Текст книги "Кругом слоны, Миша"

теперь точно три

Подростки, курившие на балконе, ушли сразу после заката. Над горизонтом с лютеранской колокольней ещё полчаса гасло небо – густо-малиновое снизу, чернильно-синее сверху, таинственно бледное между верхом и низом. Когда погасло небо, ушла пара, говорившая на тональном языке.

Вскоре после них ушла последняя семья с маленькими детьми. Ушли три женщины, которые долго о чём-то спорили, рассевшись на диванах вокруг ноутбука и кучи глянцевых брошюр. Ушла компания румяных мужиков атлетического телосложения. Появилась вечерняя молодёжь. Средний возраст публики задрожал вокруг отметки «двадцать три».

Около шести Миша спустился за второй добавкой. Потом сходил в туалет. В обоих случаях брал с собой перчатку, как и в первый раз, но боялся уже не так сильно. Час пик давно кончился, все приходящие были на виду, никакой суматохи, никакой очереди. А главное, он заметил, что устаёт. Шок выдыхался. Опухоль в памяти ещё пульсировала, ещё держала за шкирку, но уже не было сил ни фантазировать до тошноты, ни трястись всем телом. Он смирился с тем, что досидит до закрытия. Теперь досиживал, почти умиротворённо. Минуты напролёт думал о посторонних вещах. Почти не глядел в сторону спиральной лестницы, откуда ещё пару часов назад без конца выныривала женщина с неясным лицом. В сером пальто в ёлочку. С лиловыми пятачками пуговиц.

За час до закрытия он даже достал телефон. Открывая браузер, улыбался от облегчения. Ему снова было интересно, что пишут в интернете.

Но выяснить, что же там пишут, ему не дали. Средний возраст публики неожиданно подскочил года на полтора. На второй этаж поднималась Мишина жена с подносом в руках. Бывшая жена. Миша в панике посмотрел на перчатки. Он не успевал незаметно убрать их со столика. Жена ещё шла по спиральной лестнице, но уже глядела прямо на него. Между тем средний возраст продолжал расти. Стрелка подползала к отметке «тридцать». За женой поднимался владелец трёхэтажного коттеджа на берегу озера. Мелкий железнодорожный начальник Вальгрен. Миша знал, что будет дальше. Ну естественно. Ну не могли же они просто поулыбаться и помахать ручками из прекрасного далёка. Найти себе место в глубине зала. Завались же было свободных мест, одно другого дальше. Нет, нужно было рвануть прямо к его столику. Замутить сеанс дружеского общения.

– Привет, Мишка! – жена зависла над ним со своей улыбкой. – Тоже в цивилизацию выбрался? – и, не дожидаясь ответа: – Не возражаешь, если мы составим тебе компанию?

– Нет, конечно! – Миша сдвинул перчатки на край столика. – Вэлькомна! Хэй, Сёрен!

– Tjänare, – бросил Вальгрен запанибрата.

От его глаз расходились добрые морщинки. Вообще, мужик Вальгрен был неплохой. С чувством юмора. И правая тройка сверху, которую Миша делал ему осенью, в широкой ухмылке смотрелась отлично. Но сейчас Вальгрен был не к месту. Оба они были не к месту.

– Vi har just varit på bio, – сообщила жена, усаживаясь напротив. – Tänkte det skulle va gott med en liten matbit efteråt. Eller hur, Sören?

Она опустила поднос рядом с перчатками. На подносе стояли два апельсиновых сока и блюдце с вегетарианским бутербродом. Вальгрен приставил второй бутерброд – с беконом. Перетащил стул от соседнего столика. Сел. Охотно подтвердил, что да, были в кино. Да, решили перекусить.

– Что смотрели? – спросил Миша.

Он понял – с ужасом и ненавистью ко всем на свете, – что устал больше, чем думал. Ему не хватало сил на светскую болтовню по-шведски. Тем более с участием жены.

– Vad har vi sett? – перевела/переспросила жена. Как обычно. Вальгрен произнёс английское название и заговорил слова, которые Мишу вообще не интересовали.

Кивая в такт словам Вальгрена, жена протянула руку за соком.

– Ой, а ты не один? – она отдёрнула руку. Бросила взгляд в сторону туалета. – Я только щас заметила, что перчатки женские, – она согнулась над столиком и запустила руку за спину, как будто хотела одёрнуть свитер. Её ноздри втянули воздух над перчатками.

Вальгрен замолчал. На его лице повисла добродушная улыбка. Он никогда не требовал немедленного перевода. Как-то раз объяснял даже, почему. Мол, одно из двух: или переведут позже, или его это не касается. Хороший всё-таки мужик. Как-нибудь в другой раз – хороший мужик.

– Один, конечно! – возмутился Миша. – А это – откуда я знаю – забыл кто-то. Надо на кассу отнести не забыть…

Секунд пять жена изучала его глаза. Пока он их не опустил. Ему и до развода было не по себе от этого взгляда. Теперь, после развода, да ещё после бдения над перчатками, – ему стало жутко. Когда она его завела, взгляд этот? После переезда? В Швеции он у неё точно был с первых дней. Когда он пить начал на второй месяц, пока на курсы ещё ходил, – да, сто процентов так смотрела. Чуть ли не каждый вечер. Он и пить-то бросил, главным образом, чтобы не смотрела больше. По крайней мере, чтобы не каждый вечер.

– Аа, – сказала жена.

Вальгрен пил сок. Жена огляделась. Среди столов бродил пакистанский студент Захид Икбал, облачённый в передник и синюю футболку с названием кафе. Он собирал грязные кружки и был самым счастливым человеком в городе, где я живу, потому что уже нашёл работу, но ещё не успел безнадёжно влюбиться. Когда он проходил мимо, жена окликнула его. Вот, забыл кто-то, объяснила она, протягивая перчатки. Пожалуйста, отнеси на кассу для сохранности. Захид Икбал взял перчатки, вспыхнув пакистанской улыбкой. Большое спасибо, сказал он. Шведский он ещё понимал так себе, но «кассы» и контекста было достаточно. Он спустился на первый этаж и отдал перчатки Сандре на кассе. В понедельник за ними пришла студентка Руся из Житомира. Была рада без памяти, что перчатки никуда не делись.

– Förlåt, Sören, – жена виновато потрогала Вальгрена за локоть. – Fortsätt.

Вальгрен заверил всех, что ничего страшного. Продолжил говорить слова. Его пальцы аккуратно разворачивали упаковку бутерброда с беконом.

– Ушэкта, Сёрен, – Миша потрогал Вальгрена за другой локоть. – Дэ эр эн сак сом я мосте фрога хеннэ по рюска.

Вальгрен дружелюбно заткнулся, укусил бутерброд и перестал существовать.

– И что же это ты такое меня хочешь спросить? – застыла жена.

Миша взялся за край столика.

– Ты знала всё, да? Всю дорогу?

Он пытался отплатить ей таким же взглядом. Выходила жалкая пародия. В её лице абсолютно ничего не изменилось.

– Что я знала? Ты о чём, Миш?

– А ты не знаешь, о чём я? – он скрючил харю, полную презрения.

– Нет, – она покачала головой. – Понятия не имею.

Секунду или две Мише казалось, что ему сдавили горло. Было трудно дышать.

– Я о том… Я о том… – столик задрожал. Миша отцепился от него и прижал руки к коленям. – Я о том самом…

Пока оставался шанс, что жена и правда не знала, он не мог договорить. Не мог объяснить, что в ту субботу, после Бельского, она слишком быстро ему поверила. Слишком мирно согласилась ехать на день раньше. Тогда он не обратил внимания – у него не было никакого внимания, он еле соображал, что делает, – но потом-то почему не задумался? Ведь помнил же, всегда прекрасно помнил. В районе одиннадцати он вернулся с Обводного. Машину поставил прямо у подъезда. Поднялся в квартиру и с места в карьер объявил: выезжаем сегодня. Отменяй Арсёновых, звони всем друзьям, собирай Катьку. Нету времени ни на какие проводы. Наплёл, что звонили из Швеции, сказали приехать на сутки раньше, иначе квартира им достанется плохая – то ли в лесу, то ли без ванны. Так что руки в ноги. Тёща раскудахталась, Катька разревелась, что с подружкой не дали попрощаться. А жена хоть бы хны. Спросила, кажется, не ослышался ли он, когда со Швецией разговаривал. Мол, по телефону, по-английски. И – ну да, ну точно – посмотрела этим взглядом. Именно тогда. Первый раз. Посмотрела и всё: ни одного писка, ни одного сомнения. Собрались, сели, поехали.

– Так ты не знаешь, о чём я? – повторил Миша. Его колотило от бессилия. – Ты не знаешь?

Да не могла она не знать! Ведь про чушь с квартирой даже не заикнулась, когда приехали! Они три часа проторчали тогда в жилконторе. Ждали, пока там обзвонят пол-Швеции и выяснят, как бы так выдать ключи на сутки раньше даты заезда. Три часа – и ни одного вопроса. Ни одного укора. Только этот грёбаный пытливый взгляд исподтишка. Три часа сидела, как мать Тереза. Развлекала Катьку, практиковала шведский с другими посетителями. Да знала она! Всё знала!

– Миш, ты меня пугаешь, – нахмурилась жена. – У тебя всё в порядке? Что-то на работе? Или родители? – она тревожно выпрямила шею. – Как они? Я им две недели назад звонила… Честное слово, Миш. Я не знаю, о чём ты.

Теперь она рассматривала его с брезгливой материнской заботой. О бля ДИ, о бля ДА. Этот взгляд она точно завела себе в Швеции. Чередовала с тем, другим. Особенно в первый год, когда пил. Если того, пытливого взгляда он боялся, то этот, материнский, в конце концов стал доводить его до белого каления. И даже после развода, сучка. Позволяет себе. Хватает наглости сучке.

– Ага, – процедил Миша. – Ага.

Или тоже – до Швеции? В день отъезда уже так смотрела? Или ещё раньше? А он не замечал просто? Она ведь зудела ему всю совместную жизнь, что он ни фига не замечает. Его мать зудела всю жизнь, что он ни фига не замечает. Березина в клинике – и та каждый месяц втирала ему, как важно быть внимательней «к малейшим переменам в эмоциональном состоянии пациента». А если он ни фига не замечал, как долго он ни фига не замечал? Сколько лет жена смотрела на него всеми своими взглядами? Сколько лет она знала? Откуда она знала?

Миша вскочил на ноги. Сорвал со стула пальто. Пока надевал, из рукава вывалился шарф. Он подобрал его с пола. Свирепо намотал на шею. Нагнулся в сторону ночи за стеклянной стеной и схватил пакеты с покупками.

– Миша! – жена начала вставать, прижав к груди скомканную руку. – Миша, подожди…

– Да пошла ты, – он постарался, чтобы «п» в «пошла» напомнило плевок. – Сиди, где сидишь. Скажи этому, что я плохо себя чувствую, – он повернулся к Вальгрену, который как раз вернулся из небытия вместе с подкисшей улыбкой. – Хэй до, Сёрен. Де ва кюль ат сес.

Он поскакал вниз по спиральной лестнице. По дороге задел пакетом лицо Захида Икбала – тот поднимался навстречу. От удара Захид Икбал завалился на поручень и сползал по нему, хватая руками воздух, пока не рухнул навзничь на керамический пол – под испуганный крик Сандры на кассе и прекрасной лошадницы семнадцати лет, которая сидела на первом этаже с подругой и ела ванильное мороженое. Миша не оглянулся. Он выбежал на улицу и направился к машине, припаркованной в двух кварталах от кафе.

Мы можем, конечно, дойти с ним до стоянки. Можем проследить, как он рыдает, матерится, подпевает группе «АукцЫон» и нарушает правила дорожного движения всю дорогу до населённого пункта Мура. Можем досмотреть с ним третий сезон. При большом желании можно даже лезть с ним на стену, потому что в квартире уже пятый год нет ни капли алкоголя.

Но развязки мы с ним не дождёмся. На ближайшие восемьсот сорок пять дней Миша исчерпал себя. Нам позарез нужен другой ракурс.

Для начала перестанем обзывать «женой» женщину, которая пришла вместе с Вальгреном. У неё есть имя (Полина) и профессия (ветеринар, между прочим). Когда на первом этаже закричали, Полина бросилась к лестнице. Она подозревала, что Миша оступился от злости. Боялась, что он свернул себе шею.

Миша, однако, уже слинял. Над телом Захида Икбала, которое отделалось ушибами, хлопотали три девушки. Самая красивая задавала вопросы на красивом английском. Её светло-русая грива свисала до плеча Захида Икбала. Судя по меткости вопросов, девушка не раз падала сама. Hästtjej, догадалась Полина. Лошадница.

(Сознание Захида Икбала, кстати, мучительно двоилось. С одной стороны, он не хотел терять лицо перед женщинами. Тогда стоило отвечать, как есть. С другой стороны, столько женской заботы ему не перепадало со дня отъезда из Пакистана. Там, дома, отцу и братьям по-прежнему дули в жопу, а он тут робел и хирел в стране женщин, которые никогда не опускают глаза. Забота этих женщин сладко дурманила голову. Хотелось растянуть волшебное мгновенье. Но тогда стоило забыть про мужланскую честь. Чем гуще краски, тем больше внимания.)

Полина взошла обратно. Пациент не нуждался в её помощи. Он улыбался, кивал приподнятой головой, ловко дрыгал конечностями. А речь его она всё равно не понимала. Индиец, что ли? На ШДИ был такой Васундра из Мумбая. Обаятельный мужик. Войдёт в класс – сразу настроение у всех поднимается. Хотя рот откроет иногда – ни слова не разберёшь. Что по-английски, что по-шведски. Под конец привыкла, конечно. Но первые недели так и подмывало крикнуть: Васундра! Субтитры включи уже!

Вальгрен ждал её на верхней ступеньке, с надкушенным бутербродом в руке. Что там? спросил он, отступая. Полина махнула рукой. Парнишка-официант навернулся с лестницы. Жить будет. Она пошла к столику. Вальгрен двинулся следом. А что с Мишей? спросил он из-за её спины. Миша плохо себя чувствует, ответила Полина, не оборачиваясь.

Они съели бутерброды и выпили сок. Разговор не клеился. Вялое замечание – односложный ответ – тишина. Во-первых, кино попалось идиотское. Оба жалели о потраченном времени, но Сёрен хоть заснул на середине, счастливый человек. Ей пришлось эту муть авторскую терпеть до конца. В котором, естественно, ничего не прояснилось, да и нечему там было проясняться.

Так ей и надо. Сёрен же предлагал остаться дома, приготовить что-нибудь тайское. Нет же, потащила его в кино за тридевять земель. А могли бы поужинать раз в неделю по-человечески. Посмотрели бы Melodifestivalen с Катькой вместе, чтоб не голосовала за своего Эрика сорок два раза. Или Дэнни у неё в этом туре фаворит? Дурёшка. Опять спустит все деньги с мобильника, будет ныть ходить всю неделю. Во-вторых – ну какой тут вообще разговор? Как после такого разговаривать? Миша Ветренко, дюжина ножей в спину субботнего вечера. Продрал глаза, герой-любовник. Очнулся от зимней спячки длиною в жизнь.

Она обещала Сёрену, что на обратном пути поведёт машину. До последней минуты хотела сдержать обещание. Только у машины поняла, что накрутила себя до нерабочего состояния. Сослалась на внезапную дурноту и забралась назад, чтобы сидеть «свободней». Сёрен не сказал ни слова. Чмокнул в висок, сел за руль, спросил, можно ли включить радио. Полина просунула руку между кресел и коротко сдавила его запястье. Спасибо. Включай что хочешь, само собой.

За городом, когда свернули на шоссе, она достала мобильник. Набрала сообщение: «Таня, это Полина. Если можешь, будь в скайпе около 23. Насчёт Миши». Сохранила в папке «Черновки». Несколько минут слушала, как Сёрен мурлычет под своё рокабилли. Смотрела, как несётся мимо зимний лес, подсвеченный фарами. Потом открыла черновик и добавила: «Срочно». Долго не могла найти номер. Начала бояться, что стёрла. Пять раз промотала книжку в обе стороны и только на шестой заметила, что телефон Иры Кемоклидзе введён дважды: сначала кириллицей, потом латиницей.

Полина открыла номер под латиницей. Ну конечно, вот же он. На +49 начинается. Ой ты мать моя Мата Хари. Она тихо прыснула, закрыв ладонью рот. Когда этот номер вводила? Года три назад? Могла бы у Катьки на лбу написать маркером – всё равно бы не заметил. А если б заметил – рявкнул бы только: «Полин, сотри там у Катьки со лба! Измазалась где-то». И всё. И пошёл сериал смотреть.

Она прикрыла глаза и глубоко вдохнула, пытаясь сбить закипающую ненависть. Этого ещё не хватало. И так взвинчена выше люстры.

– Перестань, – прошептала она по-русски. – Сейчас же перестань. Перестань его ненавидеть. Получил уже своё.

Телефон фиолетово вспыхнул у неё на коленях. Вздрогнул. Соскользнул на пол. Она подобрала его и открыла полученное сообщение: «Doma ok. 23.45. Mogu srazu v Skype. Tebe ne pozdno?»

«Нет, не поздно», – набрала Полина. – «До скорого».

В половине двенадцатого она поднялась на третий этаж. Прошла в свою комнату. Сёрен засел внизу, в гостиной, с очередной книжкой про Вторую мировую. Катьку загнали спать, смыв горючие слёзы. Не прошёл кто-то из них в финал. Кто-то из эриков и дэнни. Даже двадцать три Катькины СМСки не помогли.

А Лив так и не приехала на выходные из Евле. Младшая дочка Сёрена. Обещала и не приехала. И кто ж в неё бросит камень. Тут дыра и детство, там город и последний год гимназии. Полина ездила к ней в гости перед Рождеством. Как вошла в квартиру, чуть не разревелась от романтики. Две соседки-ровесницы, график уборки ванной, общая кухня с плакатом Регины Спектор. На холодильнике стихи помадой – про жизнь и смерть. Полина глотала чай, одурев от светлой зависти, а девчонки ныли, что в квартире напротив живёт хмырь, которого они один раз попросили взять им спиртного для вечеринки, сдуру, и теперь он шутит шуточки и слюну пускает, если попадёшься ему в подъезде. Полина видела это чмо со скользкими глазами, когда поднималась по лестнице. Нет, объявила она. Так не пойдёт. И пошла купила им шесть коробок вина про запас. На кассе у неё в первый раз за всю шведскую жизнь попросили документы. Наверное, кассиры в Евле дотошней. И всё равно: шла с пакетами из магазина, как с пятёркой в зачётке. Представляла, что прохожие смотрят на неё и не замечают, сколько лет она живёт по эту сторону двадцати одного года.

В комнате на третьем этаже сладко пахло деревом. Как всегда. Полина включила компьютер. Запустила скайп. Двадцать минут чередовала фейсбук и новости, посматривая в непроглядное окно перед столом. Днём там появлялось озеро. Пятна электричества в небе по бокам оказывались вершинами холмов.

Звонок выскочил поверх фейсбука в 23.52. Полина выбрала «Svara med video». Надела наушники.

– Привет, Тань, слышишь меня?

– Да, отлично слышу, привет. А ты меня?

– Тиховато. О, зато вижу теперь.

Чёрный квадрат посреди экрана наполнился женским лицом в очках. Позади лица зернился мрак. Единственный источник света тлел где-то внизу, и было трудно решить, изменилось ли это лицо с прошлого раза.

– Хорошо выглядишь, – сказала Полина.

– Ты, я гляжу, тоже… Так лучше?

– Да, гораздо лучше.

– …Щас, секунду, – женщина ненадолго исчезла из квадрата. Вернувшись, первый раз улыбнулась. – Ну, как дела, подруга?

– Да как сказать, чтоб ты не завидовала… Так-то нормально всё. На работу по специальности устроилась – это в ноябре ещё. Катька растёт, как на дрожжах. Сёрен скрывает недостатки…

– Зверушек опять лечишь? – женщина в квадрате качнулась ближе к камере.

– Лошадок. У нас все хорошие девочки на лошадках катаются. Ну, и скотину местную по вызову, прямо на фермах. Каждую неделю топчу навоз в резиновых сапогах. Пришлось, видишь, профиль сменить…

– Романтично-то как! Коровки в хлеву…

– Ага, видела б ты этот хлев. Там приборов больше, чем у тебя в университете. Как наука, кстати? Раскрыта тайна сознания?

– А как же. Почти, – женщина сняла очки и принялась тереть глаза. – Ещё лет двести в том же духе – и всё будет ясно, как день… Метцингер мой, правда, оптимизмом пышет. «Нье польше пья-ти-дье-сяти льет, Танья», – сказала она с немецким акцентом из плохого кино про войну. – А я что, против, что ли? «Как скажете, Томас»…

– Он у тебя по-русски заговорил?

– Нет, придуриваюсь просто… Слууушай. У меня же защита в конце апреля. Приезжай, а? Помашешь флагом в заднем ряду. Остановиться у меня можно…

– Уже защита?! Какая ж ты, Тань, молодец…

– Что значит «уже»? Пять лет! И это ещё с опозданием на год. Прошлой зимой должна была закруглиться. Причём закруглилась, самое смешное. Дописала, сдала последний раз Метцингеру на растерзание. Ура, думаю. И тут, блин, все как с цепи сорвались. Кааак наоткрывали новых данных, напубликовали, – хоть в топку всю диссертацию. Начинай с начала. Целый год кромсаю, правлю. По ночам рыдаю, как Анна Каренина последняя. Кошмар, да?

– Кошмар, – охотно согласилась Полина. – Какого числа, говоришь?.. – она кликнула дату, чтобы открыть календарь.

– Двадцать второго апреля. Это пятница будет. Приезжай обязательно. Папа тоже приедет из Питера. Познакомитесь наконец…

– Спасибо, – Полина закрыла календарь. – Попробую отгул выпросить. Должны дать. Если массовый падёж скота не начнётся…

– Никакого падежа! Или падёжа?.. Всякий падёж отменяется до конца весны. Очень тебя буду ждать.

– Очень буду стараться.

– …Ну что, – женщина в квадрате бодро мигнула. – Раз уж о скоте заговорили. Вернёмся к барану нашему. Что с ним стряслось?

Полина не ответила. Несколько секунд она глядела на клавиатуру.

– Извини, – сказала женщина другим голосом. – Извини. Дурацкая шутка. Как обычно. Язык без костей…

– Да нет, я не обиделась, – Полина оторвала глаза от клавиатуры. – Мне-то чего обижаться… Просто… – она закусила губу, подыскивая слова. – Жалко на него было смотреть сегодня. Не только сегодня, конечно… Но я не об этом с тобой хотела – не совсем об этом. Мы в кино с Сёреном ездили. В местный центр цивилизации наш. После кино пошли в кафе – там рядом всё, в одном здании. Поднимаемся на второй этаж и видим: Мишка сидит, один. Перед ним кружка кофе пустая. И перчатки лежат кожаные. Я вначале не обратила внимания – думала, его перчатки… Он, как меня увидел, задёргался сразу, занервничал. Глаза забегали. Вообще, дёрганый был с самого начала. Пришибленный какой-то… Мы к нему подсели – не мимо же проходить, правильно? Завели нечто вроде разговора. Тут я замечаю, что перчатки женские. Дешёвые такие женские перчатки, поношенные. Пахло от них духами забористыми какими-то – я уж не помню, когда такое нюхала последний раз. Я ему и говорю: «Миша, ты со спутницей здесь?» Думаю: она отошла, а мы тут припёрлись, как танки, раскинули задницы сразу. Он смотрит на меня заячьими глазами. «Да ты чтооо! я одииин! перчатки забыл кто-то!» Только что руками не замахал. «Персоналу», – говорит, – «надо отдать». Ну, я подозвала официанта, отдала ему перчатки. «Вот», – говорю, – «забыл кто-то». Мишка смотрит, как уносят перчатки эти, и у него, ты понимаешь, страсти Христовы на всю физиономию. «Ты», – говорит, – «ты всё всегда знала. Признавайся, что ты всё всегда знала». Я дурочку включила, естественно: «Что я такое знала, Миша? У тебя всё в порядке?» И так далее. Вижу: он хочет договорить что-то, распирает его, но не может, боится. В общем, вскочил со стула, пакеты свои в охапку и убежал. То есть буквально: убежал. Официанта сбил с ног на лестнице. Мы-то досидели, конечно, с Сёреном, доели своё. Пока жевали, я соображаю: мать моя женщина, суббота же. Все магазины в четыре часа закрылись. А у него же из пакета одежда торчала купленная. Две сорочки в прозрачной упаковке, под ними ещё что-то. Нет, я не уверена, конечно, на сто процентов. Но, похоже, понимаешь? Он три часа сидел над этими перчатками, понимаешь? Как минимум, три часа…

– Понимаю.

– Как его раньше колбасило… – Полина качнула головой. Снова уставилась в клавиатуру. – Это пустяки всё, конечно, по сравнению с тем, что раньше. Но тогда не было его жалко ни капли, в Питере. Тогда – как ты его будешь жалеть, дерьмо это? Смотрела и радовалась: так тебе, тварь, так тебе…

– Он – ты имеешь в виду, он изменился?

– Да изменился, конечно… Ты как предсказывала, так и изменился. Но тут же дело в том… Пока с дерьмом живёшь, себя же в первую очередь жалеешь. Пока он перед тобой каждый день, ты понимаешь? Держит тебя за мебель и врёт, врёт, врёт, врёт, гадина, без конца врёт, даже когда незачем врать совершенно – всё равно врёт, по привычке. Не видит тебя в упор и не слышит, а когда слышит, огрызается, как собака. Ты увольняешься, дома сидишь два года, над его дочкой трясёшься с утра до вечера, к дедушке с бабушкой её таскаешь, терпишь всё это мракобесие, которое из его папаши лезет, поддакиваешь, ах, как вы всё правильно говорите, Виктор Петрович. По вечерам ещё жалеешь Мишеньку. Мишенька много работает, Мишенька устаёт, у Мишеньки начальница стерва, которую никто не трахает, да да да да. А это дерьмо едет к своему Игорюхе, чтобы нажраться, чтобы нажалобиться, как его никто не понимает, какая жена ему досталась сука унылая. Да я же тебе всё рассказывала, столько раз всё рассказывала – ты же помнишь?

– Помню.

– …А потом – когда не надо больше виться вокруг него, выворачиваться под него, – ты же видишь его по-другому. Да, дерьмо. Но кто там из них не дерьмо? Сколько ты там видела, которые не дерьмо? Он же там принц в белом халате на общем фоне.

– Есть такое.

– …Смотришь на него теперь: вот он сидит перед тобой, пингвин этот, – сидит, как мешок с воспоминаниями, глаза тусклые. Понурый, толстый, из ушей волосы торчат во все стороны. Думаешь: Полинка, да ты же сама не дала ему вырасти. Сначала мама его пасла, потом Лена эта его пасла, с которой он жил. Потом я следила, чтоб уши у него чистые были…

– Эээ, подруга, так ты далеко зайдёшь, – усмехнулась женщина с экрана. – Перепихивать ответственность можно до Большого взрыва. Помнишь, мы с тобой об этом говорили, в Питере ещё?

– Помню, Тань, всё я помню, – Полина поморщилась. Вернулась к оставленной мысли. – Он же тут живёт, как в анабиозе. Днём работа, вечером сериалы. Порнуха в интернете. Ходит иногда к соседу футбол смотреть. Летом на рыбалку с ним же… Всё, больше ни одного приятеля. Прошлой зимой Игорюха его ненаглядный сподобился в гости приехать. Так Мишка, пока его ждал, месяц радовался, как ребёнок. Ты бы видела…

– Представляю, – женщина снова сменила тон голоса. – Полин, я всё это представляю. Все мы выкидыши случая. Рабы обстоятельств. Каждого можно пожалеть, если отойти на безопасное расстояние. Можешь меня не убеждать – я с этой теорией уже давно согласна. Давай с практикой разберёмся и будем жить дальше, да? Мы же обе этого хотим, я правильно понимаю?

– Да правильно, правильно…Только ты – ну, побудь же ты человеком, Лоханкин. Послушай ты меня. Или кому я это буду рассказывать? Сёрену?

– Извини. Ты права. Извини меня. Я тебя обязательно послушаю. Приедешь, и мы с тобой засядем на всю ночь, на моей штрассе заведение есть. Как раз для таких случаев. Хорошо, Полин?

– …Хорошо.

– Отлично. Ладно, давай смотреть, какие у нас варианты. Варианты у нас прежние, – женщина стала загибать пальцы перед камерой. – Ничего не рассказывать. Рассказать всё, как было. Рассказать, но не как было. Например, скормить ему легенду, которую ещё в Питере придумали. Так? – она убрала руку с тремя загнутыми пальцами.

– Так.

– Значит, варианты не изменились. Изменились обстоятельства. Он что-то подозревает – раз. Тебе его жаль – два. Так?

– Так.

– И ты хочешь знать моё мнение?

– Хочу.

– Хорошо, – женщина помолчала. – Мнение у меня тоже, в принципе, прежнее. Ты говоришь, он три часа сидел на карауле у чьих-то перчаток. Такие эксцессы, разумеется, впечатляют, особенно через восемь лет, но вечно это тянуться не может. Чисто физиологически, да? Я уверена процентов на девяносто восемь, что это последний был приступ такой интенсивности. Скорее всего, запах перчаток его зацепил. Говоришь, духи какие-то ядрёные, да? Я помню, мне на Новый год клиентка сунула набор туалетной воды. Вонючей какой-то воды дешёвой, с диким содержанием спирта. Я ею потом руки ополаскивала для дезинфекции. По-моему, в том году как раз. Может, этот запах и застрял у него голове? Ты же знаешь, как обонятельная память по шарам бьёт.

– Знаю.

– Ну вот… Дальше. Ты говоришь, он догадался о чём-то. Ну, допустим. Догадался. О чём? Так я тебе скажу, о чём. Что любая нормальная баба чует нутром, когда мужик ходит налево, – вот о чём. Если б он сериалы смотрел для другой целевой аудитории, эта страшная тайна ему бы раньше открылась, да? Ладно. Лучше поздно, чем никогда. Ты говоришь, его распирает от новых знаний. Ну, допустим, распёрло его до точки кипения. Что он тебе скажет? «Я знаю, что ты скрыла от меня, что ты знала, что я по бабам бегаю! Умри, несчастная!» Страшно, аж жуть, да?

Полина нехотя рассмеялась.

– И наконец. Что касается жалости.

Сказав это, женщина в квадрате снова сняла очки. Куда-то положила. Закрыла руками глаза, как будто собиралась объявить: «Раз-два-три-четыре-пять, я иду тебя искать».

– Представь, что ты ему всё рассказала, – услышала Полина вместо считалочки. – И вот он сидит и знает, как он оказался в Швеции на самом деле. Знает, откуда реклама скандинавских языков. Знает, кем была его Вера Кукушкина. Куда она исчезла. Какими мотивами руководствовалась. Представь себе это. Просто представь.

Женщина выдержала паузу, не отнимая рук от лица.

– Ну? – она убрала руки, чтобы вытаращить на Полину измученные глаза. – Что скажешь? Как жальчЕе? Так? Или эдак?

Полина заметила, что уже секунд восемь не дышит. Нервно втянула в лёгкие побольше воздуха.

– Всё равно, – она нерешительно покачала головой.

– Что «всё равно»?

– Я врать больше не хочу… Об этом хотя бы, – поспешно добавила Полина. – Поэтому я и хотела с тобой… Я помню все наши варианты. Все возражения. Со всем согласна. Просто врать больше не хочу. Тошно стало, ты понимаешь? Раньше просто гаденько было, терпимо, а теперь тошно. Не хочу больше. Мы с тобой договорились в самом начале: только вместе, только по общему решению. Если обе согласны, тогда рассказываем. Был же такой уговор?

– Да. Был.

– Ну так вот. Моё решение ты знаешь. За тобой слово. Я ничего ему не скажу, пока ты не дашь отмашку. Если не дашь – никогда ничего не скажу. Как договаривались.

Женщина молчала, размеренно хлопая усталыми глазами.

– В общем, дай мне знать, если надумаешь, – сказала Полина, не дождавшись ответа. – Или сама ему напиши. Или позвони. Я могу тебе дать…

– У меня есть, – перебила женщина. – И адреса, и телефоны, – от слова к слову её голос делался громче. – Хорошо. Я подумаю. Скоро тебе сообщу.

– Спасибо, Таня, – заулыбалась Полина. – Спасибо тебе большое! – ей не хотелось заканчивать разговор на ледяной ноте. – Извини, что побеспокоила в субботу вечером. За приглашение – спасибо большое за приглашение! Обязательно постараюсь…

– Не за что. Не за что, Полин. Да, – она коротко кивнула. – Приезжай. Прости, если я колючая сегодня. Устала. Прости. Всего хорошего тебе. До связи.

Таня схватила мышку и кликнула «Auflegen» – молниеносно, чтобы Полина не успела больше сказать ни слова.

Откинулась на спинку стула. Откатилась до середины комнаты.

Без очков, оставшихся на столе, при жидком свете игрушечной лампы, прикрученной к ноутбуку, комната казалась почти домашней. Почти как у папы, если в окно не смотреть. Частоколы книг на полках слипались в неровные полосы – ближе к столу цветные, дальше от стола чёрно-серые. Как всегда. Чтобы выключить иллюзию цвета, хватало смехотворной разницы в освещённости.