Текст книги "Памятью сердца в минувшее…"

В восьмом-девятом классах к нам пришел другой учитель. Мы очень завидовали нашим соседям из восьмого «А», в котором Владимир Андреевич продолжал преподавать свой предмет и был их классным руководителем. Кроме того, он теперь стал заведующим учебной частью в старших классах. Все ждали и надеялись встретиться с ним снова в десятом классе. В школе уже установилась традиция – Владимир Андреевич вел математику в выпускном классе. Но нашим ожиданиям не суждено было сбыться: в сорок первом он сразу ушел на фронт. И уже в конце лета его жена, наша учительница немецкого языка Соколова Клавдия Александровна, получила похоронку. Погиб наш Владимир Андреевич Кладковой под древним русским городом Медынью.

Такая же судьба вышла и нашему учителю истории Петру Федосеевичу Радченкову. Первые уроки по только что восстановленному в советской школе предмету – истории – мы в двести семидесятой школе получали от него. Наш историк своим появлением в классе произвел на нас необычно веселое впечатление. Он был молод, курчав, курнос и говорил зычным баритоном. В сравнении с Владимиром Андреевичем он был далеко не строг в одежде. Может быть, просто хорошего костюма он еще не мог купить, так как только что начал свою педагогическую службу и зарплата у него была ниже средней. Откуда он пришел в эту профессию, никто не знал. Я предполагаю, что до того, как стать учителем, он был пионервожатым и, может быть, прошел через рабфак. В нем прорывалась натура пионерского и комсомольского лидера. В движениях он был энергичен и быстр, в речи решителен и призывен, в суждениях категоричен. Предмет свой он преподавал не столько знаниями, сколько убеждениями. Его убеждения звучали для нас приказом. Но знание истории в нем заметно прибавлялось. Он тогда продолжал заочно учебу в пединституте. Мы, конечно, все сразу полюбили Петра Федосеевича, признали в нем своего вожака и имя и отчество его произносили скороговоркой «Пер-Федосеич». Наверное, не так уж намного он был старше своих учеников и с молодым азартом своим расставаться не спешил. В летние месяцы, в пору школьных каникул, он любил ходить в походы и подобрал себе интересную компанию. С ним вместе ходили в путешествия учитель физики Сергей Алексеевич Иванов и второй учитель математики Николай Алексеевич Ратников. Этим персонажам будет уделено свое место в моих воспоминаниях. Туристические увлечения были не единственной их особенностью. Слово «туризм» в то время у нас было малоупотребимо. Он не был так широко распространен и организован. Тогда просто или ходили в походы, или путешествовали. Наши путешественники любили бродить в летние месяцы по Кавказским или Крымским горам и черноморским берегам. Специальных маршрутов они не разрабатывали, специальной экипировки и снаряжения не имели. Все они были тогда холостяками. В начале лета брали билет до какого-нибудь города и от него пешком передвигались к другому городу, или за Кавказский хребет, или из-за Кавказского хребта, от героического Перекопа до героического Севастополя, а там по берегу до Феодосии или обратно. Возраст и характер у троих путешественников были разными, но их объединяла общая охота к перемене мест. В конце лета они возвращались в Москву. Однажды кому-то из наших ребят случилось их встретить на Курском вокзале. С поезда они сошли без багажа, в тюбетейках, в потерявших цвет белых брюках и изорванных тапочках.

За два-три года до войны холостяцкие пристрастия друзей сменились совсем другими заботами. Они вдруг почти одновременно женились и перешли на оседло-семейный быт с повседневными обязанностями отцовства. У более молодых – Петра Федосеевича и Николая Алексеевича – родились свои дети, а Сергей Алексеевич стал отцом приемного сына – ученика нашей школы. Но особенно заметно приосанился и по-мужски остепенился Петр Федосеевич. Он закончил учебу в пединституте, в школе стал завучем начальных классов и выглядел теперь более солидно. Однако для всех он оставался общим Пер-Федосеевичем. А для нас, ставших накануне войны старшеклассниками, он стал старшим товарищем. С нами, как с равными, он теперь здоровался за руку. Он всегда был в курсе наших учебных дел, давал советы, обсуждал, как со взрослыми, школьные проблемы и тревожные события предвоенной жизни страны. В первый понедельник начавшейся войны почти все старшеклассники, только что сдавшие последние экзамены, с утра пришли в школу. Этот день оказался последним днем встречи с Петром Федосеевичем. Мы увидели его стоящим на ступеньках лестницы в директорском вестибюле, и впервые за время нашего школьного знакомства Пер-Федосеич удивил нас своим необычным растерянным видом. Мы ожидали от него уверенных напутствий, а услышали печальные слова прощания. Не скрою, нас это разочаровало. Но где нам было понять состояние отца перед вечной разлукой с только-только начинающим жизнь сыном. На следующий день Петр Федосеевич Радченков ушел на призывной пункт войны, с которой он не вернулся.

В те же первые дни войны на фронт ушел и Николай Алексеевич Ратников, учитель математики, преподававший этот предмет во время нашей учебы в восьмом и девятом классах после Владимира Андреевича Кладкового. Но в моей памяти он оставил несколько иные следы. Я уже отмечал, что смену преподавателя по математике мы переживали с нескрываемой обидой. Мы действительно не скрывали этого чувства. С самого начала знакомства нам очень не понравился внешний вид нового учителя не только потому, что он был некрасив и неопрятен, а больше потому, что очень мало в его облике было мужских качеств. Шел он какой-то вихляющейся походкой, склонив голову набок и не по-мужски виляя задом. Челюсти у него были с неправильным прикусом. Когда он говорил, обнажались крупные желтые зубы, за которыми не умещался язык, и казалось, что рот его был полон горячей каши. А когда он молчал, то челюсти его все время двигались, словно жевали жвачку. Нам трудно было не заметить этих дефектов во внешности особенно тогда, когда он очень немужским голосом объяснял нам урок. Это мешало нам вникать в суть этих объяснений. Однако со временем мы привыкли к новому учителю. И, справедливости ради, скажу, у Николая Алексеевича я научился решать задачи по геометрии, уменью применять к решениям знание теорем, аксиом, функциональных и алгебраических зависимостей и отношений. И несмотря на это, антипатия к учителю так и не была преодолена в нашем классе. Мы устраивали ему всякие каверзы, уходили с уроков. Однажды в ожидании учителя, запаздывающего после звонка, кто-то из нас выглянул за дверь и увидел, что Николай Алексеевич шел медленно по коридору, ведя рукой по стене. Он был пьян. Потом еще несколько раз он приходил в класс под порядочной «мухой». В такие дни он ставил всем пятерки.

А однажды мы узнали, что Николай Алексеевич женился на бывшей нашей классной руководительнице, Полине Дмитриевне. Нам было опять обидно, ибо мы не могли понять, почему она выбрала себе такого мужа. Не дано нам было тогда понимать это, когда у женщины, может быть, и выбора-то не было. А она тогда уже была в возрасте, за невестиными пределами, судьба уже больше ничего не могла ей пообещать. Все равно мы были в обиде за нее на нашего математика. А Полина Дмитриевна была счастлива. И в Николае Алексеевиче мы скоро заметили перемены. Он стал ходить в чистых рубашках, в отглаженном костюме. За год до войны у него тоже родился ребенок. Не помню только, кто это был – мальчик или девочка.

На второй день всеобщей мобилизации Николай Алексеевич ушел на фронт, но ему повезло: в 1945 году он вернулся с войны. Однажды в 1947 году я встретил его около нашей школы вместе с учителем физики и его товарищем по кавказским путешествиям Сергеем Алексеевичем Ивановым.

Среди всех учителей двести семидесятой школы на особое место я ставлю учителя физики Сергея Алексеевича Иванова. Кое-что я уже успел о нем рассказать, но все это было не главное. Неглавной в этом человеке была его специальность учителя физики. Он не делал культа из своего предмета, не увлекал нас в занимательные тайны его законов и экспериментов, хотя и преподавал его профессионально, на достаточно высоком уровне собственных знаний. В молодости он учился в реальном училище и до начала Первой мировой войны едва не успел закончить Московское высшее техническое училище. Полученных знаний ему оказалось достаточно, чтобы после окончания той войны, в которой он участвовал с начала и до конца, стать школьным учителем по физике и математике. Но в школе он стал не только преподавателем этих предметов. Он был первым человеком, который приобщил нас к миру искусства, научил нас не только ходить в театр, но и познакомил с тайнами театрального действия, перевоплощения в образы русских героев, чем способствовал более глубокому пониманию русской литературной классики, да и событий русской истории. Все это мы получали от него параллельно со знанием физических законов в учебном классе физики во время его коротких, ярких и увлекательных отступлений от предмета в свои собственные воспоминания об увиденном в жизни и в театре, о прочитанном и пережитом. Сергей Алексеевич был удивительно привлекательным, интересным, очень общительным со своими учениками, очень культурным и воспитанным человеком. Но в самом начале нашего знакомства учитель удивил нас своим необычным, очень занятным видом. Он был весьма подвижным мужчиной средних лет и чуть ниже среднего роста, круглым и упругим, как футбольный мяч. Фигура его состояла из огромной и круглой, как арбуз или глобус, головы на круглом, как бы накачанном воздухом, туловище. Его круглое туловище с короткими руками, одетое в кургузенький, не сходящийся на животе пиджачок, стремительно двигалось на одетых в коротковатые брючки ногах. Сергей Алексеевич зимой и летом ходил в холодных полуботинках, которые в пятках были стоптаны на разные стороны. Таких же удивительно подвижных и круглых человечков я тогда, в детские годы, увидел на иллюстрациях к «Посмертным запискам Пиквикского клуба» Диккенса и до сих пор сохранил уверенность в том, что Сергей Алексеевич вписался бы в этот замечательный человеческий ансамбль не только своим внешним видом.

Большая и круглая голова Сергея Алексеевича всегда была открыта всем ветрам, солнцу и морозу, Она блестела ровной безволосой поверхностью. Хозяин никогда не надевал на нее шапку, за исключением необыкновенно морозных месяцев зимы 1939–1940 годов, когда морозы были до 40° по Цельсию. Шапку тогда он одевал какую-то лохматую, и голова его становилась от этого еще больше. Лицо тоже было с большим и круглым носом. Симпатию этому лицу придавала очень живая, веселая, остроумная речь с такой же веселой и добродушной улыбкой. Строгости на этом лице почти никогда не было, но она могла вдруг появиться как суровый укор виновнику непростительного проступка. Я однажды испытал это на себе и до сих пор помню, как это было.

Однажды на уроке он задал нам лабораторную работу по формуле теплового баланса. Я выполнял ее в паре с Мишкой Золотовым. Весь класс увлекся экспериментом с таяньем льда в кружках над спиртовками, измерением разности температур и затраченной тепловой энергии. А Сергей Алексеевич, видимо, после сытного обеда подремывал за своим столом. В этот день он не был расположен к общению с нами. А мне вдруг пришла мысль бросить за воротник сидящим впереди нас соседям кусочки льда. Поднялся шум. Кто-то от неожиданности уронил кружку с водой. Сергей Алексеевич был очень рассержен моим поведением. Но я заметил, что лицо его строго посуровело, когда я, испугавшись гнева учителя, вдруг стал жалко оправдываться, сваливая вину на Мишку Золотова. Под его необыкновенно суровым взглядом я почувствовал себя подлецом. И никакое другое наказание не подействовало бы на меня так жестоко. От Мишки же мне попало после урока. После этого я долго не мог получить прощения у того и другого за свою подлость. Помню это до сих пор. Может быть, испытав раз гадкое чувство предательства, я больше никогда никого не предавал.

Своего предмета Сергей Алексеевич нам не навязывал. В требованиях к знаниям был умерен. Главным для него было добиться понимания законов. Для этого он максимально использовал не очень богатый набор действующих учебных приборов и всего лабораторного оборудования. Используя их, он большую часть учебного времени проводил в лабораторных занятиях с самостоятельным решением задач на заданные условия взаимодействия физических качеств вещества и энергии, демонстрирующих действие того или иного закона. К организации лабораторных занятий и проведению опытов он привлекал наиболее успевающих, а главное, наиболее умелых, рукодельных учеников. Для них дверь в физический кабинет всегда была открыта. Им учитель доверял ключи и позволял самостоятельно экспериментировать в свободное время. В составе его лабораторной команды были представители из всех классов, в которых он вел свой предмет. В ней была группа авторитетных лидеров, как правило, из учеников старших классов. Им не только было больше доверия, они делали много практически полезной работы для школы и поэтому пользовались покровительством директора. В школе, например, не было электрика-монтера. Все работы по электропроводкам, устранению каких-либо повреждений, замене предохранителей, иллюминированному оформлению школы во время праздников – все эти работы выполнялись школьными умельцами. Руководил этой группой особо доверенных при учителе-физике учеников Витька Осипов. Сам он закончил школу в 1940 году и в тот же год был призван в Красную Армию. А его лидерство перешло к нам. Хозяевами в физическом кабинете стали мои одноклассники Борис Нед умов, Левка Боков, Женька Балакирев. С ними в компании был и я, и тоже кое-чему научился для ближайшей будущей жизни. В начале войны, до ухода в армию, я работал вместе со своими двоюродными братьями Борисом и Леонидом электромонтером в Научно-исследовательском дезинфекционном институте. Тогда мне пригодилась небольшая практика и знание законов электричества, приобретенные у Сергея Алексеевича. Про него я однажды вспомнил во время войны в Кавказских горах. Летом 1944 года мне пришлось там походить в составе боевых отрядов в поисках фашистских диверсионных групп, которые немецкое командование регулярно забрасывало сюда в целях дестабилизации нашего тыла. Эти группы искали и находили контакты с местными национальными бандитскими формированиями, снабжали их оружием и инструктировали по тактике подрывной деятельности.

Однажды, выполнив свою боевую задачу, мы целый день догоняли свою основную группу, поднимаясь все выше к скалистым горам Главного Кавказского хребта. Нас было десятеро автоматчиков. К вечеру мы поднялись по тропе под самые снежные вершины и засветло стали устраиваться на ночевку. Нашли маленькую горизонтальную площадку на скате, за камнями. Развели костер, поужинали тушенкой с сухарями, а на утро решили сварить фасоль. У кого-то из нас она оказалась в мешке. Охрану ночью несли все десять человек попеременно, будя смену через каждые 30–40 минут. Кроме внимательного вглядывания и вслушивания в абсолютную ночную темноту Кавказа, часовой должен был следить за костром и варившейся в двух котелках фасолью. Надо было по мере выкипания подливать в котелки воду. Мы знали, что фасоль будет вариться долго. На этот случай мы приберегли воду во фляжках.

Утром мы встали с рассветом. Костер горел, а вода в котелках все кипела. Попробовали мы фасоль, а она все еще оставалась сырой. Все стали удивляться, почему фасоль не сварилась. И тут я вспомнил закон состояния жидкости в зависимости от давления и температуры. Я вспомнил формулу то ли Гей Люсака, то ли Бойля-Мариотта, то ли Шарля и быстро высчитал, что на нашей высоте вода кипела примерно при 80° по Цельсию, и объяснил всем, почему наша фасоль только размокла в теплой воде, но не сварилась. А еще на этой высоте я вспомнил (но уже про себя) Сергея Алексеевича и с превосходством подумал, что ему, любителю путешествий по горам, приходилось проходить лишь по Военно-Грузинской дороге, а я в то утро на высоте трех тысяч метров над уровнем моря ножом царапал на скале свою фамилию и дату. Время, наверное, стерло эти мои неглубокие следы на камне.

А фасоль тогда мы все-таки съели. Она доварилась в наших животах, и мы это ощущали целый день до следующего вечера, пока не догнали своих. Не знаю, зависел ли этот пищеварительный процесс в наших животах от атмосферного давления.

Мне запомнилось до сих пор еще кое-что, относящееся и не относящееся к физике, на уроках Сергея Алексеевича. Так, разъясняя нам явление теплопроводности, он объяснил, почему туркмены в летний зной песчаных пустынь ходят в огромным бараньих шапках. А однажды он объяснил нам, что наши русские валенки в городских условиях негигиеничны, поскольку они собирают с улиц и в помещениях различный бактериозный материал, грязь и пыль. Сам Сергей Алексеевич никогда в валенках не ходил. Очень много рассказывал он о Первой мировой войне, в которой сам участвовал вольноопределяющимся рядовым солдатом. Еще до рассказа учителя истории мы узнали от него подробности сражения за город-крепость Осовец. Однако главным увлечением Сергея Алексеевича, его болезнью, которой он заразил и нас, был театр и самодеятельное театральное творчество. Он был человеком с живым творческим воображением. В нем, более чем учитель физики, жил режиссер, умеющий заставить людей понять жизнь и характер драматургических персонажей и заговорить их языком, интонациями, жестами и движением. Я это знаю по собственному опыту. Он и во мне пытался зажечь дар Божий. Но сначала он это сделал со старшеклассниками, поставив в школе полный спектакль «Борис Годунов». Тогда я еще учился в шестом классе, и как это им все делалось, я не знал, но зрителем на представлении этого спектакля я был. Он был поставлен на маленькой сцене, построенной в очень небольшом спортзале, но с декорациями и в настоящих театральных костюмах. Представление спектакля готовилось к столетию со дня гибели А. С. Пушкина. Вся школа жила этим спектаклем. Когда шли репетиции, мы подглядывали в полуоткрытую дверь кабинета физики, а если она была закрыта, то через замочную скважину. Тогда вся эта театральная суета оказалась полезной для всей школы. Она вовлекла нас в большое общее дело, даже если и не всем доставалось какое-либо поручение режиссера. Она оказалась полезнее литературных уроков. Мне теперь кажется, что с того времени я впервые научился вслушиваться в звуки пушкинской поэзии. На нашем классном пушкинском утреннике я «с выражением» читал:

 
Сквозь волнистые туманы
Пробирается луна.
На печальные поляны
Льет печальный свет она…
 

С тех пор и меня стали привлекать к нашей школьной самодеятельности. А когда мы доросли до занятий в физическом кабинете, на меня обратил внимание и наш школьный режиссер. Вообще мне казалось, что Сергей Алексеевич мне симпатизировал особо. Ему нравились подвижные веселые ребята-проказники, особенно если они были сообразительны и не ленивы в учебе. А я такую репутацию имел. Однажды он разнял нас в коридорной потасовке на перемене, а я тогда настолько распалился в ярости, что учитель с трудом удерживал меня в своих руках. И тут же он дал мне прозвище. Все ребята тогда звали меня Котом. Это было мое домашнее имя, производное от Кости. А Сергей Алексеевич, услышав это имя, сказал тогда: «Ты не Кот. Ты – Рысь!» – и с тех пор так и стал меня называть на уроках, вызывая к доске. Он любил добавлять к нашим именам или фамилиям необидные добавки. Так, Тольку Хмелевского и Володьку Милевского он называл «панами». И вот, когда я уже учился в восьмом классе, Сергей Алексеевич задумал поставить спектакль «Ревизор», и среди приглашенных к участию в нем в качестве артистов оказался и я. Вспоминая этот эпизод из моей школьной жизни, я и теперь удивляюсь, как внимателен был к нам наш учитель физики, как хорошо он улавливал черты наших характеров, наши возможности понимать и переживать в себе чужие чувства, чувства и интересы своих друзей, своего класса и уж, конечно, судьбы своих героев из прочитанных книг. Типажи всех действующих в спектакле самодеятельных актеров были определены режиссером без ошибок. Ошибся Сергей Алексеевич только во мне. Очень удачным оказался выбор на роль Городничего – Абрама Гринькота. Он был учеником девятого класса. Состав актеров был подобран смешанный из восьмых и девятых классов. Абрам был старше нас всех и даже старше своих одноклассников. Тогда он уже ходил учиться в аэроклуб. Фигурой он был солиден, физически крепок и говорил уже довольно густым баритоном. И вообще мне кажется, что Абрам успел уже тогда познать в жизни кое-что, до чего мы еще не доросли. Он очень точно вжился в образ Городничего – Антона Антоновича Сквозник-Дмухановского. Я помню его обхождение со своими сценическими женой и дочерью Анной Андреевной и Марьей Антоновной и с городским обществом. Но особенно на меня произвела впечатление последняя сцена и его монолог. Мне кажется, что с тех пор я и понял трагикомическую суть гоголевского героя. Именно тогда я испытал, вместе с уже воспринятой из учебника характеристикой этого персонажа как типичного представителя чиновничьей, царской бюрократии, чувство жалости к нему как к человеку. Здорово тогда Абрам произнес этот монолог. До сих пор помню его восклицание обиженного, обманутого и осмеянного теми, кто был и глупее и ниже его: «Эх, вы!»

Хорошо сыграла роль Паша из девятого класса. Фамилию ее я, к сожалению, забыл. Она тоже была заметно постарше нас и на сцене она была не новичок. Тогда она вместе с будущей Народной артисткой России Ларисой Авдеевой занималась вокалом в районной музыкальной школе. С ней вместе они на школьных подмостках пели дуэт Вани и Антониды. Она уже умела держаться на сцене в роли сановной супруги личности уездного масштаба и мамаши первой уездной невесты. Марию Антоновну играла Неля Нагурская – самая красивая девушка в нашей школе. Она была тоже из девятого класса и все мы, недоросли, тайно были в нее влюблены. Сама-то Неля нас, конечно, не замечала, но готова была уже воспринимать ухаживания настоящих женихов.

Хорош был и смотритель богоугодных заведений Земляника. Жаль, я не помню фамилии этого парня из параллельного восьмого класса. Уж больно он удивил меня и всех своей игрой: никто бы не мог подумать, что этот губошлепый толстячок сумеет так изобразить прохиндея из девятнадцатого века. Слугу Хлестакова, Осипа, играл Васька Сафонов из девятого класса. По типажу он очень походил на сермяжного деревенского хитреца и фразу «давай сюда и веревочку…» произносил со знанием дела.

Добчинского с Бобчинским играли братья-близнецы. Наверное, это была счастливая находка режиссера изобразить эти персонажи как двойников. Мне Сергей Алексеевич поручил роль Хлестакова. Он объяснил нам всем, что я очень подхожу на эту роль по своей «вихлявости». Может быть, он и не ошибся. Вспоминая про наш спектакль после того, как он был поставлен, и через много лет я считал, что Хлестакова бы я сыграть сумел. Но не тогда! Тогда я просто не мог еще набраться смелости объясниться в любви девочке, которую считал своей мечтой. Я еще не дорос тогда до такой роли и на сцене и в жизни. Долго бился со мной Сергей Алексеевич, угадав мой характер, но как только дело доходило до сцены объяснения в любви с Марией Антоновной и ее мамой Анной Андреевной, возникала полная непроходимость. Я хотел обнять Нелю, но не мог этого сделать. В конце концов мне была найдена удачная замена. Хлестакова в спектакле блестяще сыграл Наум Штивельман из девятого класса. Он был не только вихляв, но и еще знал уже толк в ухаживаниях. Такого Хлестакова, каким его сыграл Наум, я вспомнил, когда увидел его в исполнении Андрея Миронова. Конечно, великий артист сыграл эту роль несоизмеримо выше в профессиональном отношении, но Наум, на мой взгляд, все-таки был первым в понимании необыкновенной «легкости мыслей» этого героя, доходящей, казалось бы, до бессмысленной, комедиантской эксцентричности его придуривания. Наум, также как Андрей Миронов, просто был непредсказуем в своих движениях. Он очень легко и непринужденно, незаученно и свободно дурачился на сцене. А как он ловко и без смущения, совсем натурально обнимал Нелю, по которой он, между прочим, тоже вздыхал. Он использовал представившейся ему на сцене случай выразить нашей школьной красавице свое неравнодушие. После Наума я понял, как надо было играть эту роль. А много лет спустя, вспоминая школу, наш спектакль и Нелю, я с сожалением думал о том, как я бы тоже мог сыграть эту роль. Но тогда мне все-таки в спектакле достались аж три роли. Две из них были вихлявые, но третья – монументальной. В первом действии я сыграл полового в трактире, во втором – рыжего Мишку в доме Городничего. А в третьем – жандарма, возвестившего о приезде в город чиновника по особым поручениям. После моих громко и решительно сказанных слов наступала немая сцена, а над ней я стоял, как монумент.

Спектаклем мы жили весь тот год. К репетициям приступили еще в первой четверти. Они проходили в кабинете физики. Потом всю нашу труппу Сергей Алексеевич водил в Малый театр. Тогда в спектакле «Ревизор» в роли Хлестакова выступал Игорь Владимирович Ильинский. Мы не просто смотрели этот спектакль, под руководством Сергея Алексеевича мы старались вникнуть в содержание всех мизансцен, в тексты и подтексты реплик и во все авторские ремарки. В работу над подготовкой спектакля включалась большая группа ребят, которым поручались всякие хозяйственные заботы, строительство сцены, изготовление декораций. Были мобилизованы художественные таланты школы. Главным же художником-оформителем спектакля был мой одноклассник Виктор Синельников. А Борька Недумов придумал устройство поднимающегося занавеса из плотных бумажных штор, которые в ту морозную зиму советско-финской войны школа получила для затемнения окон на случай налетов вражеской авиации на Москву. К счастью, такого тогда не произошло и мы использовали шторы по-своему. Получилось хорошо. Борька каким-то образом сумел соединить две шторины, и их хватило на ширину и высоту сцены. С помощью шнуров бумажные шторы поднимались вверх, сворачиваясь в трубку. Все получалось, как в настоящем театре. По мере приближения генеральной репетиции и дня представления волнение, заботы, азарт охватывали нас все больше. Репетиции перешли теперь на сцену. В зале, куда посторонним вход был воспрещен, стучали молотки. Любопытные старались подсмотреть, что у нас происходит, но каждый раз получали щелчки от дежурных, поставленных у дверей. Наконец был объявлен день представления спектакля. Это было 1 января 1940 года, в Новогодний вечер. Был аншлаг – все желающие не смогли уместиться в зале. А мы, артисты, оказались зажатыми в небольшом пространстве между задником, тоже изготовленным из тех же штор, и стенкой зала всего менее полуметра шириной за неглубокими кулисами. Режиссер в тот вечер уже был бессилен руководить спектаклем, но мы были к нему хорошо подготовлены и не нарушили заученного порядка действий в мизансценах. Нам не понадобился даже суфлер, да его и некуда было бы посадить. Мы действовали, как во сне, не слыша, как реагирует на наши движения и слова зал. А когда в конце, после абсолютной тишины «немой сцены» зал взорвался аплодисментами, мы не могли поверить, что они адресовались нам. Кланяться зрителям мы не научились и поэтому просто не знали, куда себя деть. Героями вечера мы почувствовали себя позже, когда несколько раз повторили спектакль, чтобы его посмотрела вся школа. А потом были даже гастроли в соседних школах и показ фрагмента спектакля на конкурсе школьной самодеятельности Ростокинского района. Но тут нас поджидала обида: жюри не пропустило нас на следующий, городской, тур. Слава нам уже вскружила голову, и мы не могли понять, почему так скупо было оценено здесь наше искусство. Но сами-то мы цену себе уже знали и сочли ниже своего достоинства о чем-то просить жюри. Наш спектакль состоялся, и я его помню до сих пор как первое преодоление себя. Я не смог тогда сыграть Хлестакова, но не выпал из ансамбля, из общего движения коллектива и с ним вместе прожил интересную жизнь в образах до этого непонятных мне героев. Тогда я впервые начал понимать театральное действо и, наверное, в будущем мог бы стать артистом. Но жизнь дальше сложилась иначе. Скоро, без надежды встретиться, мы расстались со своим режиссером и очень уважаемым учителем. 19 июня 1941 года я сдал ему экзамен по физике за девятый класс. Добрый Сергей Алексеевич во время экзамена делал вид, что не замечает моих хитростей. Тогда я всем девочкам, сидящим рядом со мной, решил все задачки. С того дня мы расстались на семь лет.

Воевать Сергею Алексеевичу в новую войну не пришлось. Он был уже в далеко непризывном возрасте. А вот его ученикам-артистам лиха хватило много. Наш Хлестаков – Наум Штивельман – погиб сразу после призыва в начале 1942 года под Москвой. Городничий – Абрам Гринькот, накануне войны успевший закончить аэроклуб, стал военным летчиком, воевал отважно и уже в начале войны был отмечен боевыми наградами. Но однажды в перерыве между полетами во время дружеской выпивки поспорил и поссорился со своим боевым товарищем. Завязалась драка со стрельбой. Товарищ был убит, а Абрам осужден военным трибуналом. Наши уцелевшие в войне школьные друзья из села Алексеевского рассказывали, что в лагере его убили уголовники за то, что он посмел заступиться за обиженного. Я-то знал, что Абрам никогда не терпел обидчиков. Помню, как он однажды защитил нас от хулиганистых хозяев в переулке имени Стопани около городского Дворца пионеров. Они пристали к нам без всякой причины, чтобы продемонстрировать свое превосходство на их территории. Их было много, а нас всего трое. В это время из Дворца вышел Абрам, он тоже был тогда с нами. Его одного хватило для того, чтобы вмиг разогнать наших обидчиков. А за него в лагере не заступился никто. Стоила ли его вина на фронте такого сурового наказания, я не знаю, но в добрые качества человека-патриота я верил всегда и настоял, чтобы имя его было написано на мемориальной доске, которую спустя сорок лет после войны мы закрепили на фасадной стене нашей двести семидесятой совсем обыкновенной школы. Только нет теперь этой доски. Не дожила, не довисела она на том месте до пятидесятилетнего юбилея нашей великой Победы. Сняли ее на время ремонта, да и потеряли со всеми славными именами товарищей, отдавших свою жизнь за Родину.