Текст книги "Чернильная кровь"

Мегги принимает решение

Идея пока только брезжила, плавала и мерцала в сознании, как мыльный пузырь, и Лира не решалась даже ухватиться за нее, опасаясь, что она лопнет. Но состояние это было для нее уже привычным: пока что она удовлетворилась этим мерцанием, отвернулась от него, стала думать о другом.

Филип Пулман. Северное Сияние[4]4
  Перевод В. Голышева.


[Закрыть]

Мо вернулся, когда они сидели за завтраком, и Реза бросилась его целовать, как будто он отсутствовал несколько месяцев. Мегги тоже обняла отца крепче обычного, радуясь, что он добрался невредимым, но при этом старалась не глядеть ему прямо в глаза. Мо слишком хорошо знал свою дочь. Он сразу понял, что у нее нечиста совесть. И совесть в самом деле страшно мучила Мегги.

Причиной тому был листок бумаги, лежавший наверху в ее комнате среди школьных тетрадок, густо исписанный ее почерком, но чужими словами. Мегги провела не один час, переписывая слова Орфея. Всякий раз, когда ей случалось сделать описку, она начинала сначала, опасаясь, что одна-единственная ошибка может все испортить. Добавила она лишь два слова – там, где шла речь о мальчике, в тех предложениях, которые Орфей не стал читать. «И девочку», – вставила Мегги. Два неприметных, обычных слова, до того обычных, что они, надо думать, встречались хоть раз на страницах «Чернильного сердца». Проверить Мегги не могла, поскольку единственный экземпляр находился теперь у Басты. Баста… Уже одно это имя напоминало Мегги черные дни и беспросветные ночи, полные страха.

Мо привез ей в знак примирения подарок – как всегда, когда им случалось поссориться: маленький блокнот в переплете собственного изготовления из мраморной бумаги, такого размера, чтобы его удобно было носить в кармане. Мо знал, что Мегги страшно нравится мраморный узор. Ей было девять лет, когда он научил ее, как самой окрасить бумагу такими разводами. Нечистая совесть уязвила ее в самое сердце, когда он положил блокнот возле ее тарелки, и на мгновение ей захотелось все ему рассказать, как она всегда делала раньше. Но ее удержал взгляд Фарида. «Нет, Мегги! – говорил этот взгляд. – Он тебя не отпустит! Никогда, ни за что!» И она промолчала, поцеловала Мо, прошептала «спасибо» и поспешно опустила голову, не в силах что-нибудь выговорить, – такой тяжестью висели у нее на языке несказанные слова.

К счастью, на ее подавленный вид никто не обратил внимания. Все остальные тоже глядели невесело из-за новостей о Басте. Элинор сходила в полицию, как советовал ей Мо, но это посещение отнюдь не улучшило ее настроения.

– Ну, что я тебе говорила? – ворчала она, кромсая ножом сыр, словно он был виноват во всех бедах. – Эти кретины не поверили ни одному моему слову. Если в эту форму одеть баранов, толку и то будет больше. Вы знаете, я не люблю собак, но, наверное, придется купить парочку… Таких здоровых черных зверюг, которые разорвут Басту в куски, как только он ступит за садовую калитку. Добстерманов, да, добстерманов! Так ведь они называются, эти псы-людоеды?

– Ты хочешь сказать «доберманов». – Мо подмигнул Мегги.

Сердце у нее упало. Он подмигивает ей, своей обманщице дочери, которая хочет уйти туда, куда он, по всей вероятности, не сможет за ней последовать. Мать, может быть, ее поймет, но Мо? Нет. Мо не поймет. Никогда.

Мегги до боли прикусила губу, а Элинор тем временем продолжала возбужденно говорить:

– Или я могу нанять охранника. Так ведь делают, правда? С большим пистолетом, или вообще вооруженного до зубов, с ножом, пулеметом и что там еще бывает, и такого роста, чтобы у Басты от одного взгляда на него остановилось черное сердце. Ну как идея?

Мегги видела, что Мо с трудом сдерживает смех.

– Как идея? Говорит о том, что ты начиталась детективных историй, Элинор.

– Детективных историй я действительно читала много, – обиженно ответила Элинор. – Они очень поучительны для людей, которые в обычной жизни не слишком часто сталкиваются с преступниками. Как бы то ни было, я не могу забыть нож Басты у твоего горла.

– Я тоже, можешь мне поверить.

Мегги увидела, как отец провел рукой по горлу, словно на мгновение вновь почувствовал на коже прикосновение острого лезвия.

– И все-таки вы, по-моему, зря так переполошились. У меня было в дороге время подумать, и я не верю, что Баста пустится в долгий путь сюда, только чтобы нам отомстить. За что, собственно? За то, что мы спасли его от Призрака? Нет. Он, конечно, давно заставил Орфея вчитать себя обратно. Обратно в книгу. Баста был далеко не в таком восторге от нашего мира, как Каприкорн. Его здесь многое раздражало и пугало.

И Мо стал намазывать варенье на бутерброд с сыром. Элинор, как всегда, смотрела на это с отвращением, а он, как всегда, не обращал на ее неодобрительный взгляд никакого внимания.

– А те угрозы, что он кричал вслед Фариду?

– Он был разъярен, потому что мальчик от него ускользнул, – вот и все. Мне ведь не нужно тебе рассказывать, что Баста в ярости способен сказать что угодно. Удивило меня только одно: у него хватило ума догадаться, что книга у Сажерука. А еще хотел бы я знать, где он откопал этого Орфея, который, похоже, умеет читать не в пример лучше, чем я.

– Чушь! – Элинор говорила сердито, но в ее голосе слышалось облегчение. – Не хуже тебя умеет читать только твоя дочь.

Мо улыбнулся Мегги и положил на варенье еще ломтик сыра.

– Спасибо, я польщен. Но как бы то ни было, наш друг Баста, любитель поиграть ножичком, наверняка уже далеко. И, надеюсь, он прихватил с собой проклятую книгу, так что эта история наконец навсегда завершилась. Элинор не нужно больше вздрагивать по ночам при каждом шорохе в саду, а Дариус, будем надеяться, перестанет видеть во сне нож Басты, из чего следует, что Фарид принес нам на самом деле отличную новость! Надеюсь, вы не забыли поблагодарить его как следует!

Фарид смущенно улыбнулся, когда Мо в шутку чокнулся с ним кофейной чашкой, но Мегги заметила тревогу в его черных глазах. Если Мо прав, Баста был сейчас там же, где Сажерук. И все они очень охотно в это поверили. На лицах Дариуса и Элинор ясно читалось облегчение, а Реза обняла Мо и улыбалась, как будто все наконец снова в порядке.

Элинор стала расспрашивать Мо о книгах, которые он так предательски бросил из-за звонка Мегги. Дариус пытался объяснить Резе систему, по которой он хочет заново расставить книги Элинор. Только Фарид сидел, уставившись в свою пустую тарелку. Вероятно, на белом фарфоре ему виделся нож Басты у горла Сажерука.

Баста. Это имя застряло у Мегги в горле, как вишневая косточка. Она могла теперь думать только об одном: если Мо прав, Баста сейчас там, куда и она в ближайшее время собирается – в Чернильном мире.

Она хотела сделать попытку уже этой ночью, хотела с помощью своего голоса и слов Орфея проложить путь сквозь заросли слов – прямо в Непроходимую Чащу. Фарид умолял ее не медлить больше. Он сходил с ума от страха за Сажерука. И слова Мо не улучшили его состояния.

– Мегги, прошу тебя! – просил он ее все это время. – Ну давай читать, Мегги!

Мегги взглянула на Мо. Он что-то нашептывал Резе, и та смеялась. Только в смехе можно было услышать ее голос. Мо обнял ее за плечи и посмотрел на Мегги. Когда завтра утром ее кровать окажется пустой, у него будет не такой беззаботный вид, как сейчас. Рассердится он или только опечалится? Реза смеялась, потому что он изображал в лицах ей и Элинор, в какой ужас пришел коллекционер, чьи книги он так внезапно бросил. Мегги тоже рассмеялась, услышав, как он передразнивает голос бедняги. Заказчик был, видимо, очень толст и страдал одышкой.

Только Элинор не смеялась.

– Не вижу тут ничего смешного, Мортимер, – язвительно заметила она. – Я бы тебя, наверное, просто застрелила, если бы ты вот так смылся, бросив мои бедные книги больными, в пятнах и трещинах.

– Охотно верю. – Мо бросил на Мегги заговорщический взгляд, как всегда, когда Элинор читала им лекции о том, как правильно обращаться с книгами и со стеллажами у нее в библиотеке.

«Ах, Мо, если бы ты знал, – думала Мегги, – если бы ты только знал…» И при этом ей казалось, что он вот-вот все прочтет у нее на лбу. Она резко поднялась со стула, пробормотала что-то вроде «спасибо, я сыта» и побежала в библиотеку Элинор. А куда же еще? Всякий раз, когда ей нужно было уйти от своих мыслей, она искала помощи у книг. В библиотеке непременно найдется какая-нибудь, которая отвлечет ее до вечера, когда все отправятся спать, ничего не подозревая…

По библиотеке Элинор не было заметно, что всего год назад здесь висел у пустых стеллажей красный петух, а лучшие ее книги полыхали на газоне. Банку с пеплом Элинор по-прежнему держала на прикроватном столике.

Мегги провела пальцем по корешкам. Они снова стояли ровным рядом, как клавиши рояля. Кое-где еще мелькали пустые полки, но Элинор и Дариус неутомимо разыскивали повсюду достойную замену утраченным сокровищам.

Орфей… Где история про Орфея?

Мегги подошла к той полке, где выстроились в длинный ряд греки и римляне, но в эту минуту за ее спиной открылась дверь и вошел Мо.

– Реза говорит, что листок, который принес Фарид, лежит у тебя в комнате. Покажешь мне? – Он старался говорить небрежно, как будто спрашивает о погоде, но притворяться у него никогда не получалось. Это он умел так же плохо, как лгать.

– Зачем? – Мегги прислонилась к книгам Элинор, словно ища у них опоры.

– Зачем? Я человек любопытный. Ты разве не знала? А потом… – Он посмотрел на книжные корешки, как бы пытаясь найти там нужные слова. – Мне кажется, что этот листок лучше бы сжечь.

– Сжечь? – Мегги смотрела на него во все глаза. – Это еще почему?

– Да, я понимаю, это звучит так, словно я боюсь привидений. – Мо взял с полки книжку, открыл ее и принялся листать с отсутствующим видом. – Но этот листок, Мегги… Он мне кажется открытой дверью, дверью, которую лучше бы закрыть раз и навсегда, не дожидаясь, пока еще и Фарид попытается исчезнуть в этой проклятой истории.

– А что такого? – Мегги невольно говорила сухим тоном, словно с чужим человеком. – Как ты не понимаешь? Он хочет к Сажеруку! Чтобы предупредить его, что Баста за ним охотится.

Мо захлопнул взятую с полки книгу и поставил ее на место.

– Да, так он говорит. А если Сажерук вовсе не хотел брать его с собой, если он нарочно оставил его здесь? Тебя бы это очень удивило?

Нет. Нет, не удивило бы. Мегги молчала. В библиотеке было совсем тихо, так страшно тихо среди всех этих слов.

– Я знаю, Мегги, – негромко заговорил наконец Мо, – я знаю, тот мир, что описан в этой книге, кажется тебе куда привлекательнее нашего. Мне знакомо это чувство. Я сам не раз мечтал переселиться в одну из своих любимых книг. Но мы оба знаем, что, когда мечта становится действительностью, все выглядит совсем по-другому. Чернильный мир представляется тебе волшебным, полным чудес, но поверь, от твоей матери я слышал о нем много такого, что тебе совсем не понравилось бы. Этот мир жесток и опасен, полон мрака и насилия, и правит в нем, Мегги, не справедливость, а сила.

Он смотрел ей в глаза, ища там согласия, которое привык всегда находить, но на этот раз его не было.

– Фарид тоже родом из такого мира, – сказала Мегги, – и он не по своей воле оказался в нашей истории. Это ты вычитал его сюда.

Она тут же раскаялась в своих словах. Мо отвернулся, словно она его ударила.

– Ну что ж. Ты, конечно, права, – сказал он, идя к двери. – Я не хочу с тобой снова ссориться. Но я также не хочу, чтобы этот листок лежал у тебя в комнате. Отдай его Фариду. А то кто его знает – завтра проснешься, а у тебя на кровати сидит великан.

Он, конечно, попытался улыбнуться при этих словах. У него не было сил продолжать разговор в таком тоне. Какой подавленный у него вид! И какой усталый…

– Но ты же прекрасно знаешь, что ничего такого быть не может, – сказала Мегги. – О чем ты беспокоишься? Само собой ничто из букв не выходит, пока не позовешь. Уж ты-то это знаешь лучше всех!

Его рука уже лежала на ручке двери.

– Да, – сказал он, – ты, наверное, права. Но… знаешь что? Иногда мне хочется приделать к каждой книге замок. А уж что касается этой книги… Сейчас я был бы, пожалуй, рад, если бы Каприкорн сжег и последний экземпляр. Она приносит несчастье, Мегги, одно несчастье. Даже если ты не хочешь в это верить.

И Мо вышел из библиотеки, закрыв за собой дверь.

Мегги стояла не шевелясь, пока его шаги не затихли. Она подошла к окну, выходящему в сад, но, когда Мо показался на дорожке, ведущей в мастерскую, он не обернулся на дом. С ним была Реза. Одну руку она положила ему на плечо, а другой рисовала в воздухе слова, которых Мегги не могла разобрать. Интересно, они сейчас говорят о ней?

Порой она испытывала странное чувство оттого, что у нее есть теперь не только отец, а родители, которые беседуют о чем-то без нее. Мо вошел в мастерскую один, а Реза направилась обратно к дому. Она помахала Мегги, увидев ее у окна, и Мегги помахала ей в ответ.

Странное чувство…

Мегги еще долго сидела среди книг Элинор, листая то одну, то другую, ища слова, которые заглушили бы ее мысли. Но буквы оставались буквами, из них не складывались ни слова, ни картины, и в конце концов Мегги вышла в сад, легла на траву и посмотрела на окно мастерской, в котором виднелся силуэт Мо, склоненного над работой.

«Не могу я этого сделать, – думала она, глядя, как ветер обрывает листья с деревьев и уносит с собой, будто пестрые игрушки. – Нет! Так нельзя. Они все страшно расстроятся, а Мо вообще больше не станет со мной разговаривать, никогда».

Да, Мегги говорила себе все это, говорила много раз. И в то же время глубоко внутри себя чувствовала, что решение давно уже принято.

Комедиантка

 
Певец по свету бродит,
Уж так заведено —
Звучит из всех мелодий
Прощание одно.
Любимая, не знаю,
Увижусь ли с тобой.
Смерть розы обрывает
Тяжелою рукой.
 

Элимар фон Монстерберг.

Шпильман

Наступил рассвет, когда Сажерук добрался до крестьянской усадьбы, которую описал ему Небесный Плясун. Она лежала на южном склоне холма, в окружении оливковых деревьев. Земля здесь была, по рассказам Небесного Плясуна, сухая и каменистая, но травам, которые разводила Роксана, как раз такая и была нужна. Усадьба стояла на отшибе, ни одной деревни поблизости, и защищала ее лишь стена ниже человеческого роста да деревянные ворота. Отсюда уже виднелись крыши Омбры, высоко вздымающиеся над ними башни замка и поворот к городским воротам – совсем рядом и в то же время слишком далеко, чтобы успеть скрыться за городскими стенами, если разбойники или солдаты, возвращающиеся с очередной войны, вздумают разграбить одинокую усадьбу, где никого нет, кроме женщины и двух детей.

«Может, у нее есть хотя бы батрак», – думал Сажерук, стоя за кустами дрока. Ветви скрывали его, зато сам он мог все разглядеть. Дом был маленький, как большинство крестьянских домов, не такой убогий, как у многих, но и не намного лучше. Целая дюжина таких домов могла бы уместиться в любом из тех залов, где прежде пела и танцевала Роксана. Даже Змееглав приглашал ее в свой замок, как ни презирал он Пестрый Народ, потому что в ту пору всякому хотелось смотреть на нее и слушать. Богатые купцы, мельник, живший ниже по реке, торговец пряностями, больше года славший ей подарки… многие мечтали взять ее в жены, засыпать драгоценностями и дорогими платьями, предлагали ей покои куда просторнее дома, где она теперь жила. Но Роксана осталась с Пестрым Народом, она была не из тех комедианток, что продают хозяину голос и тело за немного покоя и теплый кров.

Но и ей однажды надоело бродяжничать, захотелось постоянного дома для себя и детей, потому что бродячая братия жила вне закона. Закон не защищал их, как не защищал побирушек и разбойников. Ограбивший актера мог не опасаться властей. Насилие над комедианткой сходило безнаказанным, и убивший комедианта не предавался в руки палача. Вдове была позволена единственная месть: избить тень убийцы – только тень, – когда солнце отбросит ее на городскую стену, и за похороны вдова должна была платить сама. Да, для Пестрого Народа не было защиты. Этих людей звали приманкой дьявола, смеялись их шуткам, слушали песни и сказки, смотрели трюки и фокусы и по вечерам запирались от них покрепче. Их не пускали ночевать в города и деревни, под защиту стен, им приходилось вечно бродить по дорогам. Их свободе завидовали и потому высмеивали этих людей, вынужденных служить за деньги и хлеб множеству господ.

Редко случалось, чтобы комедиант избавился от вечных странствий и положения изгоя. Но Роксане это, видимо, удалось.

При доме был хлев, амбар, пекарня, а между ними – двор с колодцем посередине, сад, окруженный плетнем, чтобы куры и козы не общипали молодые деревца, а за ним – около десятка узких длинных грядок. С одних урожай был уже собран, на других еще колосились пушистые травы, отяжелевшие от семян. Утренний ветерок доносил до Сажерука их горьковато-сладкий аромат.

Роксана склонилась над самой дальней грядкой, среди льна, окопника и дикой мальвы. Похоже, она работала уже давно, хотя над кустами еще не развеялся утренний туман. Рядом с ней стоял мальчик лет семи-восьми. Роксана сказала ему что-то и засмеялась. Как часто Сажерук вспоминал ее лицо, каждую черту, рот, глаза, лоб с высоко зачесанными над ним волосами. С каждым годом это становилось труднее, облик Роксаны расплывался, как ни старался он припомнить все в точности. Время стерло, запорошило пылью ее лицо.

Сажерук шагнул вперед и тут же отступил. Он уже трижды хотел пойти назад, бежать отсюда так же неслышно, как пришел, и все-таки не трогался с места. Ветер зашевелил кусты дрока, толкнул его в спину, словно подбадривая, и Сажерук решился, раздвинул ветки и двинулся к дому и грядкам.

Мальчик увидел его первым, а из высокой травы у хлева выступил гусь и пошел на него, шипя и хлопая крыльями. Крестьянам не разрешалось держать собак, это было привилегией знати, но гуси были надежными сторожами и умели ничуть не хуже пугать непрошеных гостей. Однако Сажерук ловко увернулся от разинутого клюва и погладил рассерженную птицу по белой шее, так что гусь в конце концов аккуратно сложил крылья, как свежевыглаженное платье, и мирно поковылял обратно на свое место в траве.

Роксана выпрямилась. Она обтерла о платье перепачканные землей руки и молча смотрела на него. Волосы у нее и в самом деле были заколоты наверх, как у крестьянки, но, похоже, были такими же длинными и густыми, как прежде, и такими же черными, не считая нескольких седых прядок. Платье на ней было коричневое, как земля, на которой она работала, а не пестрое, как те юбки, что она носила прежде. Но лицо ее было Сажеруку по-прежнему знакомо, как небесный свод над нами, – знакомо лучше, чем собственное отражение в зеркале.

Мальчик схватил грабли, лежавшие рядом с ним на земле, и поднял их с такой мрачно-решительной миной, будто привык защищать мать от странных чужаков. «Умница, – подумал Сажерук, – не доверяй никому, а уж тем более покрытой шрамами морде, которая вдруг появляется из-за кустов».

Что сказать, когда она спросит, где он был?

Роксана что-то тихо шепнула мальчику, и он опустил грабли, но глядел по-прежнему настороженно.

Десять лет.

Он и прежде часто уходил – то в лес, то в приморские города, по дорогам, вьющимся по холмам среди рассеянных деревень, – как лис, появляющийся у человеческого жилья лишь тогда, когда от голода подведет живот. «У тебя сердце бродяги», – говорила Роксана. Иногда ему приходилось разыскивать ее, потому что она уходила кочевать с остальными комедиантами. Одно время они жили вместе в лесу, в заброшенной хижине угольщика, а потом снова в шатре, среди пестрого народа. Одну зиму они даже продержались за прочными стенами Омбры. Это его всегда тянуло прочь, и, когда у них родилась первая дочь и Роксане все чаще хотелось остаться с другими женщинами из их касты, вблизи от защищающих стен, он стал уходить один. Но он всегда возвращался к ней и детям, к большой досаде увивавшихся вокруг нее богачей, надеявшихся сделать из комедиантки приличную женщину.

Что она подумала, когда он исчез на десять лет? Считала его умершим, как Небесный Плясун? Или поверила, что он мог просто уйти, не сказав ей ни слова, не попрощавшись?

На лице Роксаны он не прочел ответа. Оно выражало растерянность, гнев, может быть, и любовь. Может быть. Она шепнула что-то мальчику, взяла его за руку и повела за собой – медленно, словно не позволяя ногам ступать быстрее. Ему хотелось бегом кинуться к ней, с каждым шагом сбрасывая с себя годы, но отвага покинула его. Он стоял, словно прирос к земле, и смотрел, как она идет к нему, – после всех этих лет, для которых у него нет объяснения, кроме одного, которому она не поверит.

Между ними оставалось всего несколько шагов, когда Роксана остановилась. Она положила руку мальчику на плечо, но он стряхнул ее. Еще бы! Он не хотел, чтобы рука матери напоминала о том, что он еще маленький.

Как гордо она выпячивает подбородок. Это было первое, что привлекло его в Роксане, – гордость. Он невольно улыбнулся, опустив голову, чтобы она не заметила.

– Ты, видно, по-прежнему можешь уговорить любого зверя. До сих пор моя гусыня никого близко не подпускала.

В голосе Роксаны, когда она говорила, не было ничего особенного – ничто не предвещало той силы и красоты, какие раскрывались в пении.

– Да, это не изменилось, – сказал он. – За все эти годы.

И вдруг, глядя на нее, Сажерук наконец по-настоящему почувствовал, что вернулся домой. Это чувство было таким сильным, что у него подогнулись колени. Как он счастлив был снова видеть Роксану, невероятно, безмерно счастлив! «Спроси меня! – подумал он. – Спроси меня, где я был». Хотя он не знал, как объяснить ей.

Но она сказала только:

– Похоже, там, где ты был, тебе жилось неплохо.

– Это только так кажется, – сказал он. – Я оставался там не по доброй воле.

Роксана разглядывала его лицо, словно забыла, как он выглядит, и гладила мальчика по голове. Волосы у него были такие же черные, как у матери, но глаза были другие и смотрели на него неприветливо.

Сажерук потер ладонь о ладонь и зашептал своим пальцам слова на языке огня, пока с них дождем не посыпались искры. Там, где они падали на каменистую землю, вырастали цветы, красные цветы с лепестками из язычков пламени.

Мальчик таращился на них с испуганным восторгом, потом опустился на корточки и протянул руку к огненным соцветиям.

– Осторожно! – предупредил Сажерук, но было уже поздно.

Мальчик смущенно сунул в рот обожженные пальчики.

– Значит, огонь тебе тоже повинуется по-прежнему, – сказала Роксана, и в ее глазах впервые промелькнула улыбка. – Похоже, ты голоден. Пойдем.

И она молча пошла к дому. Мальчик все еще смотрел на огненные цветы.

– Я слышал, ты выращиваешь травы для знахарей. – Сажерук нерешительно остановился в дверях.

– Да. У меня даже Крапива покупает.

Крапива, крошечная, как гномик, вечно недовольная и молчаливая, как уличный попрошайка, которому вырезали язык. Но лучшей знахарки не найти на целом свете.

– Она так и живет в старой берлоге на опушке леса?

Сажерук наконец зашел в дом. Притолока была до того низкая, что ему пришлось пригнуться. В нос ударил запах свежего хлеба.

Роксана положила на стол каравай, достала сыр, оливковое масло, маслины.

– Да, но она там редко бывает. Крапива стала совсем чудная, бродит по лесу, разговаривает с деревьями и сама с собой, выискивает травы, которых еще не знает. Иногда пропадает на долгие недели, поэтому люди все чаще приходят ко мне. Крапива кое-чему научила меня за эти годы. – Роксана говорила, не глядя на него. – Показала, как вырастить на грядке травы, которые обычно растут только в лесу: медвежье ушко, кислицу, красные анемоны, из которых делают свой мед огненные эльфы.

– Я не знал, что эти анемоны тоже лечебные.

– А они и не лечебные. Я посадила их потому, что они мне о ком-то напоминали.

Тут она наконец взглянула на него.

Сажерук потянулся к пучку трав, свисавших с потолка, и растер пальцами сухие почки. Это была лаванда, в которой любят прятаться гадюки, – целебное зелье от их укусов.

– Я думаю, травы растут у тебя только потому, что ты им поешь, – сказал он. – Разве повсюду не говорили раньше: «Когда Роксана поет, расцветают даже камни».

Роксана отрезала от каравая несколько ломтей и налила в миску оливковое масло.

– Я пою теперь только им, – сказала она. – И моему сыну. – Она пододвинула к гостю хлеб: – Ешь. Только вчера испекла.

Роксана повернулась к нему спиной и стала у окна.

Сажерук потихоньку осматривался, макая в масло ломоть хлеба. Два мешка соломы и пара одеял на кровати, скамья, стул, стол, кувшины, корзины, бутылки и миски, пучки сухих трав под потолком, густо-густо, как в берлоге у Крапивы, и сундук, выдающийся роскошью среди этой скудной обстановки. Сажерук помнил торговца тканями, который подарил его Роксане. Его слуги насилу дотащили сундук, до краев полный шелковыми платьями, расшитыми жемчугом, с кружевной отделкой на рукавах. Интересно, они до сих пор лежат в сундуке? Нетронутые, непригодные для возни на грядках.

– В первый раз я пошла к Крапиве, когда заболела Розанна. – Роксана заговорила, не оборачиваясь к нему. – Я тогда даже не знала, как сбить жар. Крапива показала мне все, что умела, но нашей дочери ничто не помогало. Жар все усиливался, и я повезла ее к Филину. Я привезла ее в лес, к феям, но они мне не помогли. Может быть, они бы сделали это для тебя, но тебя не было.

Сажерук увидел, как она утирает глаза тыльной стороной ладони.

– Небесный Плясун мне рассказал.

Он понимал, что это совсем не те слова, однако не мог найти других.

Роксана кивнула и снова утерла глаза.

– Говорят, что тех, кого любишь, можно увидеть и после смерти, – тихо сказала она, – что они приходят к нам по ночам, хотя бы во сне, что наша тоска может вызвать их обратно, хоть ненадолго… Розанна не пришла. Я обращалась к женщинам, которые якобы умеют говорить с умершими. Я сжигала травы, дым которых будто бы вызывает их, и не спала много ночей в надежде, что она придет хотя бы раз… Но это все ложь. Обратного пути нет. Или ты побывал там и нашел его?

– В царстве мертвых? – Сажерук покачал головой и грустно улыбнулся. – Нет, я был все же не так далеко. Но поверь, даже там я искал бы путь, чтобы вернуться к тебе…

Как долго она смотрит на него! Больше никто так на него не смотрел. И он снова принялся искать слова, чтобы объяснить, где он пропадал, но таких слов не было.

– Когда Розанна умерла… – Казалось, язык Роксаны немеет от этого слова, как будто оно может снова убить ее дочь. – Когда она умерла у меня на руках, я поклялась себе: никогда больше я не буду такой беспомощной, если смерть попытается отнять кого-то из моих близких. С тех пор я многому научилась. Может быть, сейчас бы я ее спасла. А может быть, и нет.

Она снова посмотрела на него, и, отвечая на ее взгляд, Сажерук не пытался скрыть свою боль, как делал обычно.

– Где ты ее похоронила?

Она кивнула на двор:

– За домом. Там, где она всегда играла.

Он повернулся к открытой двери, чтобы увидеть хотя бы землю, в которой лежит его дочь, но Роксана удержала его.

– Где ты был? – прошептала она, прижимаясь лбом к его груди.

Он погладил ее по голове, по тонким седым прядкам, паутинкой опутывавшим черные волосы, и уткнулся в них лицом. Она по-прежнему кладет апельсинные корки в воду, которой моет голову. Этот запах поднял такую волну воспоминаний, что у Сажерука закружилась голова.

– Далеко, – сказал он. – Я был ужасно далеко.

Он стоял, прижимая ее к себе, не в силах поверить, что она снова здесь, не как бледное, ускользающее воспоминание, а из плоти и крови… и не прогоняет его.

Сколько они так простояли, он не знал.

– А старшая? Как поживает Брианна? – спросил он наконец.

– Она живет в замке, вот уже четыре года, в услужении у Виоланты, невестки герцога, которую все называют Уродиной.

Роксана высвободилась из его объятий и пригладила туго затянутые в узел волосы.

– Брианна поет для Уродины, присматривает за ее избалованным сыном и читает ей вслух. Виоланта помешана на книгах, но у нее слабое зрение, поэтому она не может читать сама, не говоря уж о том, что ей приходится делать это тайком: герцог считает, что читающая женщина – это неприлично.

– Но Брианна умеет читать?

– Да, и моего сына я тоже научила.

– Как его зовут?

– Йехан. Как его отца.

Роксана подошла к столу и потрогала стоявшие на нем цветы.

– Я его знал?

– Нет. Он оставил мне эту усадьбу. И сына. Разбойники подожгли наш амбар, он побежал туда, чтобы спасти скотину, и погиб в огне. Странно, правда? Я любила двоих мужчин, и одного огонь сожрал, а другого защищает.

Она долго молчала, потом заговорила снова:

– Поджигателей послал тогда Огненный Лис. Под его водительством они обнаглели еще больше, чем при Каприкорне. Баста и Каприкорн исчезли тогда же, когда и ты. Ты это знал?

– Да, я слыхал об этом, – пробормотал он и не мог оторвать от нее глаз. Как она хороша! Невероятно хороша. Смотреть на нее было почти больно.

Роксана снова подошла к нему, и теперь каждое ее движение напоминало Сажеруку о том дне, когда он впервые увидел черноволосую танцовщицу.

– Феи и вправду хорошо постарались, – сказала она тихо, гладя его лицо. – Если бы я не знала, как все было, я бы подумала, что шрамы у тебя на лице нарисованы серебряным карандашом.

– Какая милая ложь, – ответил он так же тихо.

Роксана знала, откуда взялись шрамы, лучше всякого другого. Они оба никогда не забудут этот день – день, когда Змееглав приказал ей петь и танцевать для себя. Каприкорн тоже был там – с Бастой и прочими поджигателями, и Баста таращился на Роксану, как кот на вкусную птичку. Он повсюду таскался за ней, обещал ей золото и драгоценности, льстил, угрожал, а она все отказывала ему – и наедине, и при всех. И тогда Баста велел разузнать, кого она ему предпочитает. Он подстерег Сажерука на пути к ней с двумя помощниками, которые держали его, пока Баста кромсал ножом его лицо.

– Ты не вышла больше замуж после смерти мужа?

«Идиот! – мысленно обругал он себя. – Ревнуешь к мертвецу».

– Нет. Единственный мужчина в этой усадьбе – Йехан.

Мальчик появился в дверях так внезапно, словно все время подслушивал и только ждал, когда же произнесут его имя. Он молча протиснулся мимо Сажерука и сел на скамью.

– Цветы стали еще больше, – сказал он.

– Ты не обжег о них пальцы?

– Только чуть-чуть.

Роксана поставила перед ним кувшин с холодной водой.

– На, обмакни их туда. Если не поможет, я разобью яйцо. От ожогов лучше всего помогает яичный белок.

Йехан послушно обмакнул пальцы в кувшин, не сводя глаз с Сажерука.

– А он никогда не обжигается? – спросил он мать.