Текст книги "То, о чем следовало рассказать с самого начала"

Константин Шавловский
То, о чем следовало рассказать с самого начала

Принцип неопределенности

Эта книга стихов выходит в свет осенью 2021 года. Предисловие к ней я заканчиваю в конце мая. И несмотря на все, что произошло весной и будет происходить летом, а потом и осенью 2021 года, – это, видимо, довольно обычный год. Такие годы упоминаются в книгах – серьезных и не очень, – но редко, почти никогда, не попадают в заглавия этих книг. В заглавия попадают годы, в которые случается что-нибудь важное: начинается или заканчивается война («Август четырнадцатого»), случается революция («Девяносто третий год») или, в крайнем случае, Гонконг формально переходит под власть КНР (2046, и это вообще кино).

Поэзия, конечно, тоже интересуется Важными Датами, но – по крайней мере, в наши дни, – меньше, чем проза или кинематограф. На вопрос, почему это так, можно отвечать разными способами, но скорее всего, дело не в том, что поэзия не интересуется временем. Просто она интересуется им иначе – точнее, даже не им, а тем, как оно проходит. И тем, что происходит в то время, пока время идет. «То, о чем следовало рассказать с самого начала» Константина Шавловского – это книга о том, как идет время, – и обо всем, что с ними (с автором и со временем) происходит на ходу. Или, если попробовать зайти чуть с другой стороны, – вот как иногда говорят: по ходу действия происходит то-то и то-то. А «То, о чем следовало рассказать с самого начала» – это книга, для которой основной предмет интереса – как раз сам ход действия. Намеренно или нет, но эта книга, написанная за последние – сколько? десять-двенадцать лет, наверное, – выстроена так, что она оказывается книгой о времени, в течение которого она пишется. Что значит «о времени»? Это не о том времени, которое «времена» (нынешние, прежние, тяжелые, счастливые), – а том времени, сквозь которое живет автор, а с ним – по-разному с разной скоростью – и мы все. Или нет, так как-то широковато получается, – лучше просто мы, какая-то часть нас.

Что это за время? Наверное, для него потом найдутся какие-то слова, они довольно часто, почти всегда post factum находятся. Но это будет потом – а сейчас сойтись, наверное, получится на том, что десять-двенадцать лет, которые проходят в этой книге (и уже прошли вне ее), – они вряд ли были лучшим из времен и весной надежд. Конечно, это не было и худшее из времен, но в каждой его точке впереди у нас (было) не так уж много. Чуть не самым ценным умением оказалась для этих лет компартментализация: здесь у нас «город в солнце и случайные сады» – а здесь аресты. Здесь каждую неделю открываются выставки и происходят очередные чтения – а здесь до смерти забивают человека в камере. Здесь ярмарка «non/fiction», а здесь – пять лет общего режима. Компартментализация – название для того, что позволяет в такие времена поддерживать равновесие, пусть неустойчивое, но достаточное (впрочем, только-только) для того, чтобы идти – если и не вперед, то хотя бы в каком-нибудь направлении. Чем дальше, тем больше внимания – или наоборот, невнимания, – это равновесие требует; чем дальше, тем больше его поддержание отнимает сил и времени жизни. Но вот так взять и прекратить его – очень трудно, – а иногда даже кажется, что и совсем невозможно.

* * *

Историй о нашем мире, как известно, всего четыре. Но вещей в мире много, и все эти многочисленные вещи мира – разные: одни сильные, другие слабые, а третьи – где-то посередине. Поэзия (конечно же) принадлежит к числу вещей слабых – а то и вовсе бессильных. В январе 1939 года Уистен Хью Оден пересекает на корабле Атлантику, чтобы поселиться в Нью-Йорке – и начинает обживаться в новом состоянии, – если не перемещенного, то переместившегося лица; в состоянии – как это называл один философ – беспочвенности. Старший товарищ, подружившийся с Оденом, когда тому еще не было и двадцати, предостерегал его от эмиграции: есть особая опасность для поэта в том, чтобы лишиться корней. Оден отвечал, что его отъезд в США – как раз и есть сознательная попытка научиться жить такой – неукорененной – жизнью. В апреле того же тридцать девятого года в «Лондонском Меркурии» выходит более или менее окончательный, то есть трех-, а не двухчастный вариант элегии «Памяти У. Б. Йейтса». И по крайней мере одна строка из этой новой, добавленной Оденом части, до сих пор заметно тревожит изрядную часть людей, которые, как они (мы) сами часто говорят, занимаются поэзией, – а на самом деле, конечно, пишут стихи.

Если бы мы жили в идеальном мире, книга, которую вы держите сейчас в руках, так и называлась бы: Poetry makes nothing happen. Эта (вырванная из контекста) констатация – что-то вроде цепной реакции в камере токамака, расположенного (не очень глубоко) под поверхностью «Того, о чем следовало рассказать с самого начала»: магнитное поле как-то удерживает ее, эту констатацию, внутри – но только-только: запас прочности очевидно невелик. Эмоциональная текстура книга при этом довольно далека от «левой меланхолии», о которой много говорят и пишут в последние примерно двадцать лет. Она не то чтобы совсем отсутствует в книге, но в этих текстах меланхолия скорее обозначена, чем жива: «мечты об оргиях стали оргиями / шоколадные вафли / берлинским клубом / а революция / свистулькой прилипшей к губе / ни проглотить ни плюнуть». «То, о чем следовало рассказать с самого начала» сложена из более разнообразных, амальгамированных друг с другом пластов злости, непонимания, досады, потерянности, одиночества, angst и просто печали – все это здесь есть. Все – кроме собственно меланхолии (или вот еще слово: acedia); все – кроме усталого безразличия.

Еще одна вещь, зримо отсутствующая в текстах Шавловского, – упомянутая выше компартментализация. Отсутствие ее – не органическое свойство субъекта речи, а результат сознательного усилия, намеренного отказа от разделения потоков жизни, от разгораживания проживаемого ландшафта, который поддерживается в состоянии не совсем, конечно, беспрепятственно проницаемом (пересеченная все же местность), но в каком-то таком, вечно полураспахнутом, продуваемом большими и малыми сквозняками. Проницаемость (но не прозрачность), преодолимость (но не гомогенность) – те самые состояния (свойства?), поддержание которых сопряжено с довольно высоким – честно сказать, с запретительно высоким, как правило, уровнем издержек самого разного рода. Но здесь это усилие, очевидно, имеет высокий приоритет – хотя бы потому, что оно (усилие) предъявляется самой первой строфой первого текста книги: «мы живем в россии / состоящей из снега и пыток / гостеприимства и пыток / книжных магазинов и пыток» («Мы живем в России»).

Здесь, в этой россии, «федя с другом артемом» приезжают кататься на сноубордах «на новый зимний курорт / построенный братьями ковальчуками», а потом «пьют свое пиво / обсуждая кино пытки настольные игры». Здесь рождественская служба – одно со службой исполнения наказаний, «я/мы» превращается в только что вырытые ямы, «животные сворачиваются в зверей», а «вронский дает признательные показания», – и так далее, до самого конца книги. Когда жизнь проницаема, оказывается, что спрятаться особенно негде – и время проживается в постоянном присутствии мучимого (и мучающегося) другого, в ситуации постоянной опасности, связанной с вторжением в жизнь насилия, причем, совсем не обязательно исходящего извне. Обитателю такой жизни – проницаемой по свободному выбору и в результате сознательно прилагаемого усилия – ему из каких-то самых общих соображений о справедливости положено, конечно, что-нибудь хорошее за совершаемую им поэтическую работу. Пусть даже апофатически – «не бессмысленно», «не совсем бесполезно», «хотя бы так». Но ничего такого не происходит, а происходит только необходимость как-то ответить себе самому на вопрос о том, может ли поэзия заставить происходить – хоть что-нибудь.

Оден, только обживающийся у себя на Бруклин Хайтс, отвечает на этот вопрос с того берега, из весны 1939 года, – отрицательно. Но это только часть ответа – предназначавшегося в конце тридцатых, в том числе, европейским левым, которым он, как известно, сочувствовал – иногда деятельно. Ничего в мире не происходит из‐за поэзии, – и утилитаристские моральные соображения не могут быть основанием для подчинения ее той или иной политической необходимости. Слабые вещи бессильны, их инструментализация невозможна, они бесполезны для морального действия. Другая часть ответа обнаруживается в конце той же строфы. Поэзия – не способ сделать так, чтобы что-нибудь происходило. Она – «то, что остается в живых» и одновременно – «то, посредством чего происходит происходящее, уста» (…it survives, / A way of happening. A mouth). Но одновременно обе части оденовского ответа – признание и констатация сути наступающих новых времен: речь в них будет идти не о преобразовании старого мира, но о выживании – и человека, и самой речи.

События происходят сами по себе, но живут (выживают) только будучи рассказанными, только как речь. Речь превращает события в историю, поэзия превращает речь в свидетельство о человеке. Перед вами одно из таких свидетельств, и это свидетельство о тех десяти (или двенадцати?) годах, когда непрозрачный горизонт будущего придвигался (придвигается) к человеку, написавшему эту книгу, – и к нам – все ближе; видимость в это время продолжает ухудшаться. Попытки вглядываться в непрозрачное будущее, предпринимаемые в отсутствие поэзии, ничем не заканчиваются – новые слова, без которых заглянуть за горизонт невозможно, едва начинают появляться. Нет их и в этой книге. Но из нее они когда-нибудь могут появиться: необходимый первый шаг к тому, чтобы они появились, – отказ от прежних слов, на глазах теряющих значение, – и готовность прямо говорить о своем непонимании, ужасе, фрустрации от невозможности что-либо изменить, о страхе от отсутствия сколько-нибудь понятной стратегии (да что там, и тактики) взаимодействия с темным будущим.

Стихи, образующие эту книгу, свидетельствуют состояние человека, который лишается своего места. На протяжении этой книги, по ходу ее движения, ее поэтический субъект, начав с отказа от компартментализации событий, продолжает движение к отказу от попыток адаптации к предстоящему прежних словарей и режимов речи. Горечь от того, что поэзия не может ничего заставить происходить, вынуждает пишущего к медленному, очевидно неохотному отступлению с авансцены, пустота которой заполняется самой речью, – которая получает таким образом возможность происходить. По ходу действия книги из предъявляемого ею мира постепенно, но последовательно исчезают несущие элементы устаревших режимов речи и объяснительных конструкций: если в начале одним из источников внутренней динамики является, помимо прочего, сопоставление свободного стиха с то ли фольклорными, то ли «детскими» регулярными размерами вроде отсылающего к Маршаку четырехстопного хорея – «только руки убери / выйдет мама из двери / машет крыльями и плачет / больше нет меня внутри», – то уже к середине книги метризованные фрагменты почти исчезают. Однако и свободный стих, ко второй трети сборника вроде бы утверждающийся в качестве основного способа авторской речи, вскоре начинает распадаться на отдельные реплики, а иногда и фонемы.

Своего рода ключ, авторское описание происходящей поэтической эволюции обнаруживается, кажется, в последовательности заголовков цикла «Экономика речи»: Шизофазия, Глоссолалия и Эхолалия. Этот ряд прямо называет стадии, которые проходит поэтический субъект, – от шизофазии дробящихся, рассыпающихся смыслов, помещенных поначалу в сравнительно привычные формы, – к глоссолалии, где от речи остаются уже только ритмические и слоговые структуры, – и далее, к ситуации невозможности никакой собственной речи, когда сохраняется только возможность повторения и иногда рекомбинации слов, выхваченных из окружающего пространства.

Важно, что мы говорим не о раз навсегда принятом и последовательно исполняемом решении – скорее о постепенной интернализации логики событий жизни и речи, – и одновременной ее постепенной экстернализации в текст. Важно это потому, что такое в-живание и вы-сказывание не даются легко – это может быть неприятно, тоскливо, наконец страшно, – и потому, что сомнение в «правильности» происходящего предъявляется – снова – открыто, как, например, в стихотворении «#прощайречь», где речь идет о страхе перед тем, что «утопит в болтовне простые слова / Которые мы топчем внутри / Как в детстве / Пока не научимся говорить». Последняя часть книги представляет собой несколько коротких пьес – скорее в том значении, в каком о пьесах можно говорить применительно к Александру Введенскому. Здесь снова отчасти возвращается метрический стих, но пьеса у Шавловского представляет собой в наименьшей степени собственно пьесу, а в наибольшей – машину окончательного дробления речи, ее разделения между чужими и очевидным образом, не всегда человеческими голосами.

* * *

Введенский тут, видимо, не случаен. Предисловие – тот самый момент, когда возникает желание (искушение) сформулировать, хотя бы и для себя, ответ на школьный вопрос: о чем эта книга? В реальности предисловия, конечно, существуют не для этого. Да и вопрос этот, в сущности, странный – а применительно к книге стихов можно сказать даже невежливый и вообще неуместный. Но так, гипотетически, если бы кому-нибудь пришло в голову его задать, то отвечать, конечно, следовало бы цитатой из «Разговоров» Леонида Липавского:

А. В.: ‹…› Поэзия производит только словесное чудо, а не настоящее. ‹…› я убедился в ложности прежних связей, но не могу сказать, какие должны быть новые. Я даже не знаю, должна ли быть одна система связей или их много. И у меня основное ощущение бессвязности мира и раздробленности времени. А так как это противоречит разуму, то значит разум не понимает мира.

Новая книга стихов Константина Шавловского, которую вы держите сейчас в руках, – об этом.

Станислав Львовский

I. Мы живем в России

RRR

1

 
мы живем в россии
состоящей из снега и пыток
гостеприимства и пыток
книжных магазинов и пыток
 
 
подвалы ее трещат
под байкальским льдом
где плывут родители
вскрытые как конверт
с именем лауреата
 
 
листья снега тают на языках
на мясном прилавке
но рынок сомнения пуст
и продавщица хочет домой к шести
 

2

 
мы живем в россии
где любовь это преступление
с плохим алкоголем в парадной
на чердаке на диване с клопами
 
 
в туалетах на дискотеке
на спидах на даче сгоревшей
вместе с подшивкой журналов
искусство кино
 
 
в советских фильмах все и закончилось
осталась бутылка шампанского
пузыри лопаются
и жидкость по бедрам течет уходя в песок
 

3

 
мы живем в россии
где формы сопротивления
завернуты в радужный флаг
в тихий пикет
 
 
на кухне размером с кремль
где опыт заменяют наркотики
и можно касаться не проникая
быть кем захочешь
 
 
пока будущее гниет в голубой чашке
со следами красной помады
и мальчики в платьях
спят укрытые фасбиндеровским плащом
 
 
и последнее слово само собой
я люблю тебя /
вся власть животным /
скажи россия
 

Не-место

2019

 
между кардамоном и мельницей с перцем
деревянная фигурка будды
купленная в магазине «роза мира»
как говорится еще в прошлой жизни
скисшие пельмени «надежда»
изъятая из морозилки хурма
превращенная в мягкий шар
физика твердых тел
 
 
квантовый мост
мы действительно по нему ездим?
 
 
//
 
 
старуха на баре спрашивает:
ты голубой?
 
 
//
 
 
русские мужчины
думают о прошлом
говорят о прошлом
смотрят в прошлое
пишут и снимают о прошлом
 
 
прошлое безопасно
как мертвое тело
утопленная улика
закончившаяся война
 
 
когда белые мужчины монтируют
хронику блокадного ленинграда
похороны сталина
или выборы путина
насилуют
и осуждают насилие
в книгах статьях и фильмах
у них все время получается
х. й и война
все время          одно и то же
 
 
прошлое на штыках
как шашлык в комарово
(41-го, 42-го)
 
 
я/мы
белые привилегированные консервы
ангелы бл. дь истории
 
 
марионетка с пивным животом
падает на руины
срезанная садовником
с розового куста
 
 
чик-чик
 
 
//
 
 
сладко еще дымит
небо над i
 
 
//
 
 
по коридору бессмертия ходит апостол петр
в шапочке из фольги
 
 
непризнанная республика РАЙ
ежедневно наносит удары
по превосходным
                     силам противника
 
 
//
 
 
пацаны возвращаются с кладбищ
им там тесно
 
 
а дома
родина дышит в затылок
собирается по сусекам
в колобок из ртути
принимает армейскую форму
за форму жизни
 
 
не хочу говорит быть ни женщиной ни мужчиной
не хочу говорить о войне и теле
как мне себя назвать
чтобы меня любили
 
 
//
 
 
эвелина гранд
бесфамильная инга
саманта килл билл
 
 
кабаре-шоу «картонный домик»
 
 
танцы дрэг-квин
в подворотнях коломенской и разъезжей
на перекрестке а. скидана
 
 
//
 
 
тайнопись подворотен
 
 
меф на гидре
порнхаб телеграм-каналы
турбович химсекс
шапочка из фольги
 
 
//
 
 
мечты об оргиях стали оргиями
шоколадные вафли
берлинским клубом
а революция
свистулькой прилипшей к губе
ни проглотить ни плюнуть
 
 
мы с тобой
одного пола ягоды
 
 
//
 
 
спать в гробу
разбухать как утопленница в фонтанке
медленным сном
где люди в мышиной форме
что-то ищут на книжных полках
жирными пальцами
водят по корешкам
 
 
между юнгером и буковски
/токсичная маскулинность/
находят мутный пакетик
с розовым веществом
 
 
//
 
 
таварищ милиписькин
бабер ни винават
мы ехали в сасиське
и врезались в           шалаш
 
 
следующая станция
мельничный ничей
 
 
//
 
 
шок-видео
шимпанзе дрочит лягушкой
 
 
закадровый меф
 
 
смерть от чужого оргазма
подвиг во время чумы
 
 
//
 
 
мы забудем об этом раньше
чем фрукты
сморщатся на окне
 

Кольца Юпитера

Надежде

1

зеркало трогает рот

дыхание где

распускается паутинкой

 
федя был в амстердаме
в музее пыток
показывает на смартфоне другу
способы коммуникации
страдающего средневековья
дыба железная дева испанские сапоги
мы сидим на даче
где алексей балабанов
написал сценарий брата
первого несоветского фильма
с советским ресентиментом
и где теперь его сын
рассказывает о своей работе
на кинокартине стрельцов
про советского футболиста
которую снимает сын
алексея учителя
режиссера фильма матильда
про балерину кшесинскую
любовницу последнего
российского императора
 

капелька ртути

на одеждах

нового терминатора блестит

 
федя с другом артемом
приехали покататься
на сноубордах на новый зимний курорт
построенный братьями ковальчуками
соседями владимира путина
по дачному кооперативу озеро
основанному в 1996 году
на карельском перешейке
гостеприимный курорт игора
открылся ровно через 10 лет
тоже поблизости
под поселком сосново
бывшей финской рауте
снабжавшей железной рудой
петербургский чугунолитейный завод
с 1801 года наладивший выпуск
пушечных ядер и ружей
для русских войн
 

солдат с нехорошей болезнью

спит на посту

сползая в кривой сугроб

 
через 200 лет
и через год после первых
выборов путина
в московском метро
развесили билборды
путин наш президент
данила наш брат
плисецкая наша легенда
сергей бодров погиб в кармадонском ущелье
в сентябре 2002-го
алексей балабанов ушел из жизни
в мае 2013-го
великая балерина умерла в 2015‐м
через год после того
как россия присоединила крым
остался путин
его шестой срок
и русские войны
о которых не говорят
 

кончился день

у трамвайного парка

с выгоревшим кирпичным тяжелым лицом

 
в 2014 году еще было модно
спорить о том
что сказали бы
бодров и балабанов
про крым голодовку
олега сенцова
путина пытки лгбт
но за три года война
перестала быть новостью
она вписалась в хронику
текущих событий
и мертвецов больше
не призывают к ответу
 

по лестнице мебиуса убегая

в умирающий остров

заправленный в брюки вождя

 
а балабанов все сказал
в своем последнем фильме
который мы смотрели
на премьере в венеции в 2012‐м
когда в россии
еще шли протесты
но болотное дело
уже готовилось в кабинетах
кремля и лубянки
на экране добрые люди
хотели счастья
пели у зимних костров
свободные песни
а потом
навсегда
исчезали
в своей нехорошей зиме
 

где чиновницы на каблуках

пачкая новый лед

чертят указы

 
только сугробы были поменьше
чем в январе 2019‐го в сосново
где мы сидим с федей и его другом
и они пьют свое пиво
обсуждая кино пытки настольные игры
а у меня немного кружится голова
от искусственного тепла
 

но стынет паника в талой воде

и машина без номеров

брошена на кольце

2

 
стынет паника в талой воде
и машина без номеров
брошена на кольце
 
 
где чиновницы на каблуках
пачкая новый лед
чертят указы
 
 
по лестнице мебиуса сбегая
в умирающий остров
заправленный в брюки вождя
 
 
кончился день
у трамвайного парка
с выгоревшим кирпичным тяжелым лицом
 
 
солдат с нехорошей болезнью
спит на посту
сползая в кривой сугроб
 
 
капелька ртути
на одеждах
нового терминатора блестит
 
 
но зеркало не забирает
дыхания паутина
пуста
 

Красный ковчег

(нарратив о спасении воображения)

* * *

 
носочки связанные
для маленького мертвеца
 
 
когда мы умерли маме приснился сон про двух голубей
и один говорит
мамочка у нас ножки мерзнут
а второй клювом своим
тик-так
 
 
холодно безымянным
детям выброшенным в
кости без государства
 

* * *

 
птица пошла за смертью
яйца свои клевать
кто не спрятался отпускать
а кто спрятался виноват
 
 
в голоса матерей одевали
и топили во внутреннем море
беззаконных щенков
 
 
гостеприимства
 

* * *

 
четыре буквы по вертикали
ШИЕС         ОМОН
переработка
ангелов судного дня
в новые песни
 

* * *

 
корнеплод
мать-и-матрицы
с алым цветом внутри
 
 
птица с коричневым жалом
над свалкой чудес
 
 
стрелки
в кукурусском поле
 

* * *

 
опыт и страх
расстелили газетку за гробом
маленьким третьего ищут
 
 
потеряли закон
а все равно пьют и поют
 
 
вместе
будто бы сон
 

* * *

 
тсссс
прислушаемся
 

* * *

 
робин-бобин-барабек
скушал 21 век
 
 
его первое тело ело
а второе тело пело
 
 
пи-пи-пи
пи-пи-пи
пи-пи-пи
 
 
нефтяная игла
в животе суверена
 
 
корабли пропускает
немая сирена
 
 
/а перед тем как
согласно предсказанию
сбросить перья и утопиться
на высохшей коже своих жертв
она записывает текст
своей лучшей песни/
 

* * *

 
пи-пи
пи-пи
пи-пи
 
 
/будильник судного дня/
 

* * *

 
преждевременный текст
на горячий живот
упал
 

* * *

 
глотай
 

* * *

 
говорящий пуст