Текст книги "Даурия"

– У-у, каторжник! – проговорил вдруг отец, но с места не встал.

Роман бесцельно крутил в руках фуражку и помалкивал. Но когда отец спросил, было ли то, в чем обвиняет его Платон, он мрачно подтвердил:

– Было.

– И что же ты о своей голове думал? Как тебя угораздило на такое подлое дело?

Нечего было ответить на это Роману. Он молчал, не смея взглянуть на отца.

– Да ты понимаешь, кто ты после этого? – не унимался отец.

– Не маленький, знаю… – через силу выдавил Роман, подумав: «Бить так уж бил бы, чем душу выматывать». Но отец продолжал донимать его, распаляясь все больше и больше:

– Прохлопал бабу, сопляк, а теперь лезешь. Грех затеваешь, отца на старости лет позоришь… Чтобы не было этого больше, слышишь? Ведь скажи Платон купцу или Епифану, и жизни из-за тебя не будет. Живо на сходку потащат, срамить начнут, а потом заставят собственными руками тебя, варнак ты этакий, выпороть. А этого покажется мало, так ухлопают тебя из-за угла. Сергею Ильичу к этому не привыкать. Душегуб он, каких мало свет видел… По тебе в Чалбутинском вон какая девка сохнет – рассказывали мне Меньшовы на базаре, – только, говорят, о тебе и трастит. А ты на чужую бабу прельстился, против божеского закона пошел.

Долго бы еще срамил сына Северьян, но в ограде показался Андрей Григорьевич, которого вел под руку Герасим Косых. Увидев их, Северьян умолк, заявив напоследок:

– Не хочу старика расстраивать… уж он бы костыль о твою голову обломал, только скажи ему.

Роман облегченно вздохнул: значит, дед ничего не узнает. А деда он побаивался пуще отца. Осмелев, он повернулся к отцу, спросил, гнать ли поить коней.

– Гони… Только помни, что тебе говорено было, – махнул тот рукой. И Роман, столкнувшись в дверях с дедом, поспешил на двор, шел – и не верилось ему, что уже позади все, чего он ждал с таким трепетом. Не по вине легкой показалась ему отцовская головомойка. Но только напрасно он думал, что все кончилось для него благополучно.

XVII

Улыбины досеивали на заимке овес и гречиху. Народу на заимке, как всегда в это время, жило много, и хозяевам зимовьев пришлось потесниться. С окончанием сева все запаздывали. Мешали частые ненастья.

Последние дни погода как будто установилась. Жарко пекло до самого вечера солнце. Появились пауты, тучами облеплявшие быков и лошадей. Радуя глаз, дружно пошли в рост хлеба и травы, пышнее стали кроны деревьев.

Роман и Ганька распахивали под гречиху десятинную пашню на плоской вершине высокой волчьей сопки. Назавтра приехал из дома отец с семенами. На крутую сопку, куда нельзя было подняться на телеге, семена доставляли в мешках, навьюченных на лошадей.

После обеда Северьян с берестяным лукошком на кушаке, перекинутым через плечо, принялся расхаживать по мягкой пашне из конца в конец. Полной горстью разбрасывал он коричневые зерна гречихи, и белогрудые галки чинно разгуливали за ним по пятам. Роман, в розовой рубахе с распахнутым воротом, весело покрикивал на лошадей, бороновал засеянное. А на межах в тенистом лесу лазал по старым лиственницам Ганька и носился с лаем среди зеленых кустарников Лазутка, разыскивая сидевших на гнездах куропаток.

От синего неба и солнца, от яркой зелени чувствовал себя Роман необыкновенно хорошо. Отрадно было ему заниматься веселой и мирной работой и разглядывать открывавшиеся глазам просторы. На востоке он видел сверкающие под горой серебряные зигзаги Драгоценки, зеленые и черные квадраты пашен на склонах сопок, на юге – затянутый текучим маревом Мунгаловский, знойно блестевшую на солнце цинковую крышу поселковой школы, голубые круговины озер в кустах на равнине. И казалось ему в тот день, что самый счастливый удел в мире – это удел хлебороба.

Ночью обложило звездное небо темными тучами. Заря над горными хребтами алела недолго – мглистым крылом погасил ее черногрудый морок. Вышедший на двор Северьян, еще не взглянув на небо, понял, что будет дождь. Босоногий Иннокентий Кустов с хворостинкой в руке выпускал из закуты быков на кормежку. На сизой от обильной росы траве дымились темные впадины бычьих следов.

– Кажись, опять задождит, – повернулся он к Северьяну.

Северьян поглядел на курившиеся сопки, на поникшие в разлогах березы:

– Ненадолго. Ранний дождь до обеда.

Он снял с тагана мокрый от росы котелок, выплеснул из него остатки вчерашнего чая и отправился за водой. Дождик стал накрапывать. Черные пятна от первых капель появились на серой дороге, на тупоносых запыленных Северьяновых ичигах. В сетке дождя тонули дальние сопки, меняя свой синий веселый цвет на цвет арестантской дерюги. У ключей было тихо и холодно, пахло моховником, хвойной гнилью. На самой высокой лиственнице сидел старый ворон. Он пошевелился, равнодушно оглядел человека и обронил перо. Замшелый в прозелени приступок над горловиной ключа захлюпал, едва Северьян ступил на него. Он пристроился поудобнее на корточки и стал умываться. Только две пригоршни успел он плеснуть на заспанное лицо, как руки нестерпимо заныли, словно взял он ими на крещенском морозе обух топора. Он не удержался, крякнул:

– Ух и вода!..

Подолом рубахи досуха вытер лицо, повернулся к востоку и трижды размашисто перекрестился. Набрав воды в котел, зашаркал подошвами по сырой дороге, одолевая пригорок. От зимовья тянуло дымком, доносился невнятный говор. Навстречу бежали, названивая котлами, ребятишки Герасима Косых. У огнища одетый в дождевик Роман рубил дрова.

– Куда тебя черти подняли? – рассмеялся Северьян, любуясь, как ловко сын перерубал сучья с одного удара. – Спал бы да спал. Вишь, как погода закуролесила. До обеда на пашню и носа не сунешь.

– Я думал, что ясно… Чай-то где варить – здесь али в зимовье?

– Вари здесь. До большого дождя успеешь. А я пойду у Ганьки обутки починю.

В зимовье еще не рассеялась темнота. По слезящимся стеклам окошек сонно ползали пауты – верная примета большого ненастья. У распахнутой настежь двери сидел, зевая, Иннокентий. Он будил своего работника Спирьку, белобрысого десятилетка из крестьянской деревни Мостовки. С неуловимой издевкой начал он ласково и протяжно:

– Спиря… Вставай, милок, вставай, голубь…

Измучившийся за день на непосильной работе, парнишка даже не шевелился.

– Зачем его будишь? Пусть поспит, – вступился за Спирьку Семен Забережный.

– Быков, паря, надо заворотить, а то они скоро в хлеб зайдут, – пояснил Иннокентий и снова повернулся к Спирьке. Ласковый тенорок его стал заметно гуще, строже: – Спирча, вставать пора…

В ответ Спирька повернулся с правого бока на левый да натянул повыше тулуп. Терпение Иннокентия пришло к концу.

– Эй, Спиридон Кузьмич! Да ты оглох, что ли! – не сказал, а прорычал он.

Парнишка заворочался, почесал накусанную блохами спину и опять пустил переливчатый храп.

– Спирька! – рявкнул тогда Иннокентий так, что задребезжали на столе чашки. – Вставай, гаденыш!..

Спирька вскочил как ошпаренный. Протирая немытыми кулаками слипшиеся глаза, обалдело глядел на хозяина.

– Обувайся, да поживей у меня. Там быки к пшенице подходят. Ты у меня не в гостях, а в работниках… Живо, одна нога здесь, другая там!..

– Экий ты пакостный человек. Мог бы и Петьку своего отправить быков заворотить, так нет, надо над парнишкой покуражиться, – сказал Иннокентию Семен, а Спирьке посоветовал:

– Ты, паря, лопотину надень, не то перемокнешь весь.

– Ты не суйся не в свое дело! – закричал Иннокентий на Семена. – Сочувственник какой выискался. От этого вот и носишь одни штаны по три года. А я своих работников даром не кормлю, из‑за этого и живу по-людски.

– По-собачьи ты живешь, а не по-людски. Морду вам таким бить надо! – плюнул в сердцах Семен и вышел из зимовья, хлопнув дверью.

– Сволочь какая, – пустил ему вдогонку Иннокентий. – Облаял ни за что ни про что, и прав…

– Ты его не сволочи, Кеха, – сказал тогда Северьян, – Семен человек бедный, да справедливый.

– И ты туда же, – обиделся Иннокентий, – придется от вас в другое зимовье переехать, – и выбежал из зимовья.

После завтрака густо понабилась в зимовье молодежь. Появилась откуда-то колода потрепанных карт. Карты были китайские, с косатыми валетами в пестрых халатах, с узкобородыми косоглазыми королями и тонкобровыми дамами в высоких прическах. Парни сразу же затеяли ожесточенную игру «в носки». Били друг друга нещадно по носам, зычно хохотали и без конца курили едучий самосад, опоражнивая кисет за кисетом. А в подслеповатые, обшитые берестой окошки тягуче шлепал косой дождь. Северьян попросил Никулу, мастерившего из свеженадранной бересты вместительный туес:

– Позагадывал бы им, чертям неугомонным, загадки. Ты на все руки мастак. А то они с этой игрой хуже горькой редьки надоели.

– Давай, давай, Никула, – стали просить со всех сторон.

– Можно и позагадывать, – быстро согласился Никула, почесывая лысину. – Только уговор сделаем: кто загадку не отгадает, тому выпить эту чашку воды. Согласны?

– А ты лучше без воды. Водой они от твоих загадок опиться могут. Загадки у тебя больно забористые.

– Ладно, без воды так без воды. С чего бы это начать?.. Ага, вспомнил для начала. Вот слушайте… Пятеро толкают, пятеро держат, двое смотрят, – и Никула довольно прищурил глаза, с хитрой ухмылкой оглядывая парней. – Ну, чего зажурились? Отгадайте. Загадка для толкового человека не дюже трудная.

Северьян не вытерпел:

– Я, однако, паря, твою загадку знаю. Это ты, однако, насчет иголки с ниткой загнул.

Никула хлопнул себя ладонями по ичигам:

– Вот, зараза, угадал… Тебя, старого воробья, выходит, на мякине не проведешь.

Веселый хохот всплеснулся кругом.

– А ну-ка вот разгадай. Царь приказал, к боку палку привязал, а у палки этой снасть, куда палочку класть.

Северьян удрученно развел руками: что, мол, хочешь делай, а загадка мне не по зубам. Никула заликовал:

– Не раскусишь? То-то и оно! – подмигнул он парням.

– Ножик! – крикнул из угла Данилка Мирсанов. Никула передразнил его:

– Сам ты ножик.

– Ну, тогда шило.

– Зачастил Данило: шило да шило. Тут думать надо. Только ты думай не думай, а раз на службе не был, то и загадки не отгадаешь. Может, уж сказать вам?

– Скажи, не томи.

– Пошто говорить-то? – сказал Семен, выглядывая из-под шубы. – Плевая твоя загадка. Палка – шашка, снасть – ножны. Вот и все.

Данилка хлопнул картузом по нарам:

– А я чуть-чуть не угадал. Только вот о шашке не подумал.

– Чуть не считается, – подъязвил своего дружка Роман.

Возбужденный Никула не унимался:

– Лежит сохатый, весь дыроватый.

– Ну, это, брат, и мой Ганька знает. Знаешь? – спросил Северьян у Ганьки.

– Знаю, – буркнул Ганька и смутился, – борона.

– Гляди ты, какой стервец, – изумился Никула. – Башковитый малый… Какой бы загадкой всех вас, как обухом по голове, стукнуть, – размышлял он вслух. – А вот попробую… Четыре стукоты, четыре громоты, два коктырка, два моктырка, да еще коктырек, да еще моктырек.

Мудреную загадку отгадывали все. Бились над ней с полчаса к великому удовольствию Никулы, который покуривал трубку и посмеивался в опаленные усы. Наконец торжественно сообщил:

– Телега.

– Телега… Отчего же бы это телега?

– А оттого, что четыре стукоты, значит – колеса. Четыре громоты – шины на них. Коктырки с моктырками – оглобли и тяжи. Еще коктырек – шкворень, а моктырек – для складу, чтобы ловчее было. Загадка, паря, настоящая, без обману.

– Загадывать ты мастак, ничего не скажешь. Отгадывать вот умеешь ли? – решив посоперничать с Никулой, сказал Семен. – Отгадай, что я тебе загадну… Заревел медведь на Павловском, заиграл пастух на Дудаевском, а во царском дворе, на крутой горе, над черемухой да ракитами кони в землю бьют копытами.

– Шибко красивая загадка, так за душу и берет. Сразу такую разгадывать и язык не повертывается. Помолчу я, пусть публика подумает, склад ее почувствует. А я-то ее еще от деда слыхал, – вымолвил, глубоко вздохнув, Никула. Он отодвинулся подальше в темный угол и замолчал, словно в молчании надеялся сохранить как можно дольше одному ему ведомое очарование старинной загадки. Хрипло захохотал Петрован Тонких:

– Ага, и Никула отговорками занялся. Молодец, Семен, доконал ты, кажись, его, – кивнул он головой в сторону Никулы.

– Да быть не может, – притворно удивился Северьян, разглядывая в окно, идет ли дождь.

Никула не вытерпел и заговорил:

– Отговорки… Стану я отговорками заниматься. Ежели ты хочешь знать, загадал Семен про колокола… Правда ведь? – спросил он Семена.

Тот утвердительно кивнул.

…Пахать в этот день так и не выезжали. Дождь перестал под вечер. Солнце выглянуло из разорванных туч, уже низко склонившись к сопкам. После раннего ужина стал собираться Никула на солонцы попытать свое охотничье счастье. Роман попросился к нему в компанию. Взяли они с собой по краюхе хлеба да топор, чтобы устроить «сидьбу».

Когда они тронулись от зимовья, в это же время поехал оттуда посланный Иннокентием в поселок за хлебом его сын Петька. Выехав на тракт, он случайно повстречался с Алешкой Чепаловым, который тоже возвращался домой со своей заимки в соседней пади. Они весело приветствовали друг друга. Петька поспешил перебраться в телегу к Алешке, привязав к ее задку своего коня. И начали они друг другу рассказывать свои заимочные новости. Потом Петька спросил Алешку:

– Завтра вместе поедем?

– Нет, хочу сегодня назад вернуться, – ответил Алешка и начал поторапливать своего коня, о чем-то задумавшись.

…К солонцам в верховьях Ягодной пади, где высоко громоздились утесы дремучего хребта, Никула и Роман добрались засветло. Сразу же Никула заставил Романа рубить прутья, а сам принялся мастерить из них «сидьбу» шагах в двадцати от большой круговины иссиня-черного солонца. В землю он вбил четыре березовых кола с рогульками на вершинах. На рогульки положил перекладины и стал заплетать их прутьями. Скоро «сидьба» была готова.

– Давай теперь раскурку устроим, – сказал Никула, – ночью не покуришь – до утра терпеть придется. Козуля табачный дым за версту учует, и никакими ее солонцами сюда не заманишь.

– Может, и сейчас не курить?

– Нет, сейчас оно можно. С хребта, пока заря горит, ветерок тянет. Он моментально здесь воздух очистит. Так что кури, не сумлевайся.

На востоке в оранжевом зареве подымался месяц, скупо светились узорчатые кромки облаков. На покатах хребта появилась белая полоса тумана и начала сползать в распадок. Но вот где-то далеко в глубине тайги рявкнул козел-гуран. Звонкое эхо прокатилось по падям и распадкам. Никула насторожился.

– Слышишь?.. Теперь жди.

Никула потуже запахнулся в ватник, выколотил о голенище давно остывший пепел из трубки и замер. Роман видел перед собой напряженно изогнутый его затылок да ветку березовой перекладины над шапкой-монголкой. Похожий на хищного беркута, сидящего на утесе, готового в любое мгновение камнем ринуться вниз или взмыть в беспредельный простор неба, слушал Никула гураний рев.

Роману, впервые вышедшему на такую охоту в ночную тайгу, было что-то не по себе. Еще неизведанное чувство испытывал он. Ему казалось, что кто-то хитрый и сильный незримо подкрадывается к нему и обязательно с той стороны, куда он не смотрит. Каждый шорох невольно заставлял его оглядываться по сторонам и, не замечая того, придвигаться поближе к Никуле. И если бы не было рядом с ним спокойного, привычного к тайге человека, он не усидел бы здесь.

Уже на рассвете Никула чуть слышно дотронулся до него плечом, прошептал, подымая тускло блеснувшую берданку:

– Идут… Слышишь?

Роман напрасно вслушивался. Ни единого шороха не улавливало его ухо. Но Никула уже передернул тихонько затвор и, не оборачиваясь, обронил:

– Не шевелись… Вон у куста одна мелькнула.

Затаив дыхание, вытянув шею, смотрел по указанному направлению Роман, но ничего хоть сколько-нибудь похожего на косулю приметить не мог. В редеющей темноте различал он только зубчатую неясную стену леса да очертания хребта за ним. А Никула целился, весь подавшись вперед. Дребезжащим, раскатистым рокотом отозвались на выстрел и падь и хребет, вздрогнув каждым деревом и каждым камнем. И еще не замерло эхо, как вскочил Никула на ноги и крикнул:

– Своротил, кажись!

– Да в кого ты стрелял?

– В медведя… Эх ты, охотник!.. – огрызнулся в сердцах Никула, но тут же подобрел и с заметной гордостью пояснил снисходительно: – По козулям бахнул… Я, паря, в пень не стреляю… Три штуки приходило. Я в самую большую метил. Вот против того кустика была… А ты разве не видел?

– Нет, – откровенно сознался досадующий на себя Роман.

– Экий ты, паря!.. Ну, ничего… В другой раз, глядишь, и ты своротишь гурана.

– А может, еще посидим?

– Теперь сиди не сиди, а не дождаться. Лучше уж завтра притащимся.

Подстреленную косулю искали долго. На траве, на деревьях лежала обильная роса. И Никула с Романом вымокли, как под дождем, пока искали свою добычу. Наткнулся на косулю Никула далеко за солонцом, в осиннике:

– Вот она, голубушка… Давай сюда, Северьяныч… С мяском теперь мы.

Пока Никула связывал лычком тонкие, с острыми точеными копытами ноги, Роман срубил тонкую длинную жердь, которую они и просунули между связанными ногами косули. Маленькая красивая голова с черными смородинами незакрытых глаз беспомощно повисла и качалась из стороны в сторону.

Синяя полутьма раннего утра еще стояла в тайге. Весело журчал в кустах распадка ключ, пахло багульником и мхами. Узкая тропинка, по которой они возвращались, вилась среди камней и кочек. Справа был болотистый непроходимый колок, слева – красноватые столбы утесов.

Последний раз они остановились напротив утеса, похожего на гигантскую голову в шляпе. Жердь опустили на траву, и Роман распрямился, потирая рукой натруженное плечо. Вдруг где-то совсем близко оглушительно грохнуло и одновременно больно толкнуло Романа в плечо, которое он растирал. Он увидел, как подпрыгнули и начали падать деревья, тропинка вздыбилась и начала ускользать из-под ног, а ближний хребет с сумасшедшей скоростью понесся прямо на него. Он удивленно ойкнул и повалился неловко, боком, на курчавый кустик багульника. Перед глазами поплыл красный ровный туман, и стало как-то легко и необыкновенно уютно…

Никула в ужасе прыгнул с тропинки в сторону, упал за черный обгорелый пень и трясущимися руками, боясь приподняться, стал рвать висевшую за плечами берданку. «Господи, пронеси, Господи, пронеси», – шептали его побелевшие губы. Все время он дожидался нового выстрела и уже прощался с жизнью. Но выстрела не было. От утеса, медленно растекаясь, плыл белый пороховой дымок. Никула успел изготовить берданку и начал ждать, не покажется ли кто-нибудь на утесе… Теперь он намеревался дорого продать свою жизнь. Но от утеса не доносилось ни звука.

Не в силах дольше выносить напряженного ожидания, Никула раз за разом дважды выстрелил по утесу, потом пополз в колок. Очутившись в колке, он поднялся и, увязая в болоте, побежал. Бежал и, сам не замечая того, плакал.

На зимовьях Никулу заметили еще издали. Он что-то кричал и призывающе махал руками.

– Они какой-то беды, паря, наделали, – сказал Семен Забережный Северьяну, прислушиваясь к крикам Никулы. Семен, Данилка и другие соседи Улыбиных сидели на оседланных конях, собираясь тронуться на пашни.

С обезумевшими глазами, с кровавыми ссадинами на лице добежал до первого зимовья Никула. И тогда все услыхали его исступленный крик:

– Убили!.. Романа убили…

– Где? – спросил страшным голосом подскакавший к нему Семен.

Никула успел показать ему рукой в сторону тайги и повалился в траву, прерывисто и тяжело дыша. Семен ударил коня стременами и поскакал. За ним пустились все, кто был уже на конях.

Сквозь окружившую Никулу возбужденную толпу протолкался Северьян. Он схватил Никулу за шиворот:

– Кто убил?.. Говори… Душу из тебя вытрясу!

– Не знаю… Ей-богу, не знаю. Шли мы домой… Козулю несли… Тут нас и подкараулили. Ромаху сразу наповал, он только ойкнул, сердечный… А я за пень успел, отстреливаться начал…

– Да ты его не сам ли как-нибудь нечаянно уложил? – спросил Иннокентий.

– Что ты, Кеха… Да ты за кого считаешь меня? У меня крест на вороте.

– А кто тебя знает, – тянул свое Иннокентий.

Северьян бессильно опустился рядом с Никулой, схватился за голову. Но тотчас же вскочил на ноги и стал просить себе коня. Коня ему привели моментально, помогли сесть на него. Проглотив подступившие слезы, подобрал Северьян поводья, огляделся вокруг невидящими глазами и поскакал в Ягодную падь. «Вот тебе и вырастил сына. Вот тебе и кормилец на старости лет», – твердил он себе, все время судорожно глотая воздух раскрытым ртом.