Текст книги "Оружейник. Винтовки для Петра Первого"

Это сильно упрощало мою задачу. Разузнав все подробности, я обосновался в пивной, куда заходили по вечерам молодые русские, и непринужденно свел с ними знакомство. По-голландски эти ребята говорили еще хуже меня, однако один из них мог сносно объясняться на латыни, а прочим помогали жестикуляция и пиво. С интересом выслушав историю, как они плыли вокруг Норвегии, как почти у цели их захватили и дочиста ограбили дюнкеркские приватиры, я в ответ поделился некоторыми своими приключениями и между делом упомянул, что ищу службу и не прочь побеседовать с послом.

– Нет ничего проще: пошли прямо сейчас!

Кажется, пугающая чопорность важных дипломатов была просто плодом моего воображения. Вместе с юношей, разумевшим латынь, мы самым бесцеремонным образом постучались в дом бургомистра и сообщили, что хотим видеть русского посла. Не прошло и пяти минут, как меня ему представили и пригласили к столу!

Андрей Артамонович Матвеев, человек средних лет, приятной внешности, умный и любезный, прекрасно умел найти верный тон с кем угодно, от короля до простолюдина. С ним хотелось быть откровенным, и я честно изложил (без лишних подробностей) весь свой послужной список. Стоило только назваться учеником человека, ведавшего пороховым делом в Венеции, а затем во французском королевском арсенале, как степень его внимания отчетливо повысилась. Это ободрило меня до такой степени, чтобы открыть карты почти полностью:

– Я могу предложить несколько важных улучшений в пороховом и оружейном деле, которые доселе совершенно неизвестны в Европе, и считаю себя способным на большее, нежели должность простого офицера линейных войск.

– Тогда вы изберете благую часть, вступив в русскую службу. Государь умеет ценить знания и таланты и по справедливости вознаграждает заслуги.

– Мне бы хотелось лично представить Его Величеству упомянутые улучшения и, прежде вступления, обсудить кондиции.

– Не вижу препятствий. Великий Государь имеет правило знакомиться с каждым иностранным офицером, желающим служить ему.

Все складывалось как нельзя лучше. В любой из крупных европейских стран желание субалтерн-офицера побеседовать с монархом сочли бы претензией непомерной, русский же посол и бровью не повел. Более того – высочайшая аудиенция, которой я предполагал добиваться чрезвычайными усилиями и с сомнительной надеждой, в России оказалась просто обязательна! А судя по рассказам о царе Петре как враге всяческих церемоний, она не могла быть пустой формальностью, исключающей разговор о военных инвенциях. Единственные сомнения, еще у меня оставшиеся, касались соблюдения правил чести, и я откровенно спросил об этом Матвеева.

– Дуэли, как везде, запрещены. Что касается остального…

Он что-то сказал по-русски одному из своих слуг, и через минуту передо мной лежал листок, на нескольких языках обещавший европейским офицерам на русской службе достойное жалованье и соблюдение всех прав благородного сословия, как принято в прочих христианских странах.

– Возьмите. Это распубликовано от имени и по прямому указу Его Царского Величества и может считаться собственными словами Государя.

Дух противоречия подвигнул меня напомнить о тех случаях, когда собственная рука царя нарушала его собственное слово. Если бы Матвеев ответил чистосердечно, как благородный человек частного звания: мол, государь вспыльчив, а варварские обычаи изжить можно и должно, но не единым днем, – я бы, наверно, тут же, не выходя из-за стола, спросил у него подорожную в Москву. Но он показал себя дипломатом, и мне захотелось быть ему достойным соперником в умении блюсти свои интересы. Витиевато поблагодарив посла за разъяснения и попросив рекомендательные письма, я обсудил с ним также удобства и трудности разных путей в Россию. Он советовал добираться морем через новопостроенный порт в отбитом у шведов устье Невы, куда с прошлого года начали заходить голландские и английские суда.

Примерно через месяц после этого разговора я сошел на берег в Стокгольме.

Беседа с Матвеевым добавила мне достаточно самоуверенности, чтобы отправиться в Гаагу с намерением устроить послам такой же примерно торг, как полугодом раньше – амстердамским ювелирам. Однако саксонские дипломаты, представлявшие заодно Речь Посполитую, не горели желанием покровительствовать безместным офицерам и умели дать отповедь «всяким попрошайкам, почитающим себя равными принцу Савойскому», как изволил выразиться надутый беспримерной спесью секретарь посольства. Шведы обнаружили больше любезности, так что появилась возможность выбирать между непримиримыми противниками. Симпатии мои клонились на сторону русского царя, но более высокая цивилизованность говорила в пользу шведов. Я имел твердое намерение в столь важном деле не давать воли чувствам, а руководствоваться исключительно расчетом.

По прибытии обнаружилось, впрочем, что знаменитый генерал Арвид Горн, благосклонностью коего обнадежил меня шведский посол, находится по другую сторону моря, с миссией детронизации короля Августа. В Швеции совершенно не ощущалось недостатка в хороших офицерах или оружейниках, так что никому я там был не нужен. Посетив, из праздного любопытства, мастерскую знаменитого механика Христофора Полхаммара, о котором слышал еще во Франции, отплыл первым же кораблем в Данциг. А там с огромным трудом, отдав почти последние деньги, получил место палубного пассажира на голландском судне, идущем в Россию.

Глава 6
На балтийских берегах

Модные философы, кумиры парижских салонов, уверяют нас, что цивилизованный человек во всем руководствуется рассудком, в то время как неразумные скоты и уподобляющиеся им дикие народы покоряются лишь собственным страстям.

Посторонитесь, дикари и животные! Позвольте занять место в вашем строю.

Отправляясь в Россию, я искренне полагал, что следую исключительно трезвому расчету и доводам разума. Взирая ретроспективно на главные решения моей жизни, должен признаться, однако, что разум принимал в них участие разве что в роли лукавого слуги, льстивого царедворца, высказывающего только те суждения, кои угодны царствующему чувству. Вел ли меня голос крови или банальное желание сделать карьеру – остерегусь утверждать уверенно. Людям свойственно скрывать истинные мотивы даже от самих себя, полагая их более благородными, нежели они есть в действительности.

Рассуждая беспристрастно, можно было найти на каждый довод в пользу русской службы соответствующее возражение, однако мы редко держим в поле зрения обе стороны дела. Я в первую очередь думал об острой нужде царя в образованных офицерах, механиках и пиротехниках, а стало быть, о лучших, нежели в иных странах, перспективах продвижения по службе. Беспокойство же по поводу недостатка цивилизованности победил аргументом величайшего софиста всех времен и народов: «Не здоровому, но больному нужен врач». Вообще, Россия в то время уже начала приобретать репутацию государства, где можно всего быстрее получать высокие чины. Через некоторое время у немецких офицеров сложилась выразительная поговорка. «Он не мог бы выслужиться даже в России» – так стали говорить о человеке, совсем уж никчемном. Большинство полковников русской армии составляли тогда типичные «старые капитаны» из немцев, живо напоминавшие мне покойного Огюста Ришара. У себя дома они бы не смели претендовать на столь высокий чин. Природные русские порой втайне роптали на предпочтение, оказываемое царем иноземцам, но открыто спорить с ним смельчаков не находилось. Кратчайшим путем к успеху была учеба за границей, и на корабле со мной оказались несколько таких учеников, возвращавшихся из Лондона и Амстердама.

Я постарался с наибольшей пользой употребить время путешествия, изрядно затянувшегося вследствие противных ветров, всячески пытая своих спутников относительно законов, нравов и обычаев родины, а главное – изучая с их помощью русский язык. За три недели целая записная книга наполнилась словами и фразами, позволяющими, с некоторым трудом, говорить о нужных мне предметах. Вначале попутчики охотно помогали: сии занятия развеивали дорожную скуку, – потом утомились и начали избегать назойливого иноземца, однако несчастные не получили пощады. Знание языка было важно, чтобы считаться с подобными капризами, а прятаться на кораблике пятнадцати сажен в длину, не имеющем отдельных кают для пассажиров, некуда. Армия научила меня быть бесцеремонным, когда требуется.

Наконец морской залив, длинной кишкой вдавшийся глубоко в сушу меж плоских унылых берегов, привел нас в самый дальний угол побережья, где на болотистых островах в устье реки с крайней поспешностью строились порт и крепость. Матвеев в Амстердаме снабдил меня письмами к губернатору генерал-майору Меншикову и коменданту крепости полковнику Ренне, но оба были с царем в Ливонии. Новый, недавно назначенный обер-комендант – полковник Роман Вилимович Брюс – в пограничной крепости во время войны, естественно, имел право требовать объяснений от путешественников, кто они такие и зачем прибыли. Недолго размышляя, я предъявил ему все рекомендации и изложил планы, решив быть вполне откровенным: меня подкупило умение коменданта свободно говорить по-латыни, столь редкое в этой части света.

Вероятно, полковник тоже благодаря этому обстоятельству почувствовал во мне родственную душу и пригласил к ужину. Обстоятельный разговор о боевых приемах французской и русской пехоты еще углубил взаимное доверие, и я согласился на просьбу любезного хозяина продемонстрировать новоманерное ружье ему прежде государя. Смутное беспокойство о том, как оружие и припасы к нему пережили путешествие, подталкивало устроить такую предварительную проверку. Она оказалась не напрасной: приготовленные еще в Голландии затравочные капсулы давали осечку за осечкой. Пришлось пожаловаться на порох, отсыревший в море, и попросить у гостеприимного хозяина свежего.

В моем багаже было несколько фунтов «очищенной селитры», не смешанной, ради безопасности, с серой. Я успокоился не прежде, чем убедился, что свежеприготовленная смесь воспламеняется по-прежнему надежно. Неспособность затравочного состава долго храниться добавила еще одну проблему на будущее, однако стоило возблагодарить всех богов за то, что конфуз случился не при царе.

Со второй попытки удалось отстреляться успешно и произвести на Романа Вилимовича столь благоприятное впечатление, что он озаботился моей немедленной отправкой в Ливонию к государю, находившемуся с осадной армией под Дерптом, и написал обстоятельное письмо своему брату, исполнявшему должность главного начальника артиллерии (в ту пору еще без чина генерал-фельдцейхмейстера). Поспешность была в высшей степени уместна, ибо средства мои почти истощились, а прославленные прежними путешественниками по России изобилие и дешевизна съестных припасов вовсе не имели места. Впрочем, провинция, четвертый год служащая ареной военных действий, вряд ли могла быть образцом процветания.

В это самое время прискакал гонец с известием о взятии Дерпта. Событие, по русской традиции, отмечалось изрядными возлияниями под пушечную и ружейную пальбу, а уклонение от празднества было бы воспринято как враждебный жест и сочувствие шведам. Каких усилий стоило на следующее утро встать, собраться и отправиться с обозом по нарвской дороге… За всю предыдущую и последующую службу я не совершал ничего, более соответствующего понятию подвига! Мне явно не перепало по наследству русской стойкости к крепким напиткам. Возможно, тут дело не в породе, а в климате или многолетней привычке; так или иначе, я решил впредь щадить свой несчастный желудок и зарекся от участия в подобных пиршествах. По крайней мере, искреннего участия, с употреблением того чудовищного количества водки, которое в России считается достойным мужчины и воина.

Падение Дерпта означало, что государя теперь следует ждать под Нарвой, также находившейся в осаде. Благодаря сему путь мой значительно укоротился, и менее чем через неделю я предстал перед Брюсом-младшим, коего нашел прямо на батарее. Яков Вилимович, превосходя брата и чином, и познаниями, просто покорил меня образованностью, умом и благородством. Желая произвести на него столь же выгодное впечатление, я начал с того, что подарил, как и старшему брату, экземпляр своего трактата о полете снарядов с подходящими к случаю комплиментами. Сопровождая генерала на позициях в последующие дни, часто вступая в разговоры об осадных премудростях, заметил, что он исподволь экзаменует нового знакомого, и постарался наилучшим образом показать свои познания в артиллерийском искусстве. Усилия оказались вполне успешны: главный артиллерист России признал меня достойным собратом по ремеслу и стал давать поручения, как если бы я уже был принят на царскую службу. Он обещал при первой возможности доложить государю о моем деле.

Надо сказать, что сей визит в Россию происходил в чрезвычайно интересный в военном отношении, но не подходящий для испрашивания высочайшей аудиенции момент, когда решалась судьба одной из сильнейших балтийских крепостей, а все другие дела по необходимости откладывались до окончания осады. Нарва была особенно важна еще и потому, что с нее начиналась война четыре года назад. Именно под этими стенами русские потерпели страшную и унизительную конфузию от вчетверо малочисленнейших шведов. Сумеют они взять реванш – получат важное преимущество. Случись вновь неудача – трон и даже жизнь царя окажутся в несомненной опасности, ибо после повторного поражения он рискует увидеть едва ли не всю страну в состоянии непримиримого бунта. Сей монарх имел среди подданных множество недругов, распространяющих о нем в народе немыслимые клеветы (невиннейшие из оных гласили, что государь одержим бесами, другие обвинения были страшнее).

Осада крепости подобна шахматной партии: все ходы поддаются расчету и в состязании опытных игроков обмен ударами редко доходит до логического конца. Можно воевать многие годы, не увидев ни одного штурма. Правила хорошего тона предписывают, чтобы слабейшая сторона признавала поражение, как только перспектива его становится очевидной, иначе она напрасно отягчает собственную участь и берет на себя тяжкий грех излишнего человекоубийства. Нарвский комендант Горн (родственник генерала, с коим мы так и не встретились в Стокгольме), исполненный презрения к русским и необыкновенного упрямства, оказался глух к доводам разума. Осадные работы вступили в последнюю стадию и велись днем и ночью с необыкновенным усердием, подгоняемые личным присутствием царя. Несколько раз я видел государя издалека, а вблизи впервые столкнулся совершенно не в той обстановке, о которой думал, заказывая парадный камзол. Как раз помогал инженеру Гинтеру в подготовке позиции для брешь-батареи и требовал в соответствии с предписаниями науки снять грунт еще на ширину ладони, в то время как беспечные русские канониры уверяли, что и так, дескать, хорошо, предпочитая подвергать опасности свою жизнь, нежели поработать лишний час землекопами. Вдруг спорщики дружно взялись за лопаты, я оглянулся в поисках причины моментального прибавления ума и на мгновение растерялся, увидев Его Величество в двух шагах от себя. Невозможно было даже отсалютовать по правилам, ибо моя шпага лежала в стороне на бруствере, а перемазанная глиной одежда не соответствовала торжественности момента. Я просто доложил о проводимых, по приказу Брюса, работах и на вопрос «Кто таков?» (царь явно удивился, обнаружив в своей артиллерии незнакомого офицера) вспомнил заготовленные еще на корабле фразы, самостоятельно представился и сказал, что прибыл служить ему и желаю обсудить кондиции, а также представить его высочайшему вниманию некоторые новшества в оружейном деле.

– Знаю о тебе, был разговор. Сейчас недосуг – вот возьмем Нарву…

– Да, Ваше Величество.

Государь лично проверил дистанции и углы обстрела, убедился, что позиция выбрана верно, приказал углубиться не на одну, а на две ладони и сделать под орудия палубный настил из толстых дубовых досок, дабы в случае дождя лафеты не зарывались в раскисшую землю.

– Слушаюсь.

– Выполняй, Бог тебе в помощь.

Сопровождаемый небольшой свитой, он зашагал дальше по параллели. Я перевел дух. У меня не было причин бояться царя или ожидать от него немилости, однако рядом с ним невольно напрягся, как если бы над моей головой просвистело пушечное ядро изрядного калибра. В нем чувствовалась такая же нечеловеческая устремленность к цели, и оказаться, даже случайно, на его пути было бы столь же фатально. Петр почти не пригибался, его голова и плечи то и дело показывались над бруствером траншеи, сделанной для людей нормального роста. Один хороший стрелок с винтовкой, засевший на крепостной стене, мог бы выиграть войну для шведов.

Пехотный офицер из прикрытия назвал, по моей просьбе, сопровождавших царя генералов: среди них были Меншиков и Ренне, коим я до сих пор не удосужился сделать визиты, о чем вспомнил с неловкостью. Не следовало так явно пренебрегать светскими церемониями, это могло быть принято за неуважение. До самого штурма у меня не находилось времени исправить оплошность, да и потом дело свелось к чистой формальности, поскольку в глазах генералитета новоприбывший волонтер уже был человеком Брюса.

Сам Яков Вилимович, составив обо мне хорошее мнение во время осады, предложил остаться в артиллерии, с чином капитана и перспективой дальнейшей карьеры. Он искренне желал мне добра и убеждал, что синица в руках лучше журавля в небе. Тем более, ловить журавля в свободное от службы время никто не помешает, можно будет сколько угодно заниматься и баллистическими опытами, и усовершенствованием новоманерных ружей, при этом не находясь под жестоким ответом за срок и результат, чего не миновать, ежели добьюсь от государя самостоятельного поручения.

Тщательно обдумав заманчивый покоем и надежностью вариант и поблагодарив генерала за столь великодушное предложение, я все-таки от него отказался. Никто, даже Брюс, не представлял громадности труда, который я мечтал на себя взвалить. Чтобы исполнить мои замыслы полностью и в разумные сроки, требовались силы и средства гораздо более значительные, чем можно изыскать, не обращаясь к царю, а в случае неудачи любая казнь была бы мне легка сравнительно с собственным разочарованием. Надлежало добиться успеха или умереть. Я упрямо настаивал на высочайшем рассмотрении своих инвенций.

Прошло не меньше недели после взятия Нарвы, пока убрали человеческие и конские трупы, зарыли апроши, приняли на капитуляцию Ивангород, установили русское правление с Меншиковым во главе, и только после этого мое нетерпеливое ожидание было увенчано высочайшей милостью. Яков Вилимович приказал быть готовым на завтра.

Я с вечера скомплектовал и тщательно проверил все необходимое, а ночью не сразу заставил себя уснуть после нервной лихорадки. Вспоминались «винные солдаты» царя – состоявшие под смертным приговором пойманные дезертиры, в замену казни тащившие осадные лестницы впереди атакующих. Суровые усатые гвардейцы гнали их под отчаянный шведский огонь. А меня-то кто колет багинетом в зад? Зачем лезу в самое пекло? Уверенность в конечном успехе растаяла без следа. Малодушные сожаления были столь сильны, что в ту минуту я согласился бы пойти не только в артиллерийские капитаны, а куда угодно, если б не понимал, что отступать поздно и некуда. Россия была моей последней надеждой. Отказавшись от своих планов или потерпев фиаско, куда дальше отправляться? В Европе мне не нашлось места, персидский шах и китайский богдыхан как возможные покровители всерьез не рассматривались. Границы мира, в коем я был способен жить и дышать, определялись наследством Римской империи – не совпадающим с ее пространством, ибо обломки рушащегося здания разлетаются далеко за пределы основания, а нескольких из них может оказаться достаточно, чтобы обретшая оные страна, хотя и варварская по преимуществу, объявила себя «третьим Римом». Уже само по себе признание подобной преемственности дорого стоило в моих глазах. Правда, я вкладывал в это именование отнюдь не церковный смысл.

Наутро, прежде аудиенции, мне выпала честь вместе с другими офицерами присутствовать на приеме государем польских послов и представилась возможность украдкой разглядеть как следует русского монарха (еще амстердамские корабельные мастера предостерегали от чрезмерно любопытных прямых взглядов, вызывающих его ярость). Да, на него можно было засмотреться как на диковину! Необыкновенно высок, узок в кости: случись мне надеть его камзол, полы болтались бы ниже колен; но в плечах одежда не сошлась бы, а я вовсе не богатырь. Вопреки узкоплечести царь Петр производил впечатление очень сильного человека: чуть не от самой шеи начинались даже не руки – ручищи, длинные и мощные, пребывавшие в постоянном непокое. Они словно жили собственной жизнью, все время порываясь что-то хватать, держать, теребить, ломать или строить. В моменты волнения непроизвольная судорога иной раз прокатывалась и по лицу: тогда становилось понятно, почему суеверные подданные считают царскую плоть обителью бесов. Однако нескладная фигура и эти конвульсии совершенно не мешали ему держаться с истинным величием, обнаруживая незаурядный ум, доброжелательность и милосердие. Можно было лишь удивляться многообразию его могучей натуры, ибо я уже видел государя гневным в день штурма, а теперь убедился: способный одним взглядом сделать заикой любого храбреца, он может быть очаровательно любезным, когда пожелает.

Узкий круг приближенных, собравшихся с царем на мой доклад в одной из зал нарвского замка, представлял самое авторитетное собрание, о каком только может мечтать честолюбивый инвентор. Правда, наиболее высокопоставленные военачальники – Головин, Шереметев и Огильви – не присутствовали, зато четыре молодых генерала, весьма талантливых и быстро идущих в гору, были налицо. Меншиков, Ренне, Репнин, Брюс – мне они казались небожителями, восседающими на Олимпе славы. Лифляндец Карл Ренне был старшим по возрасту – ему исполнилось ровно сорок лет, – зато младшим по чину. Он стал генерал-майором за два блестяще выигранных боя как раз при недавней осаде. Самый молодой – Меншиков, ближайший друг царя, только что произведенный в генерал-поручики, губернатор всех завоеванных у шведов городов и земель. Невзрачный Аникита Репнин прекрасно показал себя в прошлой войне с турками и уже при первой Нарве командовал дивизией. Наконец, мой великодушный покровитель, рожденный в Москве потомок шотландских королей, один из самых образованных людей России. Можно было рассчитывать, что слушатели окажутся расположенными к новшествам и не слишком консервативными.

Лишь только взгляды обратились ко мне, только я встал и начал говорить – совершенно перестал волноваться, как много лет назад, когда поражал венецианцев своим Цицероном. С детства обретенное умение привлечь и держать внимание публики никуда не пропало, несмотря на чужой язык. Произнеся первые заготовленные фразы по-русски, далее перешел на немецкий: его лучше или хуже понимали все присутствующие, и в нем были нужные термины. Благо, говорить слишком много не требовалось. После краткого представления нового оружия с изъяснением его достоинств предполагалось сравнение с обыкновенной кремневой фузеей в стрелковом состязании. Для этого заранее приготовили мишени из тонких досок, изображающие фигуру стоящего человека, а Яков Вилимович вызвал преображенского унтер-офицера, коего в полку назвали лучшим стрелком. У реки, под стенами замка, мы с гвардейцем на глазах у царя в течение минуты старались превзойти друг друга быстротой и меткостью. Надо отдать должное моему сопернику: два попадания в цель с полутора сотен шагов – удивительный результат для гладкоствольного оружия. Правда, одна из пуль лишь слегка задела мишень, отколов длинную щепку где-то возле плеча, зато другая попала деревянному солдату прямо в живот. Но это не шло ни в какое сравнение с моей мишенью, середина которой вся топорщилась свежими занозами от шести отверстий. Чтобы еще усилить впечатление, я спустился к самой Нарове, на секунду погрузил в ее струи заряженную винтовку – генералы выпучили глаза, – вылил из ствола воду, приложился… Выстрел так и застал их с разинутыми ртами! Царь бросился меня обнимать, успех был очевиден. Ему самому не терпелось пострелять из моего оружия, и он предался этому занятию с увлечением ребенка, заполучившего новую игрушку. Я еле успевал давать объяснения и снаряжать зарядные части, с трудом сдерживая счастливую улыбку. Успех несомненный и бесспорный наконец-то выпал на мою долю, и теперь следовало извлечь всю пользу из открывшихся возможностей. Позволив напоследок выстрелить генералам, всей компанией во главе с довольным царем мы вернулись в замок.

Сразу поставив разговор на деловую почву, государь спросил о вознаграждении, которое желаю получить, и кондициях, какие считаю приемлемыми. У меня были приготовлены разные ответы на сей вопрос, смотря по обстоятельствам. В нынешний благоприятный момент можно было требовать максимум. Приняв скромный вид, я нахально заявил, что не нуждаюсь в иной награде, кроме возможности служить столь прославленному монарху, как Его Царское Величество, в таком качестве, в коем смогу принести наибольшую пользу, и осмелился предположить, что мои знания и опыт позволяют претендовать на чин капитана гвардии великого государя.

Покосился на царя, стараясь разглядеть, как воспринято сие бесцеремонное самовыдвижение, и, убедившись, что по крайней мере без гнева, двинулся дальше:

– Надеюсь, что Ваше Величество предоставит в мое распоряжение людей и средства для приведения в совершенство новых видов оружия и изготовления их в нужном числе, а когда сие будет исполнено – назначит меня командовать полком, вооруженным новоманерными ружьями. Полагаю, что вымышлять оружейные инвенции и испытывать их в бою должен один и тот же человек.

Выслушав веские резоны, почему подобное соединение обязанностей будет полезным, государь, после секундного размышления, кивнул – не вполне понятно, следовало относить сей знак согласия к моим притязаниям или же только к рассуждениям по поводу последнего тезиса.

Лицо царя было непроницаемо: призвав генералов к совету, он тем самым возложил на себя обязанность сдерживаться, иначе подчиненные только перелагали бы другими словами царские мысли. Однако его неумение скрывать неудовольствие или раздражение ни для кого не было секретом – стало быть, гадательной являлась лишь степень одобрения моих пропозиций. Кстати, запросы выглядели вполне естественно: я уже знал, что в России гвардейские капитаны обыкновенно так и переводятся в армию полковниками. Если это считалось повышением, то небольшим. Гвардия состояла из людей, в наибольшей мере облеченных царским доверием, – были случаи, когда гвардейский поручик отправлялся надзирать за действиями персоны генеральского ранга. На мой взгляд, или не стоило держать в высоких чинах людей, нуждающихся в подобном присмотре, или уж поручика назначить на генеральскую должность, если он настолько хорош. Однако сейчас надлежало заботиться о другом:

– Поскольку я недостаточно хорошо знаю здешние законы и обычаи, отчего могу сделать много ошибок, понадобятся два толковых помощника из русских, один – чтобы руководить людьми, другой – распоряжаться деньгами, мне же достаточно будет занятий с железом. Главенство полезнее оставить за мной, с тем, однако, чтобы наиболее важные дела решать втроем, коллегиально, в случае разногласий прибегая к мудрости высокопоставленного куратора, коего Ваше Величество, полагаю, соизволит назначить для общего руководства делами и содействия им в сферах, для меня недоступных. Помимо сего, почитаю необходимо нужным иметь постоянную привилегию прибегать в крайней необходимости к милости Вашего Величества, обращаясь как письменно, так и лично, что прошу подтвердить особою грамотой и обещаю сие право употреблять с разумной сдержанностью.

Настал черед денежных вопросов. Повторно отказавшись от вознаграждения и предоставив оное великодушию государя, я назвал сумму, достаточную, по моему расчету, для завершения оружейных опытов, – от пятнадцати до двадцати тысяч ефимков, смотря по состоянию предоставленной мне мастерской, с рассрочкой на три-четыре года. При сокращении ежегодных ассигнований сроки увеличатся пропорционально, тогда как обратное неверно: дополнительные средства к ускорению работ не приведут.

Забота омрачила ясное чело государя. Да и генералы начали хмуриться.

– Куда ж тебе этакую прорву денег? – не выдержал первым Аникита Иванович.

Здравомыслящий Ренне поинтересовался, сколько винтовальных фузей получит армия в результате таких непомерных затрат. Узнав, что нисколько – только опытные образцы, – скептически покачал головой и спросил предполагаемую цену за одно ружье сверх упомянутых расходов. Можно было сделать лишь весьма приблизительную оценку, исходя из расчета, что на каждую винтовку потребуется дюжина сменных зарядных камер, каждая стоимостью почти как целый ствол, а все остальное не должно слишком отличаться от обыкновенного оружия. Учитывая вероятное удешевление от правильного распределения труда между работниками, я ответил, что первые ружья, конечно, будут очень дороги, но со временем можно рассчитывать на снижение цены примерно до десяти рублей за штуку (рубль тогда равнялся имперскому талеру).

Лица генералов вытянулись. Царь был по меньшей мере озадачен. Употребляемая в русских войсках фузея обходилась его казне, смотря по качеству, от восьмидесяти копеек до двух рублей. Названная мной цифра выглядела огромной и почти равнялась годовому солдатскому довольствию. Я просто ошеломил слушателей. А что оставалось делать? Есть, разумеется, хитрости, придуманные ловкими людьми для верного получения денег на свои прожекты. Когда дело не относится к числу срочных и обязательных (скажем, строительство канала или моста), стоимость занижают в несколько раз. Истратив первоначальные средства, просят о дополнительных ассигнованиях в надежде, что единожды начатое не будет остановлено. Если же расходы не могут быть отменны (например, на транспорт для армейского обоза), то поступают наоборот, стараясь всячески преувеличить будущие затраты, чтобы иметь запас, облегчающий исполнителю жизнь. Даже умей я пользоваться этими способами, вряд ли стоило их применять, имея дело с Петром: в отношениях с ним лучшей политикой была честность.

Царь приказал подавать мнения. Всё тот же Ренне взялся говорить первым, похвалил меня за интересную инвенцию, но полностью отверг ее практическую полезность, пока цену оружия не удастся снизить вдвое или втрое. Репнин согласился, что уж слишком дорого выходит, в пять раз дороже наилучшей кремневой фузеи. Брюс возразил: всего дешевле в таком случае выставить против шведа мужиков с дубьем, только чем подобная баталия кончится, заранее известно. Он указал, что воспламенение заряда от удара можно распространить и на обычное оружие, это позволит стрелять в дождь или сырость, а самое широкое поле для применения сих новшеств видел в артиллерии. Ему отвечали все в том же экономно-скептическом духе. Скучающий Меншиков, торопясь окончить спор, подвел итоги: