Текст книги "Ветер перемен"

«Представить только, что и моему дяде приходилось терпеть это, – подумал Айвард, глядя в пол, по которому началось смелое продвижение отряда термитов. – Это было еще в сороковые годы, первые дни правления королевы Виктории, когда отец этого человека был всего лишь неотесанным юнцом и этот нелепый дворец – туземной хижиной, построенной на гниющих сваях. Готов поспорить, было время, когда мой дядюшка жалел, что не остался в Шотландии. Время, когда он жалел, что услышал имя Стэффорда Раффлза,[12]12
  Основатель Сингапура


[Закрыть] про Сингапур и северное побережье Борнео. Но в таком случае не появился бы на карте Айвартаун. А без Айвартауна не было бы нужды в радже и его династии. Я бы сейчас был подслеповатым придурком на пенсии, а мой сын Лэнир молодым человеком без будущего. Вообще же, титул раджи, если разобраться, не лучше князя, а если твой сюзерен – султан Саравака, то он не лучше посудомойки».

Термиты рассеялись по комнате в поиске ножек мебели, не поставленных в блюдца с керосином, и Айвард подавил зевок, замаскировав его напряжением мышц челюстей, исключительно английской (и шотландской) привычкой. Этот его трюк оказался чрезвычайно полезным за пятьдесят с лишним лет в тропиках, как умение заснуть с открытыми глазами, когда местные музыканты начинают пищать и урчать на своих чудовищных инструментах, извлекая из них абсолютно немузыкальные мелодии, или оставаться сидящим прямо, когда устраивается спектакль театра теней и показывают бесконечные малазийские эпопеи с потоками крови и неисчислимыми терзаниями.

«Меня могут считать экзотической фигурой, – сказал себе сэр Чарльз Айвард, – белым королем в мире коричневых людей, но на самом деле я самый обыкновенный бюрократ-временщик, прислуживающий маленькому тирану. И не могу сказать, с кем хуже иметь дело: с этим типом или с его давно почившим отцом».

– Мы говорили об Экстельмах, ваше высочество… и Махомете Сехе… об его продолжающихся набегах на побережье… Я понимаю, это весьма неприятные темы…

Айвард дал время фразе улечься в голове султана, пытаясь выглядеть беспечным, насколько это было возможно, хотя знал, что его будущее стоит в прямой зависимости от судьбы этого человека. Ничто другое, как страх, может заставить маленькое королевство броситься в объятия королевства побольше в надежде на защиту.

– …Но, возможно, мы продолжим этот разговор в другой раз… когда вы будете чувствовать себя больше расположенным…

– О, да разве дело в расположенности, дорогой мой Айвард, – тяжело выдохнул султан. – Дело не в расположенности, не это мешает мне сосредоточиться. Дело в грузе ответственности, лежащем на правителе, что, я надеюсь, ты не можешь не понимать. Эта та ответственность, которую приходится нести за сотни и сотни людей, вот что утомляет меня. Мои бедные, ничего не подозревающие подданные! Что было бы с ними, если бы у них не было такого правителя-провидца? Какие страшные несчастья могли бы свалиться на их головы, если бы я стал ошибаться в своих решениях?

Например, следует ли мне податься к голландцам, или к англичанам, как ты считаешь? Весьма и весьма трудный выбор, дорогой Айвард. Такой деликатный вопрос… и я боюсь… я боюсь, что тс, кто нас обхаживает… как бы выразиться поблагороднее, помягче… Я боюсь, что они далеки от альтруизма… что они играют с нашей королевской особой ради денег…

Посмотри только на своего соотечественника, англичанина мистера Маркуса Сэмюэля с его «Транспортной и торговой компанией»… или «Ройал Датч»– как это там называют это коммерческое предприятие?..

Султан помолчал, чтобы до Айварда дошел смысл его осуждающего высказывания, а потом продолжил с неожиданно другим настроением:

– Но… – заявил он внезапно ставшим игривым тоном, который совершенно не поправился Айварду. Бессмысленно пытаться урезонивать султана, когда тому взбрело в голову повеселиться. – …в данный момент, мой дорогой сэр Чарльз, меня занимают вовсе не эти возвышенные мелодрамы. – (Любимое словцо – как мед тает во рту.) – В данный момент я вспоминаю о своих прошлых грехах.

Султан снисходительно улыбнулся, понимая, что сэр Чарльз Айвард ни за что не позволит себе усомниться в том, что султан Саравака в чем-нибудь несовершенен. Его короткая речь была ловушкой, способной подловить придворных и иностранцев, и тех и других в равной мере, в тенета двусмысленности и плохо замаскированных сомнений.

Айвард не ответил, и по лицу его ничего невозможно было прочитать. «Этот тип совершенно обтекаемый, – с шумной одышкой решил султан, – кусок британской глины, и никакого удовольствия играть с ним, никакой забавы не получишь».

– Так о чем там был у нас разговор, – продолжил султан с видом вселенской скорби на лице, – когда меня вдруг немного отвлекли мысли?.. И не говорите мне, что речь шла об этом дурацком разбойнике, про которого вы только и делаете, что напоминаете мне.

Не удостоив Айварда взглядом, султан отвернулся к зашторенным окнам и изобразил на лице гримасу, которая должна была означать величайшее недовольство. Сквозь повешенные на окна бамбуковые и ротанговые[13]13
  Ротанг – вид пальмы.


[Закрыть] циновки в зал приемов проник каркающий крик попугаев ара. ««Вап! Вап!», – кричали одни с настойчивостью младенца, страдающего желудочными коликами. «Вап! Вап!» – со ржавым скрежетом вторили им другие. «Вап! Baп! Кра! Кра! Кра!» Султан заткнул уши руками. Вся прелесть сказанных им слов, все удовольствие, которое доставил ему их приторный лоск, мгновенно выветрились, как запах вчерашнего кофе.

– Мы с вами, сэр Чарльз, говорили… Мы говорили о чем? – султан вопрошающе посмотрел на Айварда.

– Да, – воспользовавшись моментом, Айвард заговорил деловым тоном. – Я понимаю, ваше высочество, что это весьма неприятный предмет для беседы, но мы с вами говорили о мятежниках и о тех из них, что взяты в плен… Сторонники Сеха. Если не поступить с ним надлежащим образом, его люди могут…

– Естественно, мне нет необходимости продолжать, ваше высочество. Скажу только одно. В этой внутренней борьбе британская протекция может сыграть очень положительную роль.

В этот момент больше всего на свете Айварду захотелось раскрыть окна, закатать на них циновки и пустить свежий воздух в эту вонючую дыру. От пола несло мочой мангустов, а его кресло воняло, как подгнившая капуста. Потоки воздуха между стенами и троном, вокруг арок у дверей до наглухо закрытых окон, вызывали такую же тошноту, как сушившееся на улице на полуденном солнце мясо акулы. Айвард пытался усесться прямее, но ничего не получалось. От удушливой жары нос заливало застарелым потом. Он вытащил носовой платок, но тот был уже мокрый, хоть выжимай.

– Ах да, милый Айвард… пленные… вечно эти пленные… Мерзкие твари! Мерзкие, по-другому и не скажешь! Абсолютно! Вы бы взглянули на них! Может быть, хотите…

Перспектива посещения тюрьмы настолько развлекла султана, что он перевел свое тело в вертикальное положение, отчего расшитый сюртук треснул в плечах, как будто упало сломанное дерево.

– Хотите, Айвард? Может быть, пройдемся до казематов и посмотрим на негодяев – на захваченных мятежников?.. О, боюсь, я слишком много прошу. Слишком жарко и слишком далеко. Нам лучше не двигаться. Отдохнуть. Подождем, пока поймаем самого вожака. Я склонен полагать, что они действовали на собственный страх и риск, эти дьяволы. А если они действовали сами по себе, то они просто кучка оборванцев и не достойны присутствия здесь английского флота или верных своему слову голландцев.

Изрекши эту многозначительную фразу, султан еще глубже погрузился в свое гнездо из подушек. Видно было, что он покончил со всеми государственными делами, со всеми заботами, за исключением тех, которые имели значение для его физического здоровья. Трон-платформа (который Айвард между своими называл не иначе, как «кровать старого язычника», был уставлен полупустыми подносами и подносиками, покрытыми шелковыми салфетками, с гула мелака, гадо-гадо, кету-пат, таху горенг и всевозможными другими малайскими яствами. Султан приподнял одну салфетку, сунул под нее нос, скривил лицо и оттолкнул от себя непонравившееся блюдо. По матрасу разлилась мякоть кокоса в ореховом соусе, добавив жирных пятен к разнообразию воспоминаний о съеденной или не съеденной пище, запечатлевшейся на нем. Внезапно султан наклонился вбок и хлопнул в ладоши.

Молоденький слуга бросился убирать разлитое блюдо, но султан отпихнул его раздувшейся, как лопата, ногой.

– Нет, поздно! Это ты не доглядел! Хочешь, чтобы я валялся в этой грязи, как свинья? А ну глянь! Глянь, глянь! Ты напугал мою дорогую Патти! Мою дорогую маленькую Патти!

Султан подхватил несчастное животное, которое от страха соскочило со своей жердочки и болталось на пурпурной веревке в воздухе.

– А ну посмотри! Ты только посмотри! Ты же мог убить ее! Пошел вон!

Султан принялся нашептывать ласковые слова, прислонившись щекой к рогатой голове Патти, а подавальщик, униженно кланяясь, постарался поскорее убраться из комнаты. Другой (на этот раз, возможно, более удачливый мальчик) занял его место. Султан на него не посмотрел – все слуги во дворце были рабами: отрубишь голову одному, посылай в джунгли за другим.

– Другого пути, мой милый Айвард, научить этих дьяволов хорошим манерам нет. Не должна же моя страна оставаться отсталой. Но, увы, у моего народа нет за спиной таких долгих лет образования и тому подобного, как у вашего английского. Каждому преступлению свое наказание и тому подобное…

Султан перестал скулить и заговорил вкрадчиво, любезно, отправив Патти обратно на ее жердочку. Ящерица пискнула, как подвешенная в петле кошка, и срыгнула прозрачную жидкость.

– Нет, нет, я принял решение! С этими дурацкими пленными покончено. Не хочу больше слышать о них. Буду, как наша дорогая покойная королева. Никаких компромиссов. Великие государственные деятели поступают только так!

И ни слова больше о британском могуществе, двуличии голландцев, синдикатах со всего мира, да еще с такими зловещими названиями, вы согласны? Они же начинаются со слова «син»– грех! Вы никогда не обращали внимания на это странное обстоятельство?

Султан никогда не удосуживался дождаться ответа, да и не ждал его. Они с Айвардом знали разницу между вопросом и риторикой. И их положением.

– И я не желаю, повторяю, не желаю ничего слышать о мятежниках, Айвард, или о тех, кого вы называете мятежниками. По моему… по моему высокому мнению, они теперь просто тухлятина. Никакого удовольствия от них больше нет. Только все сильнее и сильнее воняют, ничтожества. Я очень и очень в них разочарован.

Если бы султан сумел, он бы в этом месте выдавил из глаз слезинку. Это нужно же, жители его страны неспособны даже показать, что могут быть хорошими врагами, ни на что не способны. Просто фанатики, слепые фанатики, слизняки. Стоит им пригрозить – начинают трястись от страха, начинаешь пытать – никакого толка. Султан помахал кусочком кокосовой мякоти перед замершей Патти, но ящерица не поддавалась на лакомство, язык у нее побагровел, бока раздулись, как меха.

– Ну что же, переменим тему – очень люблю это слово! Поговорим о более приятных вещах! – объявил султан, даже несколько при этом преобразившись. – Напомните мне еще раз, мой милый Айвард, когда там прибывает этот молодой мистер Экстельм? Мистер Джордж, так ведь? Наш спаситель. Когда же он прибудет, чтобы все переменить и спасти нас и от британского правления и от жестоких голландских реформ?

Но и это с таким подъемом сделанное предложение прозвучало с прежней холодностью. Не успел он высказать его, как оно ему уже наскучило. Он перекатился с одного бока на другой, поднялся па ноги и встал в монументальную позу с вытянутой вперед рукой, словно третьесортный актеришка из бродячего цирка.

– Ах, я совсем забыл о своих маленьких леопардах! – он разлился соловьем, почувствовав себя на знакомой почве. – Я говорил вам об этих чудных созданиях? Белоснежные, как их мать… – Султан тут же оборвал свою тираду. – Негодяй, убивший мою Гурду, за это получит!

И Айвард не сомневался, что преступник получит сполна по заслугам. Будь он человеком с воображением, способным видеть что-нибудь, помимо сегодняшнего дня, он мог бы нарисовать себе картину уготованной этому «злодею» судьбы. Но Айвард был начисто лишен воображения и изобретательности. Он был прирожденный британец, и британцем был воспитан, и находился в Caраваке, где провел все зрелые годы своей жизни, имея перед собой совершенно определенную цель.

В этой цели сосредоточилась квинтэссенция колониального господства с соответствующими ему и вытекающими из него само собой разумеющимися задачами. Один год переходил в следующий. Мнимая свобода означала отнятие подлинной свободы. Горсточка мелочи, блеснувшей в солнечных лучах, помогала награбить состояние, которое не могло даже присниться язычнику. Жирела кучка деревенских старшин, еще меньше князьков обрастали богатством. Но подлинные умопомрачительные капиталы и главные куски этого соблазнительного пирога перепадали людям с прямолинейным умом и железным желудком, осаждающим чужие побережья. Это Британская империя, напомнил он себе, германское господство в Африке, бельгийское в Конго и голландское здесь, где голландцы зубами вгрызались в это проклятое Северное Борнео, цепляясь за его побережье, когда с них вполне хватило бы владений на юге острова.

Как бы отвлекая Айварда от его дум и признавая себя неровней в игре заморской мысли, султан решил перевести разговор в иную плоскость. В ту, где, как он был уверен, ему удастся добиться успеха. Всегда важно заставить этих ходатаев или чьих-то адвокатов потанцевать на цыпочках перед собой.

– А как там мой дорогой Лэнир, наш драгоценный раджа-мада, наш красавец сын? Наш несравненный, переменчивый молодой человек?

Султан почти с уверенностью мог сказать, что слышит, как Айвард тяжело застонал про себя. Этот звук был для него еще приятнее потому, что его старались скрыть.

– Мы не видели его столько дней, сэр Чарльз. Не к добру, честное слово, не к добру. Надеемся, он больше ничего не натворил?

Айвард вздохнул. Это он сделал не намеренно. Он даже этого не заметил. О ком, о ком, а о Лэнире ему говорить не хотелось. Его единственный сын (его единственный ребенок) представлял собой сложное переплетение противоречий, про которые белый раджа предпочел бы забыть. «И откуда он только взялся такой?» – любил повторять Айвард, будто этой фразой можно было объяснить поведение его сына. «Что-то вроде выброшенной на берег рыбы», – с печальным видом блефовал он перед иностранцами, которых заносило на Борнео. Кому хочется признать, что его сыну свойственны некоторые черточки, несовместимые с понятием «джентльмен», но что поделаешь. Лэнир есть Лэнир. «Что-то вроде гадкого утенка». Айвард еще раз вздохнул.

Султан взял верх, хотя и не показал своих карт.

– Мой милый Айвард, – съехидничал он, – что-то вы сегодня плохо выглядите! Я пошлю за своим лекарем. За новым…

Султан наклонился к Айварду и заговорил тихим голосом:

– Тот, который был до него, пытался меня отравить!

От его шепота разило змеиной отравой, от всей его трясущейся желеобразной туши – мышиным пометом в желе.

– Ну что вы, ваше высочество, – стал отнекиваться Айвард. – Очень любезно с вашей стороны. Сейчас пройдет… Вот и прошло.

– Ах вы, англичане, с вашим несварением желудка. Ах вы, англичане, с вашей деревней, – улыбнулся султан и вернулся на свой трон. Такие разговоры доставляли ему истинное наслаждение. – Ваша милая покойная королева, ваш принц Уэльский, ваш Виндзорский дворец, ваши копчушки на тостах! Ни в какое сравнение с ними не идет это вонючее голландское пиво…

Заброшенная приманка прошла незамеченной.

– Как скажете, ваше высочество, – ответил Айвард и внезапно почувствовал, как он устал. «Я далеко уже не молодой человек, – сказал он себе. – Я смертельно устал от этих игр».

– С вашего позволения, я думаю, мне лучше отправиться к себе…

Айвард встал. Ноги совсем одеревенели, в лодыжках и ступнях закололо иголками и булавками.

– Сядьте, Айвард! – закричал султан. – Я не разрешаю вам вставать.

Айвард тяжело опустился на место. Кажется, этому дню не будет конца. Сейчас он предпочел бы даже Шотландию. Тихо уйти на пенсию, несколько старых друзей, шахматная игра, которая длится годами. Он посмотрел в сторону окон. «Какие в Шотландии птицы?» – попытался он вспомнить. На память приходили только птицы местных джунглей, из памяти почти полностью выветрились покрытые лугами волнистые холмы, безмолвные стога, ворота ферм. Точечки овец, разбросанные по пастбищам, сосны и дубы, шпиль сельской церквушки, наковальня кузнеца, рыночная площадь. «Что чувствуешь, прислушиваясь к вересковым пустошам в зимнюю пору? – думалось ему. – Или к гудению стрекозы над теплым августовским озером?»

– Возможно, – проговорил султан, – мне было бы лучше пригласить сюда вашего дорогого сына, Лэнира. Возможно, он мне помог бы.

Айвард уловил угрозу в словах, сказанных султаном, но ему почему-то было все равно.

– Ну, а ты что думаешь, моя бесценная? – обратился султан к Патти и потянул за шнур. – Подождем нашего друга, раджу-маду, мистера Лэнира? Доверим наши печали более дружелюбному и отзывчивому уху? И более молодому! Да? Нет? О! Послушайте, что говорит Патти. «Подожди. Подожди Лэнира». Видите, как она замигала глазами?

– Как пожелаете, ваше высочество, – ответил Айвард. – Можете обсудить это с моим сыном, Лэниром, хотя в отношении устройства семьи Экстельмов не вижу никакой тайны… если вы имеете в виду этот вопрос… Я уже объяснял вам, что… что они…

Айвард снова поднялся на ноги, но остался стоять в этом положении, не двигаясь.

Султан не пожелал повернуться к нему. Айвард, если бы захотел, мог бы стоять на голове.

– Да, Экстельмы! – заворковал султан. – Вот об этом-то я и хотел побеседовать.

Султан блаженствовал. Вот это настолько проще. Проще и приятнее взвешивать решение относительно одного человека, чем касательно целого государства. Л для близорукого правителя Саравака Джордж Экстельм был все равно, что принц Уэльский – веселый, улыбающийся человек, абсолютно равнодушный к государственным делам.

– Вы говорите, у этого Джорджа Экстельма есть сын? И того же возраста, как и мой великолепный наследник? Пять-шесть лет, говорите?

– У вас отличная память, ваше высочество, – ответил Айвард. Нескончаемый день к этому времени стал еще длиннее.

– Приведите ко мне главного сына! – крикнул султан так громко, что стряхнул сонное молчание со всего дворца. Айвард услышал, как во всех концах дворца забегали люди. Они заметались, думая только о том, что нужно выполнять приказ повелителя, и помчались в разные стороны, словно проснулись от удара гонга. Они кидались из стороны в сторону, не разбирая дороги, не зная, куда они бегут, но все равно бросались во все направления. Они сталкивались друг с другом, стукались о стены, грохались в двери и скатывались вниз по лестницам.

– Мой мальчик! – визжал султан. – Немедленно привести его ко мне! Моего сына!

Потом во дворце ко всему этому столпотворению прибавился невообразимый шум. Слуги ругались, орали друг на друга, и каждый слуга повелителя вопил на тех, кто ниже в табели о рангах:

– Где он?

– Кто?

– Сын султана! Найти сына султана!

И слуги, тащившие корзины с продуктами, получали под зад, пинком поднимали дремавших по углам слуг, удары сыпались направо и налево, и скоро, уклоняясь от тычков и зуботычин, завыли все няньки, служанки и уборщики. Затем к этому гвалту прибавился пронзительный крик птиц, сидевших в сплетенных из прутьев любовных гнездышках. А там присоединились дружным возбужденным хором скворцы, воробьи и малиновокрылые попугайчики – султан закрыл свои (такие сонные) глаза и ждал, когда к нему приведут его дитя.

Сэр Чарльз, раджа Айвард, не ошибался, полагая, что упоминание имени Махомета Сеха совершенно не по вкусу султану. Сех был занозой в пятке султана, постоянное болезненное напоминание, что в государстве отнюдь не все в порядке, въедливый голос, не переставая, твердивший: «Очисти свою страну, не то придет еще кто-нибудь и сделает это вместо тебя».

Пиратские набеги случались постоянно и с давних пор, спорить не приходится, город Апи-Апи сжигали дотла столько раз, что его в конце концов назвали по-малайски «Огонь! Огонь!»

Но в прошлые времена пираты всегда убирались восвояси, забирали то, что им было нужно, остальное сжигали прежде, чем вернуться в свои хорошо спрятанные убежища.

А вот Махомет Сех – тот поступал по-другому.

У этого человек был бог, это был человек, добивавшийся определенной цели, главарь голодной толпы обозленных крестьян, лесных жителей, рыбаков, готовых идти за ним в огонь и в воду, это был вождь, какого Саравак и весь Борнео еще не видывали, он звал к восстанию. Он со своими людьми был из даякского племени, но свой жизненный путь начал пиратом – перемпаком, плавал вдоль всего побережья, поджигал деревни, которые не смогли от него отбиться, и громил склады и магазины, принадлежавшие китайским торговцам. Но потом во всей своей красе и мощи явился британский флот из Сингапура (по настоянию раджи), а с Явы приплыли голландцы, и Сеху пришлось ретироваться внутрь острова после того, как он разграбил город Кудат в заливе Маруда, к западу от Кучинга.

Этот разбойничий рейд переполнил чашу терпения китайцев, а также немногих европейцев, которые обосновались в тех краях. Пострадали торговля и султанские намерения присоединиться к современному миру. Махомета Сеха объявили вне закона. Но Махомет Сех предпочитал слова «мятежник» и «восстание», вот это-то больше всего и нервировало султана.

Теперь Сех находил себе пристанище где придется. Его поддерживали некоторые поселения, те же, которые остались верными правителю, становились жертвами его набегов, особенно те, кто не торопился перегнать скот в джунгли и спрятать в укромных местах имевшееся у них продовольствие. И все это время султан обещал, давал слово, клялся, скулил перед англичанами, голландцами и собственными подданными, которых считал грязью под ногами, что получит голову этого человека. Проблема заключалась в том, что Сех пообещал то же самое.

Даякский кампонг Сараток был типичной малайской деревушкой. Он был расположен к востоку от Кучинга на побережье Северного Борнео, маленькая разбросанная группа типичных племенных жилищ, называвшихся «длинные дома». Это были узкие постройки на сваях у края воды, состоявшие из ряда однокомнатных помещений, соединенных коридором с большой общей комнатой, из которой был ход на веранду, огибавшую весь дом на всю его длину.

Крыльцо с бамбуковым полом часто соединялось с другим длинным домом, примыкая к его веранде или сообщаясь с ним шатким мостиком, чтобы во время наводнений или муссонов можно было переходить из одного дома в другой, не погружаясь ногами в вязкую жидкую грязь. Каждая семья – мать, отец, дети – занимала по одной комнате в этом клановом длинном доме; дядя, тети, дедушки, бабушки и другие родственники жили в остальных. Ни о какой личной жизни и уединении и речи быть не могло, – любовные истории, измены, политические приверженности и, в первую очередь представлявшие собой важнейшую часть понимания мира и происходящего вокруг, толкования снов становились предметом пересудов и обсуждались здесь с утра до ночи.

Особенностью кампонга Сараток было то, что из-за близости к королевской резиденции в Кучинге в нем стоял небольшой гарнизон солдат султана. Они жили в отдельно стоящем длинном доме, ничем другим не отличавшемся от таких же домов кампонга. Для того чтобы подойти к нему, нужно было преодолеть участок глубокой грязи, покрытый гниющими остатками растительности. Однако посетители из кампонги были очень редкими гостями гарнизона. Между солдатами и жителями поселения установилось нейтральное равновесие, они не трогали друг друга. А черепа и съежившиеся сморщенные головы, свисавшие с каждой крыши, как связки лука, показывали всему миру, что даяки отрезают своим жертвам головы. Подобно племенам кайяна и баджуйя, они пользовались дурной славой охотников за черепами.

По прошествии нескольких дней после нудной беседы сэра Чарльза с султаном в кампонге Сараток сложилась чрезвычайная ситуация. Солдаты и жители деревни оказались перед необходимостью решить проблему, касавшуюся поимки и последующей казни одного из сеховских людей. Отрезанный по какой-то причине от своего клана, возможно, даже дезертир, этот человек попался на воровстве, но местный староста, мечтавший служить в сказочном дворце султана, решил воспользоваться случаем и сделать из вора важного политического преступника. Ему не отсекли кисти рук, не вырвали язык, его не клеймили каленым железом. Он должен был умереть. И не просто умереть, а по английскому способу: его должны были повесить. Так свершится правосудие и одновременно будет преподан наглядный урок.

Проблема заключалась в том, что повесили его накануне днем, и тело, все еще висевшее на импровизированной виселице, начало пухнуть и раздуваться, а грязь, в которой оно вымазалось, пока несчастного тащили на место казни, еще больше усилила исходившую от него вонь разлагающегося трупа. Издалека тело выглядело нормально, так же, как и распухшая туша кабана или орангутанга, но от него невыносимо воняло. Вонь проникала во все улицы и закоулки деревни, разносимая ветерком с реки, и казалось, что она пристает ко всему, до чего добирается, и что от нее никогда не удастся избавиться. Казалось, она пропитала бамбуковые перекладины на переходах от дома к дому, пахнувшие так, словно на них навалили кучи гниющей рыбы, даже крыши, пропеченные солнцем, даже сваи, поднимающие дома над водоворотом приливной волны и деревенских отбросов.

Староста не мог приложить ума, что ему делать. Вопроса нет, труп нужно снимать, но кто это сделает? Это вполне может вызвать месть со стороны Сеха и его банды головорезов. Не хватает еще, чтобы к убийству их человека они прибавили и оскорбление. Вчера все было просто и ясно, он просто приказал пятерым своим голодным солдатам вздернуть этого человека. Выполняя приказ, они добавили кое-что еще от себя, конечно, – староста не приказывал тащить пленного за ноги по грязи. Но теперь те же стражи встали перед новым осложнением. Они утверждали, что снимать труп повешенного – дурной знак. Пусть Сех сам приходит и забирает своего человека. Они ворчали, бурчали, злобно смотрели на него, плевали на землю, и староста испугался, что они взбунтуются. И тогда не будет никакой надежды на повышение и службу в божественном доме их великого и славного повелителя.

А тело себе висело и висело, тихо покачиваясь на ветерке, оскверняя воздух. Матери повертывали лица младенцев, прижимая их к груди и закрывая ладонями их носики и рты, детишки постарше гоняли по скользким выщербленным бревнам переходов и лестниц, обмотав рты длинными листьями и тараща глаза, как будто от вони могла лопнуть голова.

Наступила ночь, и жители Саратока забились в самые отдаленные закоулки своих длинных домов. В больших комнатах не осталось никого, и на верандах воцарилась непривычная тишина. Каждая семья притаилась в своей каморке, уповая на то, что к утру тело мятежника исчезнет, что за ночь коршуны с широченными черными крыльями растащат труп или что крокодилу удастся взобраться на виселицу и сдернуть оттуда свою добычу. Имени Махомета Сеха никто произносить не осмеливался.

Но Сех все-таки пришел этой ночью, и первыми это услышали старики, которые знают каждый ночной звук. Они помнили славные дни своей молодости, когда сами тайком выбирались из домов и деревни, чтобы совершить набег на другую деревню, помнили, как возвращались домой с трофейными головами и как улыбались им женщины. Одетые только в набедренные повязки из лиан и листьев, старики поднимались со своих тростняковых циновок и подходили к погрузившимся в тень дверям.

– Сколько голов вы взяли? – бормотали они старую даякскую молитву. – Сколько женщин?

Затем их шепот услышали молодые люди и тоже проснулись. Они собирались по углам и под крышами своих домов, играли мускулами рук и ног, а молодые женщины, почувствовав, что их постели начали стынуть, побежали за ними и там, сбившись в нервные кучки, ждали, не осмеливаясь высунуть носы наружу. Тревожно запахивая саронги вокруг бедер, они стояли, сложив руки на груди, прижимая их к дрожащему телу. Но старухи вставать не хотели; повернувшись каменными лицами к стенам, затаив дыхание, они ждали. Давно прошли дни, когда они с нетерпением ждали возвращения героев.

Заслышав в деревне шум, солдаты повскакали со своих циновок. Возможно, конечно, что они ничего не слышали и проснулись оттого, что на них затопал перепуганный староста. Как бы то ни было, но это произошло, и они тоже высыпали на улицу. Скоро погрузившийся в ночную темень кампонг стал походить на подлунный сад, кишащий крысами. Никто не совершал почти никаких движений, все было мертвенно тихо, ничего невозможно было разобрать, но затем где-то в одном из углов что-то шевельнулось. Потом в другом месте, в третьем. Весь кампонг зашевелился, двинулся с места и наполнился движением.

Люди Сеха нашли тело и стали резать веревку, но, пересчитав мятежников, солдаты решили, что время подумать о повышении и перешли в наступление. Не раздалось ни одного выстрела, у противостоящих сил имелось только три старинных кремневых ружья (в 1903 году ружья с патронами были большой редкостью среди племен Борнео), и, кроме того, никто не умел толком пользоваться ими. Началось молчаливое перетягивание – мятежники тянули за голову, солдаты ухватились за ноги, в то время как жители кампонга, кто побежал подальше от греха спрятаться в своей каморке, а кто стоял и наблюдал за схваткой, решая про себя, кто же одержит верх.

Мятежники взяли своего погибшего товарища за плечи, но тело было обнаженным и очень скользким, и им пришлось перехватить его за руки. Они тянули, что было силы, и добились некоторого успеха, у солдат остались только распухшие пальцы ног. Тогда один из солдат вцепился в лодыжку, а один из мятежников дернул за грудь, и труп разорвался пополам. Треснула кожа, и отделились ноги, руки и живот. Противники отскочили в стороны, одного солдата вырвало, один мятежник упал на своего мертвого друга, уткнувшись в его полуразложившееся лицо. При этом наблюдавшие за ними жители кампонга издали вопль, похожий на завывание ветра в вантах находящегося в открытом море корабля.

Тело грохнулось с виселицы на землю и разлетелось на кусочки, растеклось по ступенькам, а потом то ли сползло, то ли его сбросили ногой в черное месиво грязи у подножия сооружения. Никто не увидел, как оно упало на землю, но все слышали, как оно мягко и окончательно плюхнулось. После этого старухи, не меняя позы и продолжая лежать, уставившись в стену, подняли страшный вой. Они выли так печально и так горестно, так безутешно, с такой тоской об ушедших из жизни, о прошедших радостях и славе и минувших надеждах, что все – и солдаты, и мятежники, и солдат, которого стошнило, и мятежник, упавший на труп, – все как один отступили. Потом к старухам присоединились старики, а потом молодые женщины и молодые мужчины, но никто не мог бы объяснить, что означает этот звук. Это был просто ночной звук, звук джунглей, сродни песне жуков-носорогов или жалобному стону раненого оленя.