Текст книги "Ветер перемен"

ГЛАВА 4

В половине третьего 23 июля ленч уже подходил к концу, во всяком случае та его часть, когда к столу подают основные блюда. На столе остались несколько полупустых креманок со взбитыми сливками, серебряная корзинка с миндальными меренгами и лимонным печеньем «Дамские пальчики», блюда с тортами и пирожными, поднос с фруктами и сырами, чашки для мытья пальцев, различные стаканы для воды и бокалы для вина и бесчисленные предметы столового серебра: ложка для этого, ложка для того, вилка для фруктов, вилка для сыра, вилка для торта, не говоря уже о ножах. Генри думал, что ленчу не будет конца. По его подсчетам, он шестнадцать раз поднимал салфетку мастера Поля. Он не был приставлен к мисс Джинкс – это была обязанность молодого Робертсона (лакея-практиканта Робертсона, если быть точным в определениях), но Генри видел, как тот бегал за свежими салфетками не меньшее число раз. По крайней мере, это несколько утешало. Даже великим и могущественным приходится нагибаться за салфетками, упавшими на пол.

Генри посмотрел в другой конец салона, чтобы понять, не чувствуют ли другие гости такого же раздражения, но встретил одинаковые каменные выражения лиц. Можно было подумать, будто это гипсовые святые, которых расставили за каждым стулом. Белые, застегнутые до горла куртки, белые накрахмаленные манжеты, белые перчатки, белые воротнички с отворотами уголком – соответствующие лица – они совсем не походили на реальных людей. Если даже они и считали, сколько осталось заварного крема на блюдцах, но натренированным глазам ничего нельзя было прочитать.

Генри вздохнул (только в мечтах) и сдержал зевоту, от которой засвербило глубоко в глотке. «С шести утра, – пожаловался он сам себе, – до конца ужина, во сколько бы это ни было, или пока не кончатся развлечения и игры в салонах или на палубе: в кольца, в шахматы (коробки с шахматами вытаскиваются, потом разбрасываются фигуры, и про них забывают), в «призраки», трик-трак, не говоря уже о перетаскивании неуклюжих палубных кресел! Чего же удивляться, что меня одолевает зевота. Принеси это. Достань то. Вверх. Вниз. Сто раз в день на кухню и обратно».

– Подвинь вперед самую чуточку. – (Самые сварливые и самые настойчивые требования исходили от миссис Дюплесси.) – Нет, это слишком далеко! Теперь ноги открыты солнцу! Я же ясно сказала, самую чуточку, или нет? Может быть, это для тебя слишком сложное слово…

Каждый день Генри старался делать все так, чтобы только она не скулила и не хныкала, но это было трудно.

– Что это за чай, стюард, холодный, как лед! Когда я просила свежую чашку, я имела в виду вовсе не чистую чашку и не тот же старый чай. Сбегай на кухню и принеси другой…

«Но хоть миссис Экстельм – приятная дама, – решил Генри. – Знает меня по имени, во всяком случае, не гоняет слишком много туда-сюда. Даже встает и сама наливает себе, когда утром подаю на палубу бульон с гренками. Дети тоже ничего, если подумать, особенно когда они не за столом».

Генри вернулся к звону стаканов и звяканью ложек о почти опустевшие фарфоровые тарелки. Это был легкий ненавязчивый гомон, как будто белочки устраиваются на богатом листьями дереве, – звук какой-то далекий, летний и был бы вдвойне приятнее, если бы не нужно было стоять на уставших ногах. Он был бы очень, очень приятный.

– …Но послушайте, миссис Экстельм, он совершенно очаровывает Густава, правда?..

– …А какого крупного зверя, по-вашему, мы сможем…

– Я слышал, Британская Восточная Африка…

– Дельфины? Неужели? Сегодня утром? Почему же, дети, вы не позвали меня?..

Генри прислушивался к словам и шуму тарелок, стуку ложек, скрипу стульев, хрусту сахара, всплеску в каждой чашке для мытья пальцев, похожему на всплеск рыбы в пруду, – и пытался вспомнить, какой, в частности, звук сообщал о том, что он свободен. «Это скрип стула, на котором сидит миссис Экстельм, – сказал он себе, – тоненький скрип, издаваемый ножками стула, когда она отодвигает его от стола. Вот тогда-то я знаю, что все окончилось, я свободен».

Имея перед собой такую блестящую перспективу, Генри в последний раз поднял салфетку Поля, но мальчику не отдал. Поль взглянул на слугу, и на лице мальчика отразилось удивление, затем пробежала тень испуга, на мгновение появилось выражение досады из-за того, что не удалась проказа, наконец, он стушевался, увидев, что его разоблачили. «Бедненькая крошка помирает от скуки, вот и все. Он же совсем малыш. Ему совсем не нужно сидеть и болтать со взрослыми. Мне это ни к чему, и мне уже шестнадцать лет. А в пять лет я бы этого точно не вынес».

Генри вспомнил свои нерегулярные обеды. Хорошо, если он вообще обедал, а тут еще вечно орал кто-нибудь из младших сестренок или братишек и постоянно ссорились родители, если, конечно, отец был дома. А так мама кричала на детей. «Но чтобы заниматься болтовней ни о чем, – напомнил себе Генри, – то мне этим заниматься не приходилось. Мы с братишками старались улизнуть как можно быстрее».

Генри подтолкнул Поля в плечо, чтобы показать, что он его понимает, но подумал, что было бы хорошо, чтобы этого не заметил Хиггинс.

«Вас не должно быть видно, мой мальчик! – Генри представил себе, как начнет свою исповедь Хиггинс и как его, похожая на мордочку хорька, рожа покроется пятнами и презрительно поморщится. – Мы невидимки для этих людей. Ваше дело служить, а не показывать себя!»

Генри подумал, что он никогда не старается показать себя, привлечь к себе внимание, но Хиггинс только этим и занимается: тысяча дешевых слов и под стать этому ведет себя, как дешевка. Обожает читать лекции о «различиях между джентльменом и простым работником», любит изображать, будто каким-то божественным актом возвысился над классом, в котором родился, и, подобно ангелу во фраке, витает чуть ниже восхитительных душ, перед которыми он преклоняется.

«Это все равно, что быть в преддверии ада, – часто говорил себе Генри. – Как в том месте, куда, по рассказам мамы, попадают дурные люди, и где они лежат во мраке годы, и годы, и годы, пока им не скажут, что все их грехи прощены».

Генри стряхнул с себя воспоминания о прошлом и вернулся в столовую. Доктор Дюплесси углубился в какую-то свою историю, а его супруга воркующе подхохатывала ему, чтобы продемонстрировать, как высоко она ценит его интеллект.

«Ну разве это не «спектакль», – решил Генри, переминаясь на уставших, ноющих ногах, уговаривая их послужить еще немного. – Это надо же, жирная старая бегемотиха строит из себя школьницу из монастырского колледжа. И никакая она не леди, как бы ни кривила губы».

Испугавшись, что по его лицу можно догадаться, что у него за мысли, Генри наклонился вперед и стал смахивать крошки со скатерти перед мастером Полем. Серебряная щетка зашуршала по кружевной скатерти, затем легонько звякнула о плоский совок, как учил Хиггинс. «Чтобы леди или джентльмен знали, что ты закончил свое дело, – говорил он. – Наша цель: никогда не мешать. Наша задача – прислуживать и ждать».

Генри потянул пальцами ног, как мог дальше, потом потер лодыжку о лодыжку. Он часто прибегал к этому трюку и проделывал его так, чтобы не шевельнуть плечами. Он был пластичным, как растопленный воск.

– …А что самое интересное, по-вашему, сможем мы увидеть на Мадейре, доктор? Не считая того, что это будет наша первая высадка на берег, вот что я хочу сказать, это уже само по себе будет интересно… Что бы вы порекомендовали посмотреть в первую очередь?

Это говорила миссис Экстельм. Генри очнулся. Ведь он завербовался сюда ради того, чтобы посмотреть мир, не так ли? Нужно послушать. Но тут доктор Дюплесси начал перескакивать с каких-то мощеных круглым камнем дорог на женщин-кружевниц, потом заговорил о том, как плохо сказывается на сердце перенос тяжелых грузов по горам, и мозг Генри опять затуманился.

– Еще чуточку сливок, чуть-чуть… – были последние слова, которые он услышал. – Последнюю меренгу, и я больше абсолютно и окончательно ничего не ем…

Когда у пообедавших начался час, который доктор Дюплесси называл «существенно важным для человеческого организма периодом», и стюарды, помощники стюардов, повара, кондитеры и всегда готовый броситься выполнять приказание Хиггинс ненадолго вздохнули, обретя небольшой перерыв в своей беспокойной работе, Джордж сидел в кабинете, проводя очередное совещание с Бекманом.

Еще недавно пустой стол был завален картами, схемами, докладами, письмами, которые, перепутавшись, не помогали, а мешали разбираться в вопросах. Джордж и Бекман перестали искать в них нужную информацию. Они сидели в кожаных креслах на разумном, но отнюдь не дружеском расстоянии и смотрели друг на друга. Полуденное солнце, проникавшее в комнату, освещало их лица. Солнечный свет, радостный и слепящий, наталкиваясь на людей, терял свою яркость и становился бледными желтыми полосами. Их можно было принять за что угодно, эти полосы, – за лучики от ручного электрического фонарика, за свет от голой лампочки под потолком комнаты с черными стенами и остатками старой краски.

Задержавшись на каждом лице, полосы устремлялись на поиск более приемлемого прибежища. Первым прервал молчание Джордж.

– Послушай, Огден, – начал он, – я все-таки не понимаю, почему этот тип Айвард так важен для наших интересов на Борнео. Он ведь белый человек, и я не вижу, как…

Джордж устал, в его голосе все громче звучали по-детски хныкающие нотки. Откинув голову на спинку кресла, он мечтал только о том, чтобы эта беседа поскорее закончилась.

Бекман уставился на полосатую стену. «Придется все объяснять заново, – подумал он со злостью. С таким же успехом можно было разговаривать не с мастером Джорджем Экстельмом, а с кочегаром из машинного отделения. Даже с кочегаром было бы легче, по крайней мере, он умеет считать доллары и центы».

– Как я только что объяснил, – ровным голосом, чеканя слова, проговорил Бекман, – нынешний раджа, сэр Чарльз Айвард, знаком с вашим тестем. Вы это-то помните или нет, Джордж?

Бекман не удосужился дождаться ответа. «Это все равно, что разговаривать с самим собой, – подумал он, – или почти все равно».

– Айвард может казаться экзотическим экземпляром для остального мира… Единственный белый раджа и все такое, так вот, он контролирует большую часть Северного Борнео. Но он вообще-то человек старой школы. Всю эту эпопею начал его дядя. Он приплыл туда из Сингапура, в результате самой обыкновенной племенной междоусобицы захватил здоровенный кусок территории, вернулся на родину, получил от старой королевы рыцарство за свои заслуги и оставил титул племяннику Чарльзу. Или сэру Чарльзу, радже Айварду, как он больше известен. Он моложе вашего достойного тестя, но принадлежит к тому же поколению.

«Не понятно, слушает меня Джордж или нет, – сказал себе Бекман. – То ли он внимательно сосредоточился на том, что я говорю, то ли его мозг снова погрузился в привычный туман. Скорее всего, последнее, а потом окажется посреди реки в лодке без весел». Не задумываясь больше, Бекман продолжил:

– Однако сэр Чарльз – интереснейший экземпляр. Образован и воспитан, как английский джентльмен, но все еще новичок в английских светских кругах, где на него смотрят, как на выскочку. Для них он незваный гость, титулованный никто. В Англии он пришелся не ко двору, его считают колониальным, в самом прямом смысле этого слова.

Таким образом, ему пришлось вернуться на Борнео и создать себе там какой-то образ жизни. Другими словами, он своего рода сноб, каким может быть только образованный, но изгнанный из своего круга англичанин.

Бекман замолчал, ожидая ответа, на который не надеялся.

– Прошу вас, Джордж, обратите внимание, – проговорил он наконец. Голос у него был раздраженный, и слова он произносил отрывисто, как школьный учитель, обращающийся к особенно тупому новому ученику, тоном, который неизбежно вызывал слезы. – Мы же уже говорили об этом.

Но Джордж не был новичком в школе, может быть, он не поднялся до шестого класса, но уже не был глупым первоклашкой.

– Я все понял, Огден, – ответил он. Если он чему-нибудь и научился, то парировать такие мелкие уколы. – Я это понимаю. Просто у меня как-то не укладывается в голове, почему вся эта древняя история имеет такое огромное значение. Мы же не имеем дело с нашим дорогим почившим дядюшкой, правильно? Нас заботит сэр Чарльз.

«Вот тут-то я его и доканал, – подумал Джордж, – этого мерзкого козла». По правде говоря, он не запомнил и половины из того, что говорил ему Бекман. И не то, чтобы он считал, что это не важно, просто бекмановская манера говорить сбивала его с толку. Он заставлял Джорджа чувствовать себя провалившимся на экзамене учеником или уличенным в убийственной лжи.

Бекман, казалось, не слышал Джорджа. Год за годом он наблюдал, как этим способом пользуется Турок – старик не признавал никакой «мудрости молодых». Когда он говорил, сыновья сидели, словно языки проглотили, и слушали. Они слушали или терпели поражение.

– Но, – продолжил Бекман, – и это важно, сэр Чарльз не наш человек. Да, он титулован. Да, он выглядит неплохо… знает отца Юджинии, примет нас с распростертыми объятиями и так далее. – Бекман моментально умолк, как только заметил, что Джордж зашевелился в кресле. «Господи, он похож на насекомое, – с отвращением подумал Бекман. – Непоседлив, как вошь. Выброшенные деньги и приличное образование, как любит повторять его отец».

Покрепче взявшись за подлокотники кресла, Бекман продолжил урок. «Если бы я мог один заниматься этим, насколько легче была бы жизнь».

– Но нет, сэр Чарльз не наш человек. Нам нужен его сын Лэнир, раджа-мада, что, насколько я понимаю, означает титул вроде кронпринца. Лэнир Кинлок Айвард – так, обычное эффектное имя. Он давно уже ждет, когда папаша отдаст концы, чтобы выкинуть голландцев и захватить весь Сабах.

– И Сабах – это?..

Небрежным голосом сибарита Джордж задал этот вопрос, который, как ему казалось, был очень к месту. Он представил себя на месте отца. «Пусть этот человек говорит, а я произнесу только то, что бьет в точку». Впервые за долгий день Джордж почувствовал себя на равных.

Но его торжество было скоротечным. Зарычав от бешенства, Бекман вскочил с кресла.

– Боже милостивый! Джордж, мы же говорили об этом! – И сквозь большие зубы процедил: – Сабах – часть Британского Северного Борнео. Лэнир хочет расширить свои владения до бассейна реки Лабас. Отделаться от местного султана, который сговорился с голландцами. Неужели ты все это забыл? Сколько раз мы это повторяли в Линден-Лодже! Айвартаун, ты что, не помнишь? Каменноугольные пласты в Айвартауне и Садонге? Компания «Шелл» братьев Самюэль и ее вторжение на рынок?..

Бекман успокоился, подошел к окну и посмотрел на море. Море вернуло ему взгляд и, с полным безразличием пожав плечами-волнами, продолжало свой путь.

«Горлом тут не взять, – напомнил он себе. – Джорджем нужно манипулировать. От громкого голоса он подожмет хвост, как собака, спрячется в подворотню, а побитая собака кусает в самый неподходящий момент, когда этого меньше всего ожидаешь».

Бекман вернулся к столу, сложил руки на груди и заставил себя сложить губы в улыбку.

– Так вот, как тебе известно, твой отец считает, что мы можем прибрать Лэнира к рукам. Я в этом не уверен. И вот тут ты должен сыграть свою роль. Прибыв туда, мы должны будем принять совместное решение. – «Лесть», – сказал сам себе Бекман, – лесть. Я повязан с ним, а он со мной, но у нас ничего не получится, если он будет дуться на меня». – Меня беспокоит Лэнир, Джордж, и я открою тебе один небольшой секрет, о котором не сообщал отцу. Дело в том, что Лэнир, очень может быть, слишком сблизился со своими местными друзьями. Улавливаешь ход моей мысли?

Джордж не улавливал, но дружеский тон разговора наполнил его таким дружелюбным теплом, что ему было все равно. «Секрет, о котором не знает отец, подумать только!»

– Да, конечно, – кивнул Джордж. – Конечно же. Это создаст трудности. Да, да, я вижу, что ты имеешь в виду.

Бекман снова улыбнулся. Улыбка получилась отвратительной: большущие зубы сжались, скулы напряглись. Затем он поднял вверх левую руку и сложил большой и указательный пальцы в кольцо.

Джордж посмотрел на его руку, и ему представилось, что он видит в бекмановской руке крошечную фигурку, похожую на одну из маленьких кукол Джинкс. Она смотрела с остекленевшими от страха глазами, чувствуя, как толстый большой палец Бекмана начал сжимать ее сильнее и сильнее, и вдруг по всей тяжелой руке растеклась кровь вперемешку с мозгами и обрывками плоти. Джордж неожиданно встал. Во рту появился вкус желчи или чего-то еще более горького, какой-то металлический привкус, от которого язык сделался плоским, как под ложечкой доктора.

– Хорошо. Да. Айвард, père et ills… Прекрасно… Лэнир… Чарльз. Прекрасно. Да.

Джордж отбарабанил имена, будто повторял за священником молитву. Повторение вслух того, что он должен был запомнить, помогло ему установить связь этих людей с историей.

– Лэнир… Сэр Чарльз… Сабах… Борнео.

Больше не будет этих ужасающих видений, в которых Бекман выдавливает жизнь из какого-то придурковатого друга туземцев.

– Прекрасно. Да, прекрасно.

Джордж заставил себя прогнать все мысли об огромных ручищах Бекмана, его противных желтых зубах. Он поднялся, посмотрел на свой стол, потом подошел к книжным полкам. Он попытался принять независимый, безразличный вид и стал расхаживать по ковру, как будто совершал моцион.

– Да, вот что, Огден, нам нужно обсудить еще кое-что. Ты знаешь, конечно, что дети очень подружились с нашим лейтенантом Брауном, и, по-моему, проводят… ну, очень много времени с ним.

Джордж спотыкался чуть ли не на каждом слове, ругал себя за повторы, но все же не отступал и старался довести свою мысль до конца.

– Да, очень много времени.

Джордж вновь повторил те же самые слова. Он посмотрел на Бекмана, не рассердился ли он на него за критику, но на любезно-льстивом лице нельзя было прочитать ничего.

– Да, так вот, они, то есть дети, постоянно ходят к нему, он у них сделался всеобщим любимцем. Знаешь, всякие там истории и разная чепуха. И вот на днях я слышал, как Поль… но… ладно, неважно…

…Но… я вот что хотел сказать… А, к черту это все, Огден! Ты же сам видишь, как это опасно! Мои дети шныряют среди этих ящиков… а в них сам знаешь что… Что только он себе думает?

Джордж пытался сделать так, чтобы жалоба прозвучала естественно, но знал, что Бекман видит его немудреные уловки насквозь, а его самого таким, какой он есть, – человеком, утратившим контроль, отцом, у которого на глазах, капля за каплей уходит любовь его детей.

– Я хочу сказать… ну, знаешь, эти истории… про пиратов в Южно-Китайском море… что-то в этом роде, а ты знаешь, как дети… Они же возбуждаются… воображают черт знает что… А у нас своего рода секретная и опасная миссия… или, ну… конечно, это только так, детские разговоры, но…

Джордж замолчал. Почва уходила из-под ног. Он вспомнил опилки. Опилками был набит старый плюшевый медведь – игрушка, которую он больше всего любил. И вот появилась дырочка, – большего и не потребовалось, всего только маленькая дырочка, – и от медведя не осталось ничего, кроме рваного пустого мешочка.

Джордж посмотрел на Бекмана, но тот, наверное, был сделан из дерева и камня. Можно было подумать, что он ничего не слышал.

– Вот. Это моя дилемма. Поговори с ним об этом. Я имею в виду, отец вряд ли хотел бы…

Слова Джорджа нанизывались одно на другое сами по себе. «Почему я никак не могу сказать то, что думаю? – спрашивал он себя. – Почему я должен скрывать правду?»

– Я вижу твою дилемму, Джордж, – негромко произнес Бекман, но в голосе у него не было и намека на сочувствие. Он помолчал, словно задумался, словно взвешивал свой следующий шаг, но Джордж отлично понимал, что эти колебания – притворство. В глубине души он знал, что его участь решена.

– Однако, – процедил Бекман, наслаждаясь властью, – я не думаю, что тебе следует… запретить это, Джордж. Такой поступок будет неприятен и только вызовет подозрения. Ты же сам говоришь, что это лишь детские разговоры, и у Брауна есть вполне законные основания сопровождать нас. Твой отец об этом позаботился, может быть, ты вспомнишь – с секретарем Хеем. Кроме того, – закончил Бекман фальшивым, непринужденным тоном, – мне кажется, детям он очень нравится, а ты хочешь их разочаровать. Стоит ли?

Гвоздь в гроб забит! Бекман буквально сиял.

Джордж посмотрел на расплывшееся в улыбке лицо, упитанное тело, широкие плечи и необычайно сильные руки, потом отвернулся к столу. У него опустились плечи, спина непривычно сгорбилась.

– Почему бы нам не обсудить остальное позже? – проговорил он. – Махомета Сеха и все другое… Нет нужды класть все яйца в одну корзину. Ты же знаешь, как происходят подобные дела.

Джордж попытался воспроизвести одну из отцовских поз, означавших разрешение идти, – великий человек налегал на стол, взвешивая проблемы, слишком сложные для понимания простых смертных. Потом он подумал, не лучше ли будет сбросить на пол всю эту кучу бумаг, и представил себе, какой это будет чудесный кавардак – белые бумаги, красочные карты, черные буковки на документах на каждом дюйме ковра. Но в конечном итоге он понял, что устал так, что не может пошевелить ни рукой, ни ногой.

– Как хочешь, Джордж, – ответил Бекман. – Наши планы относительно мистера Сеха могут подождать. – Бекман пошел к двери, но обернулся и дал последний залп: – И я уверен, когда у тебя найдется время поразмышлять над этим, ты поймешь причину, по которой было принято решение о Брауне.

Джордж слышал, как Бекман вышел из комнаты. Первым его желанием было прикоснуться головой к подушке и поспать, но потом он решил: «Нет, нет. Нужно продолжать работать, не останавливаться. Ничего не сделаешь, когда сидишь на месте и киснешь».

Джордж принялся приводить в порядок свои бумаги. Сначала сложил несколько маленьких аккуратных стопок, потом сделал из них две стопки побольше, затем сделал на четырех страницах записной книжки четкую треугольную пометку в верхних углах и наконец в нижнем правом углу карты Сабаха надписал карандашом: «Браун. Бекман. Сех. Дети?» Слова были выведены неразборчиво, выделялись только заглавные печатные буквы, и он читал их и перечитывал, радуясь своей осмотрительности и честности.

Самую увлекательную часть работы он оставил на конец. На листе бумаги, вырванном из его бювара с монограммой, Джордж нарисовал карикатуру Бекмана – лицо и рядом огромная рука, стискивающая извивающеюся фигурку, здесь же написал: «ЛЭНИР КИНЛОК АЙВАРД». Набросок ему понравился, он добавил себя – маленькое личико, выглядывающее из-за облака разлетающихся бумаг. Здесь он подписал: «Я». Затем набросок был сложен втрое и спрятан за центральный ящик стола, в тайничок. Совершая эти манипуляции, Джордж весело смеялся и чувствовал себя свободным, как дитя.

После этого он взял чистый лист бумаги и начал письмо своему брату Тони:

29 июля

Антонио!

Ну вот и мы! Плывем по морским соленым водам! Голубое небо, чудные дни, чудная пища, чудные ночи… как говорят в Тибете!!!

Все на борту в полном здравии, хороший грог, хорошие женщины… ну, ты знаешь эту песню.

Заседаем с О. Он имел нахальство снова приняться объяснять мне цепочку Айвард – Пейн и НАПОМИНАЛ мне. Старый школьный трюк. Ха-ха-ха! (Будто я могу позабыть.)

По-серьезному не понимаю, почему мы должны доверять человеку, подобному «его королевскому высочеству, радже-мада»? Несколько смахивает на пирата. Отуземился, ты так не думаешь?

Погода стоит, будто специально для моряков, вроде нас. Сегодня утром поставил паруса и остановил машины. Какое зрелище! Какой звук! Или отсутствие такового.

Малышня говорит, что около полудня видели дельфинов. Но искренне ваш был в это время прикован к соляным копям. Не повезло!

Передай привет отцу. Скажи ему, что я работаю до седьмого пота, так что пусть ни о чем не беспокоится. Нет, вот что, я передумал, я сам напишу ему. Не хочу, чтобы все лавры достались тебе, старый ты дебил. Ха-ха-ха.

Большой привет Касс и всем дома.

Джорджио.

В каюте Юджинии было почти темно. Горели только две лампы у кушетки, и она читала лежа, нежась в теплом свете и обложившись кучей подушечек, обшитых по краям кружевами. Атласный халат она бросила на стоявшее недалеко кресло, и распущенные волосы копной разметались по спинке кушетки. Юджиния подняла глаза от книжки, громко вздохнула, потом заставила глаза обратиться к тексту, но слова разбегались в разные стороны, никак не хотели вернуться на место, и она перестала вообще что-нибудь понимать. В конце концов она сдалась и бросила книжку на пол. Та упала со стуком.

– Вот черт, – произнесла Юджиния. – «Охотники за черепами на Борнео». Кто бы мог подумать, что об этом так скучно читать? – Юджиния снова взглянула на книгу, маленькая серебряная закладка торчала между последними страницами. – И я тоже почти совсем выдохлась. Вот черт. Джордж был бы очень обрадован.

Юджиния улыбнулась и закрыла глаза. «Мой тайный запас книг, – подумала она, – мой маленький сюрприз. Политическое, географическое и финансовое образование некой миссис Джордж Экстельм, в девичестве Пейн, из рода знаменитых Пейнов из Филадельфии. – Юджиния состроила гримасу, означавшую отчасти отвращение, отчасти веселье. – Я свободна от всей этой мелочевки, – напоминала она себе, – я свободна, как птица».

Юджиния закинула руки за голову, посмотрела в потолок, подумывая, не встать ли ей с кушетки, ей даже пришла мысль (мимоходом) выйти на палубу в ночной рубашке и халате (мысленно она видела скользящие по пустым креслам тени и свой халат, превращенный ветром в похожее на тогу одеяние).

– Как жена Лота, – громко произнесла она. – Соляной столб… столп общества!

Возникший в голове образ вызвал у нее смех. Юджиния погрузилась поглубже в подушки, сбросила ногой покрывало, и оно, соскользнув с кушетки, кучей упало на пол.

– Вот что получаешь за одну-единственную оглядку назад, – снова засмеялась Юджиния. – Превращаешься в филадельфийскую матрону!

Это показалось ей очень смешным, она развеселилась, но потом напомнила себе (как можно тверже), что ее ждет работа. Она выпрямилась, села как следует и подхватила с пола книжку, дав себе слово, что на этот раз, на этот раз наверняка дочитает ее.

«Охотники за черепами на Борнео: рассказ о путешествии по Махакаму до Барито. Карл Альфред Блок. Самсон, Лоу, Марстон, Сирль и Ривингтон, Лондон, 1881».

Юджиния разглядывала пахнущие плесенью страницы и пыталась представить, что же на самом деле видел мистер Карл Альфред Блок, путешествуя по реке Махакам, были ли там пираты, языческие ритуалы, распутные женщины в саронгах с открытыми грудями или совершенно голые мужчины. Возможно, все это было, но либо мистер Карл Альфред Блок не заметил этих отвратительных вещей, либо считал их слишком нескромными, даже непристойными, «неподходящими для читающей публики». «Страсть, похоть, жадность, грех – мы изменяем правду ради того, чтобы она не оскорбляла наших пуританских чувств и не шокировала их, мы все приглаживаем и делаем таким приятным, таким благопристойным, таким красивым».

Юджиния помотала головой по подушке, пока не почувствовала, что волосы разметались. Она слушала море, ночные звуки корабля, корпус которого, покачиваясь на волнах, продолжал свое движение вперед. Потом она подумала о муже и о том, что у них отдельные спальни, задавая себе вопрос, как это могло случиться? «Супружеским парам не следует так вести себя, – сказала она себе, – мы что-то теряем, но, возможно, этого у нас никогда и не было. Или мы просто не знали, что это».

«Самое лучшее, дорогая, – говорила ей бабушка, деликатным покашливанием показывая, что предмет, о котором идет речь, табу и о нем больше никогда не будет разговора, – самое лучше для трудных э… супружеских вечеров, – это просто тихонько лежать и составлять меню на неделю, мысленно, конечно. Это всегда помогало мне, во всяком случае. Можно думать и о других домашних делах. Это не имеет значения – лишь бы можно было составлять список. Список всегда помогает жить. Это нечто определенное, на чем можно сосредоточиться. Ну, а между делом одной домашней заботой становится меньше».

«Просто и складно, – подумала Юджиния, – но тебе следовало бы сказать, две «заботы», бабушка. Тебе нужно снять две заботы». Любовь в Филадельфии, – напомнила себе Юджиния, – и чувство между путешественниками. Приходится ли удивляться тому, что мы с Джорджем зашли в такой печальный тупик».

Юджиния подняла руки и в молочном свете ламп посмотрела на них. Их бледная кожа напомнила ей детские ручки: беспомощные и ищущие тепла. Она опустила руки и отдалась движению судна, поднимавшегося под носом, потом под трюмом, затем под кормой. За ней то же повторяет еще одна, и еще одна, и еще, они раскачивают корабль с решительным постоянством. Юджиния закрыла глаза. Ее обнимали подлокотники, полы рубашки обвивались вокруг лодыжек, подобно рукам.

Внезапно Юджиния поняла, что кто-то стучит в дверь. Она не знала, сколько времени этот человек стоит у дверей, наверное, немало.

– Да! – крикнула она, вскакивая с кресла. Привычка есть привычка, никуда не денешься. – Джордж, это ты?

– Юджиния! Можно войти?

Юджиния узнала голос Бекмана, хотя его необъяснимый визит удивил ее. «Что ему, ради всего святого, могло понадобиться в такое позднее время?» – подумала она, осматриваясь вокруг, чтобы найти что-нибудь посолиднее ее несерьезного розового пеньюара. Халат как сквозь землю провалился.

– Минуточку. Мне нужно найти мой… Юджиния подняла подушки на кровати, потрясла подушки на кресле, заглянула под стульчик с закрытыми чехлом ножками. Она не успела продумать неожиданную ситуацию, но ей и в голову не приходило не выполнить просьбу Бекмана.

Найдя в конце концов халат и накинув его на плечи, она босиком подбежала к двери.

Ей в глаза ударил яркий сильный свет из коридора, и Бекман был похож на призрака, а не на человека. Только контур человека во фраке, сюртук с фалдами, высокая, как будто затянутая талия, широченные плечи, прямые руки. Лица Юджиния не видела совсем.

– Надеюсь, не побеспокоил, – пробормотал Бекман. Ответа он не стал ждать и мгновенно оказался в комнате.

– Нет, пожалуйста, – ответила Юджиния, – потуже затягивая пояс халата. – Рада вас видеть, хотя и несколько поздновато.

«Но ведь я совсем не то хотела сказать, – подумала Юджиния. – Почему я не умею говорить то, что думаю? Почему должна быть такой вежливой?»

– Причина, по которой я пришел, Юджиния… – Бекман замолчал, слова замерли в воздухе, как будто фраза была закончена. Он посмотрел на Юджинию. Он знал, что для выполнения его желания нужно только протянуть руки, слова – всего лишь условность, которая больше не имеет значения.