Текст книги "Памятью сердца в минувшее…"

А Паша – сценическая жена Абрама Гринькота-Городничего – умерла в голодном и холодном сорок третьем от туберкулеза.

Больше всех повезло нашей прекрасной Нели Нагурской, исполнительнице роли Марии Антоновны. Она стала генеральшей, женой боевого летчика, счастливо отвоевавшего войну. Я увидел ее спустя много лет после войны на одной из встреч в школе и не сразу узнал. Оказалось, что зовут ее не Неля, а Елена Борисовна. Выглядела она обыкновенной благоустроенной дамой. О других участниках спектакля ничего не знаю. Однако спустя много лет после окончания войны объявился вдруг Васька Сафонов – мой партнер по сцене в первом действии «Ревизора» (Осип, слуга Хлестакова). Все считали, что он тоже не вернулся с войны. А оказалось, что все эти годы он жил в Рязани. Войну он закончил старшим лейтенантом, а дальнейшую жизнь связал почему-то с Рязанью.

В 1947 году, оставаясь еще солдатом, во время краткосрочного отпуска я встретил в наших довоенных окрестностях Сергея Алексеевича вместе с Николаем Алексеевичем Ратниковым. Оба учителя узнали меня. Конечно, я узнал их первым, и эта встреча очень много для меня значила. Она произошла неподалеку от старенькой двухэтажной бревенчатой школы рабочей молодежи № 17. В ней Сергей Алексеевич преподавал физику. В ту осень я выпросил разрешение у командира полка и поступил в эту школу в девятый класс по совету моего учителя. До моей демобилизации тогда было еще более двух лет.

* * *

На войне я вспоминал всех своих учителей. Мечтал о встрече с ними, но увидеть их всех в своей старой двести семидесятой уже не пришлось. Осталось лишь повстречаться с ними в воспоминаниях.

С восьмого класса нашим классным руководителем стала Раиса Ивановна Малявина. К ней мы долго не могли привыкнуть. Наши симпатии по-прежнему оставались с Полиной Дмитриевной. Новая наша воспитательница была из другого времени и образа жизни. Она была более образованна и интеллигентна. А мы, вырастающие в новой идеологической системе воспитания, к сожалению, не всегда были способны оценить эти качества. Раиса Ивановна училась в гимназии. А для нас, после «Кондуита и Швамбрании» Кассиля, после ТЮЗовского спектакля «Белое и Розовое» слово «гимназия» ассоциировалось с отрицательными или карикатурными образами «классных дам», «Тараканиусов», преподавателей Закона Божия, русской словесности и гимназистов, развращенных богатством отцов-эксплуататоров. Вспоминались нам и некоторые чеховские лица гимназистов и гимназисточек. Мы и в Раисе Ивановне поначалу искали нечто похожее на знакомых чеховских литературных персонажей. Даже пытались строить ей заимствованные из литературы гимназические каверзы. Но как-то незаметно возникшее поначалу неприятие прошло. А началось это с того, что мы увидели однажды с какой добротой и нежностью недавние выпускники нашей школы встретили свою классную наставницу, нашу Раисушку, на своем вечере встречи. Скоро и мы почувствовали доброту этой интеллигентной и образованной женщины.

Раиса Ивановна научила нас грамотно писать и говорить по-русски. Моим сыновьям не повезло, их учителя оказались не способными это сделать. А наша учительница упорно добивалась от нас самостоятельного и осмысленного чтения русской классики, ее свободного и самостоятельного изложения в письменной и устной форме. Практическими навыками грамматики и синтаксиса помогала нам овладевать сестра Раисы Ивановны – Вера Ивановна, маленькая, горбатенькая старушка. За небольшую плату она вела у нас дополнительные занятия, на которых мы писали диктанты и разбирали сделанные ошибки. Тексты для диктантов выбирались из сочинений русских писателей. Учила нас Вера Ивановна и бытовому письму. Я очень быстро почувствовал, что эти занятия научили меня правильно писать, не думая о грамматических правилах. Я как бы ощущал текст и глазами, и своей правой рукой. Видимо, умела Вера Ивановна добиваться от нас такого результата. С тех пор я пишу без ошибок. Бывают описки от поспешности, которые я сам обнаруживаю при прочтении написанного. Пусть не обидятся на меня учителя моих детей и внуков. Они не научили и не умели так учить детей родному русскому языку.

Раиса Ивановна и ее сестра Вера Ивановна составляли в нашем восприятии единое целое. В школу они приходили и уходили вместе, одинаково вникали в дела нашего класса, а мы одинаково выполняли все их задания, поручения и просьбы. Общей заботой сестер был и единственный сын Веры Ивановны Олег. Нас удивляло, что именно она, маленькая, горбатенькая женщина, а не Раиса Ивановна была матерью большого, физически крепкого парня. Нас удивляло и то, что Раиса Ивановна не была замужем. Но и у Веры Ивановны тоже не было мужа. А сын у сестер был как бы один на двоих, и они в нем души не чаяли. По поведению Олега тоже нельзя было понять, кто ему был дороже. И судьба, немилостивая по отношению к сестрам, одинаково жестоко обошлась с ними: Олег не вернулся с войны. Как пережили сестры эту трагическую потерю, не знаю. Когда я пришел с войны, Веры Ивановны уже не было в живых. А Раиса Ивановна еще работала в школе в нашем же районе, но уже в двести семьдесят девятой, на Церковной Горке. Я поторопился увидеть мою старую учительницу. В один из дней отпуска я пришел в школу. Был конец первой смены. В учительской мне сказали, что Раиса Ивановна ведет с учениками дополнительные занятия. Она, как и прежде, учила детей грамотно писать. В коридоре я услышал ее диктующий голос. А когда заглянул в открытую дверь, то своей учительницы не узнал. Да и она меня узнала не сразу, а узнав, расплакалась и от неожиданной встречи со своим учеником, и от незабытого горя своего, о котором сквозь слезы она поведала мне. Она трогала меня за сержантские погоны, гладила по голове и все плакала. А неблагодарная школьная стая озорников из-за двери корчила ей рожи. Увидев меня – солдата с войны – эти вихрастые бестии вмиг присмирели. А узнав от учительницы, кто я есть, еще больше виновато смутились. Мне показалось тогда, что в сиротстве своем Раиса Ивановна осталась беззащитной не только от эгоизма неблагодарных учеников, но и от безразличия и равнодушия своих молодых коллег. Они тоже были удивлены и смущены моим появлением в школе и, наверное, так и не могли понять, что привело меня к этой старой учительнице. К ним их воспитанники еще не возвращались.

В те же дни я встретил свою одноклассницу Тамару Сахарову, тоже вернувшуюся с войны, и рассказал о встрече с Раисой Ивановной. После этого Тамара не оставила ее своими заботами до конца ее жизни. Она вовремя успела своей дочерней лаской и уходом успокоить ее сиротскую и обиженную старость.

* * *

В той же двести семьдесят девятой школе после войны работала наша учительница химии – Елена Захаровна Боржакова. Я встретил ее однажды первым послевоенным летом на улице. Узнав меня, Елена Захаровна обняла меня, как родного сына, говорила мне сквозь слезы какие-то слова, и я их в смущении не понимал, и гладила, гладила рукой мои солдатские награды. Я совсем не ожидал такой признательности, так как все еще помнил свою химичку строгой и скупой на оценки учительницей. Да и наград-то у меня было не очень много. Мне как-то даже неудобно стало не по заслугам принимать такое внимание. Только после встречи со своими одноклассниками я узнал, что на долю этой женщины выпало страшное испытание фашистской оккупацией на Украине, то ли в Полтавской, то ли в Харьковской области, где она оказалась по роковой случайности. Меня удивила эта история. Дело в том, что вместе с Еленой Захаровной мне и нескольким одноклассникам пришлось начинать свою военную историю на трудовом фронте осенью 1941 года. В сентябре – октябре наш класс вместе с ребятами из других школ был направлен в Высокинический район Московской области на уборку картофеля. Елена Захаровна от школы была направлена с нами как классная руководительница. В Москву с трудового фронта мы вернулись накануне тревожного дня 16 октября, и больше до конца войны я свою учительницу не встречал. Для меня было удивительно и непонятно, как она после этого оказалась на оккупированной территории Украины, ведь немцы-то уже были там значительно раньше. Не могла же она попасть туда через фронт. Но как бы там ни было, а Елене Захаровне пришлось у себя на родине до освобождения Харьковщины и Полтавщины Красной Армией в 1943 году испытать жестокую участь немецкого рабства, жестокого человеческого унижения. Может быть, поэтому она так нежно гладила мои солдатские медали. А мне все равно было неловко. Не я же был ее освободителем. Больше мне видеться с Еленой Захаровной не пришлось. Но я до сих пор помню, что на экзамене по химии в июне 1941 года я отвечал на вопрос о схеме промышленной технологии производства серной кислоты. Елена Захаровна тогда поставила мне «отлично».

* * *

О кончине одного из своих учителей я узнал в 1960 году из скупой информации в траурной рамочке в московской «Вечерке». А встреча с этим необыкновенным человеком состоялась за два года до войны, и была она настолько необыкновенна, что на всю жизнь осталась в моей памяти.

Не знаю, как сейчас, а в годы моей учебы в школе в учебных планах значились предметы, которые почти не преподавались. В школах-четырехэтажках не было тогда спортивных залов, и поэтому преподавание физкультуры только обозначалось упрощенными занятиями и упражнениями в тесных учебных классах. Не были обеспечены и условия преподавания музыки и пения. Уроки по этому интересному предмету проводились неквалифицированно, у расстроенных роялей, людьми, лишенными педагогических навыков, и приводили скорее к обратному, отрицательному результату восприятия музыкальной культуры. То же было и с рисованием. У нас в школе оно, можно сказать, вовсе не преподавалось. Только очень на короткое время появилась у нас учительница, имени которой я не успел запомнить, но которая успела завлечь нас интересными рассказами об искусстве и даже обещала научить правилам рисунка. Но увы, она почему-то быстро исчезла из школы. В таком же состоянии было и преподавание черчения. В восьмом классе с начала учебного года весь сентябрь вместо этого предмета с нами занимались другие учителя. Но однажды к нам в класс вошел незнакомый человек. Он сначала удивил нас своей наголо бритой головой и каким-то скучным лицом, будто бы он пришел к нам не по своей воле. Сел за стол и тоже скучным голосом сказал: «Ну, давайте знакомиться. Только вы не удивляйтесь моей смешной фамилии. Меня зовут Александр Николаевич, а фамилия моя – Кикин. Я буду преподавать вам черчение». Мы не засмеялись. Александр Николаевич словно заворожил нас своим скучным лицом. Мы тоже сразу заскучали, так как с его появлением лишились свободного урока. Черчение не представлялось нам интересным занятием. Но тут началось дальнейшее завораживание, которое с последующих уроков полностью подчинило нас воле нового учителя. Скоро урок черчения превратился в самое занимательное занятие. Учитель начал преподавать свой предмет с определения и пояснения, казалось бы, уже давно известных нам геометрических понятий – точки и линии. На первом уроке мы услышали от него имя великого французского математика Монжа, который якобы когда-то сказал: «Кто не мыслит точки, тот вообще ничего не понимает в математике!» Но очень скоро учитель убедил нас в том, что именно от нее, от точки, и начинается все воображаемое нами пространство. Сначала Александр Николаевич доказал нам, что самое главное в чертеже состоит в правильном нанесении точки как условной части пространства, не имеющей измерения. Оказалось, что для этого надо правильно затачивать карандаш. Он показал нам, как это надо делать и какие карандаши для этого годятся. На следующий день мы кинулись в магазины искать карандаши «Конструктор» Н-1, Н-2, Н-3 и мелкую наждачную бумагу. Целую неделю до следующего занятия по черчению мы точили карандаши, добиваясь при этом правильной формы конуса-наконечника, плавно заканчивающегося тонким жалом графитового сердечника. Доводка заточки производилась с помощью наждачной бумаги до такого состояния, чтобы жало, поставленное на обратную сторону ладони, кололо руку подобно иголке, а точка, поставленная на лист ватмана, была бы почти невидима. В дальнейшем простые и ясные, как день, упражнения почему-то все больше и больше увлекали нас, словно в азартную игру. Учитель стал учить нас заготавливать форматки с абсолютно точным соблюдением стандартов и формы штампа. На этих форматках мы упорно чертили едва видимые линии и пунктиры необыкновенно тонко заточенными карандашами. Потом на расчерченных строчками форматках мы стали учиться писать шрифты. Азарт занятий не пропадал, он поддерживался учителем, его заинтересованным неформальным контролем. Преуспевающих он умело поощрял высокими оценками и похвалой мастера, а нерасторопных и неловких в этом тонком деле поддерживал снисходительным и добрым терпением и лично помогал в исполнении заданной технологии. Потом мы вычерчивали сопряжения линий, скругление углов и все это – пока в карандаше. Наконец дело дошло до использования готовален, угольников и рейсшин. Сначала учитель научил нас бережному отношению к этим чертежным инструментам, их, если можно так сказать, тонкой настройке. Подобно тонкой заточке карандашей, мы приводили в порядок рейсфедеры, циркули, иглы размерителей таким образом, чтобы ими можно было вычерчивать линии заданной ширины от долей миллиметра до линии метра, а опорные иголки циркулей и размерителей – чтобы не прокалывали ватман. Чертили мы только на ватмане. Целый год, не утрачивая азарта к занятиям, мы выполняли простейшие задания, накапливали опыт, набивали руку, добивались филигранного мастерства вычерчивания линий сначала карандашом, а потом тушью. А в девятом классе началось серьезное дело конструкторского черчения. Мы проектировали линии и геометрические фигуры на плоскости, делали развертки, решали чертежные задачки, по заданным положениям точек на двух плоскостях искали их расположение на третьей. Это уже были элементы начертательной геометрии. Теперь для нас не было предмета важнее черчения. Мы перешли к вычерчиванию геометрических фигур, их сочетаний и сложных конструкций, проецировали их на плоскости и, наоборот, по заданным точкам и линиям на плоскостях конструировали эти тела в полных объемных видах и в сложных усечениях и сопряжениях. На уроках мы чертили мало. Вся работа по черчению велась дома. На урок учитель приходил с шарами, конусами, кубами, составлял их в сложные сочетания. Мы вычерчивали их на тетрадных листах в клетку или на миллиметровке, а дома – в проекциях и заданных усечениях. Успели мы познакомиться в девятом классе с вычерчиванием геометрических орнаментов, их акварельным тонированием. Учитель учил нас делу, которое должно было нам пригодиться и в дальнейшей учебе, и в практической работе. Он показывал нам пример не только добросовестного отношения к своему делу, но и уменья вовлечь в него нашу неорганизованную еще энергию и любознательность. Кроме лаконичных определений геометрических линий и фигур, кроме оды точке как основы математического познания пространства, кроме патетических слов о великом французском математике Монже, Александр Николаевич не произносил перед нами поучительных назиданий о пользе своего предмета. Он изо дня в день увлекал нас своими заданиями, от простых к сложным, и всячески поощрял наши даже незначительные успехи в их выполнении. Мы старались. Нам было интересно. Мы получали признание старого учителя и платили ему своим уважением. Мы никогда не смеялись по поводу якобы смешной его фамилии и необыкновенно лысой головы. Проучись мы у него до конца школы – некоторые из нас продолжили бы подаренное нам нашим учителем увлечение. Война помешала этому. Уходя на фронт, я попросил Маму сохранить мою готовальню. Но к предмету черчения я так и не возвратился. Не встречал я с тех пор так нас удивившего учителя. Но однажды в 1960 году в самолете, по пути из Москвы во Фрунзе, мне случайно попала в руки газета «Вечерняя Москва». Я попросил ее у соседа. Дорога была дальняя и я прочитал газету всю до самого последнего объявления на последней странице. Оно было в черной рамочке и извещало от имени ректората, Ученого совета и от всех общественных организаций Московского строительного института имени В. В. Куйбышева о безвременной кончине заведующего кафедрой начертательной геометрии, доктора технических наук, заслуженного деятеля науки и техники РСФСР, лауреата Государственной премии, профессора Александра Николаевича Кикина.

* * *

С последним предвоенным директором нашей двести семидесятой школы Николаем Александровичем Колчиным ее выпускники, десятиклассники, на войну ушли одновременно. Он преподавал в старших классах историю, и мне посчастливилось два года слушать его интересные лекции по новой и новейшей истории европейских стран и Америки. Учебника по этому важному для школьного восприятия курсу тогда еще не было, и задача его преподавания учителем, как и усвоения учениками, была непростой. Материал учитель излагал нам в непривычной форме лекций. Надо было сразу научиться слушать и понимать преподавателя и успевать записывать лекцию, выбирая из нее самое главное. Предмет был труден еще и потому, что он был наполнен новой политической проблематикой. Если раньше мы привыкли к необходимости запоминания хронологической последовательности событий и их описательному изложению, то теперь требовалось понимание их причин, исторической и политической обусловленности, правильной оценки характера, движущих сил исторического процесса, политики государств и классов, различных партий и их программ. В предмет познания вводились новые исторические категории, понятия и терминология. На уроках Николая Александровича мы становились взрослее. Он не просто преподносил нам незнакомый материал, но и помогал осознавать его каждому, лично оценивать совсем недавно прошедшие времена и факты вчерашней и сегодняшней жизни, в которой нам самим вот-вот предстояло принять участие. Учитель помогал нам обрести свое личное историческое сознание. Он разговаривал с нами уже не как с маленькими детьми, а как со взрослыми собеседниками. Он здоровался с нами, как с товарищами. Необычно поначалу было воспринимать это, но отношение как к равным нас быстро подружило. Мы очень скоро прониклись уважением и доверием к учителю, свободно с ним общались и не испытывали перед ним страха, как перед директором. Я долго хранил толстые общие тетради с записями лекций Николая Александровича. Может быть, поэтому до сих пор я и храню те новые впечатления в моем историческом мировоззрении, которые были связаны с именем нашего последнего предвоенного учителя истории. Вместе с десятиклассниками он ушел на войну. А весной 1942 года, перед отправкой на Северо-Кавказский фронт, я встретил нашего директора в парке Останкино. Наш полк тогда был временно расквартирован на территории Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. С нее мы часто проникали в парк, с которым у меня были связаны воспоминания недавнего предвоенного детства. А у Николая Александровича тоже, наверное, были свои причины в тот день прийти в старинный московский парк. К этому времени он уже имел ранение и после госпиталя находился в не долгом отпуске. На его петличках была одна шпала, а на рукаве гимнастерки – звездочка. Я подошел к учителю и попросил разрешения обратиться к нему, как к «товарищу старшему политруку». Он узнал меня и, также как и я, был рад встрече. Теперь мы встретились как товарищи по оружию. Учителю было приятно узнать, что его ученик оказался в одном с ним боевом строю. На фронте встретиться с ним не пришлось, а после войны увиделись мы впервые в день сорокалетия ее начала летом 1981 года в нашей двести семидесятой школе. Кто-то разыскал нашего старого учителя. Мне почему-то казалось, что его уже не было в живых, а он пришел на встречу в своих боевых наградах и снова был рад нашему ветеранскому единству.

Наше общее с ним дело было правое, и победу в нем мы одержали вместе – учитель с учениками.

* * *

В двести семидесятой московской школе я проучился пять лет. Не удалось мне завершить здесь свое полное среднее образование – война прервала учебу на последнем экзамене за девятый класс. Она разлучила нас, одноклассников, на долгие фронтовые годы. С одними удалось встретиться после нее, других случайно встречал и продолжаю еще встречать на трамвайных и троллейбусных остановках, в метро, в магазинах. Иногда мы узнаем друг друга, а иногда догадка мелькает лишь тогда, когда встреченное знакомое лицо пропадает в потоке спешащих людей.

Однажды, года два назад, на Николо-Архангельском кладбище я неожиданно встретил Виктора Синельникова, своего одноклассника, соседа и даже друга. Он шел мне навстречу с женщиной, ведя с ней какой-то нелицеприятный разговор. По мне лишь скользнул взглядом и прошел мимо. Я его окликнул. Он взглянул на меня через плечо и, не узнавая, удивился. Я повторил его имя. Тогда я напомнил ему, как мы учились с ним в нашей школе. Он слушал, соглашался, радостно кивая головой, но по-прежнему меня не узнавал. Лицо-то мое, в конце концов, он начал припоминать, но фамилию и имя мои вспомнить не смог. Пришлось назваться, и, наконец, Витька узнал меня и представил своей жене, почему-то сказав при этом, что в школе я был «интеллигентным мальчиком». Разговор наш дальше некоторых восклицаний и общих взаимных сведениях о житье-бытье не пошел, прошлое наше он вспомнил как-то неохотно. В школе после войны он не бывал и даже не знал, что на школьной мемориальной доске написано имя его младшего брата Николая Синельникова. Так, поговорив о том о сем, мы разошлись в разные стороны. Он пошел к своим могилам, а я к своим. Разочаровал меня равнодушием Витька Синельников. Я его помнил до сих пор совсем другим.

Оба брата Синельниковы были старше большинства ребят в классе. Виктор был 1922-го года рождения, а Николай – 1923-го. Учились они оба без интереса и без особых успехов, но в классе оба брата были личностями авторитетными. Витька прилично рисовал и карандашом, и углем, и акварелью, и маслом. У него был этюдник. Он писал пейзажи, имел навыки в графике, мог нарисовать каждого из нас в шарже, часто бывал в Третьяковке, а иногда с уроков уводил туда и нас. А Николай отличался мощной физической силой и стройностью своей атлетической фигуры. Мы всегда боялись с ним здороваться за руку, поскольку в его огромной руке наши оказывались, как в клещах. И еще Колька был необыкновенно красив. Братья к тому же были настоящими спортсменами-конькобежцами и очень красиво и мощно бегали на длинных «норвежках». Особенно красиво это делал Виктор, но более быстроходен был Николай.

Таким образом, у братьев Синельниковых были явные преимущества перед нами, и мы, гадкие еще утята, стремились попасть под их снисходительное покровительство, за честь считали ходить с ними на каток. Там они были нашей защитой от всех местных неприятелей. Для этого у братьев всегда в руках были крепкие кожаные чехлы от норвежек. А перед катком мы точили у них дома коньки. Я потом долго пользовался увиденным у них приспособлением для точки. Они клали на бок табуретку, а коньки закрепляли на ее перекладинах. На ботинки клалась деревянная планка для выравнивания нужного положения коньков, которая придавливалась к подметкам с помощью натянутой и туго закрученной между ней и перекладиной веревкой. Точили коньки большим наждачным камнем. Оба брата были мастеровитыми парнями и в быту умели делать многое, в том числе чинить обувь и одежду. Видимо, эта мастеровитость была у них от отца. Мне так казалось, хотя отца их я не знал. Я видел его со стороны – такого же красивого, кряжистого, физически сильного и делового. У сыновей в разговоре прослушивался приятный южнорусский говорок. И однажды я узнал, что родом братья были из-под Краснодара, а происхождением из кубанских казаков. А теперь жили в городке «Мосжилстроя» в двухэтажном бараке на втором этаже, под крышей. Теперь-то я, наверное, правильно догадываюсь, что под эту барачную крышу привела их общая судьба расказачивания.

В комсомоле братья не состояли, вступать в него не собирались, но первыми из нашего класса поступили в аэроклуб имени Чкалова. А за ними туда же записались, по их примеру, и другие ребята из нашего класса, которым это позволял возраст и физическое здоровье. Сначала они состояли в кружке парашютистов, учились в школе складывать парашют. Потом стали ездить на аэродром. Приезжали оттуда возбужденными от впечатления первых прыжков и с загорелыми на мартовском солнце физиономиями. А потом вдруг мы узнали, что ребята наши стали летать. К сожалению, теперь не всех их могу назвать. Но некоторых помню. Я все время завидовал Витьке Турецкому. Он был мал ростом и нисколько не сильнее меня. Но его приняли в кружок, а меня нет. Он испытал радость полета, а я был обречен всю жизнь быть пешеходом, летчиками стали Лева Боков, Васька Абрамов, братья Бобровы. Перед войной все они из девятого класса ушли в авиационные училища и уже в самом ее начале ускоренным выпуском стали боевыми летчиками-истребителями, бомбардировщиками и штурмовиками. Первым из них погиб красавец летчик-истребитель, сын расказаченного отца Николай Синельников. Его имя было написано на нашей школьной мемориальной доске. На этой доске было имя моего близкого друга Левы Бокова. Он погиб в сорок четвертом под Берлином. Были на доске имена и других моих одноклассников. О них я постараюсь тоже рассказать, что помню.

О гибели Николая Синельникова в одном из первых воздушных боев за Москву стало известно тогда же. Не все мы к этому времени успели дорасти до боя.

А Виктор Синельников не давал о себе знать. Правда, случилось мне узнать через кого-то, что летчиком он не стал, но окончил училище по специальности военного метеоролога и всю войну делал погоду для летчиков. После войны он некоторое время служил в армии и потом в звании майора демобилизовался. Об этой подробности я узнал от него самого в той случайной встрече на Николо-Архангельском кладбище. Могилу брата своего он не искал и почему-то не обнаружил эмоций, когда я сказал ему о школьной мемориальной доске. Правда, пообещал у нее побывать. Больше мы с ним не встречались, может быть, потому, что не так часто бываем на своих родных могилах.

* * *

Братья Синельниковы, несомненно, были лидерами в нашем классе, но лидерами не всего класса, а только той его части, которая не стремилась демонстрировать особое рвение к учебе, к высоким оценкам и формальной школьной гегемонии. Формальные лидеры – старосты, члены школьного ученического комитета, председатели Совета пионерского отряда, звеньевые, как правило, организованно избирались из круга наиболее успевающих и общественно-активных, «примерных» мальчиков и девочек. Начиная с пятого класса у нас таким лидером была Тамара Сахарова, моя соседка по дому и по подъезду. В течение всех лет учебы до наступившего летом 1941 года большого военного перерыва мы постоянно избирали ее попеременно во все руководящие инстанции. Репутация лидера, общественного руководителя в классе и в школе сохранялась за ней постоянно. Мы привыкли к ее верховенству, несмотря на то что многие из нас в науках в старших классах стали обгонять традиционную отличницу если не по оценкам, то по умению решать сложные задачи и осмысленно применять к этому знание законов, теорем и аксиом. Но у Тамары Сахаровой было одно явное преимущество перед всеми нами – это высокое чувство ответственности за наши общие дела, за честь и достоинство нашего класса. Она была непримирима к лодырям, нарушителям дисциплины, к одноклассникам, поступки которых порочили наш коллектив. Надо отдать ей должное, Томуська, так мы звали ее в нашем обиходе, умела организовать вокруг таких несознательных общественное мнение, собрать звено, Совет отряда или учком и вынести разгильдяю общественное порицание. Мы все подчинялись авторитету нашего ответственного лидера еще и потому, что она никогда никого не подставляла, ни на кого не ябедничала, никого не выдавала. Она была справедлива и непримирима только к фактам явного, сознательного разгильдяйства, но всегда была готова выручить товарища. Вообще-то мы с Томуськой дружили. Жили мы в одном подъезде, и между нашими родителями были хорошие соседские отношения. А я ей был даже обязан тем, что на первых порах после моего перехода из образцовой сорок восьмой школы она помогла мне занять место в классе, войти в его коллектив. Она как бы представила меня своим товарищам и поручительски рекомендовала как «своего парня».

Вообще-то в нашем классе, да и, пожалуй, во всей школе, так же, как и в той, из которой я пришел, основная масса учеников была однородна по своему социальному происхождению. Все мы были детьми рабочих, служащих, скромных интеллигентов и инженерно-технических работников. У многих родители были вчерашними крестьянами, теперь ставшими строителями Москвы, Московского метрополитена, московских театров, рабочими фабрик и заводов. Ни о какой элитарности в нашей среде и речи быть не могло. Да и само слово «элита» нам было незнакомо. Никто в школе не мог рассчитывать на какое-либо особое преимущество или снисхождение. Учителя к нам были и одинаково требовательны, и оделяли нас одинаковой мерой внимания, заботы и снисхождения. Некоторой привилегией, пожалуй, пользовались Нюрка Ярыгина – племянница директрисы и Ида Сергеева – дочь завуча и преподавателя зоологии Ангелины Григорьевны Королевой. Вообще-то и тут никаких преимуществ у этих девочек не было. Нюрка училась средне и выше заслуженных оценок не получала. А Ида Сергеева просто сама была прилежна и получала преимущественно заслуженные пятерки. Но мы сами уступали им иногда инициативу и выбирали их на какую-нибудь руководящую должность. Никто нас к этому не неволил. А обе девочки тоже сами не набивались в авторитеты. Вообще у нас всегда держалась нормальная обстановка. Мы росли и учились в дружбе, никто не кичился своими способностями, успехами. А если возникала взаимная необходимость, то и помогали друг другу, и не только в учебе, но и в куске хлеба. Были среди нас ребята, которые в этом нуждались. Появился у нас однажды посреди года необычный мальчик – Кузин. Не помню его имени. Голова у него была большая, лобастая, умная. Учиться мог хорошо. Но мешала нескрываемая нужда: он всегда был голоден. Мы приносили ему из дома еду. А классный руководитель попросил наших родителей оказать посильную помощь, чтобы купить Кузе зимнее пальто.