Текст книги "Геносказка (сборник)"

Колючие ветви кустарника довольно шипели, выхватывая из волос Гретель целые пряди, но все равно не смогли ее задержать. Она пробиралась вслед за братом с совсем не детской целеустремленностью. Однако когда увидела то, что видел он, она замерла в молчаливом потрясении.

Гензель и сам не мог проронить ни слова, даром что видел эту штуку во второй раз. Пожалуй, подойди он к ней сто раз, все сто и замирал бы с открытым ртом, как истукан.

Больно уж штука эта была грандиозна.

Она и в самом деле была большой, как дом, и побольше того, в котором они жили в Шлараффенланде. Пожалуй даже, с целую церковь, даже если считать ее шпиль, увенчанный на конце символом Двойной Спирали. От отца Гензелю доводилось слышать про слонов, жили когда-то на земле такие огромные существа с хвостами на морде, как у некоторых нынешних мулов. Их изображений Гензель не видел, но сразу решил, что внутри этого куска мяса могло бы поместиться несколько сотен этих самых слонов.

Багровые волокна мышц лоснились на солнце, образовывая бесформенные, непонятные и причудливые переплетения сродни хаотическому узору. Здесь не было привычной человеческой геометрии, прямых углов и четко очерченных границ. Бесформенная шишкообразная гора – такой она предстала перед ними.

«Не гора, – поправил Гензель сам себя, задрав голову и разглядывая это лесное чудо. – Это тело. Живое существо огромного размера».

Это и было телом. Огромным дышащим бесформенным телом, раскинувшимся в лесной ложбине.

Грудой живого мяса.

Откуда оно взялось здесь? Гензель, хоть и не знал ни единой геномагической формулы, готов был поставить на кон половину своего генома – эту штуку не мог породить Железный лес. Слишком чуждой ему она смотрелась.

Пронизывающие толщу плоти вены казались гудящими трубопроводами, они образовывали сложную сеть с гроздьями багровых, как сладкий виноград, капилляров. Кости выступали там и тут, поддерживая все эти тонны тканей. Размер у этих костей был исполинским, но в то же время Гензель не мог представить себе животного, которому они могли бы принадлежать, – кости подчас скручивались под самыми невозможными углами, которые не могут пригодиться ни одному живому организму. Эти кости были уместны только здесь, они служили естественными опорами и креплениями, и Гензель был уверен, что кости эти возникли не просто так, что чей-то умысел – знать бы только чей! – расположил их в определенном порядке, как зодчий располагает систему опор и колонн.

Между слоями плоти можно было разглядеть внутренние органы, некоторые из них вздувались и опадали, а другие были практически неподвижны. Органы были расположены повсюду без всякой видимой системы и, видимо, все функционировали. Гензель четко видел вылезающий край печени, лоснящийся, скользкий и коричневый. Возможно, здесь было даже несколько печенок, в этом он не был уверен. Зато четко различал вздувающиеся и опадающие купола легких на самом верху, тоже совершенно нечеловеческой формы, но выглядящие отчего-то естественно в этой жуткой мешанине тканей.

На поверхность мясного пирога тут и там выступали кишечные трубы, такие большие, что внутри них Гензель, пожалуй, мог бы пройти не сгибаясь. Он не знал, что перекатывается в этих трубах, откуда и куда они ведут, но выглядели они не менее внушительно. Гензель даже не знал, что вызывает его потрясение больше – то, что вся эта плоть оказалась здесь, в Железном лесу, или то, что в ней каким-то образом поддерживается жизнь.

– Давай обойдем кругом, – предложила Гретель, – я хочу посмотреть со всех сторон.

На мясную гору она взирала блестящими от восхищения глазами, но впадать в ступор отнюдь не собиралась.

Они обошли гору, потратив на это добрых полчаса, столь огромна она оказалась во всех направлениях. Сперва шли с опаской, держась за руки, потом уже забыв про предосторожности. Почти сразу выяснилось то, что Гензель подозревал с первого момента: у этого существа, если оно, конечно, было существом, не было ни головы, ни глаз, ни лица – словом, ничего того, что позволило бы считать его человеком хоть в какой-то степени. Этот вопрос занимал Гензеля с самого начала, он сам не знал отчего. Наверно, если бы груда мяса была в родстве с человеком, к ней стоило бы испытывать определенное почтение. В конце концов он не выдержал:

– Сестрица, так что это?

– Не знаю, – беззаботно сказала Гретель. – Но ты прав, оно живое. Оно функционирует. И еще оно теплокровное.

– Уж точно живое! Я имел в виду – из чего оно состоит? Чьи это органы, человеческие или нет? Может, животные какие-то?

– Тоже не знаю. Некоторые похожи на человеческие, а другие – нет. А некоторые вообще очень странные.

– Это уж я заметил, – проворчал Гензель. – Треугольных легких у человека точно не бывает.

– Не в этом дело. У мулов бывают и треугольные, и даже по шесть штук легких. Ткани очень похожи на человеческие… Хотя органы, братец, сильно увеличены и стоят в странном порядке. Это как… Ну как будто кто-то хотел собрать человека из разных его частей, точно в детском конструкторе, но сложил их не в том порядке.

Конструктор?.. Да, пожалуй, в этом что-то было. Жуткий конструктор, собранный слепым или безумным существом. Гензель попытался представить возможности такого существа и ощутил едва ли не религиозную дрожь сродни той, что охватывала его обыкновенно в храме Человечества.

Именно так. Кто-то попытался собрать из частей великана, но не прочитал инструкции. Кости он соединял бездумно, ткани сращивал наугад, внутренние органы наращивал в случайном порядке. Но человека не получилось. Получился огромный ком живой материи. И кто-то разочарованно махнул на него рукой и ушел, оставив плод своего неудачного труда брошенным в лесной чаще.

Но был еще один важный вопрос, ответ на который, пожалуй, могла дать только Гретель.

– Оно способно думать? Оно чувствует боль?

– Не знаю. – Она вновь покачала головой. – Тут нужны инструменты. Много инструментов. Анализы, пробы. И даже с ними… Не знаю, братец.

Гензель теребил без всякого смысла нож, не решаясь открыть его. Он был порядком смущен, хоть и не хотел демонстрировать этого перед сестрой. С одной стороны, перед ними возвышалась настоящая мясная гора. Без всяких анализов и проб Гензель готов был поручиться за то, что розовое мясо, выпирающее со всех сторон, влажное, пронизанное сосудами и лоснящееся – это действительно самое настоящее мясо. Он видел такое – в витринах мясных лавок шлараффенландских окторонов. Квартеронов, конечно, в такие лавки даже на порог не пускали, но ловкий мальчишка всегда найдет способ подсмотреть или даже понюхать. Без сомнения, это было самое настоящее мясо: съедобное, богатое белками и микроэлементами, сочное. Здесь его было настолько много, что поневоле кружилась голова – половина города могла набить себе живот.

С другой стороны… Гензель нерешительно переступил с ноги на ногу. Это было живое мясо. Не парное, а живое, в полном смысле этого слова. Живая ткань, напитанная циркулирующей кровью. Как вонзить в такую нож? Это ведь будет сродни ампутации плоти у живого человека.

«Это не человек, – напомнил себе Гензель, но решимости от этого больше не стало. – Представь, что это лабораторный образец, выращенный в пробирке. Ничего не чувствует, ничего не понимает. Как катышки Гретель…»

Нож в руке с готовностью щелкнул, открываясь.

– Сейчас добуду тебе образцов, – пообещал Гензель, делая первый, самый нерешительный шаг. – Поджарим их и съедим эти образцы. А потом и думать будем.

– Мясо выглядит чистым, – сказала Гретель. – Надо попробовать…

Несмотря на то что мясная туша выглядела ничуть не грозно, Гензель долго примеривался, как бы полоснуть по ней ножом. Она была столь велика, что вблизи он чувствовал естественную робость, почти страх. А вдруг у этой мясной горы есть цепь тонких и быстро реагирующих нервных окончаний?.. Ощутив боль от укола, она может проснуться и продемонстрировать, есть ли у нее разум.

Но голод оказался штукой посильнее страха, он уверенно загнал все страхи вглубь, и рука с ножом перестала дрожать.

Гензель вздохнул поглубже – и провел острым лезвием по мясной складке с жировыми вкраплениями, что свисала ближе всего. Ломоть мяса отделился неожиданно легко, из чистого разреза вылилось немного крови, отчего его ноздри сами собой затрепетали. Запах крови, ужасно тревожный, знакомый и мощный, заставил его оцепенеть. Акулье чутье, как называл его отец, еще один дар порченого фенотипа.

Гензель готов был проворно отскочить в сторону, стоит лишь мясной туше шевельнуться или издать какой-нибудь звук.

Но ничего не произошло.

Никто не взвыл от боли, не дернулся, не закричал. Мясная туша продолжала безразлично рокотать, загадочные процессы, текущие в ее недрах, не прервались ни на секунду.

– Просто колбаса, – с невыразимым облегчением сказал Гензель. – Эта штука – просто огромная колбаса! Ох и пир же мы с тобой закатим!..

Повозившись, он отсек давно затупившимся о плоть Железного леса ножом несколько увесистых мясных кусков. От одного только прикосновения к ним рот наполнялся тягучей сладкой слюной.

Сперва резать было жутковато: в конце концов, он отреза́л мясо у живого существа, пусть даже и бесчувственного. Но он быстро приноровился. От свежего мяса шел такой невообразимый аромат, что только присутствие Гретель удержало его от того, чтобы сожрать мясо сырым. По рукам текла кровь, теплая, пахнущая так упоительно, что акула внутри Гензеля лишь плотоядно скалилась.

У него хватило терпения найти подходящую древесину, лишенную шипов и колючек, сломать несколько веток поменьше и развести небольшой костерок. Насаженные на импровизированные вертелы сочные мясные куски зашипели, роняя в огонь капли жира.

После четырех голодных дней у них наконец-то была еда. Глядя на то, как мясо подсыхает и покрывается румяной поджаристой корочкой, Гензель думал лишь о том, как бы не свалиться в обморок.

Они не смогли дождаться, когда мясо приготовится, съели его полусырым.

Они рвали нежнейшие волокна зубами, захлебываясь мясным соком, тихо стонали, рыгали и хватали все новые куски. Гензель чувствовал себя диким зверем, терзающим добычу. Даже Гретель, евшая обычно медленно и с недетским достоинством, преобразилась. Ее бледные щеки и губы заалели от запекшейся крови, глаза сверкали.

«Мы точно дикие вулверы, – подумал Гензель, ощущая приятную тянущую боль в животе, которая сигнализировала о том, что желудок больше не пуст. – Жрем, жрем и жрем… Ох Человечество, до чего вкусно!»

Им не хватило одной порции. Чувствуя себя опьяневшим от еды и немного пошатываясь, Гензель отсек еще несколько больших ломтей. Их они тоже съели, без прежней животной жадности, но с такой поспешностью, которую отец едва ли одобрил бы во время трапезы. Только после третьего раза они утолили терзавший их голод и смогли дождаться, когда мясо как следует поджарится. В этот раз они уже старались не спешить, но воспоминания о проведенных в Железном лесу днях и о голоде будили дремлющие рефлексы – и зубы вновь жадно впивались в мясо.

Там, где Гензель отрезал мясо, в туше осталась глубокая кровоточащая впадина, но это никак не сказалось на поведении мясной туши. Она все так же размеренно дышала, не ощущая ни боли, ни каких бы то ни было неудобств. Гензель собирался было отрезать мяса и в четвертый раз, но обнаружил, что тело размякло настолько, что едва способно шевелиться, а голова от сытости полна сладкого тумана. Он развалился возле костерка кверху животом. В этот миг блаженства даже проклятый Ярнвид показался ему не столь зловещим и отвратительным. Пожалуй, не так он и страшен, если подумать…

Впрочем, несмотря на сытость, искра здравого рассудка все еще тлела в сознании. Пожалуй, нечего на ночь глядя отходить далеко от мясной глыбы, их спасителя и благодетеля. Во-первых, объевшиеся и сонные, они сами могут стать легкой добычей для здешних жителей. А те слопают детей с не меньшим аппетитом. Во-вторых, гора из мяса уже доказала свою безопасность, ее общество больше не пугало. Была и третья причина, которой Гензель не хотел бы озвучивать. Вдруг исполинский запас еды пропадет, стоит им отойти подальше?.. Он понимал, что это глупо, что гора плоти не может убежать или провалиться под землю, но ничего не мог с собой поделать, страх потерять весь провиант оказался живуч и силен.

А может… Гензель задумался и думал несколько минут.

– Давай не станем никуда идти, – предложил он Гретель. – Останемся жить здесь, а? Заживем как сущие тригинтадуоны! Да что там тригинтадуоны, как короли заживем! Мы же тут можем до конца жизни есть, подумай! Гора мяса! Нам этого за всю жизнь не съесть, хоть каждый день обжирайся!

Гретель, лицо которой немного порозовело, клевала носом – обильная жирная пища подкрепила ее, но клонила в сон. Ее белые как снег волосы местами были перепачканы кровью, местами землей и выглядели плачевно, но взгляд ничуть не переменился. Глядя в эти глаза, Гензель всегда невольно ощущал себя мальчишкой, заглядывающим в прозрачный пруд невероятной глубины, полный ледяной воды.

– Хорошо бы, братец, – пробормотала она. – Чистое мясо, хорошее мясо… Только не гора это вовсе.

– Не гора? – удивился Гензель, – А что?

– Симбиотический футляр, – сказала она так просто, словно говорила очевиднейшую в мире вещь. – Экзоорганизм. Ну или просто дом.

Гензель некоторое время молчал. Это было нетрудно – сытая нега, сковав члены, связала и язык. Но беспокойную мысль, шмыгающую серой мышкой внутри черепа, остановить было куда сложнее.

– Какой еще дом?

– В котором живут.

– Это – дом? – растерялся Гензель. – Это как же, дом из мяса, что ли? Живой дом?

– Дом из мяса, – подтвердила Гретель. – Посмотри вон туда…

Кажется, она указывала на участок «стены», располагавшийся почти вровень с землей неподалеку от них. Гензель не увидел ничего примечательного, но присмотревшись, понял, что зоркие глаза сестры и тут опередили его собственные. Там, где указывала Гретель, в багрово-алой туше мясной глыбы можно было различить почти идеальный круг, выдающийся из мышечной ткани. Он был словно покрыт кожей, сероватой и складчатой, стягивающейся к центру. Судя по размеру, прикинул Гензель, эта штука была на голову-две выше него самого. Удивительно, что он не приметил ее прежде.

– Что это? – настороженно спросил он.

– Сфинктер.

– Чего?..

– Дырочка в теле, – помедлив, чтобы подыскать подходящие слова, пояснила Гретель. – Такая круглая мышца. Она открывается и закрывается. Этот дом не выводит отходов, ведь тут совершенно чисто. Значит, сфинктер нужен для чего-то другого. Я думаю, туда можно войти.

– Войти внутрь этой туши? Как в дверь?

– Угу. Как в дом.

Гензель попытался это обмозговать, но мысли совсем обленились, сбились в кучу, как сонные овцы.

– Не все то, где есть дверь, считается домом, – наконец заявил он. – Отчего ты взяла, что этот мясной пирог – непременно дом? И чей?

– Это видно, братец. Там внутри должны быть очень хорошие условия для жизни. Человеческой жизни, а не чьей-то еще. В организме, который такой большой, да еще и живой, можно устроить все нужные условия. Саморегулируемая температура, влажность, бактериальная среда… Такой организм, если его как следует настроить, будет и домом, и крепостью, и кормильцем. Он может очищать воздух и воду, выделять питательные элементы, даже давать электричество…

– Дом… из мяса? – Гензель фыркнул, не сдержавшись. – Вот уж глупости! Кому придет в голову жить в доме из мяса?

– В наших телах живут же, – улыбнулась, засыпая, Гретель. – Только они махонькие… Мы же им как дом. Греем, кормим, защищаем…

– Как глисты? – уточнил Гензель.

– Мм…

Гретель уже спала. А на Гензеля внезапно накатило беспокойство, хотя еще минуту назад он сам готов был провалиться в сон.

Что же это получается? Ну, допустим, живут в человеке всякие разные мелкие букашки, глисты те же. Но они просто пользуются человеком, как вши собакой. Эта же мясная гора была кем-то создана, и явно не Железным лесом. Ярнвид умеет порождать чудовищ на любой вкус, но вырастить что-то подобное – не в его силах. Да и дверь эта… Как там ее Гретель назвала? Сфинктер? Больно уж удобно расположена, и размер для человека подходящий. Как будто кто-то специально разместил ее именно там, где у обычного дома располагалась бы входная дверь.

Словно…

Гензель вздрогнул. Словно глисты построили себе человека. Специального человека, который не умеет двигаться, сопротивляться и думать. Идеального человека в представлении глистов. Человека, который умеет только греть, защищать и кормить… Вот ведь дрянь какая в голову лезет! Это все от переедания, ведь говорила Мачеха: излишнее насыщение организма – не благо, а вред, никогда не ешь больше, чем требуется для удовлетворения твоих биологических потребностей.

Дом, сделанный из еды… Кто способен такой построить? И самое главное – кто способен в таком жить? Что за сила обосновалась здесь, под пологом Железного леса? И как эта сила посмотрит на двух заблудившихся человеческих детей, если вдруг обнаружит их?

По счастью, мясной дом, видимо, сейчас необитаем. Иначе хозяин, кем бы он ни был, наверняка заметил бы нахалов, отхватывающих от его жилища целые куски и тут же на месте их пожирающих. Он, Гензель, сам бы небось быстро спохватился, если бы кто-то у их дома в Шлараффенланде начал стреху обламывать… Нет, наверняка хозяин в отлучке. Значит, повезло им, не познакомятся. Отчего-то ему не хотелось знакомиться с хозяином, кем бы он ни был.

«Уходить отсюда надо, – подумал Гензель, чувствуя, как сон вновь налипает на веки тысячами капель густого сиропа и тянет, тянет их вниз. – Еды здесь, конечно, завались, только чует моя печенка: от тех, кто в подобных домах живет, ничего доброго ждать не приходится. Нарежу завтра мяса, сколько унесу, – и прощай, домишко!..»

Гензель улыбнулся оттого, что решение принято, а это, как известно, половина дела.

И уснул.

8

Сон оказался мутным и липким, как жижа в лужах Железного леса.

Гензель барахтался в нем, пытаясь вырваться, но все усилия были тщетны. В этом сне страшные чудовища, прятавшиеся в лесу, окружили его со всех сторон. Гензель пытался убежать от них, но, как это часто бывает в кошмарах, руки и ноги его подламывались, отнимались, делались бесполезными. Чудовища вновь настигали его и протягивали свои изъязвленные щупальца, гнилые клешни и отвратительные подобия человеческих рук. «Мясо, – довольно булькали и хрипели они, корча морды в ужасных гримасах. – Сладкое человечье мясо! Ух-ух-ух! Давненько не пробовали мы сладкого человечьего мяса!..» – «Убирайтесь! – кричал им во сне Гензель, тщетно пытаясь нащупать в кармане нож. – Пошли вон!»

Потом он почувствовал, как дрожит земля и его накрывает тенью, ледяной, как могильная плита. Что-то невероятно огромное нависло над ним, такое, что все прочие чудища вдруг показались щенками. Это был дом, огромный мясной дом, который отрастил две самого отвратительного вида ноги. Он сильно изменился. Из толщи его спутанных тканей на Гензеля смотрели глаза, десятки самых разных глаз, некоторые из них могли принадлежать насекомым, а некоторые были вполне человеческими. Глаза эти жадно пялились на Гензеля, в них сверкало черное злорадство. А потом распахнулся рот. «Вот он! – прогремел мясной дом, щеря свои зубы, огромные как валуны, в недрах его пасти клокотала грязно-желтая слюна и пересыпались молотые груды старых костей. – Вот этот мальчишка, который отрезал от меня кусок! Ну-ка, ну-ка, теперь мое время отведать кусочек дрянного мальчишки!..»

Он легко подхватил Гензеля бугристой и мощной конечностью, выросшей из разбухшей туши, и потащил прямо к пасти. Гензель ощутил липкий гангренозный смрад, источаемый ею, закричал от ужаса, стал лягаться ногами изо всех сил – и вдруг в какой-то момент понял, что уже проснулся.

Он лежал на твердой земле, в щеку упирались травинки, пахло раскисшей землей и древесной трухой – самые обычные запахи, если спишь, уткнувшись лицом в траву.

А еще он вдруг понял, что кроме них с Гретель в ложбине кто-то есть.

Ощущение это было жутковатым, потому что показалось, будто оживший мясной дом из его сна пялится Гензелю в спину. Чтобы сбросить морок и убедиться, что дом стоит на прежнем месте, Гензель быстро продрал глаза.

И не удержался от судорожного испуганного вздоха. Они и в самом деле были не одни.

Неподалеку от них, задумчиво разглядывая детей, стоял человек. Женщина – машинально определил разум, быстро сбрасывающий с себя звенящие оковы сна.

Несмотря на неожиданность встречи, взгляд Гензеля быстро обежал незнакомую фигуру, схватывая детали.

Молодая. Он всегда плохо угадывал возраст взрослых, не считая разницу в десяток лет чем-то существенным. Но эта женщина действительно выглядела молодо, лет на двадцать или, может, двадцать два. Гладкая кожа, чистые и ясные глаза, голубоватые, как легкие весенние облака, блестящие черные волосы. Удивительно свежий вид для человека, оказавшегося в Железном лесу, подумалось Гензелю. Ни тебе исцарапанного лица, как у них с Гретель, ни землистого оттенка кожи, ни даже пятен грязи. Ни дать ни взять – словно полчаса назад вышла из горячей ванны.

И одета совсем неподходяще для здешних краев: средней длины черное платье из мягкой ткани, которое мгновенно оказалось бы порванным, сунься она в лесную чащу. В городе подобных не носили, но Гензель интуитивно решил, что оно сродни окторонскому гардеробу: без показной роскоши, но сшито очень добротно и элегантно. Ноги стройные, и тоже без малейших царапин, а на ногах – легкие туфли.

Эта женщина не выглядела опасной, и руки ее были пусты, но у Гензеля отчего-то засосало под ложечкой, когда он встретил чужой взгляд. Так бывает, если оказаться вблизи от неизолированного силового кабеля под большим напряжением, – глаза не видят явственной опасности, но тело улавливает разлитые в воздухе частицы затаенной силы, гудящее вокруг напряжение. В женщине сила была, это он сразу почувствовал. Сила неизвестная, незнакомая, но из числа тех, с которыми определенно не стоит связываться.

– Так-так-так, – сказала женщина, без смущения разглядывая его и Гретель. – Вот это новости. Я думала, видела уже всех зверей Ярнвида, даже самых причудливых из них. Но, оказывается, ошибалась. Подобных зверят мне видеть еще не приходилось.

От звуков ее голоса проснулась Гретель. Как и Гензель, она мгновенно напряглась, прозрачные глаза потемнели. Она тоже что-то чувствовала, но что – Гензель не знал.

– Странные, очень странные зверьки, – продолжала женщина, продолжая рассматривать их с явственным любопытством. – Внешний вид, конечно, обманчив, ему нельзя доверять, а Ярнвид – прирожденный мастер иллюзий. Но кое-что о вас, пожалуй, уже можно сказать. Как и все дикие звери, вы очень хитры и жадны, но при этом совершенно чужды таким человеческим качествам, как совесть и благодарность. Зачем вы испортили мой дом, а, зверята?

Вопрос был задан без злости, всего лишь с насмешливым любопытством, но Гензель все равно поежился. Крыть было нечем, и следы вчерашнего пиршества говорили сами за себя. Там, где он отсекал от глыбы мяса куски, остался широкий воспаленный след, только начавший рубцеваться и выглядевший довольно зловеще. Наверно, через несколько недель рана на боку мясной глыбы сама затянется, но пока еще следы их недавнего преступления выглядели как нельзя ярко.

Гензель понял, что надо оправдываться. И делать это как можно убедительнее. Он чувствовал себя неловким воришкой, застигнутым на месте кражи. И испытывал именно ту смесь стыда и страха, которую должен испытывать воришка. Это было глупо, но он ничего не мог с собой поделать. У женщины в руках не было оружия, да и сильной она ничуть не выглядела. И вокруг нет стражников Мачехи, которые готовы схватить за шиворот и запихнуть в тюрьму. Однако же Гензель явственно ощущал, что эта странная женщина в силах сделать с ними что-то очень скверное. Может, это из-за той насмешливой уверенности, с которой она говорила, а может, из-за взгляда, прямого и просвечивающего насквозь. Как бы то ни было, запираться смысла не было. И уж того меньше Гензель собирался оказывать сопротивление.

– Мы не портили, госпожа, – заставил он себя сказать, опасаясь вновь взглянуть женщине в глаза. – Мы отрезали кусочек, потому что были очень голодны.

– Отрезали кусочек! Подумать только, какие глупые и наглые зверята! – Женщина покачала головой. – Они были голодны, представьте себе!.. Неужели из-за этого надо было по-варварски калечить сложнейший организм? Удивительное бесстыдство! Вы знаете, как сложно заживают ткани при таких повреждениях, да еще в здешнем климате? Вы вообще что-то знаете о формировании грануляционной ткани? А коллагеновых волокон? А цитокинов?.. Ну что же вы молчите?

– Цитокины происходят от тромбоцитов, – вдруг тихо сказала Гретель. – Они заживляют раны. Формируют соединительную ткань.

Гензель напрягся. Он терпеть не мог всех этих магических словечек, они всегда казались ему грозными и опасными. От них веяло демоническими силами, жуткими и порочными. Но из уст Гретель прозвучала эта тарабарщина почти музыкально.

– Ого! – Женщина прищурилась, теперь ее внимание целиком переключилось на Гретель, и Гензель почувствовал себя немного легче. – Кажется, и верно очень странные зверята оказались у меня на пороге. Ты действительно знаешь значение слов, которые произнесла, малышка? Или просто повторяешь то, что когда-то услышала?

Гретель заколебалась.

– Я… читала книги.

– Книги по генетике? Скажите пожалуйста!.. Сколько тебе лет, дитя? Двенадцать? Одиннадцать?

– Десять, госпожа.

Женщина нахмурилась. На гладкой коже ее лица появились легкие морщины, опасные, как первые трещины на поверхности льда.

– Ты лжешь мне, зверенок, – сказала она резко. – И на твоем месте я бы трижды подумала, перед тем как совершать подобное. Десятилетняя девчонка не может читать книги по геномагии. Уже не говоря о том, чтобы понимать их суть.

– Я читала! – Гретель вскинула голову – видимо, обида возобладала над страхом. – Читала! И «Классические генетические модели» Менделя, и «Расширенный фенотип» Докинза, и «Гены и геномы» Берга!

Женщина задумчиво поправила пряди своих черных волос. Волосы были легкими, красивыми, летящими, по сравнению с их собственными волосами они выглядели шелком рядом с грубой дерюгой.

– Этого не может быть. Насколько я вижу по твоему браслету, ты квартерон, а значит, несешь в себе порочное генетическое семя. Ни один геномастер не взял бы тебя даже для того, чтобы мыть пробирки. Значит, тебе неоткуда было взять подобные знания. Значит, ты все же лжешь.

– Она не лжет, госпожа, – осторожно вставил Гензель, почтительно склонив голову. – Ее зовут Гретель, она моя сестра. И она понимает геномагию.

– Понимает геномагию, ну надо же! – На лице женщины появилась саркастическая улыбка. Совсем не добродушная, но морщины от нее были не столь пугающими. – Зверята, я изучаю геномагию много-много лет, всю свою жизнь, которая куда длиннее, чем вы бы по мне сказали. И даже я не могу сказать, что понимаю геномагию. Удивительная самоуверенность! Геномагия – наука высших сфер, недоступная обычному человеческому пониманию. Метаморфозы живой плоти, которые изучает геномагия, неподвластны примитивному мозгу. Мы можем лишь выискивать и обобщать те крупицы информации, которые оказались нам открыты, но даже тогда ни одна сила в мире не сможет гарантировать результата. Геномагия – самое драгоценное сокровище человечества и его же самая ужасная кара. Так откуда же ты брала геномагические книги? Они не валяются на каждом углу, как тебе известно.

– Брала у соседа.

– Наш сосед, господин Холдейн, был геномастером в Шлараффенланде, – торопливо пояснил Гензель, опасаясь, что женщина сочтет ответ Гретель резким, а пожалуй, что и дерзким. – У него было много таких книг. Целый кабинет.

– Вот как? И геномастер позволял соседской девчонке-квартерону копаться в своих книгах? Вот уж во что я никогда не поверю!

– Он был добрым человеком, госпожа. Он сразу заметил, что у Гретель есть способности к геномагии, и стал ее учить.

– Квартеронку?

Это было сказано со столь естественным презрением, что Гензель ощутил, как пылают щеки. Гретель смолчала. Она всегда молча сносила любые оскорбления, так уж была устроена.

– У нее всего одиннадцать процентов дефектного фенотипа!

– Какая разница? – удивилась женщина. – Ремесло геномастера доступно лишь для касты окторонов и выше. Это значит – максимум шесть процентов оскверненного фенотипа. Твоя сестра не окторон, а значит, она никогда не смогла бы стать геномастером. Более того, всякий, кто передал бы ей запрещенные знания, обрек бы себя на гибель. Неужели ваш сосед этого не понимал?

– Понимал, наверное… Его казнили еще год назад.

– За то, что он учил девчонку геномагии?

– Нет.

– Тогда за что же?

– За шутку над тригинтадуоном.

Женщина задумалась.

– Тригинтадуоны, наверно, в вашем городе важные птицы?

– Сплошь бароны, маркизы и князья, – подтвердил Гензель. – Шутка ли, не больше одного процента испорченного фенотипа…

– Один процент! – Она фыркнула. – Чем меньше человек представляет собой, тем с бо́льшими амбициями он требует уважать процент своей человечности, разве это не смешно? К тому же, по правде говоря, далеко не у каждого тригинтадуона отыщется тот самый хваленый процент… Я видела среди них таких типов, которых можно было принять за мулов, – с лишними конечностями, с тремя сердцами, с атрофированными органами… Самое интересное, что некоторые из них и в самом деле по крови были полноценными тригинтадуонами. Один процент – это такая малость, но знали бы вы, как причудливо и где может вылезти этот один процент… Значит, ваш покойный сосед был большим шутником?

– Господин тригинтадуон приказал ему разработать особенную, персональную мутацию для его особы.

– Тригинтадуон по доброй воле пошел на искажение собственного фенотипа? – Женщина покачала головой. – Как низко пали нравы в вашем краю, зверята. Как правило, эти хлыщи так трясутся над своим одним процентом, что запрещают геномастерам даже уничтожать их потовые железы…

– Господин тригинтадуон любил приемы и торжественные парады, – пробормотал Гензель, не зная, как отреагировать на это замечание. – Он попросил господина Холдейна придумать ему новый способ украшения кожи…

– Декорация эпидермиса? Есть такое увлечение среди знати. Между слоями эпителия размещаются биологические красители… Примитивная работа с пигментацией, ничего сложного. По-моему, один из самых дурацких способов изуродовать свое тело. Какой идиот будет носить свою кожу в качестве костюма?.. Ладно, продолжай. Насколько я поняла, несчастный господин Холдейн не очень-то ответственно подошел к выполнению пресветлой воли?