Текст книги "Ветер перемен"

ГЛАВА 1

Огден Бекман был человеком Турка. Этим «титулом» он дорожил больше всего. От него веяло какой-то угрозой, как от волков на пастбище. «Только не забывайте, на кого я работаю», – тихо произносил он, и этого было достаточно. Мартин Экстельм, известный в финансовых кругах под прозвищем «Турок», может сидеть в своем личном железнодорожном вагоне, может разыгрывать из себя образцового, жизнерадостного патриарха, может курить любимые сигары и обсуждать новый мраморный вестибюль для дома в Ньюпорте, может обедать с сыновьями и их женами, устраивать для каждого внука необыкновенные феерии, его могут видеть в Мерионе на матчах поло или под полосатыми тентами Бейлиз-Бич, он может казаться беззаботным, аристократичным и великодушным. Бекман был его человеком, и Бекман никогда его не подводил.

– Почти за двадцать лет – ни разу, – произнес Бекман. Эта мысль понравилась ему, и он заставил свое широкое темное лицо расплыться в улыбке. Улыбка пропала, как бы растекшись по расправившимся плечам и спине. Одетый в свой привычный черный костюм, Бекман походил на медведя, расставившего лапы, чтобы обхватить полную меду колоду.

Бекман двинулся дальше и, оглянувшись через плечо, пошел по Эллин-стрит. Солнце только начало добираться своими лучами до грязных закоулков Ньюпорта, и отбросы на скользкой булыжной мостовой чавкали у него под ногами. Бекман твердо ставил ноги, и вызывающие шлепки кожаных подошв гулко разносились по улице, где не было никаких других звуков. «Почти двадцать лет назад, – подумал Бекман, – вот когда я стал джентльменом. Или из меня сделали джентльмена».

Бекман очень хорошо помнил осень 1883 года. Турок непринужденно перемещался по разным гостиным Филадельфии и Ньюпорта и всюду говорил: «Вы, конечно, знакомы с моим секретарем Бекманом. «Экстельм и компания» полагаются на его советы. У вас проблемы – вот вам человек, к которому можно обратиться».

При этом он непринужденно, весело, почти добродушно смеялся, и слушавшие его принимали все за чистую монету. «Но тогда они поверили бы всему, что говорил им Турок, – подумал Бекман, – в том-то и заключался задуманный план».

«Они, Огден, помпезны и глупы, – поделился однажды с ним Турок, – но я добился от них того, что хотел. «Экстельм и компания» играют важную роль в этой стране. Такую же важную, как Вандербильт, или Гульд, или любой из появившихся за последнее время нуворишей. Голубая кровь должна дать нам место в тверди небесной. Но всем нам известно, что торговцу не пробиться внутрь узкого круга. И вот здесь дело за тобой».

Таким образом Турок с Бекманом на буксире и ходил кругами по гостиным: «Вы помните моего секретаря Огдена Бекмана…» «…Если у вас есть вопросы относительно «Экстельма и компании» или треста Экстельма, боюсь, Огден единственный человек, который может дать вам исчерпывающий ответ…»

Одно и то же вступительное слово, один и тот же легкий смех повторялись снова и снова, сверкали бриллиантовые запонки, блестели накрахмаленные манишки, неслышно двигались между гостями официанты с подносами портвейна и мадеры.

– Я понимаю, леди и джентльмены, никаких серьезных разговоров за обеденным столом, – снова и снова улыбался Турок, – но мне, честное слово, хотелось познакомить вас со своей правой рукой. Финансовые механизмы семьи Экстельмов трудно охватить и понять. Даже мне. И, боюсь, они оставляют мне слишком мало времени для более возвышенной деятельности… например, ваше скромное предложение реставрировать штаб генерала Вашингтона в Вэли-Фордже… Я теперь заинтересовался им… Намного больше, чем скучной механикой функционирования какого-нибудь банка…

Речи выслушивались в подобострастном молчании, потом светская публика, смеясь, с выпученными глазами выражала согласие. Мужчины склоняли головы в знак того, что они всерьез восприняли сказанное, а их жены, болтая за чаем, придумывали прошлое для таинственного мистера Бекмана. Этот человек что-то вроде немецкого графа, возможно, даже дальний родственник великого фон Бюлова, – как предположила одна из женщин (это объясняет его акцент), чья семья обеднела (отсюда его положение наемного работника). Впрочем, как заметил один острослов, это случилось только после того, как он получил образование в Гейдельберге (загадка это или нет, но общение с чернью или необразованными людьми было немыслимо). Придуманная история была одобрена и принята, и курносые, розовощекие выпускники Принстона или Йеля вставали с места, чтобы, как в добрые старые студенческие времена, сдвинуть дружеские стаканы:

– За дворянина, переживающего трудные времена… – вторили они друг другу, – … да не столкнется он с сильными мира сего.

Последняя, присказка вызывала неизменный смех. В начале XX века в Ньюпорте, Саратога-Спрингсе, Бостоне или Филадельфии «сильными мира сего» считались две в равной степени зловредные вещи: богатый отец, отказывающийся умирать, или, еще хуже, отказывающийся умирать тесть. Для тех, кто существовал па истощающиеся средства, доставшиеся им по наследству, деньги были непреодолимым центром притяжения. Самые видные представители света (клявшиеся, что им виднее) втягивались в орбиту вокруг Турка, его сыновей и Бекмана.

– Да не столкнется он с сильными мира сего, – повторял Огден Бекман, прокладывая путь по Эллин-стрит. – На такой простой фразе держится мой статус. Теперь я делаю, что считаю нужным, и хожу туда, куда хочу. Мне сорок восемь лет, я почти, но еще не совсем, «принят». Пока что, во всяком случае.

Бекман улыбнулся и пошел дальше. «25 июля 1903 года, – напомнил он себе. – Теперь начинается настоящая работа. Остальное так, мелочь, перышки». Прежде чем вытащить из кармана часы, Бекман еще раз оглянулся через плечо. Единственными живыми существами на улице были трое мальчишек-нищих, которые шли за ним от экипажа. Бекман все время чувствовал, как они крадутся по улочке, стараясь держаться в тени, перепрыгивают через лужи. «Они обратили внимание на мой экипаж и на мою одежду, – подумал он, – и решили, что я какой-нибудь щеголь, которого можно либо ограбить, либо надуть. Их ждет большой сюрприз».

Бекман посмотрел на часы. Без десяти семь, еще рано. Он защелкнул крышку золотых часов, и на ней заиграл тот лучик света, который пробился в улочку. Звук был сильным, как от взрыва динамита.

– Ух ты! Видел? – услышал Бекман за своей спиной. – Настоящий господин. Видел, какие у него часы? Настоящее золото. А цепочка? Не меньше ярда.

Бекман и не подумал поворачиваться. «Нищие и животные, два совершенно одинаковых вида, они, не разбирая, бросаются на мясо, червя или дерьмо. Разносят гниение с такой же легкостью, с какой разбрасывают по городу отбросы, которые тащат из мусорных ящиков в кварталах, где живет публика почище».

Он отбросил ногой попавшийся на дороге затвердевший комок грязи. Во всяком случае, он подумал, что это грязь, но комок рассыпался с таким зловонием, что это было больше похоже на разложившийся трупик какого-то животного. Такой отвратительный запах может исходить только от останков живого организма.

Бекман потряс своей легкой на вид тросточкой из крепкого ротанга, рукой в лайковой перчатке ласково погладил ее золотой набалдашник. Это был внушающий уверенность символ того, кто он такой. Червоное золото с симпатичным дымчатым топазом, в который упирается ладонь, – богато, но не броско, напомнил он себе.

«Ты должен одеваться в соответствии со своей ролью, Огден, если мы хотим добиться успеха в задуманном», – так велел ему с самого начала Турок, и Бекман неукоснительно следовал его указаниям.

Еще больше распалившись, мальчишки подбирались все ближе, и вся четверка углублялась в темную Эллин-стрит с ее полуразвалившимися строениями.

Когда-то здесь процветала торговля с Китаем, и улица была респектабельным местом встречи шипчандлеров[7]7
  Судовые поставщики.


[Закрыть] и купцов. Она снабжала клиперы, плававшие из Новой Англии на Восток, и, жирея, становилась ленивой и богатой. Вместо разбитой глины ее замостили булыжником, по каменным ступеням поднимались к вращающимся дверям с зеркальными стеклами. Около домов устроили стоянки для экипажей, коновязи с бронзовыми кольцами для поводьев, вдоль дороги поставили указатели, имелось даже специальное место для деловых встреч. Но потом пришло время паровых судов, и центры торговли переместились в более глубокие и просторные гавани. И, наконец, в другие места перебралась китобойная промышленность со своими терпкими запахами, после чего Эллин-стрит стала постепенно погружаться в отчаянное забвение.

Бекман смотрел на почерневшие пустующие здания. Они жались один к другому, словно их надували изнутри, и единственным, что удерживало их в вертикальном положении, было врожденное чувство безнадежности. Одно распотрошенное здание наклонилось в сторону улицы и, казалось, держится только на тонких столбиках и картоне. Другое давно уже испустило дух, от него осталась только пыльная, изъеденная термитами куча деревяшек, которая при каждом дуновении ветерка выбрасывала тучу пыли.

«Совсем как аристократия на всей земле, – подумалось Бекману, – страшно жалеют себя и без конца повторяют: «Было время, и были мы красивы, было время, и мы правили миром. Было время, и мы…»

– Тошно смотреть на вас, – сказал Бекман, вложив в свои слова неожиданную горячность, и вдруг увидел, что добрался до цели. Это была кое-как сколоченная хибара среди развалюх того же рода, но Бекман сразу узнал ее. Ему нужно было найти там дверь и сырые комнаты за ее стенами.

– Как можно осторожнее, Огден, – велел ему Турок, и Бекман без лишних слов согласился. Его не нужно было предупреждать. Осторожность была свойственна всем предприятиям «Экстельм и Кº»: с мистером Гульдом, мистером Морганом, мистером Дрекселем, даже с мистером Вандербильтом – партнерство требовало особого искусства, но Бекман учился у хозяина.

– Щедрое сердце не приносит прибыли, – любил повторять Турок. – Запомни то, что я говорю сыновьям: «Берите что хотите, остальное пусть забирает дьявол».

– Да, и не бегай ко мне со всякой мелочью. Огден, я полагаюсь на твои суждения.

«Берите что хотите», – повторил про себя Бекман. – Вот зачем здесь я». «Не бегай ко мне» – имело совершенно другой смысл.

«Пора», – решил Бекман. Он оглядел улицу. Мальчишки-нищие никуда не девались, наоборот, подвинулись, насколько осмеливались, ближе. «Это им не впервой, – подумал Бекман, – они понимают, что я здесь не случайно. Ждут, что теперь будет. Но, боюсь, я их разочарую».

Неожиданно он повернулся и набросился на них. Быстрота и озлобленность нападения могли бы удивить даже, если бы это сделал человек более скромных габаритов. Бросок такого массивного тела, как у Бекмана, был ошарашивающим. Дети в испуге отпрянули назад, но сделали это недостаточно проворно. Тяжелые ботинки Бекмана сбили их с ног, а по головам загуляла трость с золотым набалдашником и большим топазом на нем.

Бекман не останавливался, пока детишки не встали на четвереньки и потом не захромали поспешно прочь по пустынной улице. Таких нужно учить, подумал Бекман, этих недоносков, этих подонков, эти отбросы, их нужно просто топить при рождении. Мир не настолько велик, чтобы оставлять в нем еще и бездельников с неудачниками. Они, как губки, оторванные от своей основы. Начинают гнить изнутри и заражают вонью все, к чему только притрагиваются. Бекман выпрямился, отряхнул пыль с плеч, почистил тонкое сукно пиджака на груди, спустил рукава и тряхнул манжетами. «Теперь я готов», – решил он.

У единственного в Ньюпорте глубоководного причала стояла готовая к отплытию огромная паровая яхта Экстельмов «Альседо». Это была самая большая из находившихся в частном владении крупных американских яхт и вообще самая большая в мире яхта. Ее построили по самым подробным планам в городе Бременхафене на Северном море, прославившемся дотошностью своих корабелов. Длина «Альседо» составляла почти триста футов – размер большинства торговых судов океанского плавания, при ширине тридцать один фут и водоизмещении свыше тысячи ста тонн. Команда судна состояла из сотни человек, на нем были салоны и каюты, обставленные мебелью в стиле Людовика XV, украшенные картинами, гобеленами, китайскими вазами, обюссонскими коврами. Специально для «Альседо» Веджвуду был заказан фарфоровый сервиз на восемьдесят персон с эмблемой яхты на каждом предмете. На судне было три кухни, радиорубка, библиотека, картинная галерея, салон-столовая с настоящей английской обстановкой чиппендейл и центральная лестница, которая пологой эффектной спиралью вела в главный салон. Гигантские двухдвигательные машины «Альседо» были закуплены в Германии на фирме «Дортмунд и сыновья». Электростанция судна зажигала семь тысяч лампочек и приводила в действие агрегат, производящий ежедневно тысячу фунтов льда, и все это поддерживалось в рабочем состоянии топками, в которых кочегары круглосуточно сжигали горы угля.

Корабль разукрасили вымпелами всех яхт-клубов восточного побережья Соединенных Штатов, а также флагами стран, которые он будет посещать. Ибо это было первое плаванье яхты, путешествие, которое продлится целый год и уведет ее в самые отдаленные уголки земного шара. В течение последнего месяца каждый дюйм металлической оснастки был дважды покрыт яркой белой эмалевой краской, все блестящие части отлакированы снова и снова, пока не стало казаться, что это горный хрусталь, а медные части полировали с таким усердием, что они чуть ли не дымились.

Паровая яхта «Альседо» отплывала 25 июля 1903 года. Это был ее день.

Преисполнившись чувством исключительности события, грузчики, стюарды, даже кочегары бегали туда-сюда, как на пожаре, от пакгаузов на пристани до двух трапов судна и обратно. Туда-сюда, туда-сюда торопливо тащили они шляпные коробки, чемоданы и саквояжи, квадратные пароходные кофры, высокие вертикальные чемоданы для одежды, кипы цветов, бочки и бочонки, фрукты, овощи, мясо – бесконечное количество всего, что требовалось судну. Ломовые лошади тащили огромные кубы льда на платформах, и они дребезжали и скрипели на неровно забитых сваях причала. В воздухе стоял страшный гвалт, всякий орал безумным голосом. Даже самые просоленные морские волки, поддаваясь общему настроению, начинали покрикивать на других, подгонять и требовать к себе внимания. Каждый считал, что только от его усилий зависит отплытие корабля.

– Осторожно сзади!

– Дорогу! Дорогу! Цветы для каюты миледи. Не бросать как попало!

– Ну вот еще!

– А как же!

День был ясным и ярким, и по всему фордеку до самого носа судна вспыхивали желтые солнечные пятна, делая приготовления к прощальной церемонии еще радостнее и торжественней. Начали настраивать свои инструменты музыканты, стюарды натягивали белые парусиновые навесы, расставляли блюда с горами устриц, других ракушек, уложенных на подносах в колотом льду, корытца с икрой севрюги, чтобы до них мог дотянуться любой сидящий за столом, ряд за рядом бутылки шампанского, и постепенно под неисчислимым количеством снеди почти исчезли скатерти из дамаста.

Солнце дарило улыбки всем, перескакивая с накрахмаленной белой спины одного стюарда на пуговицы с гербом Экстельмов другого, с хрустальных ваз ручной работы на шеффилдские чаши для пунша, с монограмм по краям круглых серебряных подносов на золоченые вилки и ножи с черепаховыми ручками. Солнечные лучи торопливо высвечивали то одно, то другое, словно спешили обязательно показать все, как будто могло не хватить времени и люди не увидят, с каким великолепием оборудован корабль, и не успеют позавидовать предстоящему плаванию.

Потом солнце устало от такого пышного великолепия и, скользнув по носу корабля, ослепило обветренные лица людей, карабкавшихся с причала на борт с невероятным количеством багажа. Оно осветило сосновые ящики, наполненные завернутыми во фланель дынями, малиной, персиками, сливами, и затем прыгнуло в море, которое заиграло на самом корпусе судна алмазными зайчиками.

В вантах загудел ветерок, но тут же, опрокинув четыре горшочка с гладиолусами, затих. Обломившиеся темно-красные цветы покатились под палубный такелаж, пометались по настилу и упали на причал, разлетевшись по серым бревнам, чтобы затем с солоноватым всплеском соскользнуть в ожидавшие их волны. На короткое мгновение показалось, будто корабль плавает в этой темно-красной заводи. После этого ветерок полетел дальше, похлопал полами длинных со множеством пуговиц сюртуков стюардов, пошлепал о мачту и трубу канатами и фалами, разнес вокруг гомон чаек, шепот скрипок и жаркий смолистый запах машинного отделения судна, готового выйти в море.

На Эллин-стрит Огден Бекман притворил за собой скрипучую дверь и подождал, пока глаза привыкнут к царившей внутри здания темноте. Дверь поддалась ему очень неохотно, издав при этом недовольный скрежещущий звук, и Бекману подумалось, кто еще мог услышать его. Он упорно всматривался в черноту перед ним, сжимая и разжимая кулаки, пока не разглядел свет, просачивающийся из-под второй двери. Он прошел через комнату, рванул дверь, вошел в нее и встал у стены. Каменная стена была неровной и сырой, от нее пахло плесенью и застоявшейся водой.

На простом деревянном столе стоял керосиновый фонарь и больше ничего. Огонь в лампе шипел и дергался, только что зажженный фитиль вспыхнул ярче и выхватил из тьмы контуры человека, и Бекман резко повернулся к нему. Тень была длинной, гибкой и двигалась с легкостью кошки. Свет заколебался, потом стал ярче. На этот раз показался молодой человек с загорелым лицом и поразительно голубыми глазами. Их-то и увидел в первую очередь Бекман. Они выглядели дерзкими – этого было мало для выполнения предстоящей миссии. Бекман выругался про себя, нужно было встретиться с этим человеком раньше. Нужно было знать наверняка.

– Я вас еще не ждал, – произнес Бекман. – Я всегда прихожу первым и удивляюсь, когда другие следуют моему примеру.

Человек ничего не ответил, и Бекман изучающе уставился на него. «По крайней мере, он пришел без опоздания, – сказал себе Бекман, – и одет в нужную форму, может быть, он опытнее, чем кажется. Прэтт знал, что мне нужно, он бы не послал того, кто не смог бы справиться с порученным делом».

– Форма подходит, – заметил Бекман. – Это Прэтт достал ее для вас?

– Прэтт меня в глаза не видел, – услышал он в ответ. – У меня свои поставщики. Человек, который может тебя узнать, всегда лишний. Я намереваюсь умереть тогда и так, как решу сам.

«Что же, – решил Бекман, – у него есть выдержка, и очень неплохая». Он внимательно рассмотрел форму. Она хорошо сидела, темно-синее сукно было отутюжено и выглядело безупречно, золотой галун, означавший, что хозяин тужурки лейтенант военно-морского флота Соединенных Штатов, ярко блестел. Кажется, все было в порядке, но Бекмана не оставляло чувство, будто что-то слишком легковесно. Он заметил, что начинает сердиться.

– Ваше имя будет Браун, – твердо проговорил Бекман. – Лейтенант Джеймс Арманд Браун. Военно-морская академия Соединенных Штатов, выпуск 1899 года. Это сделает вас на несколько лет моложе, чем на самом деле, как я подозреваю. По это не имеет значения.

Бекман подождал ответа. Когда его не последовало, продолжил:

– Ничего другого, помимо сказанного, вам не понадобится. Захотите что-нибудь добавить, спросите меня. Проблемы и вопросы – то же.

Говоря это, Бекман пристально вглядывался в молодого человека, ему не нравилось, как непринужденно он держит руки, не нравилась сила этих рук, о которой он догадывался.

– Отчего вы выбрали Брауна? – в конце концов задал вопрос молодой человек негромким голосом и даже весело.

– Вас это, мистер, трогает? – рявкнул Бекман, и на этот раз Браун не ответил.

Ровно в девять утра, когда музыканты и стюарды выстраивались у каждого трапа, где уже заняли место охранники из агентства Пинкертона, в самом дальнем конце причала вовсю кипела работа, и краны не успевали разворачиваться.

Ожидая погрузки, там стояли десятки белых ящиков в обрешетке с видными издалека крупными красными надписями «Экстельм и компания». Часть из них были высокими и квадратными, часть – плоскими, небольшой высоты, но все очень тяжелыми. Июльский день выдался жарким, возившиеся с канатами и грузом рабочие ругались. Они обдирали пальцы о пеньку, с их мозолистых рук слезала кожа. Потом кран наклонял шею, взвизгивали блоки, и еще один ящик исчезал в темном нутре парохода.

Среди готовых к погрузке ящиков появился Огден Бекман. Он вышел на свет из густой, все скрывающей тени, и его квадратная черная фигура наводила на мысль, что это солнце сотворило свою грубую противоположность. У Бекмана было сосредоточенное лицо, по нему нельзя было прочитать ничего, но он легонько потрогал один из ящиков и, наблюдая за происходящим на пристани, не сразу оторвал от него руку.

– Мистер Экстельм уже на борту? – тихо поинтересовался Бекман у второго помощника капитана, который подошел осмотреть груз.

От неожиданности помощник капитана вздрогнул. Он боялся Бекмана до дрожи в коленках. Тот вечно подворачивался там, где его меньше всего ждешь, и выискивал малейшие погрешности. «Тебе хотелось бы подловить меня, правда?»– подумал помощник капитана. – Тебе очень хотелось бы сказать, что мы небрежно обращаемся с этими чертовыми ящиками. Хотелось бы помчаться к старику и доложить, что мы не стараемся».

Но проявить к Огдену Бекману непочтение и остаться на своем посту нельзя.

– О нет, сэр, – ответил помощник. – Мистер Экстельм не любит начинать так рано. Полагаю, он с семьей не приедет до того, как мы будет почти готовы к отплытию.

Бекман продолжал смотреть на него в упор, и помощник поспешил добавить:

– Извините, сэр. Я думал, вы говорите о мистере Джордже. Турок уже на борту… – Он запнулся. – Я хотел сказать, мистер Экстельм-старший, сэр. Я не имел в виду ничего неуважительного, сэр. Просто мы всегда так говорим…

– Да, я знаю, – прервал на полуслове разговор Бекман и, повернувшись к нему спиной, направился к трапу.

Через полчаса в кабинете сына на борту судна Турок сидел, откинувшись на спинку кресла между высокими, блестевшими шелком боковинами. Бекман стоял рядом в почтительной позе. Старик поглядывал на него острыми, как у ворона, глазами, костистый нос и будто высеченные из камня челюсти находились в непрестанном движении и ни секунды не знали покоя. Дым от сигары лениво вился вокруг него, но никак не смягчал его черты. Не поворачивая головы, Турок внимательно осмотрел комнату и глубоко затянулся. Если и был на свете запах, который он любил не меньше запаха хорошей сигары, так это запах денег: неповторимый аромат сафьяновых переплетов бухгалтерских книг, обитых кожей рабочих столов, толстых ковров, полированной мебели и дубовых каминных досок. Турок одобрительно кивнул: в комнате было все, что ему хотелось, – это было место для избранных, для исключительных свершений, вдохновляюще приглушенных голосов и благоговейных взглядов. Мартин Экстельм, патриарх клана и глава «Экстельм и компания», был доволен. Корабль его сына Джорджа был именно тем, что он заказывал.

– Лучшее, что можно купить за деньги, Бекман, – тихо произнес Турок. – Еще один маленький урок. Запомни это. – Он поднял в воздух сигару и обвел комнату взглядом. – На мелочах никого не обманешь. Кроме тех, кому нравится, когда их обманывают.

– Сэр, – отозвался Бекман. Он сложил руки перед собой и потверже поставил ноги. Ни одному звуку не дозволено было проникать в святая святых, и Бекман счел за лучшее хранить молчание.

Турок полуприкрыл глаза, потом бросил взгляд на занавески и показал Бекману, чтобы тот их задернул. Когда его приказание было выполнено, Турок заговорил серьезно:

– Запомни, Бекман, – произнес он, – в этом деле я полагаюсь исключительно на тебя. Там не будет больше никого. Никого, кроме Джорджа, конечно. Это все равно, что никого. Младшие сыновья могут приносить разочарования. Ты понимаешь, что я имею в виду.

Бекман решил промолчать. Приказ есть приказ.

– Хорошо, – промолвил Турок. – Тогда мы договорились. Мы с Карлом можем управлять этим старым балбесом, Пейном, отсюда, хотя он может связываться и с тобой. С тобой может связываться и Риджуэй. У него есть расписание яхты. Ты же будешь иметь честь вести дело с самим Айвардами. Отцом и сыном. Père et fils. Сомнительная честь, сказал бы я.

Турок позволил себе коротенький смешок, переменил положение в кресле и принялся раскуривать погасшую сигару. Это означало, что деловой разговор окончен.

– Чертова штука, – сказал он, отвлекаясь. – Ну почему у мальчика нет приличной «Гаваны»? Если бы я знал, послал бы ему своих…

Здесь он прервал свою собственную мысль, что не дозволялось никому другому.

– Есть какие-нибудь признаки? – с неожиданной ворчливостью вдруг поинтересовался он. – Никогда не мог понять, почему Джордж так адски опаздывает. Уж в этом, конечно же, не Юджиния виновата…

Его голос немного смягчился, на лице появилась привычная маска.

– Как там говорят о детях, Огден? – спросил Турок. Надеюсь, ты не станешь повторять избитых слов о том, что яблоки не далеко от яблони падают…

Он закончил инструктаж и вернулся к прерванному разговору, поведя ту легкую беседу, которая позволяла ему вращаться в светских кругах Ньюпорта, Филадельфии и в сельской местности Пенсильвании. Обо всем и ни о чем. Джентльмен никогда на признается, что он чувствует на самом деле. Даже среди людей, которым доверяет.

– Ну, по крайней мере, мальчик нашел себе хорошую пару в Юджинии, – продолжал Турок с улыбкой, которую можно было принять и за выражение недовольства, и за выражение гордости. – Едва ли не единственная вещь, которую он сумел сделать нормально. Эти старые семьи бывают крепким орешком, даже когда бедны, как церковные крысы… Они не вступают в браки из-за денег, по крайней мере, им хочется, чтобы им в этом верили. Они утверждают, что не могут быть неразборчивыми. И среди них Пейны – хуже всех…

Турок рассмеялся собственной шутке. Бекман не поддержал хозяина. Достаточно было наклонить голову. Или чуть заметно улыбнуться в знак признания за Турком превосходства, признания его безусловной разумности.

– Но ведь он заполучил ее, когда она была молода и впечатлительна… Лучшее время для женщин, скажу я вам. Нет, не так, вернее, Огден, единственное время.

Турок опять захохотал, а Бекман раздвинул занавески – как раз вовремя, чтобы увидеть, как подъехал автомобиль с Джорджем, Юджинией и всем семейством. Темно-зеленый «даймлер», один из трех автомобилей ручной работы в Ньюпорте (единственном месте в стране, которое в состоянии позволить себе подобную новомодную роскошь), врезался в толпу стюардов, и вокруг купленных в последнюю минуту пакетов, собранных этой ночью ящиков, подхваченных мимоходом игрушек и четырех новых коробок для шляп из магазина мисс Геде поднялась невероятная суматоха. Из машины в ожидающие руки летели всевозможные предметы, и Бекман не сразу разглядел в куче пожиток самого Джорджа.

Выйдя из машины, младший сын Турка прикрыл рукой глаза от солнца и затем повернулся посмотреть на свое судно. На лице у него отразилась такая радость, будто он впервые увидел эту удивительную штуку. В свои сорок два года Джордж Экстельм сохранил почти мальчишескую живость и задор, и щеки у него были, как два румяных яблочка. Схватившись за козырек расшитой золотом фуражки, он лихо заломил ее набок и пригладил выскочившие из-под нее волосы. Бекману захотелось расхохотаться.

«Подходящий наряд, – подумал Бекман. – Такой моряцкий, будто адмирал прибыл делать смотр своему флоту. До чего же не похожи отец и сын, несмотря на близкое внешнее сходство, – то, что делает одного настоящей лисицей, другого превращает в полевую мышь. Трое старших сыновей не такие уж слабаки, но до отца им далеко, это верно. С отцом они никогда не сравняются, но их не назовешь жалкими губошлепами, как мастера Джорджа. Но что поделать, он же младшенький. Младшенький с новой игрушкой».

– Приехал ваш сын, – единственное, что сказал Бекман, наблюдая за сценой внизу на причале.

Юджиния вышла из машины вслед за мужем. Она была во всем белом, и стоило ей сойти с подножки автомобиля, как ветер тут же обратил на нее внимание и поднял вокруг нее вихрь полотна, кружев и тюля. Длинная юбка обвилась вокруг ног, а светлая вуаль на шляпке вокруг лица, как капризное облачко. По-видимому, она смеялась, хотя Бекман не слышал ни слова. Ее юбка слегка приподнялась, и он увидел носочки белых туфелек – туфелек, никогда еще не ступавших на мостовую. Потом Юджиния повернулась к яхте мужа, и на какое-то мгновение они оказались друг против друга – Юджиния, улыбаясь, задрала голову и смотрела на корабль, а «Альседо», стараясь не покачиваться на волнах, удерживал свою тень там, где она падала.

Затем к матери подошли две девочки с Полем, младшим братом, единственным сыном Юджинии. Одетый в белую матроску, малыш был почти не виден рядом со старшими сестрами. Он стеснялся своего наряда, ему не нравилось, что он так сильно подходит надушенным шелковым чулочкам, кружевным туфелькам и зонтикам от солнца, и он, не переставая, вертелся, испуганно взирая на пристань и пытаясь вырваться из-под опеки.

Лиззи, старшая сестра, с негодованием подростка состроила недовольную гримасу, показывая, что не имеет ничего общего с этими детьми, а в это время Джинкс, средняя сестра, незаметно двинула братца локтем, что уж совсем не годится для леди.

Юджиния покачала головой и, снова засмеявшись, принялась застегивать пуговки на перчатках. Когда она вывернула кисть сначала одной, потом другой руки, Бекман увидел голубоватую кожу ее запястий.

Затем Юджиния заботливым материнским жестом разгладила волосы на головке Поля и, нагнувшись, обняла сразу всех трех детей. Ничто не омрачало ее безмятежного, полного надежд лица.

Бекман отпустил занавески, и они опять закрыли окно. Он не шевельнулся.

– Юджиния с детьми тоже здесь, – сообщил он.

Что-то необычное в его тоне обратило внимание Турка, и он взглянул на Бекмана, чтобы увидеть, в чем дело. «У этого человека, оказывается, все-таки есть чувства, – отметил он про себя. – В этом мире никогда не перестаешь удивляться».

Бекман уже не видел, как семейство направилось к кораблю. Первым шел Джордж, кивая на ходу стюардам и матросам, выстроившимся на палубе. Его раздувало от сознания собственной важности и гордости.

– Прекрасный день для выхода в море, – повторял он как заведенный, и даже раз-другой попытался изобразить морское приветствие. Потом он решил, что более подходящей позой для современного яхтсмена будет засунуть руку в карман тужурки, а другой ритмично помахивать сбоку. Но только он начал, как подошла Юджиния и подхватила его под руку, так что пришлось спешно перестраиваться и теперь играть роль доброго супруга и семьянина.