Текст книги "Геносказка (сборник)"

Женщина улыбнулась, и Гензель немного приободрился.

– Он выкинул странную штуку. Говорят, сошел с ума под конец жизни, но на самом деле он просто был большим шутником… Он пообещал тригинтадуону, что соорудит специально для него особый подкожный пигмент. Только вот увидеть его сможет лишь тот, у кого меньше трех процентов искаженного фенотипа. Какие-то там особые вещества, секреции…

Женщина рассмеялась. Смех у нее был красивым, но Гензелю он показался злорадным.

– Кажется, у тебя был интересный наставник, девочка. И, конечно, никакого пигмента на самом деле не было, так?

Гензель нерешительно кивнул. Рассказывая про геномастера Холдейна, он думал лишь о том, как бы не сболтнуть чего лишнего. Здесь, в обществе этой странной женщины, он и сам не знал, что считать лишним.

– Так говорят. Господин тригинтадуон несколько месяцев делал визиты и устраивал приемы для знати. Он был уверен в том, что окружающие тригинтадуоны и седецимионы видят на нем искусный многоцветный костюм из подкожного пигмента…

– А они не видели. Но боялись в этом признаться, чтобы никто не усомнился в чистоте их фенотипа. Ох, как это по-человечески! Но что же сам обладатель роскошного костюма, господин тригинтадуон? Он же не мог не видеть своего отражения в зеркале?..

– Про это я не знаю, – сказал Гензель уклончиво. – Поговаривали, насчет чистоты его крови тоже были сомнения… Может, он и вовсе никаким тригинтадуоном не был… Но если бы он устыдился своей наготы, все прочие бы решили, что…

– …Что он – нечистой крови и недостоин титула. Конечно. Но, видимо, однажды тайна его костюма оказалась раскрыта?

– Да, госпожа. На каком-то приеме один мальчуган из седецимионов вдруг закричал: «Смотрите, а тригинтадуон голый!» Тригинтадуон сделал вид, что ничего не случилось, но покраснел и быстро удалился в свои покои. А на следующий день геномастера Холдейна казнили на площади…

Женщина рассмеялась. Смеялась она легко и приятно, ее смех напоминал журчание звонкого ручейка. Только ручеек этот не освежал, как освежает обыкновенно искренний женский смех.

– Не каждый осмелится сыграть такую шутку. А тут еще и обучение квартеронов запретному искусству… Ваш Холдейн, должно быть, много лет ходил по краю. Ну да не мне его судить. Взять в ученики существо с одиннадцатью процентами порченого фенотипа… Впрочем, малышка, кажется, тебе еще повезло, а? – Женщина по-приятельски подмигнула Гретель, и та в ответ несмело улыбнулась. – Насколько я вижу, у тебя почти нет внешних проявлений мутации. Да и внутренних, кажется, не очень много. У меня глаз наметан… Выраженный альбинизм – это неприятно, но не смертельно. Обычная блокада организмом фермента тирозиназы, что приводит к подобному обесцвечиванию. Тебе повезло, девочка. Могла бы родиться с тремя селезенками, например, или с деформированными конечностями… У квартеронов это не редкость. А твой брат, кажется, интересный экспонат.

Гензель напрягся. Внимание странной женщины, обращенное к нему, казалось жгучим, как жесткое излучение. Он бы дорого дал за возможность покинуть общество хозяйки мясного дома, пусть даже для этого пришлось бы вернуться в смертельно опасный Ярнвид. Только у него ничего не было, кроме одежки и плохонького ножа. Явно не та цена, на которую можно договориться в этой ситуации.

– Какие милые зубы! – улыбнулась женщина. – Наверно, в детстве тебя много дразнили, а?

Гензель насупился. Он-то надеялся, что во время разговора открывал рот нешироко и женщина не успела заметить его зубов. Но она была внимательнее, чем он полагал.

– Было, – буркнул он. – Не без этого.

– Можешь приоткрыть рот?

Просьба была мягкой, вежливой, но Гензелю ужасно не хотелось ее выполнять. Что-то в этой женщине заставляло его тело пребывать в состоянии постоянного напряжения.

Рот открыть все же пришлось. Увидев все ряды его зубов, женщина искренне изумилась:

– Потрясающе. А ты удачливый мальчишка, Гензель. Судя по всему, тебе перепал генетический фрагмент какой-то хищной рыбы из отряда хрящевых. Редкий гость в глубине нашего континента.

– Самая настоящая акула. – Гензель впервые в жизни испытал что-то вроде гордости и, понизив тон, добавил: – От деда подарок.

Его собеседница приподняла красивую бровь.

– Ну надо же. Впрочем, я видела подарки куда хуже. Иные спят в течение поколений, просыпаясь лишь у праправнуков и одаряя их самыми жуткими чертами. Чрезмерно увлекаясь геночарами, многие, сами того не зная, завещают своим потомкам птичьи клювы, змеиную кожу и прочее непотребство. Но акула?.. Не скрою, я удивлена.

– Наш дед был на войне, – пояснил Гензель без особого желания.

Деда Гензель не любил, хоть особо и не помнил. Из-за этого старого дурака ему и приходится сносить все следы чужой генетической забавы. И ладно бы следы были как у Гретель, можно и не заметить, а с такими зубищами, как у него…

– Понимаю. Попал под действие генетической бомбы. В прежние времена их охотно пускали в ход. Совершенно забывая о том, что наносят катастрофический удар по собственному генофонду.

– Нет, он сам. Узнал где-то, что у акул живучесть высокая. Раны у них быстро заживают, болезней почти нет, да и вообще… Пошел, значит, к геномастеру и…

– …И внедрил себе генетический материал акулы?

– Угу. Ему хорошо, вернулся живым и до самой смерти не болел. А нам, значит, расхлебывать. Отцу еще повезло, он без ноги родился. Ну а мне…

– А еще он кровь чувствует, – неожиданно сказала Гретель, чтобы поддержать брата. Видимо, в ее глазах это было несомненным достоинством. – С нескольких километров может каплю крови учуять. Это тоже от акулы чутье…

«Да уж, – подумал Гензель мрачно, сердясь на сестру за эту поправку. – Ужасно помогает, когда живешь в городе. Всегда можно находить мясные лавки и свежие трупы».

– Не очень изящно, конечно, – сказала женщина. – В королевских дворцах с такой челюстью постоянным гостем, пожалуй, не станешь. Но бывает наследство и пострашнее, уж поверь мне. Поблагодари судьбу и генокод за то, что тебе, к примеру, не досталась пищеварительная система паука или по десять пальцев на каждой руке… А теперь я задам вам еще один вопрос. Как вы оказались тут, звереныши?

Гензель потупился. На месте женщины он задал бы этот вопрос в первую очередь, но она, видимо, отличалась нешуточным терпением. И понимала, что гости никуда не денутся, пока не ответят на все ее вопросы, сколько бы их ни оказалось.

– Это все из-за Мачехи… Долго рассказывать, – протянул он неохотно.

– Еще одна история? И, полагаю, не очень короткая. – Женщина вздохнула и на миг прикрыла глаза. – Ладно, может, вы и худшие на свете гости, но я-то еще не забыла правил гостеприимства. Добро пожаловать в мой дом. Отдохнете, подкрепитесь, а заодно и расскажете, каким недобрым ветром занесло вас сюда.

Она поманила их пальцем. Гензель нерешительно сделал шаг вперед. Чутье подсказывало ему, что с подобными вещами и подобными людьми связываться нельзя. Он инстинктивно чувствовал в женщине опасность, хоть и не мог определить, какого рода. Может, не поздно еще убежать?.. Схватить Гретель за руку – и припустить вверх по склону, прочь из проклятой ложбины с ее огромным обитателем и странной хозяйкой…

Гензель встретился взглядом с женщиной. В весенних облаках, плававших внутри ее глаз, сверкнуло что-то, точно разряд в зарождающейся буре. И Гензель вдруг понял, что никуда не побежит. Духу не хватит. Он осознал то, что должен был осознать с самого начала: эта женщина может быть опаснее любого здешнего хищника.

– Не бойтесь, – беспечно улыбнулась та. – Мой дом безопасен. И он сможет о вас позаботиться.

К огромной дышащей мясной груде она подошла без всякой опаски, как раз туда, где располагался кожистый сфинктер. Усмехнувшись Гензелю и Гретель, женщина облизнула правую ладонь и приложила ее к плотной поверхности. И Гензель ничуть не удивился тому, что мышца почти бесшумно разомкнулась, мгновенно превратившись в темный провал. Изнутри пахнуло затхлым и влажным – как из чьего-нибудь рта. И Гензель поежился, представив себе, как слепо идет навстречу спрятавшимся в толще плоти огромным зубам…

– Смелее, – подбодрила хозяйка, улыбнувшись их нерешительности. – И не удивляйтесь тому, что увидите. Впрочем, едва ли вы сильно удивитесь, если уже поняли, к кому вас занесло в дом, глупые звереныши.

– Мы знаем, кто вы, – тихонько сказала Гретель, становясь рядом с братом.

Женщина вновь улыбнулась. Ее улыбка была искренней, но Гензелю показалась острой и тонкой, как след росчерка скальпеля по бледной коже.

– Да? – спросила она с интересом и подмигнула Гретель. – Ну и кто же я?

– Геноведьма, – сказала Гретель спокойно.

9

Гензель ожидал, что внутри окажется темно, тесно и липко. Ему никогда не приходилось бывать в чьих-то внутренностях, но он догадывался, что может там увидеть. И заранее ощущал под ребрами тревожный зуд.

Обитель геноведьмы. Что может быть опаснее и хуже? Логово существа, которое отдалось запретной геномагии, скрывшись в лесу, несомненно, чтобы творить здесь что-то недоброе. Проклятый дом из живого мяса! Лучше бы они с Гретель сейчас тащились темными тропами Железного леса, изнемогая от жажды и голода…

Геноведьма шла впереди, ничуть, казалось, не беспокоясь о том, идут ли Гензель и Гретель следом за ней. Впрочем, с чего бы ей беспокоиться? Гензель не сомневался в том, что вокруг них – настоящая биологическая крепость, способная защитить свою хозяйку с помощью токсинов, ядов, острых шипов или чего-нибудь в этом роде. Если твой дом – один огромный организм, у него должны быть защитные органы. Особенно если угораздило жить в подобном месте…

Живой дом оказался внутри не столь просторным, как представлялось Гензелю, и не столь ужасным. Его невысокие коридоры представляли собой медленно колышущиеся трубы из множества крохотных алых волокон. Они вибрировали под ногами, что поначалу вызывало легкую тошноту, шли волнами, точно подталкивая людей вперед. Гензель не знал, произвольная это реакция организма на гостей или нет, но ощутил затаенное беспокойство: слишком уж легко было представить себя крошкой еды, которую тащит сквозь кишечник великана.

Света здесь хватало – все вокруг было исчерчено светящимися жилами, которые давали немного рассеянный, но все же устойчивый свет. Гензель прикинул, что читать в таком было бы затруднительно, но озираться, разглядывая предметы обстановки, – вполне.

– Это лантерны, – пояснила геноведьма, даже не обернувшись. – В человеческом организме нет подобных органов, нет и у млекопитающих. Пришлось адаптировать некоторые органы светлячков и интегрировать их в общую сущность. Это не так и сложно. Для реакции свечения требуется лишь несколько соединений. Аденозинтрифосфат этот дом вырабатывает даже с запасом, что же до люциферазы и люциферина, с ними сложнее, но и здесь нет ничего невозможного.

Комнаты живого дома оказались небольшими, но достаточно просторными для трех человек. Здесь было немного душно, что неудивительно при полном отсутствии окон, но не настолько душно, как ожидал Гензель. Судя по едва слышному шипению и идущему вдоль стен постоянному легкому сквозняку, организм, прокачивая воздух через свои исполинские легкие, снабжал им внутренности.

Комнаты были неправильной формы, что-то вроде несимметричных пузырей, у них не было ни пола, ни стен, изнутри их равномерно покрывала пронизанная багровыми и черными капиллярами волокнистая поверхность. Она выглядела влажной, и Гензель рефлекторно опасался прикасаться к ней. Наверно, подобное устройство весьма удобно в некотором смысле – по крайней мере, такие комнаты не нужно мыть, слизистая сама справляется с работой…

А еще его поразила обстановка. Еще снаружи он пытался представить, как должна выглядеть мебель внутри живого дома, и теперь смог разглядеть ее в деталях. Разумеется, здесь не оказалось ни дерева, ни пластика, ни металла. Мясной дом сам позаботился об интерьере. В комнатах, сквозь которые они проходили, им встречались диванчики, софы, уютные ниши, выполняющие, вероятно, роль кроватей – все было живым, едва заметно вибрирующим, и тоже из плоти. Несмотря на накопившуюся в теле усталость, у Гензеля не возникало желания их испробовать – благодаря своей неестественной и выпирающей форме подобная мебель больше походила на раковые опухоли, выдающиеся из тела.

– Пришлось повозиться, – доверительно сообщила геноведьма Гензелю, заметив, как он разглядывает обстановку. – Знаешь, как непросто собрать из обычных тканей хоть что-то похожее на диван?.. Пришлось использовать хрящи, слизистую и соединительную ткани, упругие железы, наполненные слизью полости и прочее.

– Наверно, это очень сложно, – сказал Гензель вежливо.

– О, представь себе. Примитивные паразиты, обживающиеся в наших телах, никогда не обеспечивают себя мебелью и прочими приятными мелочами. Бесхитростные биологические машины, способные лишь поедать чужую добычу и испражняться в нашу кровеносную систему… Но человеку свойственно окружать себя комфортом.

– Дом – живой? – внезапно спросила Гретель. Как и Гензель, она крутила головой по сторонам, но без излишнего любопытства. Впрочем, она всегда отличалась несвойственной для ее возраста сдержанностью.

Геноведьма с интересом взглянула на девочку.

– Смотря в каком качестве ты видишь жизнь. Этот дом не способен думать, если ты имела в виду именно это. Он всего лишь упорядоченная груда протоплазмы.

– Но он чувствует?

– Разумеется, чувствует. Как же без этого? Организм, не способный ощущать воздействие раздражителей, не способен и реагировать на них, а значит, строить свою внутреннюю деятельность. Мой дом ощущает температуру, уровень насыщенности кислородом, кислотный баланс в различных жидкостях, сердечно-сосудистое давление… Он насыщает себя необходимыми веществами и поддерживает внутренние условия на установленном уровне. И все – заметьте, звереныши, – все здесь основано на метаболизме млекопитающих. Это значит, что все ткани чисты и практически не имеют порочных генетических отклонений. Разве что в сотых процента. Если бы жилые дома могли сертифицироваться по генетическим кастам, как вы, мой дом был бы королем!

Гензель вспомнил один вопрос, который уже не раз всплывал в его мыслях, но который он всякий раз пытался загнать поглубже. Теперь он почувствовал себя достаточно уверенным, чтобы наконец его задать.

– Эти ткани… Они человеческие?

– Преимущественно. – Геноведьма небрежно пожала изящными плечами, скрытыми тонкой тканью платья. – Тем лучше. Каждому существу комфортнее и безопаснее, когда он окружен чем-то родственным ему, а что может быть нам роднее и ближе, чем человеческая плоть? Здесь мы в такой же безопасности, как в материнской утробе.

Гензель споткнулся. Наверно, он изменился в лице, потому что геноведьма схватила его за плечо. Пальцы у нее оказались длинными и на удивление сильными.

– Эй, что с тобой? Тошнит?

Он заставил себя кивнуть.

– Мы же… мы… Мясо. Мы ели его вчера.

– Ах, ты об этом! – Геноведьма звучно рассмеялась. – Было бы о чем тревожиться. У моего дома есть сложная нервная система, но это еще не говорит о наличии разума. А что такое тело без разума, если не самый обычный биологический материал? Всего лишь плоть, бездумная, бесчувственная и безэмоциональная. Какая разница, человеческая она или нет?

На взгляд Гензеля, разница была. Но он заставил себя стиснуть зубы. Пожалуй, самое глупое, что можно придумать, – спорить с ведьмой в ее собственном логове.

Она вела их с Гретель все дальше и дальше, в мясном доме оказалось множество комнат. Были крохотные комнатушки из обвисших мышц, чьи волокна выглядели разбухшими и сероватыми, – геноведьма ворчала, что здесь неважное кровообращение, оттого они годятся только под чуланы. Были галереи и переходы, длинные и узкие, напоминавшие кишечные витки, и пол в них скользил из-за настила, похожего на тончайший упругий ворс. Были воспаленные железы в стенах, источающие вонь и едкий гной. Были помещения, безмерно заросшие жировой тканью, – ее лоснящиеся белые вкрапления подчас превращались в подобия грибов и сталактитов.

Лестницы здесь были сложены из костей и укрыты грубой, как дерн, кожей. Сфинктеры играли роль дверей и сами раскрывались, стоило лишь ведьме прикоснуться к ним ладонью. Трубопроводом служили толстые упругие вены, сизыми змеями протянувшиеся вдоль стен, в них что-то двигалось, отчего вены ритмично сокращались. Было даже подобие электропроводки – тончайшая сеть нервов, растянувшаяся по поверхности потолка. Это было похоже на экскурсию по человеческому телу.

«По телу, превращенному в дом, – подумал Гензель, пытаясь понять, что именно он испытывает: восхищение или отвращение. – Я бы, пожалуй, сошел с ума, если бы пришлось жить в таком… Кругом – требуха, жилы, кровь… Но, наверно, со временем к такому привыкаешь. Как глист».

– Сперва перекусим, – сказала геноведьма. – Уже время завтрака. А потом вы расскажете мне, как попали в лес, и мы решим, что с вами делать. Заходите, смелее. Вы, наверно, все еще ужасно голодны, верно? Ужасная степень истощения, кожа да кости… Ничего, это мы исправим. И, заметьте, для этого не придется наносить моему дому такие ужасные раны! На пищу идут лишь поврежденные, старые или отмирающие ткани.

Комната, в которой они оказались, была подобием какой-то внутренней полости, достаточно большой, чтобы в ней без всяких затруднений уместился массивный, выращенный из хрящей стол, да и осталось прилично места для трех человек. Даже после приглашающего жеста хозяйки Гензель не сразу заставил себя сесть на скамью, сделанную из того же материала. Может, для геноведьм любая протоплазма и является всего лишь строительным материалом, но обычному квартерону требуется время, чтобы привыкнуть к чему-то подобному.

Не обращая внимания на его замешательство, геноведьма вышла из комнаты, но уже через несколько минут вернулась, держа в руках увесистый поднос. Гензель ожидал и на нем увидеть что-то нелицеприятное, но вместо этого обнаружил, что его рот непроизвольно наполняется слюной. В костяных чашках колыхалось густое молоко, которое ему приходилось видеть только раз в жизни, а тарелки были полны мяса и хлебных лепешек.

– Кушайте, зверята, – сделала геноведьма приглашающий жест. – Уплетайте, сколько сможете, мой дом не обеднеет. Он готов предоставить вам все возможные деликатесы, которые может произвести организм. Супы, паштеты, мясные пирожки… А еще можете не забивать себе голову холестерином или нехваткой микроэлементов – все это мясо содержит необходимые вещества для ваших юных желудков, включая клетчатку и минеральные соли.

Их не пришлось долго упрашивать. Гензель и Гретель набросились на еду, точно вчера и не ели. Мясо оказалось сочным, а молоко – густым и жирным, сладким, как сахарин из дневной пайки. Правда, Гензелю не сразу удалось протолкнуть мясо в глотку – слишком уж прилипла мысль о том, что они едят человечину. Никогда не бывшую частью человеческого тела, бездушную и выращенную, подобно яблоку, но все-таки человечину. Однако с этой мыслью оказалось возможно сладить. Тело сделало все само, едва лишь почувствовав запах, рефлексы оказались сильнее разума. Мясо и в самом деле оказалось восхитительным.

Геноведьма наблюдала за тем, как они с Гретель едят, подкладывая им на тарелки самые сочные куски.

– Как же вы оголодали, – обронила она, покачав головой. – Ну ничего. Теперь вы можете есть столько, сколько пожелаете.

Гензель и рад был бы последовать этому совету, но совесть говорила ему, что нельзя есть от пуза, оказавшись в чужом доме.

– А вы… а вам… – неудобно говорить с полным ртом, но геноведьма поняла, что он хочет спросить.

– Не переживайте, этот дом обеспечивает меня с избытком. Он может производить очень много питательных веществ.

– А ему не… больно? Я имею в виду, оно же живое, и…

– Мне не требуется увечить свой дом, чтобы добыть пропитание. То, что мы едим, специально выращенные в его недрах доброкачественные образования. Проще говоря, опухоли. Молоко – продукт молочных желез. Не правда ли, удивительно вкусно? Нет в мире ничего вкуснее настоящего человеческого молока, подобного тому, что вы сосали в детстве.

– Очень вкусно, – сдержанно сказала Гретель. – И тут не только мясо.

Она старалась есть воспитанно, не чавкая и не пачкая рук, как учила Мачеха. Геноведьма наблюдала за тем, как Гретель ест, с легкой улыбкой, которая то появлялась, то исчезала, словно все дело было лишь в освещении: то она есть, а то нет. На Гензеля геноведьма отчего-то почти не смотрела. Но это его не радовало. Казалось бы, он должен был чувствовать себя свободнее, лишенный необходимости терпеть ее скользящий и странный взгляд, но происходило отчего-то обратное. Наблюдая исподлобья за тем, как ведьма разглядывает его сестру, Гензель чувствовал неясное томление и ел с куда меньшим аппетитом, чем мог бы.

– Да, тут не только мясо, – подтвердила ведьма, заботливо подкладывая им на тарелку новые порции. – Кроме мяса этот дом дает мне печенку, селезенку, костный мозг и многое другое. А в качестве растительной пищи он выращивает определенные сорта паразитирующих грибков. Меню получается довольно разнообразным, и все превосходно усваивается человеком.

– Но ведь этот дом умеет делать не только еду, да? – спросила Гретель, осторожно надкусывая копченое ребрышко.

Геноведьма улыбнулась ей по-матерински ласково:

– Ну конечно же не только, моя милая! Стала бы я столько времени и сил тратить на генное конструирование этого дома только ради того, чтоб получать каждый день бифштекс на ужин! Нет, зверята, этот дом не только кормит меня, он заботится обо мне. Он согревает меня, поддерживая внутри постоянную и комфортную температуру. Мощными стенами и костным каркасом он защищает меня от тварей Ярнвида, которых здесь легион. Развитыми почками он очищает воду, которую я пью, а легкими – дает мне отфильтрованный воздух. У моего дома тысячи органов, и каждый из них играет какую-то роль. Но все они сходны в своем предназначении – обеспечивать жизнь своей хозяйки. Впрочем, не хозяйки, а матери или дочери. Мы ведь в некотором смысле творения друг друга, мы вскормлены друг другом, в наших жилах течет одна и та же кровь…

– Почему вы живете тут?

Этот неожиданный вопрос Гретель задала тем же спокойным тоном. Гензель даже покраснел. Но геноведьма ничуть не обиделась на эту очевидную бестактность.

– Ну а как ты думаешь? Неужели ты считаешь, что климат Ярнвида мне полезен? Или я жить не могу без его чудного воздуха? Или, может, я люблю наблюдать за его милыми зверушками?.. Нет, милая Гретель, мне пришлось здесь поселиться, потому что… Ты, наверно, представляешь, что значит хлеб геноведьмы, но едва ли знаешь о том, сколько врагов у нее есть в любом городе. Случается и так, что геноведьме приходится бросать все и искать одиночества. Ах ты, глупышка… Да, если ты собралась учиться всерьез геномагии, придется тебе изучать не только релаксомы, аллели и пластомы! Придется учить и другие вещи, еще более серьезные и сложные.

– Какие вещи? – тут же спросила Гретель, забыв про ребрышко в руке.

Геноведьма потрепала ее по щеке. И даже этот жест, полный неприкрытой нежности, по-матерински ласковый, показался Гензелю каким-то зловещим. Как будто Гретель была товаром в мясной лавке, а геноведьма пыталась нащупать кусочек посочнее.

– Многие. В первую очередь придется изучать людей, их привычки, обычаи и мышление. Пока не научишься понимать некоторые отдельные аспекты. Геноведьм боятся, их уважают, но их же и ненавидят. Геноведьма для обычного человека – как сам дьявол: с одной стороны, воплощенное коварство, с другой – кладезь бездонных возможностей. К нам редко обращаются по пустякам, напротив, лишь тогда, когда идти больше не к кому. Когда нужда сильнее страха. А это накладывает некоторый отпечаток на отношения…

– У нас в Шлараффенланде геноведьмы запрещены, – сказала Гретель с явственным сожалением, которое совсем не понравилось Гензелю. – Их сжигают слуги Мачехи. Есть только цеховые геномастера, но они мало что умеют. Разве что пальцы лишние сводить или там…

Геноведьма досадливо поморщилась. Ее спокойное лицо редко меняло выражение, но даже когда меняло, не теряло своей удивительной привлекательности. Гензель давно уже заметил, что долго вглядываться в это лицо отчего-то не хочется. Странное дело, встреть он подобную женщину на улицах города, таращился бы неотступно, пока отец не проучил бы хворостиной. В Шлараффенланде и обычные человеческие лица были редкостью, а уж такие…

Без всякого сомнения, геноведьма была красива, причем удивительной, даже непонятной, красотой. Каждая черта ее лица идеально гармонировала с прочими, как гармонируют на холсте великого художника штрихи. Ни одной лишней детали, ни единой ненужной точки. Грызя лепешку, Гензель украдкой размышлял, сколько тысячелетий надо было тренироваться судьбе, сколько миллиардов хромосом перебрать, чтобы сотворить подобное произведение искусства?..

Даже брезгливое выражение лица не могло испортить его непорочной красоты.

– Геномастера?.. Отребье, бездельники, вчерашние школяры с немытыми пробирками. Вычитали в ветхих трактатах пару-тройку расшифровок известных аллелей – и уже мнят себя повелителями геномагии! Может, их хватает для того, чтоб сводить чирьи с графских задниц, но, уверяю, все они имеют самое туманное представление об истинной мощи геномагии! Однако при этом они часто вхожи во дворцы, где их привечают как кудесников и чудотворцев. Ирония судьбы, зверята, ведь редкая геноведьма удостаивалась такой чести.

– Почему? – тут же спросила Гретель.

Гензель метнул в сестру яростный взгляд, принуждая к молчанию. Совершенно напрасный, разумеется: Гретель была тихоней лишь до тех пор, пока не слышала того, что ее интересует. После чего вопросы могли сыпаться из нее бесконечно. А единственное, что ее интересовало по-настоящему, всегда была геномагия.

Услышав вопрос, геноведьма зачем-то стала разглядывать свою ладонь, точно колдовское зеркало, в котором сейчас отражалось что-то в высшей степени важное.

– Нашим миром правит кровь, – сказала она и, увидев непонимание на лице Гретель, пояснила: – Так уж повелось. Навеки утратив исходную генетическую культуру человека, мы возносим на престол тех, у кого в теле минимальный генетический брак, и насмехаемся над теми, к кому судьба была не столь благосклонна. Тот, кого череда хромосомного наследования наделила всего четвертушкой процента генетического дефекта, становится королем. А тот, кто человек едва ли наполовину, никогда не поднимется из черни. Кровь правит судьбами мира.

Геноведьма говорила мягко и мелодично, почти торжественно, однако чуткое ухо Гензеля выделяло в ее словах звенящие нотки едкой иронии.

– Это я знаю. – Гретель тряхнула головой. – Но почему геноведьмы не живут вместе с людьми?

Геноведьма улыбнулась ее детскому нетерпению. Еще недавно она казалась Гензелю юной, может, лишь лет на десять старше него. Но улыбка, которая была адресована Гретель, была зрелой и немного горькой улыбкой взрослой женщины.

– Потому что мы, геноведьмы, творим чары вовсе не для того, чтоб разделять королей и свинопасов. Законы геномагии, на которых зиждется сама жизнь, открывают перед нами целый мир – жуткий, захватывающий и волшебный. Мир, в котором царит поэзия плоти, в котором клетки – самый послушный материал, а человек – всего лишь совокупность протекающих процессов. Мы – бесстрастные ученые, первооткрыватели и следопыты этого мира, а не лощеная дворцовая прислуга. Нам безразличны человеческие страхи и предрассудки – это всего лишь пыль на том стекле, что разделяет нас и мир геномагии. Поэтому великородные короли и герцоги готовы обласкать своим вниманием любого генофокусника с ярмарки, лишь бы умел превращать цыплят в фазанов, нас же, истинных хозяев геномагии, гонят со своих земель псами.

Гензель ничего не понял, но, кажется, поняла Гретель.

– Кровь, – сказала она утвердительно, хоть и негромко. – Все дело в крови.

– Умница. – Геноведьма печально улыбнулась, разглядывая содержимое давно опустевшего стакана. – Кровь. Всегда одно и то же. Для них, венценосных кретинов в золоченых мантиях, кровь – не просто биологическая жидкость, бегущая в наших сосудах и разносящая по телу лейкоциты и тромбоциты. Кровь для них – источник не только кислорода и питательных веществ, но и власти. Они кичатся друг перед другом чистотой своей крови и ее близостью к идеальной генетической линии Человечества Извечного и Всеблагого. На самом же деле кровеносная система даже самых коронованных особ представляет собой дрянную и запущенную канализацию, в которую поколениями сливались яды, токсины и помои. Потому они и боятся нас. Знают, что их лелеемый фенотип для нас прозрачен, как хрусталь, что за всеми ухищрениями их придворных медиков и геношарлатанов мы, геноведьмы, всегда видим истинную суть.

Гензель онемел, прикусив язык. То, что произнесла геноведьма, было не просто кощунством, это было самым ужасным святотатством из всех, что он мог представить, даже в ушах на миг загудело. Скажи геноведьма что-то подобное в Шлараффенланде – уже билась бы в руках анэнцефалов из городской стражи. Но здесь, в сердце Железного леса, им неоткуда было взяться.

Геноведьма наконец отставила пустой стакан и вздохнула:

– Вы даже не представляете, зверята, какое месиво подчас бурлит в монарших венах! Сплошь следы генетического вырождения, инцестов, запрещенных зелий, операций и подлога. Те, кто носит золотую корону и строит из себя человека чистой генетической культуры, частенько подвержены бесчисленному множеству невидимых пороков, которых со стороны и не рассмотреть. Но для опытных геноведьм они тайны не представляют. Потому в пыточные подвалы нашу сестру приглашают чаще, чем в тронные залы. Знать очень трепетно бережет свои больные мозоли.

«Неправда!» – хотелось крикнуть Гензелю, но он заставил себя механически откусить очередной кусок. Геноведьмы лживы, всем известно. Ничего на свете они не любят так, как обмануть доверчивого ротозея, чтобы потом обрушить на него жуткое и страшное проклятие. Главное, чтобы на эти рассказы не повелась Гретель. Она, конечно, по-своему умна и осторожна, но она все-таки десятилетняя девчонка, да еще и увлекающаяся генетическими фокусами, то-то заглядывает в рот геноведьме…

– За пределами дворцов геноведьм тоже не очень-то жалуют, – сказал Гензель, надеясь резкостью тона пробудить сестру от того транса, в который она медленно впадала. Тщетно: огромные прозрачные глаза даже не моргнули. Устремленные на хозяйку живого дома, они впитывали, казалось, каждое произнесенное ею слово.