Текст книги "Знакомьтесь, литература! От Античности до Шекспира"

До нашего времени дошли семь трагедий Софокла: «Трахинянки», повествующая о последней жене Геракла, Деянире, той самой, что пропитала ядом гидры его одежду, «Аякс» – о печальной судьбе знаменитого героя Троянской войны, прославленная «Антигона» – о дочери царя Эдипа на материале фиванского мифологического цикла, «Электра», не нуждающаяся в отдельном представлении, «Филоктет» – трагедия о еще одном герое осады Трои, и поставленная уже после смерти автора трагедия «Эдип в Колоне».

Самым известным из произведений Софокла, хрестоматийным, программным, скандальным, ярким, названным Аристотелем идеалом трагической поэзии, своего рода визитной карточкой античной трагедии является

История, которую Софокл взял за основу, относится к так называемому Фиванскому мифологическому циклу. Несравненный Николай Альбертович Кун в своей книге «Легенды и мифы Древней Греции и Древнего Рима» излагает ее последовательно, с присущей ему академической обстоятельностью, но мы будем идти от текста трагедии. В данном случае это возможно сделать без глубокого погружения в контекст; герои все расскажут нам сами, и получится подольше держать интригу для тех, кто не знаком с сюжетом.

Он того стоит.

Итак, декорации представляют площадь перед царским дворцом в древних Фивах. Здесь бедствие: свирепствует страшная эпидемия, опустошающая окрестности, не щадящая ни скот, ни людей. От лица граждан к Эдипу обращается Жрец (он же корифей); его монолог служит прологом к действию:

 
«Жрец
Эдип,
О, царь моей отчизны, видишь – все мы
Сидим, обняв подножье алтарей <…>
Уже главы поднять не может город,
Потопленный кровавою волной:
Стада в полях тоскуют, гибнет семя
Плодов земных, и дети умирают
Во чреве жен. Проклятая богиня,
Пылающая Язва Моровая
Свирепствует и, наполняя Ад
Стенаньями, опустошает город.
Мы все пришли сюда не потому,
Чтобы тебя считали равным богу,
Но в бедствиях и испытаньях, свыше
Ниспосланных, ты – первый из людей.
Недаром же, придя в обитель Кадма
Священную, ты уничтожил дань,
Что мы платили некогда свирепой
Пророчице. Без помощи людской,
Лишь мудростью, дарованной богами,
Ты спас нам жизнь. Так думает народ»[39]39
  Трагедию «Царь Эдип» мы читаем в переводе Дмитрия Мережковского.


[Закрыть].
 

Тут надо сказать, что Эдип в Фивах пришелец. Много лет назад, еще совсем юношей, он явился сюда в непростые для города дни: при загадочных обстоятельствах был убит прежний царь Лайос, и, будто одной беды мало, неподалеку от города угнездился кошмарный Сфинкс, рожденный уже знакомыми нам Тифоном и Ехидной. Это чудовище с головой женщины, телом льва и громадными крыльями требовало человеческих жертв, а в их ожидании коротало время, загадывая путникам загадки и беспощадно убивая всех, кто не мог их решить. Эдип бесстрашно отправился на встречу со Сфинксом и сходу разгадал знаменитый ребус: кто утром ходит на четырех ногах, днем – на двух, а вечером – на трех? Человек! – ответил Эдип, безошибочно увидев аллегорию младенчества, зрелости и старости, опирающейся на клюку. Сфинкс сгинул, сбросившись с крутого обрыва. Жители Фив были так впечатлены мудростью совсем молодого еще человека, что с радостью приветствовали его женитьбу на вдове погибшего царя, Иокасте; она была значительно старше Эдипа, но еще вовсе не старой, и в браке у них родились две чудесные дочки – Антигона и Исмена, и два сына – Этеокл и Полиник.

Эдип в Колоне, проклинающий своего сына Полиника. Художник: Генрих Фюсли (1741–1825) 1777 г.

Обрушившаяся чума стала самым страшным бедствием в Фивах за время царствования Эдипа. Жрец вспоминает о том, как царь избавил город от «свирепой пророчицы», имея в виду Сфинкса, и надеется на его мудрость. К счастью, в античном мире существовал надежный способ узнать причину эпидемии и способы борьбы с ней – задать вопрос богам, лучше всего – Дельфийской пифии; к ней и послал Эдип своего шурина и близкого друга Креона, и вот, смотрите! Он как раз вернулся с ответом:

 
«Креон
Открою все, что слышал я от бога:
Владыка Феб повелевает нам
Очиститься от древнего проклятья,
Чтоб нами же питаемое зло
Не сделалось навек неизлечимым <…>
Убийцу мы должны изгнать, иль смертью
Смерть искупить невинного, чья кровь
Проклятием наш город осквернила.
Эдип
Но кто злодей, изобличенный богом?
Креон
Ты слышал ли, что Лайос был царем
До твоего прихода?
Эдип
Слышал, брат мой,
Но сам его не видел никогда.
Креон
Он жертвой пал злодеев: ныне Феб
Повелевает отомстить убийцам».
 

Через пифию Аполлон возвестил Креону, что убийца царя до сих пор находится здесь, в Фивах, и городу не будет спасения, пока его не найдут и не покарают.

Принято считать, что первым литературным детективом, написанным еще до возникновения самого этого термина, стал рассказ Эдгара По «Убийство на улице Морг»; но Софокл, за две с лишним тысячи лет до бостонского романтика предлагает нашему вниманию самую настоящую детективную историю с загадочным убийством из прошлого, расследованием и поиском преступников в настоящем, и от разгадки тайны зависит жизнь всего города.

Креон напоминает обстоятельства дела: Лайос был убит по дороге в Дельфы, вместе с ним были перебиты и немногочисленные спутники, а единственный выживший свидетель из царской свиты утверждает, что на них напала шайка разбойников. Тогда розыски злодеев так и не провели толком: сначала помешал Сфинкс, потом – торжества по поводу победы над ним, а после решили, что разбойничья банда уже давно покинула окрестности. Теперь ясно, что злодеи все еще в городе, и Эдип начинает расследование заново: ведь цареубийцы запросто могут покуситься и на него!

 
«Эдип:
Я – Лайоса убитого наследник,
Я принял скиптр державный от него,
Я разделил с его супругой ложе,
И если бы умерший был отцом,
Детей его назвал бы я своими.
С тех пор как я узнал, какая смерть
Невинного постигла, он мне дорог,
Как собственный отец. И я найду
Преступного убийцу Лабдакида
И отомщу за царственную кровь!».
 

К сожалению, в Дельфах пифия не назвала имен цареубийц, и хор фиванских граждан советует обратиться к слепому прорицателю Тиресию – мы уже встречали его у Гомера: это для беседы с Тиресием Цирцея отправляет Одиссея ко входу в царство Аида. Эдип посылает за стариком. Тот медлит, потом все же неохотно приходит, но почему-то наотрез отказывается говорить:

 
«Тиресий
Пусти меня домой.
Поверь, Эдип, что это будет лучше
И для меня, и для тебя.
Эдип
Как? Зная все, ты хочешь утаить,
Предать меня и погубить отчизну?
Тиресий
Не сделаю несчастными, о, царь,
Обоих нас. Не трать же слов: насильно
Ты не заставишь говорить меня».
 

Очевидно, что Тиресий упирается неспроста, и Эдип приходит к выводу, что тот или сам виновен в убийстве, или по какой-то причине покрывает убийц. Он угрожает прорицателю пыткой и казнью, и тогда старик отвечает царю:

 
«Тиресий
… Заставлю же тебя
Я приговор твой собственный исполнить:
Беги от нас, не говори ни с кем, —
Ты кровью землю осквернил, ты – проклят! <…>
Ты тот, кого мы ищем, ты – убийца».
 

Эти слова, сказанные публично, перед лицом собравшихся граждан, приводят Эдипа в ярость. Сначала он обвиняет Тиресия в безумии, потом во лжи, и наконец догадывается – это заговор!

 
«Эдип
Иль казнь тебя, безумец, не страшит?
Тиресий
Нет, – если только есть у правды сила.
Эдип
Поверь, она не для таких, как ты —
Неслышащих, незрячих, неразумных.
Тиресий
Несчастный! В чем меня ты укорил,
То самому тебе укором будет.
Эдип
Как может тем, кто видит, повредить
Слепец, объятый вечной тьмою?
Тиресий
Знай же:
Не я, а Рок тебя накажет. Феб
Исполнит все, назначенное Мойрой.
Эдип
Ты иль Креон придумал эту ложь?».
 

Обратите внимание на темп диалога: никаких долгих тирад, только быстрый, эмоциональный обмен короткими, точными репликами. Действие в самом разгаре, а мы еще ни разу не процитировали хор; здесь он исполняет роль самой настоящей массовки, или второстепенных персонажей, периодически подающих реплики главным героям и лишь изредка рисующих панораму охватившего Фивы бедствия. Никакого торжественно-мрачного нагнетания атмосферы, многозначительных намеков, никакого текста от автора; в сравнении с «Орестеей» динамика «Царя Эдипа» больше похожа на боевик, чем на античную драму.

Эдип не слышит Тиресия. Внезапное, страшное и абсурдное обвинение вывело его из себя: он нападает, резонно спрашивая, где был Тиресий и вся его мудрость, когда требовалось одолеть Сфинкса; он обвиняет старика во лжи, в сговоре с Креоном, чтобы захватить власть и свергнуть его, Эдипа, с престола, пока, наконец, Тиресий не замечает:

 
«Тиресий
Для сына я безумный, но отцу
И матери твоим казался мудрым.
Эдип
Отец и мать!.. Что говоришь?.. Постой…
Не уходи. Ты знаешь их?..
Тиресий
Я знаю,
Но если ты узнаешь, то умрешь.
Эдип
Слова твои загадочны.
Тиресий
Умеешь
Ты хитрые загадки разрешать».
 

Детектив превращается в какой-то триллер, вокруг Эдипа сгущается странная, параноидальная атмосфера зловещих намеков и загадочных недомолвок. Сначала слепой старик, которого здесь считают пророком, то молчит, то обвиняет его в убийстве, то говорит про какие-то тайны, а потом и Креон, явившийся, чтобы ответить на обвинения в заговоре, тоже напускает туману, когда Эдип спрашивает про смерть царя Лайоса:

 
«Эдип
Пытались ли убийцу вы найти?
Креон
О, да, но все попытки были тщетны.
Эдип
Зачем пророк вам тайны не открыл?
Креон
Молчать позволь о том, чего не знаю».
 

И снова вопросы, на которые нет ответа: действительно, почему в то время Тиресий не назвал имя убийцы, если он прорицатель? Почему заговорил только сейчас и обвинил Эдипа?

Креон клянется в своей невиновности, но Эдип продолжает во всем видеть заговор. Он едва не казнит своего шурина и только по настоянию хора соглашается заменить смерть на пожизненное изгнание. В дело вмешивается Иокаста; Эдип что-то путано рассказывает ей про козни Тиресия, про высказанное обвинение в убийстве. Царица, желая успокоить Эдипа, убеждает его не принимать всерьез слова слепого старика – ведь известно, что все эти гадатели и пророки просто лжецы и сами не знают, что говорят! И подтверждает свои слова очевидным примером: вот царь Лайос, ее покойный супруг, получил предсказание от жрецов, что его убьет их сын; недолго думая, он велел рабам связать малышу ножки, да и выбросить его в диких горах на съедение шакалам. И что же? Был в итоге убит вот тут, неподалеку, на перекрестке трех дорог какими-то проходимцами, но уж точно не сыном!

 
«Вот каково предвидение мудрых
Гадателей. Нет, верить им нельзя:
Лжецы – они. Бог и без них сумеет
Открыть все то, что людям должно знать»,
 

Эдип бледнеет. Хор молчит, автор не собирается преждевременно раскрывать интригу, мы можем только видеть, как изменился в лице герой – смена маски! – и слышать его все более напряженный диалог с Иокастой:

 
«Эдип
Сказала ты, что Лайос был убит
Там, между трех дорог, на перекрестке?
Иокаста
Так до сих пор еще гласит молва.
Эдип
В какой земле несчастие свершилось?
Иокаста
Фокидою зовут ту землю: путь
Из Давнии там сходится с дорогой
Дельфийскою.
Эдип
О, что со мной вы делаете, боги!
Иокаста
Зачем дрожишь? Чего боишься ты?
Эдип
Не спрашивай меня… Сперва скажи,
Каков был вид царя и рост, и годы?
Иокаста
Он был высок, и волосы его
Недавнею белели сединою,
И на тебя он походил лицом.
Эдип
О, горе, горе! Сам того не зная,
Я над собой проклятье произнес!..».
 

В знаменитом романе Уильяма Хьортсберга «Падший ангел», по которому Алан Паркер снял не менее известный фильм «Сердце Ангела» с Микки Рурком в главной роли, частный детектив Гарри Ангел по велению зловещего заказчика ищет пропавшего без вести человека, которым оказывается в итоге он сам. В романе Хьортсберга осознание этого факта является кульминацией сюжета. Для несчастного царя Эдипа понимание, что он, вероятнее всего, и есть убийца Лайоса, навлекший проклятие на Фивы – только начало цепи ужасных открытий.

Эдип рассказывает встревоженной Иокасте свою историю: он родом из Коринфа, сын тамошнего правителя Полиба и его жены Меропы. Много лет назад на пиру у отца кто-то из пьяных гостей назвал Эдипа подкидышем; он возмутился, но отправился к пифии в Дельфы, ибо «осталось жало в сердце». Оракул Аполлона сообщил страшное: судьба предначертала ему убить отца, стать мужем матери, да еще и родить в этом кровосмесительном союзе детей.

Юный Эдип в ужасе бежал из Дельф и поклялся не возвращаться в Коринф, чтобы избегнуть свершения ужасных пророчеств. Он шел, куда глаза глядят, без особенной цели, пока на перекрестке дорог, одна из которых вела в Дельфы из Фив, не повстречал колесницу, на которой ехал представительного вида незнакомец и с ним пятеро слуг. На царскую процессию, из тех, что сопровождаются десятком-другим копьеносцев, это было совсем не похоже: ну, колесница и колесница. Шедший впереди раб столкнул с дороги Эдипа. Он вспыхнул, ударил раба в ответ, незнакомец на колеснице как следует вытянул Эдипа по спине кнутом, Эдип схватился за крепкий дорожный посох, завязалась драка – и вот так, в случайном дорожном конфликте, будущий царь палкой уложил пятерых, в том числе – о ужас! – и тогдашнего владыку Фив, первого мужа своей супруги.

Иокаста снова пытается успокоить Эдипа, да и себя тоже. Теперь она уже ссылается на пророчество, как на истину: ведь если убить Лайоса должен его собственный сын, то коринфянин Эдип тут не при чем, верно? Мало ли, кто еще мог проезжать в это время через перекресток дорогой на Дельфы! А во-вторых, есть же выживший, утверждавший, что на царя и его спутников напала целая банда, а никак не один путник с посохом! Правда, этот свидетель, бывший одним из приближенных царя, попросил его отослать пастухом на самые дальние пастбища, едва увидел, что Эдип стал царем, но не беда, за ним можно послать! Вот, уже отправились гонцы, скоро его приведут!

Напряжение немного спадает, но ненадолго. В Фивы приходит убеленный сединами вестник из Коринфа; зачем в такую даль нужно было гонять старика, и почему не нашлось никого помоложе, нам станет понятно чуть позже – Софоклу так надо для развития сюжета, и мы простим ему эту небольшую натяжку. Вестник сообщает о смерти престарелого царя Полиба, а значит, теперь Эдип, как его сын, может стать не только правителем Фив, но и владыкой Коринфа! Иокаста пользуется случаем, чтобы снова скептически высказаться насчет пророчеств: вот, и еще одно не сбылось, Полиб мирно умер от старости, так может, даже если Эдип все же убил Лайоса, причина моровой язвы не в этом?

 
«Пророчества богов, где ваша сила?
Эдип бежал, боясь убить отца;
Меж тем Полиб своею смертью умер,
И Феб неправ: не сын убил отца.
<…>
Не я ль тебе давно уж говорила:
Гадатели — обманщики!».
 

Вестник приглашает Эдипа вернуться в Коринф, чтобы принять власть, но тот все еще продолжает страшиться рока: ведь жива Меропа, и мало ли что, вдруг сработает вторая часть прорицания. Услышав это, радостный вестник спешит обрадовать Эдипа: Полиб и Меропа ему не родные родители. Успокоил так успокоил.

 
«Вестник
Поверь же мне: боязнь твоя – напрасна.
Эдип
Напрасна? Нет! Меропа и Полиб…
Вестник
Они тебе – по крови не родные».
 

И он рассказывает, как много лет назад – вот зачем нужен старик в роли гонца! – он, будучи пастухом, принес маленького Эдипа в дом его будущих приемных родителей. Малыш был очень слаб, и у него сильно опухли ножки из-за ремней, которыми были связаны – потому, кстати, ему и дали такое имя, «Эдип», что означает «опухшие ноги», Οἰδίπους. Но нашел он его не сам: младенца передал ему другой знакомый пастух – кстати, из фиванских, местный. Раб тогдашнего царя Лайоса.

Мы уложили этот рассказ в несколько строк, но у Софокла он занимает несколько страниц диалога, где каждая короткая реплика, вопрос и ответ падают, будто капли, наполняющие чашу скорбного знания. Открывающаяся правда так страшна, что хочется крикнуть Эдипу: «Остановись! Не спрашивай больше!». И первой не выдерживает Иокаста, после того как выясняется, что передавший его пастух жив, он и есть тот самый свидетель убийства Лайоса, которого они так ждут.

 
«Эдип
Иокаста! Раб, которого нам Вестник
Назвал, не есть ли тот, кого мы ждем?
Иокаста
Кого назвал он? Не тревожься, царь,
Не слушай их, забудь пустые речи.
Эдип
Ни перед чем не отступлю, жена,
Пока отца и мать я не узнаю!
Иокаста
О, если жизнью дорожишь, – молчи,
Не спрашивай, богами заклинаю!
И без того уж мне довольно мук…».
 

Она, как и зрители, как и читатели, уже все поняла и хочет оградить себя и Эдипа от готовой прозвучать окончательной страшной правды. Только Эдип все еще слеп; он думает, что жена боится того, что он окажется сыном раба:

 
«Эдип
Чего же ты боишься? Если б даже
От третьего колена был я раб, —
Поверь, тебя позор мой не коснется.
Иокаста
О, тяжко, тяжко!.. Лучше б никогда
И не искать тебе, не думать, кто ты!
Несчастный ты! Вот все, что я могу
Сказать, – прости!.. Уж больше не услышишь
Ты от меня вовеки ничего».
 

Она убегает, не дождавшись прибытия старого пастуха. Но вот и он; два старика, двое давнишних знакомых словно проходят очную ставку. Пастух в ужасе, он не хочет говорить так же, как раньше Тиресий, но неистовствующий Эдип грозит страшными карами – и десятилетиями скрытая истина предстает перед ним во всей ужасающей полноте.

Пророчество не обмануло. Рок вообще невозможно ни обхитрить, ни перебороть. Он, Эдип, сын царя Лайоса, выброшенный им на верную гибель, в надежде избежать предначертанной обоим судьбы, был чудом спасен и вернулся, чтобы свершилось страшное прорицание: он убил отца, стал мужем собственной матери, его дети рождены от противоестественного кровосмешения. От страха за свою жизнь молчал бежавший в пустыню единственный уцелевший свидетель убийства; желая блага родному городу, молчал Тиресий, не желая выдавать победителя Сфинкса и нового мужа царицы.

Последующая сцена ужасна; о случившемся во дворце с Иокастой и Эдипом нам рассказывает вышедший из ворот слуга, но от того впечатление лишь усиливается:

 
«Едва она в преддверие вбежала,
Как бросилась во внутренний покой
И прямо к ложу брачному, и двери
Захлопнула. Там волосы рвала
Обеими руками в исступленье,
И Лайоса, погибшего давно,
Звала она и вспоминала ночь,
Когда зачат был сын-отцеубийца,
С которым мать произвела на свет
Отверженных детей в кровосмешенье.
И прокляла то ложе, где, вдвойне
Несчастная, она от мужа мужа
И сыновей от сына родила.
 
 
Что было с ней потом – не знаю; с криком
Вбежал Эдип: он видеть помешал
Мне смерть ее. Мы все смотрели, молча,
Как он, блуждая, требовал меча.
Искал «жены и не жены, во чреве
Его носившей и его детей»!
И в ярости на двери устремился
Он с громким криком, словно кто-нибудь
Ему на них указывал, и, вырвав
Железные крюки из петель, в дверь
Он ринулся; а там, в покое брачном,
Она уже повесилась. Вбежав,
Он развязал веревку с диким воплем,
И труп упал на землю. И тогда
Несчастный сделал то, что вспомнить страшно.
С одежд ее застежки золотые
Сорвав, себе глаза он проколол
Их острием, твердя, что не увидит
Ни собственных несчастий, ни злодейств,
Что, вечной тьмой объятый, не узнает
Ни тех, кого хотел бы он узнать,
Ни тех, кого не должен бы он видеть.
Так, проклиная жизнь в безумной скорби,
Все ударял и ударял глаза
Открытые, приподымая веки,
И по щекам из них сочилась кровь,
Не каплями, а черными струями
И целым градом слез кровавых».
 

Это кульминация трагедии, момент, когда эмоциональное напряжение разрешается бурным аффектом, так называемый катарсис – качественный переход, перерождение через страдание. Бывший зрячим, но духовно слепым Эдип ослепляет себя в момент осознания неумолимости рока, он прозревает внутренне – увы, слишком страшно и поздно. Кровавый акт ослепления – словно ответ на его издевательские упреки в адрес слепого провидца Тиресия, а последующее изгнание, в которое добровольно уходит Эдип – отражение его намерения изгнать из Фив ни в чем не повинного Креона.

«Царь Эдип» – это история человеческого противостояния неумолимому року и гибели именно вследствие такого противостояния. Оресту у Эсхила удалось избавиться от родового проклятия, но только через покорность воле богов. У Софокла попытка сопротивления этой воле, выраженной через прорицателей, лишь усиливает неотвратимость рокового финала.

И Эсхил, и Софокл, безусловно, по-своему осмысляют тему взаимосвязи человеческого и божественного, но остаются выразителями традиционной для античного мифологического сознания идеи высшей предопределенности, в ней они видят и высшую божественную справедливость, которую человек должен или признать, или погибнуть.

Иного взгляда на этот предмет придерживался третий великий трагик античности – не принятый властью, не понятый современниками, скандальный, противоречивый и гениальный, подаривший мировой литературе самые яркие, сильные и прославленные женские образы, – Еврипид.

«Я, обсмеянный у сегодняшнего племени, как длинный, скабрезный анекдот…» – написал о себе Маяковский, и Еврипид за две с половиной тысячи лет до него вполне мог бы сказать что-то подобное. Он один из первых литературных маргиналов, поэтических нонконформистов, хаотиков, провокаторов и бунтарей, раздающих «пощечины общественному вкусу»[40]40
  Так назывался сборник и манифест русских футуристов, опубликованный в 1912 г.


[Закрыть], одновременно обожаемых и гонимых. Художник не должен непременно нравиться; он вообще никому ничего не должен, кроме как своему дару, определяющему его творческий путь. Успешный и популярный автор не менее и не более талантлив, чем его асоциальный, мятущийся литературный собрат. История литературы знает гениев в обеих категориях, но Еврипид, без сомнения, был первым из тех, для кого скандальная слава и беспорядочная личная жизнь стали неотъемлемыми составляющими поэтического образа.

Еврипид родился в 480 г. до н. э., вероятно, на острове Саламин. Связь между поколениями, к которым принадлежали трое великих античных трагиков, была сформулирована еще в древности: Эсхил был участником Саламинского сражения, Софокл пел по случаю победы торжественные гимны в хоре мальчиков, а Еврипид в тот год родился.

В юности он успешно занимался спортом; был прекрасно образован, собрал обширную домашнюю библиотеку, увлекался философией и считался учеником Анаксагора – того самого, который разрабатывал материалистическую космологию, называл солнце раскаленным булыжником, а в итоге был изгнан из Афин за безбожие и оскорбление чувств верующих.

Еврипид впервые выступил как трагик в 455 г. до н. э., а первую победу одержал в 441 г. За свою творческую карьеру он создал более 90 произведений, но лишь 4 раза занимал с ними хоть какие-то призовые места: его трагедии равно восхищали и возмущали зрителей, представления не раз кончались скандалами, а жюри архонтов – театральных кураторов от городских властей – предпочитало награждать авторов более традиционных произведений, не шокировавших публику смысловыми новациями.

Еврипид был сторонником всех самых прогрессивных и радикальных идей своего времени: он публично выступал против рабства и за равные права женщин, был пацифистом, увлекался модным в среде интеллектуалов софизмом, симпатизировал агностикам и атеистам. Как и софист Протагор, Еврипид считал человека «мерой всех вещей» и отрицал незыблемость общественных моральных законов, утверждая их зависимость от ситуации – горькая правда! Еврипид не стеснялся высказываться, и его взгляды являлись предметом обсуждения или насмешек, как и бурная частная жизнь: он был дважды женат, разведен, давал повод подозревать себя в нетрадиционных сексуальных предпочтениях – в общем, был постоянным объектом и источником ярких сплетен. Если случалось затишье с политическими и военными новостями, всегда можно было поболтать про Еврипида.

За два года до смерти, по приглашению царя Архелая, он уехал из Афин в Македонию, но продолжал оставаться светским ньюсмейкером в родном городе: рассказывали о его участии в придворных скандалах, сомнительных любовных интригах, и даже смерть Еврипида вызвала множество сомнительных кривотолков – его то ли растерзали спущенные с привязи врагами трагика царские гончие, то ли разорвали на части вакханки, когда 74-летний поэт крался ночью не то к любовнице, не то к любовнику самого царя Архелая.

Как художнику, Еврипиду особенно удавались женские образы: Электра, Ифигения, Елена, Федра – та самая, историю которой в XVII веке рассказал в своей прославленной трагедии Жан Расин, и о которой писал Мандельштам:

 
«Я не увижу знаменитой «Федры»,
В старинном многоярусном театре,
С прокопченной высокой галереи,
При свете оплывающих свечей…».
 

Самая яркая и противоречивая из героинь Еврипида дала имя трагедии, которая была поставлена на Великих Дионисиях в 431 г. до н. э., послужила причиной очередного скандала, получила позорное третье место и обеспечила автору бессмертие в истории мировой культуры —