она работает в Управлении кадров Военно-воздушных сил. Без особой надежды я попросил ее справиться о летчике-бомбардировщике Льве Бокове. И очень скоро, на следующую встречу, она принесла мне короткую справку, что летчик-бомбардировщик старший лейтенант Боков был сбит и погиб в бою в 1944 году. Вот и вся история про моего друга детства и одноклассника Леву Бокова. Но через некоторое время о нем мне стали напоминать печальные встречи с его родителями. Однажды, проезжая мимо станции Лось, я увидел их из окна электрички. А потом встречал их почти каждый день по утрам в поезде по дороге из Перловки в Москву на занятия в университет. Оказалось, что официального уведомления о гибели Левы они так и не получили. И мне пришлось рассказать им, что я случайно успел узнать. Было очень неловко. После войны всегда, встречаясь с родителями моих погибших друзей, я переживал чувство вины перед ними за то, что я жив, а им уже не увидеть своих сыновей.

Тетя Граня, Левина мама, все еще ждала его и не верила в его гибель. Муж-то ее, видимо, знал правду, однако не мешал ей надеяться. Много раз я видел их идущих под руку по дороге к станции или от нее к дому. Жили они в одноэтажном бараке поселка метростроевцев. Скоро бараки сломали и осиротевших стариков я уже больше никогда не встречал.

* * *

Такое же чувство вины пережил я, встретившись после войны с родителями Шурика Шишова. Ему тоже не суждено было дожить до победы. А в последние два предвоенных года он среди моих школьных товарищей занял место уехавшего в Калугу Левы Бокова. В тесной и искренней дружбе с Шуркой Шишовым завершилась самая безмятежная пора моей жизни, наше школьное детство. В двести семидесятой школе он появился в седьмом классе. С восьмого класса, два года мы просидели с ним за одной партой. Жил тоже недалеко от меня. Его дом был виден из кухонного окна нашей квартиры. У нас были общие интересы и общий пустырь, где мы поставили футбольные ворота и целыми днями гоняли мяч, выигрывая или проигрывая соседям со счетом 25 на 24. В то время дом № 12 по Маломосковской улице, в котором жил Шурка, все больше привлекал меня, так как там же жили и другие наши одноклассники, ребята из других классов нашей школы и еще потому, что энергичным организатором многих интересных затей там была Ира Мосолова.

Она училась в параллельном классе. Здесь сходились не только наши учебные интересы и консультации по сложным домашним заданиям по математике, физике, химии и черчению. В наших делах все сходились на признанном авторитете Фридика, на его бесспорном преимуществе. Но и Шурка Шишов тоже был не без способностей, особенно в решении геометрических задач и в черчении. Если у меня возникали непреодолимые трудности, я сразу, еще с утра отправлялся к нему, и мы вместе находили правильные решения. Если же у нас что-то не выходило, то мы спускались этажом ниже к Фридику и у него в прихожей получали необходимые объяснения по уже решенным им задачам. Мои сверстники в нашем дворе намного отставали от нас в учебе. И даже отличница Тамара Сахарова в математике оказывалась недостаточно сообразительной. В трудных случаях она ожидала моего возвращения от Шурки, чтобы списать готовые решения. Но не только учебные заботы собирали нас в доме № 12 – там вокруг Ирки Мосоловой закручивались наши первые наивные амурные коллизии. И не только она сама была их виновницей. Притягательным центром в этом смысле была вся ее семья, состоящая из трех сестер и брата и очень общительных родителей. В этой семье всегда было весело, особенно в весенние и летние месяцы. К старшим сестрам и брату приходили друзья. По вечерам из окон их квартиры звучал патефон и гитара. Иркин брат Виктор хорошо на ней играл и пел. Когда компании становилось тесно, она выходила на улицу. Под окнами начинались танцы. В этой компании часто бывали мои братья. И, мне кажется, за одной из сестер, Алей, серьезно ухаживал наш Александр. Компания была веселая, интересная и трезвая. Здесь никогда не случалось каких-либо пьяных, неприличных сцен. Все это послужило хорошим примером и нам, подрастающим и входящим в иную жизнь, в иные отношения со своими вчерашними соседками по дому и в классе, по пионерскому отряду и всяким прочим детским и школьным делам.

Под окнами Иркиной квартиры под звуки патефона и гитары на смену уходящим на действительную службу в армию нашим братьям и выходящим замуж сестрам стали теперь собираться стайкой мы. А Ирка, унаследовав от сестер школу завлекательства и кокетства, умело руководила этой стайкой. В ней обозначились уже первые пары влюбленных. Фридик танцевал все время с Идой Сергеевой. Она заметно отдалилась от своей подруги Тамары Сахаровой и все больше становилась органической частью мосоловской компании. Сама Ирка выбрала своим ухажером Женьку Балакирева. А мой друг, рыжий Шурка Шишов, вдруг закрутил любовь с Зинкой Евстигнеевой. Но очень скоро его увлекла Нинка Сычева. Я в этой компании по-прежнему оставался лишь свидетелем, доверенным лицом. Подрастающие невесты не принимали меня всерьез. Но танцевать все-таки я умел лучше всех женихов. Я часто приглашал их невест на танго или на вальс. Но всегда по окончании гуляний они расходились парами, а я беззаботно отправлялся домой. Переживаний не было, но зато я был в курсе всех сокровенных тайн моих друзей. Я и сейчас их помню и храню, как свои, и сожалею лишь о том, что они остались только в прекрасной романтике воспоминаний, звучащих и по сию пору под звуки патефонных танго. Никого из моих друзей из нашей компании под мосоловскими окнами жизнь так и не соединила «в дальний путь, на долгие года».

С Шуркой Шишовым мы никогда не ссорились. Нас развела только война. В классе мы всегда сидели с ним за одной партой, отличниками мы не были, но в своих способностях хорошо учиться уступали, пожалуй, только Фридику. Не хватало нам его целеустремленного упрямства и усидчивости. Зато с большими излишками мы владели искусством озорства. На каток мы с ним ходили на пару, вместе катались на лыжах, и не было такого трамплина на наших горках в Сокольниках, с которых мы побоялись бы прыгнуть. Мы испытали, казалось бы, все искушения. Но однажды, увидев фильм про войну с белофиннами, решили попробовать прыжки на лыжах с отвесного обрыва. Но таковых в нашей местности не было, и тогда мы прыгнули с крыши нашего сарая. Ох, как нам пригодились – мне-то, по крайней мере, уж точно пригодились – эти лыжные выкрутасы зимой в сорок первом и сорок втором. А весной, когда еще снег не успевал растаять, мы садились на велосипеды и гоняли по всем проходимым и непроходимым дебрям Сокольников. Катались и задом, и передом, и стоя на седле, и еще по-всякому, как только могла подсказать наша фантазия. Совершали мы велосипедные рейсы и за пределы Москвы по забитому автомобильным транспортом узкому Ярославскому шоссе.

Наши родители, особенно мамы, были довольны нашей дружбой и всячески ее поддерживали. Несмотря на стесненные жилищные условия, они очень приветливо встречали нас дома, позволяли не только вместе делать уроки, но и что-либо придумывать, мастерить и пробовать. Шуркину маму звали Мария Ивановна. Она никогда не работала вне дома, и главным ее занятием, как и моей Мамы, было воспитание сыновей. Она умела хорошо шить, и все костюмы ее сыновей были сшиты ею. Она была доброй женщиной и иногда бесплатно шила нашим девочкам-одноклассницам красивые платья. А отец Шурки дома бывал редко. Работа была у него разъездная, по командировкам. Он был инженером по газоочистительным системам в том же тресте, в котором работали отцы Фридика и Ирки Мосоловой. Звали его Александром Ивановичем. Мне он казался моложе своей жены, и это меня удивляло. Общаться с ним приходилось редко, и ближе с ним я смог познакомиться, когда уже началась война. Его главные объекты по газоочистке были на Украине, и командировки туда прекратились.

Еще в семье Шурки Шишова был его брат, Юрка. Ему в детстве не повезло: он попал под колесо автомобиля, было много переломов, от которых он, правда, оправился. Но тогда же случилось что-то непоправимое с его психикой, поэтому вырос Юрка в странного мужика с явными признаками дебильности. Однако болезнь сохранила ему жизнь на долгие годы – здоровому Шурке она отмерила не больше девятнадцати.

В июне сорок первого мы, как всегда за одной партой, вместе с ним сдали на «отлично» все экзамены за девятый класс, а в последний день экзаменов – совершили первый свой грех, в первый раз в жизни явившись в школу хмельными. Встретившийся нам Сергей Алексеевич прогнал нас. Мы пошли искать своих друзей и нашли их на ВСХВ, там еще выпили по кружке пива, чтобы окончательно убедить своих девчонок, что все можем. После этого я отправился домой. Через три дня началась война, и мы встретились в школе уже в другой жизни. У наших учителей были свои переживания, и никто не высказал нам никаких пожеланий и наставлений. Потоптавшись в растерянности перед такими же растерянными Петром Федосеевичем, Сергеем Алексеевичем и Николаем Алексеевичем, мы разошлись и больше уже в полном составе в нашей двести семидесятой школе не встречались, как-то сразу потеряв друг друга из виду.

Но с Шуркой мы встречались каждый день. Я приезжал в Москву из Перловки и приходил к нему в дом № 12 на Маломосковской улице. А в августе я не застал там почти никого. Ирка Мосолова уже работала в госпитале. Фридик уехал с семьей в неизвестном направлении. А Шурка уехал на трудовой фронт под Вязьму копать окопы. В сентябре он вернулся оттуда. Мы встретились, пошли опять в школу и там прочли объявление, что занятия начнутся с 17 сентября в школе № 273. В ней были собраны ученики девятых и десятых классов из всех школ района. Проучились мы всего три дня. Успели освоить понятие теории соединений и вывели формулу бинома Ньютона. Иосиф Савельевич, наш новый математик, успел пообещать нам, что у него мы будем знать таблицу логарифмов, как таблицу умножения. Но на третий день нам объявили, что всех нас мобилизуют на трудовой фронт и что нам надлежит собраться около районного отдела народного образования, имея при себе запас еды, соответствующую одежду и обувь. Почти все мы выполнили приказ и явились в указанное место неподалеку от Колхозной площади. Из двести семидесятой нас оказалось там не больше десяти человек. Среди них были наши девочки – Тамара Сахарова, Ира Мосолова, других я не помню, а мы с Шуркой Шишовым там оказались всенепременно. Пришедшие погрузились в автобусы и отправились через Красную площадь по Якиманке и Люсиновке на Симферопольское шоссе и выехали из Москвы. Я никогда так далеко на автобусах не ездил. Во второй половине дня проехали Серпухов и уже в сумерках остановились в большом селе Высокиничи, что над Протвой. С нами было трое учителей – Иосиф Савельевич, Елена Захаровна, учительница химии, и преподавательница иностранного языка, имя и фамилия которой не запомнились, но помню, что она была красивая и молодая, так что за ней сразу стал ухаживать такой же красивый и молодой заместитель председателя Высокини-чиского райисполкома, который на следующий день сам повел нас пешком в деревню Дурово. Деревня отстояла от райцентра на 16 километров, и мы двигались туда по размокшей от дождя проселочной дороге, пришли туда уже к вечеру и сразу стали там хозяевами.

Совсем недавно, до нашего прихода, в этой и в двух соседних деревнях жили колхозники – немцы. Их предки поселились здесь еще в XVIII веке. Теперь их по соображениям безопасности, предполагая их пособничество фашистским оккупантам, выселили в Сибирь, как и нашего Фридика.

Нам предстояло здесь выкопать урожай картошки, но на нашем попечении оказались и конюшня с лошадьми, и колхозное стадо коров, и даже бесхозные куры. Все дома были пусты. Наши учителя поселили нас, мальчиков и девочек, порознь, да еще и на разных концах деревни, чтобы предотвратить возможный соблазн. Ведь нам уже всем было за шестнадцать. На следующий день мы взялись за лопаты. Всю картошку предстояло выкопать лопатой. Урожай зерновых выселенные хозяева успели убрать сами. Но хлеб стоял в скирдах не молоченный.

Мы с Шуркой все время были вместе, днем со всеми копали картошку, а в обед ездили верхом на лошадях на почту. Почему-то лошади оказали предпочтение нам. Другие ребята не решались на них сесть. А ночью, после того как все ребята и девчонки, натанцевавшись в клубе, расходились по своим общежитиям, мы, вооружившись охотничьими дробовиками, бдительно охраняли деревню, ее хозяйство, необмолоченный урожай, дома и сон наших товарищей. Нам двоим было доверено оружие – двустволка шестнадцатого калибра с пороховым и дробовым зарядом, по два патрона. Такая ответственная задача нам выпала потому, что мы уже в школе с Шуркой научились обращаться с оружием. Свою сторожевую службу мы несли исправно, не смыкая глаз. Нас предупредили, что в окрестностях стали появляться немецкие парашютисты-диверсанты. А что мы могли бы сделать с ними нашими бекасиными дробовыми зарядами, если бы вдруг враги проникли к нам в деревню? Мы, однако, были уверены, что встретим их полными двумя зарядами. Страха не было, да откуда ему было быть? Бесстрашию нас научили довоенные фильмы о Гражданской войне. Настоящей войны мы еще не попробовали. Но, к счастью, опасных встреч со злоумышленниками и врагами тогда не произошло.

Работу на картофельном поле мы выполнили недели за три. Потом картофель просушили и убрали в бурты на зимнее хранение по всем правилам крестьянского искусства. Делать в деревне более было нечего, и мы снова пешком пошли в Высокиничи. По дороге теперь мы встречали солдат, которые рыли окопы, готовились к обороне уже на приокских рубежах. Фронт подходил к Москве. 10 октября мы благополучно вернулись домой. А16 октября в Москве было объявлено особое положение. Впервые в эти дни в нашем мальчишеском сознании поселился страх за нашу жизнь, за судьбу нашего города и страны. До сих пор мы были уверены в скором повороте событий в нашу пользу. Теперь же стали понимать, что это произойдет нескоро.

В те дни связь с другими одноклассниками у меня оборвалась. Казалось, что мы с Шуркой одни остались в Москве. К нему я каждый день приезжал из Перловки, а кто-то уехал в эвакуацию, кто-то уже ушел в армию, кто-то работал и находился на казарменном положении. Немцы уже были под Москвой. Шурка опять был мобилизован на трудовой фронт, теперь уже – рыть окопы на окраине Москвы. А я скоро стал бойцом истребительного мотострелкового полка.

Долго я не встречался со своим другом. Однажды, шагая в строю своей роты на занятия в Останкинский парк, я увидел его с лыжами. Ротный разрешил мне выйти из строя. Я догнал Шурку. Говорили мы недолго. Это было в феврале. Наша рота готовилась к боевой операции в фашистском тылу. А Шурка ходил на всеобуч, готовился к призыву на войну. Последний раз я виделся с ним у него дома летом 42-го года перед моим отъездом на Северо-Кавказский фронт. Шурка и его отец тогда еще оставались дома. Мы пили чай с мелко накрошенным шоколадом, полученным по карточкам взамен сахара. Александр Иванович спросил меня, почему я раньше, чем мне было положено, ушел в армию. А я сказал, что в этом году война должна закончиться. Так об этом заявил в первомайском приказе Главнокомандующий И. В. Сталин. Война кончится, сказал я, и к этому времени, если, конечно, останусь жив, уже отслужу положенный мне законом срок и вернусь домой.

Этот мой ответ был воспринят с сомнением, но отец Шурки даже одобрил мой наивный расчет. Не знали мы тогда, что война кончится лишь в сорок пятом, а домой я вернусь только в марте 1950 года. Недолго в тот день я посидел у друга, надо было возвращаться в свой батальон. Скоро военная дорога увела меня на Кавказ. Шурку призвали на войну в конце 1942 года, а уже весной 1943-го он погиб на Украине, где-то под Кировоградом, во время жестоких боев на реке Миус. Там произошел его первый и последний бой.

После войны я много лет ходил мимо его дома. И Мосоловы, и Шишовы жили в нем. Но под Иркиными окнами наша компания уже никогда не собиралась – ее давно там не было. Сама Ира вышла замуж в 1942 году за раненого офицера, за которым ухаживала в госпитале. Теперь у нее была фамилия Туз. Ее первая любовь – Женька Балакирев – считался тогда пропавшим без вести. Фридик Штоль оказался в Сибири и там стал сибиряком. Его юная дама сердца Ида Сергеева вышла замуж за подающего надежды адъюнкта военной академии. Нинка Сычева – Шуркино первое и последнее увлечение – уже в 1943 году вышла замуж за офицера КГБ, состоявшего в охране особняка Берии на Садовой-Кудринской. Жизнь оставшихся в живых вошла в свою колею, и о Шурке остались только воспоминания. Много раз он снился мне после войны. Почему-то всегда в моих снах он был одет в черную телогрейку. Я узнавал его, радовался встрече, обнимал и звал каждый раз к ребятам, своим школьным товарищам, кучкой толпящимся под Иркиными окнами. А он не радовался. Он всегда снился мне больным, печальным и молчаливым. Я всячески пытался развеселить его своей радостью, а он не реагировал, не узнавал меня. Наконец из подсознания пробуждалась горькая память, и я просыпался с чувством глубокой жалости к судьбе моего друга, которому так и не суждено было испытать обычных человеческих чувств любви, отцовства, семейного благополучия, удовлетворения от успехов, разочарований от неудач, тоски по потерям и ностальгии по прошлому. В свои восемнадцать неполных лет он так и не успел нажить себе прошлого. А прожитое им и всеми нами в ту пору еще не имело своей настоящей цены. Все мы тогда ждали и надеялись на свое будущее. Я его прожил, а Шурке не довелось.

Мать Шуры, Шишова Мария Ивановна, умерла в конце шестидесятых годов. Я так и не смог избавиться от чувства вины перед ней за то, что мне суждено было жить, а сыну ее достался иной, печальный удел. Но она-то моей вины в том не видела.

Отец Шурика, говорят, тоже скоро ушел за ней. А чудаковатого Юрку Шишова я однажды случайно увидел поздно вечером на перроне Курского вокзала. Тогда я спешил на поезд в Орел, и некогда было остановиться и поговорить с ним. А он меня не узнал.

Нет теперь того дома № 12 по Маломосковской улице, и там, где он собирал нас весенними и летними вечерами, никто из новых поселенцев наших старых окрестностей не помнит и не знает, что здесь когда-то начиналась и оборвалась наша романтическая юность. Да и к чему им это знать.

* * *

Итак, в июне сорок первого, за три дня до конца своего школьного детства я и мои сверстники стали десятиклассниками. Новый учебный год должен был стать для нас годом исполнения первых надежд и новых намерений в жизни. Я готовил себя к поступлению в строительный институт. Но новый учебный год для нас тогда так и не начался.

В первые дни начала войны, а затем и в первые недели мы каждый день, не сговариваясь, приходили в школу. Но однажды у входа на школьный двор появился часовой с винтовкой, и нас перестали туда пускать. Потом мы увидели, как военные люди выносили на задний двор наши парты и складывали их в высокие пирамиды вдоль школьной стены, на которой еще в день большого предвоенного весеннего футбола кто-то вывел известкой крупными буквами: «Спартак-Динамо». Сооружение из парт до конца войны загораживало эту футбольную надпись. А в школе расположился призывной пункт, скоро здесь стала формироваться дивизия народного ополчения Ростокинского района. Мы тогда с Шуркой попробовали записаться добровольцами, но нас прогнали. Не вышли мы еще годами для этого, не вышли. А некоторые наши ребята, которые были на год-два постарше, начали свою военную биографию в этой дивизии. Так за нашими летчиками-аэроклубовцами пошло пополнение и в пехоту, и в артиллерию, и в партизанскую разведку.

Первым ополченцем из нашего класса стал Борис Недумов, он был 1923-го года рождения, и он умел ездить на мотоцикле. Его записали в мотоциклетный батальон. Только лихая его служба так и не началась тогда. В день выступления на фронт в августе или сентябре он отпросился у своего командира на часок съездить домой, попрощаться с отцом. Мать его умерла в предвоенном году. Батальон свой Борис должен был догнать в назначенном ему месте. Надо было спешить. Из дома он на большой скорости с бешеным мотоциклетным треском выскочил в Зубарев переулок, а оттуда, на еще большей скорости, – на Ярославское шоссе. Тут его на повороте сбил военный грузовик. Вместо фронта Борька на два месяца угодил в Институт Склифосовского. После излечения он уже не мог догнать ни свой батальон, ни свою дивизию. Мотоцикл был разбит на нынешнем проспекте Мира, а батальон с дивизией оказались под Вязьмой в окружении. Выходит так, что, может быть, грузовик, сбивший Борьку около его дома, спас ему жизнь. Вместо армейца Борис стал токарем на авиамоторном заводе и с ним эвакуировался в Саратов. Он имел заводскую бронь, но тем не менее в сорок втором снова записался в добровольцы. Войну закончил старшим лейтенантом. После демобилизации работал на авиамоторном заводе знаменитого моторостроителя Люльки, на берегу нашей Яузы. Потом закончил техникум при заводе и стал инженером-испытателем. Мы с ним дружили и после войны, пока не разъехались на новые места жительства. С Тамарой Сахаровой, с которой он по-настоящему дружил перед войной, судьба его не свела. В 1944 году она вернулась с фронта из-под Сандомира с сыночком, а мужа себе нашла уже после войны. Борька тоже женился на другой – на девушке из нашей школы, которая была моложе его, звали ее Лелей. До выхода на пенсию он все время работал инженером-испытателем на стенде все у того же моторостроителя Люльки. Там, между прочим, работали и другие наши одноклассники – Мишка Власов, Толя Хмелевский, Андрей Суярков. Все они тоже прошли фронт от звонка до звонка.