Текст книги "Памятью сердца в минувшее…"

Толя Хмелевский, закончивший перед войной аэроклуб, летал на военных планерах за линию фронта с грузами для партизан. Прилетят они, бывало, на пределе возможности в партизанский район на Брянщину, Смоленщину, в Белоруссию, сдадут груз, фанерные планеры сожгут и потом месяц-другой воюют с фашистами, пока их не заберут обратно на Большую землю. А потом все начиналось сначала. На моторный самолет ему удалось пересесть только в конце войны. Дослужился всего лишь до старшего лейтенанта и в пятидесятые годы попал под хрущевское сокращение. В конце концов и он оказался на заводе Люльки и там же кончал техникум, и тоже работал на стенде с Мишкой Власовым и Андреем Суярковым. Все они дожили до пенсии, имели детей и стали дедами. А вот Юре Суяркову, брату Андрея и моему однокласснику, не повезло. Он погиб где-то в середине войны, на Украине или в Белоруссии. Могилу его никто не искал. Андрею было некогда, он жизнь свою начинал после войны сначала. Родители Юры умерли сразу после войны. Некому было искать его могилу и некому печалиться о нем.

Но память о нем и других наших товарищах-одноклассниках все же удалось сохранить на мемориальной доске, прикрепленной на стене нашей двести семидесятой школы в день сорокалетия с начала Великой Отечественной войны. Тогда у школы на улице был митинг. Пришли туда те, кто уцелел и был оповещен. Молодая смена стояла перед доской и клялась, что будет помнить и не забудет. А в прошлом году школу ремонтировали, красили фасад и доску сняли. Сняли, снова не повесили и даже забыли, куда поставили. А потом нашли осколки. Список погибших учеников нашей школы теперь уж невозможно будет восстановить. В год 50-летия Великой Победы Доска Памяти исчезла, а с нею из памяти потомков стерлись имена и фамилии моих товарищей. Но все-таки я, пожалуй, попробую еще раз восстановить ее. Нельзя, чтобы люди забыли нас. Нельзя, чтобы они, взглянув на их имена, хоть мимоходом, хоть чуть-чуточку не подумали о них, хоть чуть-чуточку не представили их себе подобными.

Теперь уже, когда исчезла наша доска, ничто не напомнит, что в нашей школе училась Зина Шмелькова. Восемнадцатилетней ушла она в партизанский отряд осенью сорок первого. Перед войной она была комсоргом нашей школы. Ушла и не вернулась. Где-то в Подмосковье ее схватили фашисты. Все случилось так же, как с Зоей Космодемьянской. Только Зина с петлей на шее была еще беременной. Рассказал мне об этом после войны наш первый школьный комсорг Николай Павлович Кондратенков. Ему каким-то образом удалось об этом узнать. Кажется, он тоже был в партизанах. А страна так и не узнала о ней ничего, ведь в фашистский тыл боевые группы партизан-разведчиков уходили без имен. Что-то случайно удалось узнать нашему первому комсоргу, но и это оказалось не подтверждено документами. Не оказалось на месте казни Зины военкора, как это случилось у Зои. Не был написан по этому поводу очерк о героине и в списке настоящих героев имени Зины Шмельковой не оказалось. Мы написали его на нашей школьной доске.

На той же доске были написаны и имена Сережи Кремлева, и Володи Милевского. Оба они погибли в сорок втором. Первый был командиром расчета «Катюши». А второй – командиром расчета противотанкового сорокапятимиллиметрового орудия, которое фронтовики-артиллеристы называли ласковым именем – «Прощай, Родина».

Володя Милевский в сорок первом пошел учиться в артиллерийскую спецшколу, и в сорок втором его расчет и пушка были раздавлены фашистским танком. И об этом мне довелось узнать случайно, по неподтвержденным данным после войны. И его имя мы написали на доске. Всех записали, кого помнили и о ком хоть что-то знали: Колю Синельникова, Леву Бокова, Женю Душечкина, Юру Суяркова, Сергея Дроздова, Шурку Шишова, Шурку Тарамыкина, Наума Штивельмана, Абрама Гринькота, Владимира Андреевича Кладкового и Петра Федосеевича Радченкова. Хотел бы я теперь видеть человека, который бросил и расколол нашу Памятную доску! Наверное, он был похож на тех, кто теперь часто выступает по радио и телевидению с новым прочтением наших, кровью написанных, страниц истории Великой Народной Войны.

Учительнице, бывшей до войны старшей пионервожатой, а теперь являющейся заместителем директора по воспитательной работе, было даже не стыдно спокойно рассказывать мне о том, как потерялась и разбилась наша Памятная доска. Прошли уже пышно организованные праздничные мероприятия, посвященные пятидесятилетию нашей Победы. Отзвучали фанфары, забылись пылкие речи и клятвенные обещания Президента, и наша Доска уже теперь никому не нужна.

Теперь я в нашу школу не хожу. Да там нас и не ждут. Только номер школы еще хранит беззвучную память о том, что 54 года назад закончилось здесь мое и моих товарищей школьное детство, из которого мы ушли не просто в суровую жизнь, но и в Историю.

1995 год – ноябрь 2000 года

Москва

Часть II
Восемь лет жизни в солдатских сапогах

Памяти друзей-однополчан и отцов-командиров – посвящаю

Из десятого класса добровольцем в истребительный мотострелковый полк

Поколения, с которыми меня связывает и моя память, и моя собственная жизнь, всегда жили в предчувствии неизбежной войны. И не было у нас никогда никакой надежды на мир, и не уповали мы на возможность предотвращения войны, хотя правительство наше предпринимало активные шаги к этому. Время у поколений разнилось только степенью предчувствия ее непосредственной опасности. Каждую осень в наших деревнях и городских окраинах голосили матери, провожая своих наголо стриженных сыновей в Красную Армию. Ревели надрывно гармошки, лихо и обреченно пели и плясали хмельные парни, покидая отчий дом. Ватага подростков провожала их на сборные пункты, предчувствуя скорую и свою разлуку, и свой «последний нонешний денечек». Песню эту провожальную я запомнил с детских лет:

 
Последний нонешний денечек
Гуляю с вами я, друзья,
А завтра рано, чем светочек,
Заплачет вся моя семья.
 

Под нее провожали обоих моих братьев. В 1935 на действительную ушел Николай. А в 1937, не дождавшись его возвращения, в тот же Белорусский Краснознаменный военный округ отправился служить и Александр. И оба раза, как и все матери, голосила моя Мама, предчувствуя самые невероятные неожиданности. Все тридцатые годы были наполнены мрачным ожиданием неизбежной войны. И все мы, и родители, и дети знали точно, что воевать нам придется и с фашистской Германией и с вероломной самурайской Японией.

Но все же братьям удалось отслужить свой срок действительной службы до того, как началась наша страдная и Великая война. Они вернулись домой офицерами запаса и еще успели вместе с Отцом построить дом в поселке Дружба близ города Мытищи, на краю сказочной подмосковной Лосиноостровской тайги. Теперь вся наша немалая, в шесть человек, семья наконец получила возможность по-человечески благоустроить свою жизнь в просторных и светлых собственных хоромах. Правда, на их постройку были истрачены все накопленные сбережения. Пришлось родителям влезть в долги. Дом был построен в 1939 году. Но предстояло еще вложить немало средств и труда, чтобы обеспечить в нем необходимый минимум удобств. У всех у нас была уверенность в том, что потихоньку, по мере возможности, все это будет сделано. Материально жизнь в ту предгрозовую пору у людей стала налаживаться к лучшему. После долгих лихолетий нужды в страну стал приходить достаток. Люди обретали уверенность в завтрашнем дне и надеялись на лучшее будущее для своих детей. Я это чувствовал по настроению своих родителей и по своим собственным ощущениям перемен к лучшему, и по настроению своих товарищей. Мы уже начинали строить свои планы наступающего будущего.

В нашем доме по доброму взаимному согласию поселилась и семья нашего дяди, брата моего Отца – Федота Ивановича. С 1939 года все мы зажили в нем одной семьей. Не буду утверждать, что жизнь эта была абсолютно бесконфликтной между моей Мамой и женой дяди Федота – Анной Васильевной. Но у меня в ту пору сложился тесный и не только братский, но и дружеский союз с моим двоюродным братом Борисом. Тут-то уж я могу твердо сказать – дружба наша была искренней и верной. Мы были почти ровесниками, учились в одинаковых классах, хотя и в разных школах, и интересы наши были близки, и забавы одинаковы. В нашем распоряжении был таежный подмосковный лес, грибы, лыжи, коньки, велосипед, футбол и хоккей. Еще Борис был скор на всякие придумки и мастеровит на многие нехитрые изобретения и увлекал в них меня. Однако окончательно наша семья всем составом в 1939 году из Москвы в построенный дом в Подмосковье еще не выехала.

Дом все еще не был приспособлен к зимним условиям. Летом этого же года женился старший брат, и в нашей девятнадцатиметровой комнате появился седьмой член семьи, его жена Полина. Это заставило родителей поторопиться с переездом из московской квартиры в еще недостроенный дом. И зимой с 1940 на 1941 год они уже окончательно поселились в своем доме. Там же стали жить и наши молодожены. В 1940 году у них родилась дочь. Мы же, младшие члены семьи, – брат Александр, сестра Антонина и я продолжали оставаться на старом месте жительства, сохраняя за собой право на владение им и московскую прописку. Фактически же жизнь нашей семьи перед войной переместилась в ближнее Подмосковье. Предвоенные перемены, однако, в нашей семье этим не ограничились. В начале 1941 года по партийному назначению наш старший брат Николай уехал в длительную командировку в город Комсомольск-на-Амуре. Там он стал работать на строительстве большого завода оборонного назначения. Проводы его в дальнюю дорогу были невеселые, с каким-то тревожным предчувствием. У Отца тогда возникли осложнения на работе и ему пришлось оставить свой невеликий руководящий пост в торговой точке на Красной Пресне. Его партнеры, в том числе и его родной племянник Георгий Александрович, оказались под судом за растрату. Отцу пришлось перейти на другую работу ближе к дому. Тревожно стало как-то в нашем доме. Мама очень плакала, провожая надолго старшего сына на Дальний Восток. Переживали мы все тогда и печальную судьбу нашего двоюродного брата Георгия и его семьи. Впервые я тогда ощутил незнакомое до того чувство тревожной растерянности и какой-то надвигающейся беды. Семья наша в то время оказалась в довольно стесненном материальном положении. Строительство дома истощило все наши скромные накопления. Практически в то время семья наша жила за счет заработка брата Александра. Он был тогда холост, работал инженером-строителем в системе Главвоенстроя и зарплату получал скромную. В моих планах стали появляться мысли о завершении учебы и устройстве на работу. Сестра наша в это время была студенткой Московского городского педагогического института имени В. В. Потемкина, училась на факультете русского языка и литературы.

Сложившиеся материальные обстоятельства заставили родителей на лето сдать наш недостроенный дом в аренду под детский сад. Так мечтам о благоустроенных жилищных условиях не суждено было сбыться. Пришлось тогда уже двум семьям в летние месяцы ютиться в маленьком домике-времянке. И тем не менее жили мы тогда, как говорится, в тесноте, но не в обиде. К тому же очень скоро жизнь по другим причинам разрядила создавшееся переуплотнение в нашей большой семье. 20 июня 1941 года мы проводили на Дальний Восток нашу невестку Полину с годовалой дочкой Лидой к их мужу и отцу – нашему старшему брату Николаю. А ранним утром 22 дня того же месяца началась война, и очень скоро в нашем новом доме стало еще свободней.

* * *

В то воскресное утро, нагулявшись накануне до рассветных петухов с девушками, нянями из детского сада, я со своими двоюродными братьями Борисом и Леонидом крепко спал на чердаке нашего маленького домика-времянки. Разбудил нас истошный крик моей Мамы, вернувшейся с рынка. Только слово «война» в нем можно было разобрать. А за ней враз заголосили и запричитали все женщины в нашем и соседних домах, все матери, жены, сестры и дети, чьи сыновья, мужья, отцы и братья должны были в тот же день стать солдатами войны, а их самих ждала теперь вдовья и сиротская участь.

У наших соседей Ивановых двое сыновей уже служили в Красной Армии и уже в это утро приняли на себя первый удар фашистов. На западной границе служил Михаил Иванов, от которого с фронта так и не пришло ни одного письма. А на южной границе, в Молдавии, служил их второй сын Николай. Осенью сорок первого он на несколько дней сумел забежать домой. Сюда, в Подмосковье, этот пограничник отступал через всю страну все лето. Он показал нам тогда несколько пробитых осколком снаряда патронов из своего патронташа. Они спасли ему жизнь. Через два дня его проводили под Тулу. Домой Николай больше не вернулся. Погиб он в сорок третьем на Кубани. В сорок втором осенью на фронт ушел третий Иванов, мой одногодок Лешка. Ему удалось вернуться домой из Берлина после Победы. Но потом он не дожил и до сорока лет.

Через три месяца после начала войны проводила своего мужа Василия Сергеевича Варенова его жена Мария Павловна. В свой последний день хозяин успел привезти на грузовике своей будущей вдове и сиротам несколько мешков картошки и капусты. На этом же грузовике он и уехал на войну.

Я хорошо помню этот эпизод. Торопясь, Василий Сергеевич бегом носил мешки. Потом, разгрузив машину, он вспрыгнул в кузов, стукнул по кабине кулаком. Машина прыгнула с места и понеслась по нашей неровной Второй Парковой. А у калитки долго стояла Мария Павловна с совсем недавно родившейся младшей дочкой Аллой. А у ее ног к юбке прижались старшие Люся и Гена. Василий Сергеевич стоял в кузове и все махал им прощально рукой, пока грузовик не исчез за поворотом. Писем от него тоже не пришло. Не знаю, хватило ли на первую зиму его семье картошки и капусты, но знаю, что Мария Павловна вырастила своих детей, дала им образование и дождалась внуков. А дети с того прощального дня так и не могут вспомнить лица своего отца.

Мужики с нашей Второй Парковой все уходили и уходили. В октябре мы проводили Кольку Корзелева, нашего друга по футболу. Он был постарше нас с Борисом, и его со слезами провожала возлюбленная, симпатичная девушка Аня. Не суждено ей было стать его женой. С войны-то он вернулся, но спустя несколько лет после нее. Видно, за какие-то грехи, а может быть за плен, пришлось ему задержаться за колючей проволокой. Пришел Николай нелюдимым, молчаливым, совсем неразговорчивым человеком. Его Аня давно уже была замужем, а со мной он встреч избегал. Исчез он потом куда-то вместе со своими родителями. А дом Корзелевых до сих пор стоит через два от нас. Только я и мои братья до сих пор называем этот старый дом именами довоенных владельцев.

* * *

Из нашей семьи первым ушел на войну мой брат Александр. Он был офицером в запасе, и за несколько месяцев до начала войны военкомат выдал ему предписание в случае объявления всеобщей мобилизации в трехдневный срок явиться по указанному адресу для прохождения службы. В последнюю предвоенную субботу брат с друзьями где-то гулял на вечеринке. Домой он возвращался под утро и по пути услышал сообщение о начавшейся уже войне. А Мама уже собирала его в дорогу. Меня на велосипеде послали на станцию Перловская в магазин купить для него рюкзак. В понедельник, 23 июня, мы поехали его провожать в Москву по указанному в мобпредписании адресу. Помню, что нам следовало в районе Таганки на Большой Коммунистической улице найти автобазу, которая в условиях войны должна была развернуться в отдельный автобатальон. Улицу мы нашли быстро, но пройдя ее два раза из конца в конец, автобазы так и не нашли. Встретился нам небольшой гараж, но его заведующий и сторож полномочий на формирование автобатальона не имели. Так мы вернулись назад. По дороге домой заехали в Мытищинский горвоенкомат. Там у брата забрали военный билет с мобпредписанием и приказали оставаться дома до особого распоряжения. Оно пришло 4 июля уже после выступления И. В. Сталина по радио с обращением к народу. А война уже катила свои колеса по Белоруссии и Украине, и фашистские самолеты ежедневно налетали на Москву.

Второй раз мы с Отцом поехали провожать нашего Сашу 6 июля. Ему назначено было явиться в распоряжение командования какой-то части в городе Волоколамске. Мы могли проводить его до Рижского вокзала. Наше прощание состоялось в кафе «Рига» около вокзала на Первой Мещанской улице. Мы сидели за столиком. Брат и Отец выпили по разгонной. Мы говорили друг другу какие-то слова. Мне очень хотелось сказать брату что-то особенное, я не сомневался тогда в скором победоносном исходе войны. И думал, что мне в ней участвовать не придется, поэтому мне очень хотелось, чтобы брат обязательно отличился в бою и получил бы награду.

Об этом я и старался сказать ему. А Отец наш печально молчал. Он-то, наверное, думал о другом. За окном кафе вдруг заиграл оркестр. По улице нестройно шли батальоны московского ополчения. Их не геройский вид удручал. Шли ополченцы нестройными рядами, обмундированы они были плохо. Мне даже один из бойцов помнится до сих пор. Взгляд мой тогда выхватил его из рядов. Он был худ и высок. На стриженой голове неуклюже на ушах висела пилотка, а на носу – очки в толстой роговой оправе. А на длинных и тощих ногах были неумело намотаны обмотки. Все пели за оркестром:

 
Эх, бей, винтовка,
Метко, ловко…
 

А мой ополченец не пел и винтовку образца 1891/1934 года с длинным штыком он нес на ремне неумело. Подсумок на поясном ремне и патронташ через плечо были пусты. Тощий вещевой мешок за спиной тоже был небогат припасами. Батальоны, видимо, шли на погрузку. Их провожали женщины и дети.

Подходило время к отходу нашего поезда на Волоколамск, и мы тоже невесело вслед за ушедшими батальонами пошли на вокзал. У вагона брат встретил каких-то знакомых, и мы попрощались, чтобы не мешать знакомиться однополчанам. Поезд ушел в Волоколамск по расписанию. А недели через две Александр прислал нам с оказией записку, что он со своей частью находится совсем недалеко от дома, где-то в районе города Щелково. Товарищ, принесший нам записку, рассказал, как их можно найти, и мы на другой день с Борисом отправились без промедления с мамиными гостинцами искать брата. Оказалось, что он попал служить в авиационную часть, охраняющую небо Москвы. Итак, в автобатальон брат не попал, но зато был назначен командиром автовзвода в батальоне аэродромного обслуживания в части истребительной авиации МПВО. В этом чине мы увидели его, разыскав полевой аэродром за рекой Клязьмой около деревни Хомутово Щелковского района. В июле и августе я каждую неделю ездил к нему с мамиными гостинцами. Ближе к осени авиадивизия, в которой служил брат, перебазировалась в район Егорьевска. Встречи с братом теперь стеши реже. Начиналась оборона Москвы. Немецкие пушки уже были слышны в ее пригородах. А брат в это время был переведен на должность адъютанта (т. е. начштаба) эскадрильи истребителей. Всю войну затем он прослужил на разных штабных и офицерских должностях в авиационном полку и дивизии Московской противовоздушной обороны.

* * *

Брат Александр всегда был мной особо уважаем. Его мнение и пример в жизни для меня были очень важны. Поэтому, оказавшись в необычной обстановке первых месяцев войны, я ездил к нему не только для того, чтобы отвезти мамины гостинцы, но и чтобы посоветоваться, как мне поступить, какую дорогу выбрать. Я хотел пойти на фронт. Но брат твердо посоветовал мне продолжать учебу. Я его послушал, но учиться в сентябре было негде. Московские школы тогда учебный год не начали. Два месяца мы с двоюродными братьями Борисом и Леонидом работали электромонтерами в научно-исследовательском дезинфекционном институте, в который нас устроила работавшая в нем их мать. А в сентябре, собравшись, наконец, в школу, в десятый класс, мы с Шуркой Шишовым и другими одноклассниками оказались на трудовом фронте за Серпуховом, в Высокиничском районе. С трудфронта мы вернулись 10 октября. Теперь уже школы в Москве опять наглухо закрылись, а в пригороде они работали. Следуя совету брата, я перешел в Мытищинскую школу № 5, находящуюся около станции Перловская. Теперь с новыми товарищами я по утрам бегал туда. А Мытищи и его окрестности стали тогда уже прифронтовой зоной. Уже слышался здесь гул недалекой канонады. Шел ноябрь месяц. Мой брат Борис уже вызывался в военкомат и ждал повестки. Однако до того, как уйти в армию, он вслед за отступившими немецкими войсками успел побывать в городе Истра на очистке окрестных полей от трупов и остатков оружейного металла. А я в это время ходил на занятия в школу. Но однажды всем ребятам-комсомольцам из нашего класса объявили приказ явиться в Мытищинский городской комитет комсомола. Мы пошли туда втроем – я, Наум Бондарев и Николай Куракин. Дело было уже под вечер. Мы пришли в приемную к первому секретарю Давыдову. Там уже сидели ребята из Лосинки. Сидим мы в приемной и ни о чем не ведаем. Зачем позвали? Тут выходит из кабинета секретаря паренек из Лосиноостровской школы. Мы потом с ним вместе отслужили все наши восемь с половиной лет. Звали его Донатом Кокуриным. Спрашиваем: «Зачем позвали?» А он, улыбаясь, говорит: «Предлагают добровольцем записаться на фронт». «Ну а ты что ответил?» – спрашиваем мы у нашего нового знакомого. А он, опять улыбаясь, говорит: «Ну и вы, я думаю, тоже не откажетесь». Тут нас и позвали в кабинет. Но вошли в него мы только вдвоем с Наумом Бондаревым. А Коля Куракин незаметно от нас отстал. После войны, уже будучи студентом третьего курса исторического факультета МГУ, я вдруг встретил его в коридоре ректората. Он тогда уже заканчивал аспирантуру нашего экономического факультета. А до этого успел закончить институт внешней торговли. Мы же с Наумом с того вечера в Мытищинском горкоме комсомола восемь с половиной лет не снимали солдатских сапог. Вошли мы тогда к секретарю, товарищу Давыдову, и встали перед ним во весь рост. Нам тогда еще не было полных семнадцати. Но и секретарю Мытищинского комсомола тогда, наверное, было не больше двадцати. А разговор он уже научился вести назидательно, по-учительски. Спросил нас, как мы учимся, что собираемся делать. А мы ответили, что вот, пока учимся, а как кончим десятый класс, то придет время идти на войну. И тогда он вдруг сказал, а как мы смотрим на то, чтобы теперь добровольцами вступить в формируемый Московским комитетом комсомола комсомольский танковый полк.

К такому вопросы мы были готовы. Как только началась война, я и мои друзья стали ходить по призывным пунктам. Но нас оттуда прогоняли, как недорослей, и мы постепенно привыкли осознавать, что наше время к тому еще не пришло. Однако в этот вечер в горкоме мы так поставленного вопроса не ожидали. Оторопев от неожиданности, мы растерянно в один голос спросили: «А когда надо идти?»

А товарищ Давыдов коротко ответил: «Завтра». Мне и теперь помнится, что и я и мой новый друг Наум Бондарев испугались этого слова. Но, услышав слово «завтра», мы не посмели сказать «нет». Вместо него сказали, что, если товарищ секретарь считает нас пригодными по нашему возрасту, то мы готовы стать добровольцами. Товарищ Давыдов встал из-за стола, подошел к нам, похлопал нас дружески по плечу и сказал фразу, которую я запомнил: «Молодцы! Ведь если не мы, то кто же тогда защитит страну?» В заключение беседы он сказал, что завтра нам следует прийти сюда, в горком, а отсюда вся группа мытищинских добровольцев поедет в МК и МГК ВЛКСМ. Мы вышли из кабинета секретаря, и больше я его никогда в жизни не видел. Лишь после войны я случайно узнал, что сам товарищ Давыдов на войну не попал, что был он назначен на руководящую работу в Константиновский район, работал секретарем РК ВЛКСМ или председателем райисполкома, а потом до выхода на пенсию – директором Константиновского совхоза. Нас же он напутствовал в другую дорогу на целых восемь с лишним лет.

Вышли мы с Наумом из горкома и из Мытищ пошли пешком в нашу Перловку. По дороге Наум вспомнил, что утром девчонки из нашего класса приглашали его, кажется, на день рождения к Тоне Сурковой. Она жила в нашем поселке «Дружба». Он предложил и мне пойти с ним. Я тогда еще не успел хорошо познакомиться с моими Перловскими одноклассниками и не сразу принял его предложение. Но Наум сказал вдруг, что ведь, может быть, это будет наш последний вечер с друзьями. И я согласился. Мы шли открытым полем напрямик к нашему дачному поселку. Ветер со снегом дул нам навстречу. Шли молча, впервые осознав, что возврата уже к прошлому нет, а что нас ждет завтра – мы не знали.

Дом Тони Сурковой стоял на краю поселка, в Стахановском переулке. В окнах было темно из-за светомаскировки. А на пороге террасы через дверь мы услышали голоса и звуки патефонной музыки. Из открытых дверей мы увидели танцующие под эту музыку пары. В большой комнате с красным шелковым низко повешенным абажуром стоял сизый табачный дым. Вокруг абажура колыхались танцующие пары. Все девчата и ребята были из школы. Но не всех я еще успел узнать. Здесь, кроме хозяйки Тони, были Ира Рогачева, Валя Коншина, Валя Маликова, Вера Абрамова. А из ребят я знал только соседа Тони по улице Ефима. Силюсь вспомнить его фамилию и никак не вспомню. Был здесь и Семен Минкович, наш школьный комсорг, который на следующий день из Мытищинского горкома должен был везти нас в Москву. И еще был здесь Вадим Дейнеко, высокий красивый парень. Тут же выяснилось, что и он был в горкоме и тоже дал согласие добровольно пойти в танкисты. Нас с Наумом встретили дружными приветственными возгласами, а когда узнали наши новости и откуда мы пришли, то девчата, как мне показалось, окружили нас особым прощальным вниманием. Мне было неловко в этой незнакомой, но вдруг так сочувственно встретившей меня компании. Пожалуй, до этого случайного прощального вечера я никогда не испытывал к себе такого необычного девичьего отношения со стороны даже более знакомых мне московских одноклассниц. Со мной прощались, меня жалели, ко мне ласково прижимались в ритме танго девочки, которых я считал взрослее себя, и мне было неловко от их неожиданной девичьей теплоты и доверчивости. Мне приятно было ощущать впервые в жизни эту девичью ласку, но вдруг я почему-то заторопился домой и скоро ушел, кое-как попрощавшись с девочками. С Наумом мы договорились, что завтра с ним встретимся в горкоме. Я ушел от своих одноклассниц в тот вечер навсегда. Когда кончилась война, они все уже были женами других незнакомых мне мужчин. Они уже как-то были устроены в жизни, успели окончить институты. А мне предстояло новую жизнь начинать сначала, и дороги наши уже нигде не перекрещивались, кроме мимолетной романтической истории с Ирой Рогачевой, подарившей мне в тот прощальный вечер свою фотографию с надписью: «Если дорог оригинал, то не теряй копию». Эту карточку с банальной девичьей надписью я хранил в своей гимнастерке. После победы, точнее в день после Парада Победы я встретил Иру в доме у той же Тони Сурковой случайно. Она тогда была уже мужней женой и выглядела весьма привлекательной женщиной. Оказалось, что муж ее в это время оказался осужденным за какой-то проступок, и Ира считала себя свободной от обязательств к нему. Потом я провожал ее домой. После этого мы некоторое время продолжали встречаться, но романа не вышло. Я еще оставался солдатом и никак не подходил под определившиеся критерии уже опытной молодой женщины. Через некоторое время она вышла замуж за нашего одноклассника Лбова, который стал тогда одним из первых наших физиков-атомщиков. Ира нашла себе более интересную партию. Но меня это нисколько не задело. Свое послевоенное знакомство с ней я не связывал ни с какими намерениями. Но фотографию ее я все еще хранил. И однажды встретившись случайно в электричке с памятью об оригинале я возвратил «копию», расстрогав мою бывшую одноклассницу своей неожиданной для нее мальчишеской верностью. С тех пор с женой атомщика Лбова, как и с ним самим, я никогда не встречался.

* * *

В тот прощальный зимний вечер в конце декабря 1941 года от своих школьных друзей я с впервые осознанной настоящей тревогой шел к своему дому и никак не мог придумать себе первой фразы, которую я скажу моей Маме и Отцу о принятом мною решении. Все наши в тот вечер были дома. Мама встретила меня с упреком. Время было уже за десять. Спросила, где я так долго шлялся. Я сказал, что был в Мытищах, в горкоме комсомола, что шел оттуда пешком и что мне завтра снова туда надо идти, и что завтра я ухожу в Красную Армию. Мама не поняла моей последней фразы и отреагировала на нее без тревоги: «Молчи, дурак!» – сказала она мне сердито. А я ей опять говорю, что мне завтра надо быть рано в Мытищах, в горкоме, и чтобы она меня пораньше разбудила. Так тогда и никто не воспринял серьезно моих слов об уходе на войну. Тогда я позвал к себе Бориса. Мы вышли с ним на улицу, и я рассказал ему все. А потом предложил ему пойти вместе со мной. Но он тогда имел на руках предписание из райвоенкомата о призыве по особому распоряжению. Он со дня на день ждал своего призыва.

Мы потоптались еще на улице немного и вернулись в дом. Все укладывались спать. Я опять попросил Маму разбудить меня пораньше. Но она утром этого не сделала. Я проснулся в 8 часов. А в Мытищах мне надо было быть в 10. Наскоро умывшись и совсем не собираясь в долгий и далекий путь, я на ходу выпил стакан чаю и не прощаясь побежал пешком по вчерашнему полю в Мытищи. Это было в декабре 1941 года. Точная дата начала моей военной службы зафиксирована в приказе по истребительному мотострелковому полку, бойцом которого я стал в тот же день, когда ушел из дома. А обратно я вернулся домой через восемь с половиной лет.

В горкоме комсомола в то первое утро моей солдатской жизни нас собралось десять или двенадцать человек. Виталий Дейнеко не пришел. После войны он появился в Перловке в форме флотского офицера. Был он неотразимо красив, с кортиком. Но на войну он так и не попал. Слишком долго и упорно он учился в каком-то высшем военно-морском училище, и войны ему не хватило. Наверное, поэтому он скоро демобилизовался. Знакомства с ним я не возобновлял.

Нашу группу из Мытищ повез в Москву Семен Минкович – комсорг нашей школы. Он выполнял тогда последнее поручение горкома, так как сам после этого тоже должен был уходить на войну. С ним после этого встретиться не пришлось. Кто-то рассказывал, что наш Семен дослужился до высокого полковничьего чина. Ну а мы с Наумом Бондаревым и нашими мытищинскими и лосиноостровскими земляками предстали в тот день перед заведующим военным отделом МК и МГК ВЛКСМ Сизовым Николаем Трофимовичем.