Текст книги "За чертой"

II

Обреченные начинания навсегда делят жизнь на «прежде» и «теперь». Положив на луку седла, он отвез волчицу в горы и похоронил на высоком перевале под пирамидой камней. Крошечные волчата в ее брюхе почувствовали, как потянуло холодом, они беззвучно плакали в темноте, и он их всех похоронил, навалил сверху груду камней и увел коня прочь. Сам пошел дальше в горы. Выстрогал себе из ветки падуба лук, сделал стрелы из тонких прутьев. Задумал снова стать тем ребенком, которым никогда не был.

Неделями они скитались по высокогорью и превратились в тощего, полубезумного на вид мужчину и такого же коня, который щипал в горах скудную зимнюю траву и глодал лишайники на камнях, тогда как мальчик стрелами добывал форель, улучив миг, когда рыбина стоит над своей тенью, дрожащей на холодном каменном дне заводи, и тем питался, а еще ел зеленый нопал, а однажды ветреным днем, проходя высокой седловиной в горах, заметил ястреба, который на миг закрыл собою солнце, и его тень пробежала перед ним по траве так быстро, что конь испуганно прянул, а мальчик бросил взгляд вверх, где птица заложила вираж, снял с плеча лук, натянул и, пустив стрелу, смотрел, как она пошла в зенит, трепеща на ветру оперением, а потом по высокой дуге стала поворачивать, а ястреб летел по своей дуге и вдруг взмахнул крыльями, потому что стрела застряла у него в груди.

Ястреб забился, стал скатываться, потеряв ветровой поток, и исчез за выступом горы, вращаясь, как падающее перо. Билли поскакал его искать, но так ничего и не нашел. На скалах отыскал единственное пятнышко крови, уже высохшее на камне и потемневшее от ветра, и ничего больше. Он спешился, сел на землю у ног коня на ветру, сделал ножом надрез на краю ладони и смотрел, как медленно капли крови капают на камень. Двумя днями позже остановил коня на мысу, вдававшемся в реку Бависпе, и, оглядевшись, обнаружил, что река течет вспять. А если нет, тогда, значит, солнце садится сзади, то есть на востоке. Свой примитивный лагерь он разбил среди можжевелового бурелома и ночь прождал, что будет делать солнце, а что река, и утром, когда рассвет замаячил над дальними горами за широкой долиной впереди, понял, что проехал горный массив насквозь, туда, где вдоль восточных склонов река опять течет на север.

Углубился еще дальше в горы. Сидя на поваленном ветром стволе в горном лесу, где ясень перемежался деревом madroño[196]196
  Земляничное дерево (исп.).


[Закрыть], вынул веревку и под пристальным взглядом коня отрезал кусок нужной длины. Встал, продернул веревку в шлевки джинсов, которые спадали с бедер, сложил и убрал нож.

– Есть-то нечего! – объяснил он коню.

Скитаясь по дикому высокогорью, он лежал, бывало, в холоде и тьме, слушая ветер и глядя, как в костре умирают последние угольки, как появляются на них красные волосяные трещинки, складываются в сетку, а потом угольки распадаются по линиям, которых не угадаешь наперед. Будто пытался в этих опытах с древесиной понять тайную геометрию, законы которой можно полностью выявить – так уж в этом мире заведено – только через мрак и тлен. Волков не слышал ни разу. Обтрепанный и оголодавший, на встревоженном коне неделей позже он въехал в горняцкий поселок Эль-Тигре.

Весь поселок – дюжина домиков, беспорядочно разбросанных по склону над крошечной горной долиной. На улицах никого. Остановил коня посреди немощеной улочки, и конь мрачно уставился на жалкие, крытые соломой лачуги со стенами из обмазанных глиной жердей и с дверным проемом, завешенным коровьей шкурой. Вновь тронул коня, но тут на улицу вышла женщина, подошла к нему, встала у стремени и, поглядев в мальчишеское лицо под шляпой, спросила, что с ним, не болен ли. Он сказал, нет. Просто голоден. Она велела ему слезть, и он спешился, снял с плеча лук и, повесив его на седельный рожок, пошел за ней к ее дому, конь за ним следом.

Его посадили в кухне, где было почти темно, настолько она была защищена от солнца, и дали глиняную миску каши из фасоли пинто и огромную железную эмалированную ложку. Единственным источником света была дыра в потолке для выхода дыма, а женщина сразу стала на колени у низенькой глиняной brasero[197]197
  Жаровни (исп.).


[Закрыть] и на древнем треснутом комале принялась печь тортильи; над жаровней при этом вдоль почерневшей стены вился дымок, уходивший в дыру наверху. Снаружи доносилось кудахтанье кур, а в комнате, которая была еще темнее кухни, за занавеской из сшитых вместе дерюжных мешков, видимо, кто-то спал. Дом пропах дымом и прогорклым жиром, при этом в запахе дыма чувствовался слегка антисептический аромат сосны пиньон. Женщина переворачивала тортильи прямо пальцами; готовые наложила в глиняную миску и принесла ему. Он поблагодарил ее, сложил тортилью вдвое, обмакнул в фасолевую кашу и стал есть.

– ¿De dónde viene?[198]198
  Ты откуда приехал? (исп.)


[Закрыть] – спросила она.

– De los Estados Unidos[199]199
  Из Соединенных Штатов (исп.).


[Закрыть].

– ¿De Texas?[200]200
  Из Техаса? (исп.)


[Закрыть]

– Nuevo Mexico[201]201
  Нью-Мексико (исп.).


[Закрыть].

– Que lindo[202]202
  Там хорошо (исп.).


[Закрыть], – сказала она.

– ¿Lo conoce?[203]203
  Вы это знаете? (исп.)


[Закрыть]

– No[204]204
  Нет (исп.).


[Закрыть].

Он ел, она смотрела.

– ¿Es minero?[205]205
  Ты шахтер? (исп.)


[Закрыть] – спросила она.

– Vaquero[206]206
  Ковбой (исп.).


[Закрыть].

– Ay, vaquero[207]207
  А, ковбой… (исп.)


[Закрыть].

Когда он все съел и последним куском тортильи подобрал остатки, она собрала посуду и унесла в другой конец кухни; положила в ведро. Вернувшись, придвинула к столу скамью, сколоченную из горбыля, села напротив и, с интересом заглянув ему в лицо, спросила:

– ¿Adónde va?[208]208
  И куда едешь? (исп.)


[Закрыть]

А он и сам не знал. Стал озадаченно озираться. На голой глиняной стене, прибитый деревянным колышком, красовался календарь с цветной картинкой: «бьюик» 1927 года. Рядом женщина в меховой шубе и тюрбане. И он сказал, что сам не знает, куда едет. Посидели. Он кивнул в сторону завешенного мешковиной проема:

– ¿Es su marido?[209]209
  Ваш муж? (исп.)


[Закрыть]

Она ответила, что нет. Сказала, что там сестра.

Он кивнул. Снова оглядел помещение, в котором смотреть было в любом случае не на что, протянул руку за спину, снял со спинки стула шляпу, отодвинул стул, шаркнувший ножками по глиняному полу, и встал.

– Muchísimas gracias[210]210
  Большущее спасибо (исп.).


[Закрыть], – сказал он.

– Clarita[211]211
  Кларита! (исп.)


[Закрыть], – позвала женщина.

Она не отрывала от него глаз, и ему пришло в голову, что она, может быть, слегка не в себе. Она позвала снова. Повернулась и поглядела в сторону темной комнаты за пологом, потом подняла кверху палец.

– Momentito[212]212
  Секундочку (исп.).


[Закрыть], – сказала она.

Встала и ушла в комнату. Через несколько минут появилась снова. Немного театрально откинула к дверному косяку мешковину. На пороге появилась женщина, которая до этого спала; встала в дверях в замызганном розовом халате из искусственного шелка. Глянула на мальчика и опять отвернулась к сестре. Эта была, пожалуй, помоложе, но они были очень похожи. Снова подняла взгляд на мальчика. Он стоял, держа шляпу в руках. Ее сестра тоже стояла в дверях позади нее, драпируясь в складки пыльной и истрепанной мешковины с таким видом, будто выход к людям этой бывшей спящей – явление редкостное и необычайное. А сама она всего лишь вестница грядущего добра{35}35
  А сама она всего лишь вестница грядущего добра. – «Вестник грядущего добра» – первая из книг мистика, теософа и эзотерика Г. И. Гурджиева (1866–1949), вышедшая в Париже в 1933 г.


[Закрыть]. Спящая сестрица плотней запахнула свое одеяние, протянула руку и коснулась лица мальчика. Затем повернулась, ушла к себе за дверь и больше не появлялась. Мальчик поблагодарил хозяйку, надел шляпу, пихнул ломко хрустнувшую дверь из пересохшей шкуры и вышел на солнце, где дожидался конь.

Пока ехал через поселок по дороге, на которой не было ни рытвин, ни копытных отпечатков, ни иных признаков какой-либо осмысленной деятельности, по пути встретил двоих мужчин, стоявших в дверях дома; они ему что-то кричали и делали знаки руками. За плечом у него висел лук, и он подумал, что с таким вооружением, да к тому же одетый в почерневшие лохмотья, да на костлявой кляче в качестве транспортного средства, он, должно быть, имеет жалкий или глупый вид, но, рассмотрев насмешников более внимательно, решил, что вряд ли он выглядит хуже их, и поехал дальше.

Пересек небольшую долину и направился на запад, все дальше в горы. Он понятия не имел, долго ли пробыл в стране, но из всего, что обнаружил в ней хорошего и плохого, он вывел, что не боится больше ничего, что бы ему в здешних краях ни встретилось. А встречались ему с тех пор все больше дикие индейцы, живущие среди круч в своих убогих чозах и викиапах{36}36
  …индейцы… в своих убогих чозах и викиапах… – Чоза – соломенный или камышовый шалаш с двускатной кровлей, викиап – тоже шалаш, но плетенный в форме полусферы.


[Закрыть], а также индейцы еще более дикие, жители пещер, и все они, вполне возможно, считали его сумасшедшим, судя по той заботе, которой окружали. Они кормили его, женщины стирали и чинили ему одежду, зашивали его сапоги сухожилиями из ястребиной лапы, пользуясь при этом самодельным шилом. Между собой они говорили на собственном наречии, а с ним на ломаном испанском. Рассказали ему, что бóльшая часть их молодежи уходит работать либо на рудники, либо в города или на асьенды мексиканцев, но, вообще-то, они мексиканцам не доверяют. Нет, они с ними торгуют, не без этого, встречаясь главным образом в мелких деревушках у реки, приходят и на их празднества, стоят на границе между тьмой и светом, смотрят, но во всем остальном предпочитают держаться подальше. Еще рассказали, что у мексиканцев заведено обвинять их в преступлениях, которые те сами совершают между собой, – они как напьются, дескать, тут же друг друга и поубивают, а потом посылают солдат в горы хватать кого ни попадя. Когда он рассказал им, откуда пришел, к его удивлению выяснилось, что его страну они тоже знают, но говорить о ней все отказывались наотрез. Никто не соглашался поменяться с ним конями. Никто не спрашивал, зачем он пришел. Его лишь предупредили, чтобы держался в стороне от территории племени яки, которая лежит на западе, потому что яки его убьют. Потом женщины упаковали ему в дорогу еду – сушеное, похожее на кожаную подметку мясо, именуемое мачака, поджаренную кукурузу и запачканные сажей тортильи, после чего вперед вышел старик и обратился к нему на таком испанском, которого он почти не понимал; старик что-то с жаром ему втолковывал, глядя мальчику прямо в глаза и держась за его седло спереди и сзади, так что мальчик сидел у него чуть ли не на руках. Одет старик был нелепо и странно, в накидке, целиком покрытой вышитыми знаками и узорами по большей части геометрического вида, похожими на руководство по какой-то, может быть, игре. Украшения на нем были из нефрита и серебра, а длинные волосы казались нереально черными для столь почтенного возраста. Он сказал мальчику, что хотя тот и huérfano[213]213
  Сирота (исп.).


[Закрыть], ему все-таки следует прекратить скитания и найти себе где-нибудь в этом мире место, потому что если он свои странствия продолжит, это может перерасти в страсть, которая уведет его от людей, а в конце концов и от себя самого. Еще старик сказал, что этот мир можно постичь лишь постольку, поскольку он существует в сердцах людей. Ибо мир лишь на первый взгляд кажется местом, где живут люди: на самом деле он сам живет у людей внутри, а значит, постичь его можно, только заглядывая в их сердца, научившись читать в них, но для этого надо жить с людьми, а не просто скитаться где-то от них поодаль. Сказал, что, конечно, самому huérfano сейчас может казаться, что среди людей ему не место, но он должен гнать от себя эту мысль, потому что в нем есть величие духа, которое, может быть, откроется людям, и тогда они захотят с ним сблизиться, причем окружающие будут нуждаться в нем не меньше, чем он нуждается в них, потому что он и они – одно целое. А напоследок он вновь напомнил, что хотя странствия сами по себе вещь хорошая, в них все же есть опасность. С этими словами он оторвал руки от седла, умолк и отступил. Мальчик поблагодарил его за добрые слова, но сказал, что сирота – это не о нем, а потом стал благодарить стоящих поодаль женщин, после чего повернул коня и поехал прочь. Все стояли, смотрели, как он уезжает. Минуя последний из плетеных ивовых викиапов, он оглянулся, посмотрел на остающихся, и тут вновь к нему обратил слова тот старик.

– Eres, – сказал он. – Eres huérfano[214]214
  О тебе. Ты сирота (исп.).


[Закрыть].

Но мальчик лишь поднял руку, коснулся шляпы и поехал дальше.

Через два дня он выехал на торную дорогу, проложенную через горы с востока на запад. В лесу зеленели падубы и мадроньо, тележные следы на дороге были, но немного. За весь день он не встретил на ней ни души. Дорога вывела на высокий перевал, где сделалась такой узкой, что скалы пестрели старыми шрамами от колесных ступиц, а за перевалом там и сям виднелись пирамиды из камней – обычные для этих мест mojoneros de muerte[215]215
  Указатели смерти (исп.).


[Закрыть] – надгробия, воздвигнутые на тех местах, где очередной путешественник много лет назад погиб, убитый индейцами. Местность казалась пустынной и ненаселенной, на глаза не попадалась ни дичь, ни птица, то есть вообще ничего, лишь ветер и безмолвие.

У восточного обрыва он спешился и повел коня по серому каменному карнизу. Кусты можжевельника вдоль скалы лежали на боку из-за ветра, который давно утих. Каменные утесы над дорогой пестрели наскальными рисунками, изображающими людей, животных, луны и светила, однако рядом с ними попадались и такие, которые не имели, казалось, никакой связи с реальным миром, хотя когда-то такая связь, возможно, была. Он сел на солнышке и поглядел с высоты вдаль, на восток, где за широким barranca[216]216
  Провалом (исп.).


[Закрыть] реки Бависпе лежит равнина Дянос-де-Каретас – плоскогорье, которое некогда было морским дном; теперь же, изрезанная мелкими квадратиками полей с зеленеющими на них новыми всходами кукурузы, эта старая земля «чичимеков»{37}37
  …старая земля «чичимеков»… – Чичимека («люди собачьего происхождения») – ацтекское собирательное именование полукочевых народов, населявших территорию нынешней северной Мексики и юго-запада США. В современном мексиканском испанском это слово означает «дикари, варвары».


[Закрыть] лишь смутно помнит, как приходили и уходили священники и солдаты, как возникали и в прах распадались миссии, а за нею опять в голубоватой дымке кряж за кряжем встают горы, отрогами уходящие на север и на юг, – то каньон, то хребет, то сьерра, то барранка, и все это будто дремлет, ждет, чтобы мир воплотился, а потом сгинул. И над всем этим висит одинокий стервятник, недвижимо парит высоко в зените, занесенный туда прихотью ветра. Еще был виден паровозный дым, медленно ползущий по равнине к югу милях что-нибудь в сорока.

Билли достал из рваного кармана пригоршню орешков пиньон, высыпал их на камень и камнем поменьше принялся колоть. Приобретя привычку разговаривать с конем намного раньше, он и теперь все время говорил с ним, пока очищал их от скорлупок, а когда очистил, собрал опять в ладонь и протянул коню. Конь посмотрел на него, посмотрел на орешки, сделал два шага вперед и сунулся резиновыми губами в ладонь.

Мальчик стер о штанину с ладони конскую слюну, потом расколол остальные орехи и под взглядом коня съел их сам. Встал с камнем, которым колол орехи, подошел к краю обрыва и бросил камень туда. Камень полетел по дуге, падал и падал и исчез беззвучно. Билли стоял слушал. Откуда-то издалека, снизу, послышался тихий щелчок камня о камень. Билли вернулся, лег навзничь на нагретый плоский валун, под затылок подложил запястье, накрыл лицо шляпой и уставился в темноту ее тульи. Родной дом давно казался ему далеким и призрачным. А временами он ловил себя на том, что не может вспомнить отцовского лица.

Он заснул, и во сне ему приснились дикие люди с зубами, обточенными в виде острых игл{38}38
  …ему приснились дикие люди с зубами, обточенными в виде острых игл… – Обтачивание зубов, а также сверление в них отверстий, куда вставлялись драгоценные камни, практиковалось древними майя.


[Закрыть], и с дубинами в руках; они обступили его, заранее давая понять, чтó они с ним сейчас сделают. Он проснулся, лежал и слушал. Как будто они и впрямь могут быть здесь, за пределами темноты его шляпы. И ползают поблизости на карачках, прячась за скалами. Или камнями высекают на скале подобия той жизни, которой позволили длиться, и той, которую взяли и пресекли. Он поднял шляпу, положил на грудь и поглядел в голубое небо. Сел, поискал глазами коня, но конь оказался в двух шагах – стоит, ждет его. Встал, расправил занемевшие плечи, надел шляпу и, взяв в руку волочащиеся поводья, провел ладонью по передней ноге коня, чтобы тот поднял копыто; зажал копыто между колен, осмотрел. Подковы конь давно потерял, копыта выросли в высоту и на концах раздербанились; он вынул из кармана нож и привел в порядок стенку копыта, срезав замахрившийся торец, потом позволил коню опустить ногу и прошелся с ним, проверяя походку; по очереди привел в порядок и остальные копыта. Постоянное лазанье по кустам и протискиванье сквозь зелень лишило коня всех следов запаха стойла, теперь он пах лишь теплом и уютом. У его коня были темные копыта с толстыми стенками и достаточно кровей испанских мышастых «груйо»{39}39
  …достаточно кровей испанских мышастых «груйо»… – Когда в Мексике говорят grullo (о жеребце) или grulla (о кобыле), это означает не только мышастую масть. Предполагается, что лошади груйо генетически близки к дикому сородичу домашней лошади тарпану, полностью исчезнувшему в XIX в.


[Закрыть], чтобы стать хорошей горной лошадкой и по сложению, и по наклонностям, к тому же мальчик, выросший там, где разговоры о лошадях практически не смолкали, прекрасно знал, что кровь несет в себе не только форму скакательного сустава и ширину морды, но также именно тот, а не иной склад характера, поэтому его не удивляло, что чем более дикую жизнь вели они в горах, тем больше в коне чувствовался подспудный внутренний раздрай. Мальчик не опасался, конечно, что конь может от него сбежать, но был уверен, что тот не раз об этом подумывал. Приведя в порядок последнее заднее копыто, он вывел животное опять к узкой колее, вскочил в седло и направил коня на спуск в горловину ущелья.

Дорога, ведущая вниз по гранитной стене хребта, вилась, как размотавшаяся часовая пружина. Как по этой узкой тропке, натоптанной вдоль карниза, умудряются протаскивать телеги, он диву давался. Обращенный к пропасти край карниза кое-где рухнул, в таких местах он спешивался, вел коня в поводу; попадались на дороге и странные камни, такие огромные, что человеку поднять их было бы не под силу. Из зоны соснового леса путь лежал в царство дуба и можжевельника. Где сплошь завалы, переплетенные лианами. Распадки и кулуары заполнились настырными весенними побегами. Трепещущими в предвечернем свете сине-зеленым, как морская волна. Спуск занял у него часов семь, и под конец он двигался в кромешной тьме.

На ночной сон устроился рядом с рекой, прямо на песке у воды, в гуще тростника и ракитника, а утром двинулся на север по дороге, которая шла теперь вдоль реки; вот наконец явное место брода. На дальней стороне реки, где расстилалась бурая равнина из слежавшегося ила и других осадочных пород, высились руины городка, оседающего в грязь, из которой он когда-то был создан. В голубоватом воздухе вздымался одинокий дымок. Билли направил коня на брод, остановился, чтобы дать животному напиться, да и сам тоже, нагнувшись с седла, зачерпнул пригоршню воды и омыл лицо, потом еще раз зачерпнул и выпил. Вода была холодна и прозрачна. Над рекой кружили стайки ласточек, проносясь у самой воды; утреннее солнышко обдавало лицо теплом. Вжал каблуки коню в бока, тот поднял из воды капающую морду и медленно пошел через реку. На середине Билли вновь остановился, снял с плеча лук и пустил по реке. Кружась и колеблясь на стремнине, лук поплыл вниз, к плесу. Тонкий серпик светлого дерева сносило быстро, он поворачивал то так, то этак и наконец исчез среди солнечных бликов. Пусть достанется какому-нибудь утонувшему лучнику, музыканту, дарителю огня… Перебравшись на ту сторону, всадник выбрался сквозь камыш и ракитник на берег и въехал в городок.

Строения, которые были еще целы, в большинстве своем стояли в дальнем конце городка, к ним он и направился. По пути миновал останки древнего дилижанса, словно въехавшего когда-то в сени дома с рухнувшими внутрь дверьми. В одном дворе ему встретилась глиняная horno[217]217
  Печь (исп.).


[Закрыть]{40}40
  В одном дворе ему встретилась глиняная horno… – Имеется в виду стоящая посреди двора и похожая на округлый муравейник с окнами глиняная печь, строить которые испанцы научились от мавров, а затем распространили их по Латинской Америке.


[Закрыть], из которой за его передвижением наблюдали глаза какого-то зверька, а потом он проехал руины огромной саманной церкви, чьи стропила валялись среди мусора. Но пресвитериум удержался, и около его двери стоял мужчина, кожа которого была еще белее, чем у Билли, и такие же соломенные волосы и бледно-голубые глаза; мужчина обратился к нему сперва по-испански, а затем и по-английски. Предложил слезть с коня и зайти.

Билли оставил коня у дверей церкви и последовал за мужчиной в небольшое помещение, где в самодельной железной печурке горел огонь. В комнате была узкая кровать (точнее, походная койка), длинный сосновый стол с гнутыми ножками и несколько кресел со спинками из перекладин – такие кресла в этой стране когда-то делали и продавали меннониты. В комнате в разных позах лежало множество кошек всевозможных мастей и расцветок. Мужчина сделал рукой движение в их сторону, словно прося за них прощения, а потом показал мальчику на стул. Мальчик снял с плеч одеяло и стоял, держа его в руках. В комнате было очень тепло, но хозяин тем не менее нагнулся, отворил дверцу печки и стал подбрасывать туда дрова. На плите стояла железная сковорода, чайник, несколько кастрюль и мисок, и тут же серебряный заварочный чайник на птичьих ножках, весь побитый и покрывшийся черной патиной; на фоне остальной посуды он очень выделялся. Хозяин выпрямился и, захлопнув ногой дверцу печурки, достал с полки и выставил на стол пару фарфоровых чашек с блюдцами. Взял с плиты заварочный чайник, налил из него в чашки и, вернув чайник на место, поднял взгляд на мальчика.

– Escuche, eres puros huesos[218]218
  Слушайте, вы просто кожа да кости! (исп.)


[Закрыть], – сказал он.

– Tengo miedo es verdad[219]219
  Боюсь, что это так и есть (исп.).


[Закрыть].

– Пожалуйста. Располагайтесь. Сделать вам яичницу? Из скольких яиц?

– Да, пожалуй. Не откажусь.

– Из скольких яиц?

– Ну, из трех…

– Только вот хлеба нет.

– Тогда из четырех.

– Да сядьте же вы!

– Да, сэр.

Сняв с полки маленькое эмалированное ведерко, хозяин вышел с ним в низенькую дверь. Мальчик отодвинул стул, уселся. Наскоро свернув одеяло, положил его рядом с собой на кресло, взял ближайшую чашку, отпил. Там оказался кофе, но не настоящий. Что там на самом деле, он не понял. Огляделся. Кошки не спускали с него глаз. Когда хозяин наконец вернулся, по дну его ведерка с характерным звуком катались яйца. Взял с плиты сковородку и, держа перед собой за ручку, погляделся в нее как в какое-то черное зеркало, после чего поставил обратно и положил в нее ложку жира, зачерпнув из глиняного горшка. Подождал, пока жир не растает, затем разбил о край сковороды яйца и размешал их там той же ложкой.

– Четыре яйца, – сказал он.

– Да, сэр.

Хозяин оглянулся и посмотрел на него, потом, снова отвернувшись, занялся готовкой. Вдруг мальчику пришло в голову, что, когда тот говорит, он говорит не с ним. Когда яичница была готова, он достал тарелку, перевалил яичницу на нее и, положив на ее край почерневшую серебряную вилку, поставил перед мальчиком. Подлил ему еще кофе, поставил чайник обратно на плиту и, сев напротив него за стол, стал смотреть, как он ест.

– Вы заблудились, – сказал он.

Застыв с полной вилкой яичницы в руке, мальчик обдумал вопрос.

– Да нет, навряд ли, – наконец сказал он.

– Последний человек, который приходил сюда, был болен. Больной был человек.

– Это когда?

Хозяин неопределенно помотал в воздухе рукой.

– И что с ним было потом? – спросил мальчик.

– Потом он умер.

Мальчик продолжал есть.

– Ну, я-то вроде не болен, – сказал он.

– Он тут и похоронен – на кладбище при церкви.

Мальчик пожевал, проглотил.

– Нет, я не болен, – сказал он. – И я не заблудился.

– За много лет он первый, кто там похоронен, это я вам точно говорю.

– За сколько лет?

– Не знаю.

– А зачем он приходил?

– Он был шахтером с гор. Забойщик. Barretero. Он заболел и спустился сюда. Но слишком поздно. Никто уже ему ничем помочь не мог.

– А сколько тут живет народу?

– Нисколько. Я один.

– Стало быть, только вы и пытались?

– Пытались – что?

– Как-то ему помочь.

– А, ну да.

Не переставая есть, мальчик посмотрел на хозяина.

– А какой сегодня день? – спросил он.

– Воскресенье.

– Я имею в виду число. Число у нас какое?

– Этого я не знаю.

– А какой месяц, знаете?

– Нет.

– Откуда же вы знаете, что нынче воскресенье?

– Знаю, потому что воскресенье бывает раз в семь дней.

Мальчик продолжал есть.

– Я, вообще-то, мормон. Или был мормоном. Во всяком случае, по рождению я мормон.

Мальчик толком не знал, кто такие мормоны. Оглядел комнату. Покосился на кошек.

– Мормоны перебрались сюда много лет назад. В тысяча восемьсот девяносто шестом году. Из Юты. Когда она присоединилась к Штатам{41}41
  Мормоны перебрались сюда много лет назад. В тысяча восемьсот девяносто шестом году. Из Юты. Когда она присоединилась к Штатам. – В 1896 г. Территория Юта получила право присоединиться к Соединенным Штатам – при условии, что в ее конституцию будет внесен пункт, запрещающий многоженство. И тогда многие мормоны, не желавшие менять привычный уклад жизни, переселились в Мексику.


[Закрыть]. Ну, то есть Юта. Вот и я был мормоном. Потом я поменял церковь. И стал уже и сам не знаю кем. А потом стал собой.

– И что вы тут делаете?

– Я тут вроде как смотритель. Сторож.

– А что сторожите?

– Эту церковь.

– Так она же рухнула.

– Ну, в принципе да. Конечно. Она рухнула во время terremoto[220]220
  Землетрясения (исп.).


[Закрыть].

– И вы при этом присутствовали?

– Я тогда еще не родился.

– Когда это было?

– В тысяча восемьсот восемьдесят седьмом.

Мальчик доел яичницу и положил вилку на тарелку. Поднял взгляд на хозяина:

– А вы здесь давно?

– Да уж лет шесть.

– А когда вы приехали, здесь было все вот так же?

– Да.

Мальчик взял свою чашку, выпил до дна и поставил на блюдце.

– Спасибо вам за завтрак, – сказал он.

– Да не за что.

Мальчик сделал движение, будто собирается встать и уйти. Хозяин полез в карман рубашки, достал оттуда табак и холщовый мешочек с обертками от кукурузных початков, нарезанными в виде квадратиков. Одна из кошек на койке встала и потянулась, выпрямив сперва задние ноги, потом передние, потом беззвучно запрыгнула на стол, подошла к тарелке мальчика, понюхала, после чего уселась, подобрав под себя лапки, и стала аккуратно выедать кусочки яичницы, застрявшие между зубцами вилки. Хозяин насыпал в кукурузную обертку табак и стал сворачивать самокрутку. Пододвинул принадлежности через стол мальчику.

– Спасибо, – сказал мальчик. – Я к этому пока не пристрастился.

Хозяин кивнул и с только что свернутой цигаркой в уголке рта подошел к печке. Взял из стоящего на полу ведра со щепками длинную лучину, отворил дверцу, нагнулся, поджег лучину и от нее прикурил. Потом задул лучину, положил ее назад в ведро, захлопнул печную дверцу и, возвратившись к столу с чайником, снова наполнил чашку мальчика. Его собственная чашка с черной остывшей жидкостью стояла нетронутой. Он вернул заварочный чайник на плиту, обошел вокруг стола и сел на прежнее место. Кошка встала, погляделась в белый фарфор тарелки и, отойдя, села, зевнула и принялась намываться.

– Зачем вы сюда приехали? – спросил мальчик.

– А вы зачем?

– Что-что?

– Вы-то зачем сюда приехали?

– А я не приезжал. Я еду мимо.

Хозяин затянулся сигаретой.

– Да ведь и я тоже, – сказал он. – Я – то же самое!

– Шесть лет так и едете мимо?

Мужчина сделал жест рукой – как бы отмахнулся.

– Я здесь вроде как беглый еретик. Бегу от прошлой жизни.

– То есть вы приехали сюда прятаться?

– Я приехал сюда, потому что все рухнуло.

– В каком смысле?

– В прямом. Terremoto. Землетрясение. Бабах – и все рухнуло.

– Понятно.

– Я искал следы десницы Господней в этом мире. Я пришел к выводу, что десница Его страшна, что она карает, и полагаю, люди недостаточно задумываются над чудесами разрушения. Над катастрофами определенного масштаба. И я подумал: должны быть свидетельства, которых не замечают. Мне кажется, Он не станет утруждаться тем, чтобы тщательно стирать отпечатки пальцев. Мое желание знать было очень сильным. Я даже думаю, Он может оставлять какие-то намеки просто ради забавы.

– Какие намеки?

– Не знаю. Какие-нибудь. Что-нибудь непредвиденное. Необычное. Что-нибудь невероятное или из ряда вон. Черту на пашне. Забытую безделицу. Не доказательство. О нет! Не доказательство. Доказательства все только путают. Они бессмысленно множатся и порождают хаос. А я хотел понять, в чем Его воля. Не могу же я поверить, что Он разрушит свой собственный храм без причины.

– То есть вы подумали, что люди, которые здесь жили, сделали что-то плохое?

Хозяин задумчиво затянулся, выдохнул дым.

– Я находил это возможным, да. Возможным. Как в той истории библейских городов. Я подумал, что, может быть, и здесь обнаружится след чего-то столь же вопиющего, такого, что довело Его до применения силы. Что я найду что-то в обломках. В почве. Под рухнувшими стропилами. Что-нибудь темное. Кто может знать, что именно?

– И что вы нашли?

– Ничего. Какую-то куклу. Тарелку. Кость.

Он склонил голову и раздавил окурок в глиняной пепельнице на столе.

– Я здесь из-за одного человека. Решил пройти по его стопам. Быть может, чтобы убедиться, не было ли другого пути. Если здесь нечто и отыщется, то это не будет что-то вещественное. То есть не вещь. Вещи отдельно от своих историй не существуют. Вещь – это только форма. Некоторого цвета и размера. Некоторого веса. Когда смысл вещи для нас утрачивается, она теряет даже имя. История – другое дело: она не может лишиться места в этом мире, потому что она и есть это место. Ее-то и следовало здесь искать. Корридо. Песнь. Легенду. Как все корридос, она рассказала бы в конечном счете одну единственную историю, потому что история имеет смысл только одна.

Кошки зашевелились, завозились, в печи затрещал огонь. За дверью в брошенном поселке царило полнейшее безмолвие.

– Что это за история? – спросил мальчик.

– На реке Альтар есть городок, называется Каборка, и там жил один человек, старик один. Он в Каборке родился, в Каборке и помер. Но он и у нас тут одно время жил. В Уисиачепике… Что знает Каборка про Уисиачепик, а Уисиачепик про Каборку? Это разные миры, тут не поспоришь. Но даже и при этом мир един, и все, что можно вообразить, ему с необходимостью присуще. Потому что и этот мир, хоть он и кажется нам вещественным, состоящим из камня, цветов и крови, вовсе не вещь, а повесть. И все в нем сущее есть некая повесть, и каждая повесть есть сумма повестей поменьше, но при этом все они суть одна и та же история, содержащая в себе все остальные. Так что все сущее необходимо. Все до последней ерундовины. Осознать это довольно трудно. Что ничем нельзя пренебрегать. Ни от чего нельзя отмахнуться. Потому что швы от нас сокрыты, вот в чем штука! Ну то есть сочленения. То, как этот мир сделан, собран. Нам не дано знать, что из него можно выкинуть. Чем поступиться. Нам не дано предугадать, что устоит, а что падет. И эти швы, которые от нас сокрыты, конечно, тоже входят в повесть, а сама она не имеет какого-то местопребывания или, наоборот, места, где бы она не имела силы, потому что она живет в то время, пока ее рассказываешь, повествование – это ее обиталище, а раз так, то никогда нам этот рассказ не завершить. И нет конца повествованию. Так что было ли это в Каборке, или Уисиачепике, или в каком угодно другом месте с другим названием или вовсе без названия… В общем, повторяю снова: все повести суть одно. Правильно расслышанные, все повести – одно.

Мальчик смотрел на темный круг жидкости в чашке – жидкости, которая не совсем кофе. Поднял глаза, посмотрел на говорившего, обвел взглядом кошек. Все до единой они, похоже, спали, и ему пришло в голову, что слушать хозяина им не в новинку, что он, возможно, говорит и сам с собой, когда Господь не посылает ему слушателя из внешнего мира. С собой или вот с этими кошками.

– А что было с тем человеком, который одно время здесь жил? – спросил он.

– А, да. Родителей этого человека убило ядром из пушки в Каборке, в местной церкви, где они с остальными жителями оборонялись от захватчиков-американцев{42}42
  Родителей этого человека убило ядром из пушки в Каборке, в местной церкви, где они с остальными жителями оборонялись от захватчиков-американцев. – Автор намекает на трагический инцидент, в память о котором Каборка с 1948 г. официально именуется городом-героем. Сами события произошли в начале апреля 1857 г., когда отряд наемников-гринго под предводительством Генри Александера Крэбба (весьма уважаемого джентльмена и бывшего сенатора штата Калифорния, кроме того, лидера партии вигов и кандидата в сенат США) пытался силами примерно сотни штыков завоевать штат Сонора и присоединить его к США. Обратив в бегство разъезд правительственных войск, американцы захватили Каборку, но натолкнулись на сопротивление местных жителей, которым надоели многочисленные, не прекращающиеся десять лет кряду попытки гринго «освободить» их. Жители Каборки забаррикадировались в местной церкви, откуда американцы попытались их выбить пушечным огнем, но не смогли и начали осаду, обосновавшись в соседнем здании. Однако подоспевшие подкрепления мексиканцев и индейцев окружили отряд отчаявшихся золотоискателей из Калифорнии (там как раз обнажилось голое дно золотой лихорадки, вот они и нанялись в филибастеры) и в конце концов вынудили их сдаться. Все американцы, кроме одного шестнадцатилетнего подростка, в тот же день были расстреляны, а Крэбб к тому же обезглавлен. Его голову мексиканцы заспиртовали в жбане с мескалем. (Похожий эпизод описывается в другом романе Маккарти – «Кровавый меридиан».) Что до попыток все-таки отнять у Мексики богатый рудами штат Сонора, то они прекратились только с началом Гражданской войны в США.


[Закрыть]. Ну, ты ведь должен знать хотя бы что-нибудь об истории этой страны. Когда камни и обломки разобрали, мальчика нашли в объятиях мертвой матери. Отец мальчика тоже лежал поблизости, он еще пытался говорить. Его приподняли. И у него хлынула горлом кровь. Над ним склонились, пытались разобрать слова, но он так ничего и не сказал. У него была раздавлена грудная клетка; дыша, он захлебывался кровью; как бы прощаясь, он поднял одну руку и сразу умер.