Текст книги "Убить Хемингуэя"

Криди Испания,1937

ФБР у Хемингуэя особой привязанностью не пользуется, так что можно не сомневаться, что он затеет кампанию поношения Бюро… Его способность выносить суждения далека от идеальной, и, если уровень его трезвости остался таким же, как несколько лет назад, в их справедливости необходимо усомниться.

Дж. Эдгар Гувер

«Чикотес» был набит до отказа вонючими, вшивыми и пьяными солдатами с фронта, журналистами, пишущими и нашим и вашим, трудящимися девушками, шпионами, провокаторами, безработными матадорами и левыми кинозвездами, прибывшими сюда для того, чтобы их потом красочно расписали в прессе дома.

Криди считал Испанию выгребной ямой – лучше всего, полагал он, постоять в сторонке и позволить этим ублюдкам уничтожить друг друга. И черт побери, любой успех в обуздании фашизма в Испании угрожает ускорить многообещающие события в Германии. Хемингуэй и Ласситер сидели рядком у стойки, наблюдая за всем, происходящим за их спиной, в пыльном зеркале. Криди осмелился усесться на стул у правого локтя Гектора Ласситера, так как это была единственная возможность в общем гвалте расслышать, о чем беседуют два писателя.

Хемингуэй сказал:

– Если Вебстер когда-нибудь вставит фразу «групповой трах» в свой словарь, гравюра этого заведения будет служить достойной иллюстрацией. – Хемингуэй взял зажигалку «Зиппо», лежащую у локтя Ласситера, прочитал гравировку и сказал: – Лассо, одно стоящее предложение…

Это была старая игра, которая брала свое начало в Париже, придуманная Хемингуэем и Ласситером: один произносил невероятное предложение, которое невозможно продолжить, а второй пытался совершить это невозможное.

Поддатый Хемингуэй повторил:

– Одно стоящее предложение, Лассо. – Затем: – Только потому, что ты багги…

– …это вовсе не означает, что тараканы тебя не достанут, – закончил за него Ласситер.

Криди скрипнул зубами от огорчения, что ему в голову не пришел быстрый ответ.

– Мать твою за ногу, – сказал Хемингуэй. Он дважды стукнул по стойке и показал на их пустые стаканы. – Повторить, Рамон, причем наливай так, будто это не твое пойло.

Официант, на удивление элегантный и чисто одетый для такого сборища, кивнул и сказал:

– Si, Папа.

– Кстати о хвостах, – внезапно сказал Хемингуэй. Он показал на Криди и обидно усмехнулся: – Как поживаешь, Донован?

Ласситер бегло взглянул на Криди. Криди никогда не приходилось находиться так близко от Ласситера, никогда не попадал он под взгляд на редкость бледных голубых глаз автора детективов. Ласситер неуверенно улыбнулся и протянул руку:

– Привет, Донован. Мы не знакомы? – Ласситер поколебался, затем добавил: – Я фамилию не расслышал…

– Это дерьмо зовут Донован Криди. Один из мальчиков Эдгара Гувера. И возможно, что-то еще и сверх этого. Я заметил этого Донни в клубе «Аист» перед отъездом из Нью-Йорка. Этот гребаный Гувер, уж лучше бы он выдавал вам пиджаки с эмблемой Бюро, чем вот так одевать вас, стричь и употреблять. Ничего удивительного, что итальянские бандиты презирают ФБР. Вас ведь за километр видно. Напиши это все в своем следующем отчете обо мне, ладно, Донсо? – Хемингуэй отпил глоток из своего стакана и покачал головой: – Лассо, ты не поверишь, Криди мечтает стать писателем. Нет, это же, мать твою, уму непостижимо, верно?

Ласситер только улыбнулся и предпочел не отвечать на многозначительный вопрос Хемингуэя.

– Итальянцы? Ты о мафии, Хем? Разве ты не слышал? Организованная преступность – миф. Мистер Гувер сам в этом поклялся.

Хемингуэй только фыркнул и допил остатки из стакана. Жестом велел бармену снова налить.

Присмотревшись к Криди, Ласситер заметил:

– Вы мне кого-то напоминаете, Дон.

Криди сжал зубы. Он ненавидел, когда его называли как-то иначе, не Донован.

– Да ты уже знаешь этого мудака, Лассо, – сказал Хемингуэй, размахивая рукой с толстыми пальцами. – Во всяком случае, насколько мне известно, вы двое уже пару раз встречались. Криди был вместе с нами в Париже в те далекие дни. Ну, не то чтобы с нами, верно, Донни? Ты постоянно болтался где-то рядом, по вони можно было определить. Однажды вечером Гертруда хорошо его повозила мордой по столу. Думается, ты тоже там тогда был, Лассо.

– Начинаю припоминать, – сказал Ласситер. Он неловко улыбнулся и хлопнул Криди по плечу. Криди весь кипел… и завидовал ямочкам на щеках Ласситера. Ласситер сказал: – Ну, приятель, каждому из нас, кто рисковал забрести в это логово льва, каким был салон Гертруды, хоть раз отгрызали задницу. Даже не стану перечислять, сколько раз Герт в первое время поносила меня. Давайте я угощу вас выпивкой…

Тут воинственно вмешался Хемингуэй:

– Пошла она, эта Стайн. И пошел на хер Криди. – Затем наклонился к нему и таинственно произнес: – Эй, Дон! Между нами, поведай нам, что там говорят о Директоре и Клайде Толсоне.

Ласситер поморщился и сказал:

– Лучше отвяжись от него, Хем. Какой смысл швырять камнями в Бюро? Прекрати.

Хемингуэй только отмахнулся. Ему явно все еще хотелось проявить себя.

– Эй, Криди, – заявил он, – у меня есть свои собственные шпионы. Что это за треп, что в деле Дж. Эдгара нет свидетельства о рождении? Что скрывает этот мудак? Он вообще-то американец? Что скрывает Гувер?

Теперь уже начали прислушиваться и другие выпивохи. Ничего хорошего. В тревожной обстановке Мадрида Криди не мог позволить скомпрометировать свое прикрытие.

Криди встал, неохотно пожал еще раз протянутую руку Ласситера и тихо сказал ему:

– Вам стоит утихомирить вашего пьяного приятеля, Ласситер. Пусть научится сдерживаться. У мистера Гувера хорошая память и длинные руки. Этот засранец уже в его списке неблагонадежных. Трудно представить, как еще больше навредить своему положению, но от Хемингуэя всего можно ожидать.

6. Кольцо

Смелость – это вежливость под давлением обстоятельств.

Эрнест Хемингуэй

Ханна лежала в постели, слушая стрекот цикад и дыхание Ричарда. Он спал уже по меньшей мере час. Она же все пыталась найти удобное положение, которое позволило бы ей заснуть. За последние две недели ей крайне редко удавалось как следует выспаться.

Когда родится ребенок, проблема сна станет еще острее. Она сомневалась, что после родов найдет время и силы, чтобы писать. Сомневалась, что Ричард будет помогать ей с ребенком, чтобы она смогла хоть немного продвинуть свою писательскую карьеру.

В эти утренние часы нельзя было догадаться, как сложится жизнь.

И еще у нее болела рука. Пальцы распухли, обручальное кольцо и кольцо, подаренное в честь помолвки, болезненно врезались в палец, настолько болезненно, что она начала беспокоиться.

Пока она сопротивлялась желанию разбудить Ричарда и попросить о помощи.

Разумеется, он рассердится, если она его разбудит, и вполне вероятно, что дело простым раздражением не ограничится.

Проблема довольно необычная, так что он, скорее всего, ухватится за нее, попытается изобразить все в стиле Хемингуэя и насладится этим. Это позволит Ричарду проявить собственную «вежливость под давлением обстоятельств» и громко заявить о себе. Для этого у него были довольно грубые боевые средства: потребовать в свое распоряжение фургон, имеющийся при гостинице, раздавать приказы коридорным, регистраторам и санитарам так, как будто он возродившийся Папа собственной персоной.

Ханна думала об этом с ужасом, Ричард же наверняка получит огромное удовольствие.

К тому моменту, когда пора будет закруглиться, Ричард раздует ситуацию до масштаба умирающего писателя с гангреной на ноге в «Снегах Килиманджаро» – будет о чем поговорить в гостиной факультета английского языка, и все за счет Ханны.

И все же с пальцем явная беда. Она поднесла палец ближе к лицу и нахмурилась. В неясном свете палец казался черным, кольца врезались как жгуты.

Теперь Ханне представился сценарий похуже: ее отвезут в больницу, где придется резать кольца, чтобы снять их с пальца. Их распилят на две части и только тогда смогут стащить их с внезапно растолстевшего пальца. Ричард наверняка впадет в ярость, может быть, отвлечет внимание врача, и тогда палец Ханны порежут на ленты вместе с кольцами.

Она взглянула на кольца при лунном свете, струившемся из окна: вовсе не материнское кольцо Кладда, которое бы ей так хотелось носить, а другие кольца, довольно простые, ничего привлекательного, которые Ричард нашел в скупке, после того как выяснил, что такие же кольца Папа подарил Марте Геллхорн.

Она выругала себя: во время последнего визита к гинекологу врач обратил внимание на ее кольца, нахмурился и сказал:

– Вообще-то пора их снять и не носить до родов, в последние месяцы довольно часто наблюдаются сильные отеки. Вы ведь не хотели бы потерять палец, не так ли?

Возможно, врач шутил, но сейчас шутка уже не казалась ей смешной. Потому что потеря пальца стала представляться вполне вероятной.

Когда Ханна повторила Ричарду слова доктора, он помрачнел:

– Только подумай, какие тебя могут ожидать напасти, если ты его послушаешь, Ханна. Это же символ нашего союза, твоей преданности мне. Разве можно из-за небольшого неудобства этим пренебрегать? Как ты можешь так халатно относиться к чему-то столь для нас важному?

Вспоминая слова врача насчет потери пальца, Ханна почувствовала, что вся покрылась холодным потом. Она попробовала покрутить кольца, но они не двигались. Палец пульсировал, кончик болел, в нем отзывался учащенный пульс.

Она осторожно села, не желая будить Ричарда.

Ей нужно найти ведерко и набрать внизу, в холодильнике, льда. Но дверь запиралась автоматически, а пьяный Ричард свалился на постель в одежде вместе с ключом от комнаты в заднем кармане брюк. Матрас слегка продавился, и он лежал на спине, так что добраться до проклятого ключа было совсем не просто.

Ханна с трудом, одной рукой умудрилась достать ключ и, держа распухший палец прямо вверх, в надежде, что сила тяжести оттянет часть крови от пальца и ослабит давление колец, схватила ведерко и экземпляр «Хемингуэй Ревю», чтобы помешать двери снова закрыться.

Она босиком по холодному бетону прошла к генератору льда, который находился в общей комнате, выходящей на парковку. Наполнила ведерко льдом и сунула туда руку, вздрогнув от боли, которая разлилась по всему организму. Чертыхаясь по-гэльски, она направилась назад, в свою комнату. Палец онемел, но даже во льду она чувствовала, как он горит.

Ханна споткнулась.

Напротив двери в их комнату стояла машина. Торопясь добраться до льда, она в первый раз, когда проходила мимо, не обратила на нее внимания. Подумаешь, какая-то машина.

Но человек, сидящий в этой машине в этот ранний утренний час, испугал ее.

В темном салоне потрепанной зеленой «импалы» она увидела горящий оранжевый огонек сигареты, который поднялся от пепельницы к губам.

Вот что разглядела Ханна в смутном оранжевом свете: очки в темной оправе, обветренные щеки, высокий лоб и большая лысина в черных волосах.

Она быстро скользнула в свою комнату, стараясь сделать вид, что она его не заметила, что она вовсе не бежит, хотя именно это ей больше всего хотелось сделать.

Ханна пинком отшвырнула «Хемингуэй Ревю» и быстро закрыла дверь, локтем задвинув щеколду.

Ричард все еще спал, легонько похрапывая. Этот человек там, у дверей? Какого черта ему нужно?

Все еще думая о нем, Ханна прокралась в ванную комнату и закрыла дверь.

Она зажгла свет, глубоко вздохнула, затем вытащила палец из ведра со льдом. Он показался ей немного меньше, но все равно черным.

Она намылила палец и начала тянуть и поворачивать кольцо. Оно немного подалось, но никак не хотело пролезать через сустав. Она открыла баночку с вазелином и щедро смазала палец.

Медленно и болезненно она стащила первое кольцо.

На второе кольцо понадобилась еще минута усилий и боли, но наконец слезло и оно.

Слава богу!

Она взглянула на палец, который из черного становился красным. Кожа у основания была оливковой, уже образовывался кровоподтек. Но боль была уже не такой сильной. Она посидела несколько минут на краю ванны, сунув палец в ведерко со льдом, чтобы опухоль спала побыстрее.

Вспомнила о мужчине около их двери. Что он мог надеяться увидеть в такой час? Ну, никакой он не ученый, это уж наверняка. Тут она не ошибалась.

Ханна встала и поставила ведерко в раковину.

Ей очень хотелось разбудить Ричарда и заставить выйти наружу, чтобы он сам убедился, что его «коллега-ученый» сидит в два часа ночи у их дверей.

Вместо этого она взяла свои кольца, стерла с них вазелин и положила в свою косметичку. Возможно, утром, когда Ричард заметит, что на ее руке нет колец, ей здорово достанется.

Но, с другой стороны, он может и не заметить. Она уже давно уловила, что порой Ричард смотрит сквозь нее, а не на нее.

Ханна выключила свет в ванной комнате и проскользнула назад в комнату. Она подкралась к окну и слегка отодвинула штору. Мужчина все еще сидел там же, в машине, и смотрел на двери, как будто ждал, что что-то случится.

Страшно…

Вдруг за ее спиной зажегся свет, и ее силуэт четко вырисовался в окне.

Человек в машине выпрямился и загасил сигарету. Ханна быстро опустила штору.

– Ханна? В чем дело? Господи, перестань бродить по комнате, мне надо выспаться.

– Все в порядке, – сказала она, убедившись, что штора плотно закрывает окно. – Выключи свет. Ничего не случилось. Просто я не могла заснуть. Вот и все.

7. Муза, мучимая жаждой

У художника нет времени слушать критиков. Те, кто хочет стать писателем, читают обзоры, у тех же, кто хочет писать, читать обзоры нет времени.

Уильям Фолкнер

Гектор поднял воротник спортивной куртки, чтобы хоть немного защититься от острого, как иголки, дождя, и, опустив голову, двинулся к своей «белэр» 57-го года выпуска. Включил печку и дворники.

Он ездил по центру Кетчума, колесил по боковым улочкам и не уставал дивиться, что Хем сподобился поселиться в этом Богом забытом горном городишке после всех бурных событий в Чикаго, после Парижа, после всех испанских городов, после Венеции, Ки-Уэста и Кубы. Папа всегда стремился жить поближе к воде, но здесь поблизости не было даже приличного озера. И домов выше трех этажей. Никакого культурного центра, ни одного приличного книжного магазина.

Но тут Гектор вспомнил о своем собственном доме в Нью-Мексико. Его большая оштукатуренная гасиенда располагалась на иногда грязных, иногда пыльных берегах Рио-Гранде, рядом с мексиканской границей.

Ла Мессилу вряд ли можно было назвать Парижем американского юго-запада.

Гектор взглянул в зеркало заднего вида. Черный седан все еще следовал за ним. Наверное, Энди, но силуэт не похож. Слишком высокий, слишком худой. В профиль нос с горбинкой – вероятнее всего, это Криди. Уже много лет он не видел эту сволочь. Если Криди и в самом деле болтается где-то рядом, то, вполне возможно, так сильно изменился, что Гектор может его не узнать. Еще одна необнадеживающая перспектива…

Его слегка пробрала дрожь, но, справившись с ней, он начал подниматься по крутой дороге к дому. Посмотрел на светящиеся стрелки «Таймекса»: поздно. Гектор уже давно не юноша, ему следовало бы в это время лежать в постели. Ему следовало бы хорошо отдохнуть перед визитом в Дозорный дом и встречей с Мэри.

Он запер машину и снова поднял воротник, съежился под дождем и направился через парковочную стоянку к манящему теплу закрытого вестибюля гостиницы.

По пути он открыл дверцу такси выходящей из него паре. Женщина была хорошенькой и на сносях.

За ней из машины выскользнул мужчина. Он был значительно старше… живот выпивохи, редеющие и седеющие волосы. Мужчина взял женщину за руку, другую положил по-хозяйски ей на спину. Гектор удивленно поднял брови: выходит, это пара. И в мужчине было что-то богемное, немного беспечное. Гектор сразу унюхал: «ученый». Он подержал для них дверь и улыбнулся будущей мамаше, которая ответила ему немного неуверенной, немного рассеянной улыбкой. Но очень милой.

Тут Гектор ее узнал: накануне вечером он останавливался около них, предлагал подвезти, но ее спутник от него отмахнулся. Глупо заставлять жену так много ходить на таком позднем сроке беременности. Мерзкий сукин сын.

Гектор вошел за женщиной и мужчиной в гостиницу и увидел, что они садятся в лифт. Он услышал, как мужчина сказал женщине, вероятно, в ответ на ее вопрос:

– Это был Гектор Ласситер, главный оратор. Он пишет детективы. Некоторые из них, как ни удивительно, очень хороши. В смысле для детективов.

Детективы? Гектор покачал головой, пригладил седеющие темные волосы и направился в бар.

В гостиной было уютно, мягкий свет, дрова потрескивают в большом камине. Тихая музыка – «Где или когда». И самое лучшее – никаких тупоголовых ученых и иже с ними. Бармен узнал Гектора, сказал:

– Привет, мистер Ласситер. Что будете пить?

Гектор работал над книгой, действие которой происходит частично в Ки-Уэсте, частично на Кубе.

– У меня сегодня ностальгия, Дейв, – сказал Гектор. – Ты умеешь делать мохито?

– Это же край лыжников, – улыбнулся Дейв. – А мохито – напиток тропиков. Но я стараюсь не терять навыков. Да, могу сделать один. Только, имейте в виду, мы скоро закрываемся.

– Тогда сделай три, ладно? Надо сегодня еще пописать. Не добрал сегодня слов из-за всех этих долбаных ученых и их бесконечных вопросов. А не вырабатывать дневную норму слов – плохая примета. К тому же я запаздываю к сроку сдачи.

Дейв подмигнул. Он был поклонником Гектора – они обнаружили это почти сразу после начала их отношений из разряда «бармен – клиент».

Бармен предложил:

– Вы садитесь вон в тот уголок, мистер Ласситер, там вас не будет видно из вестибюля. Дверь здесь закрывается автоматически. Просто выйдите, когда закончите. Если вам потребуется больше, чем три мохито, оставьте мне записку рядом с кассой, и я пришлю вам счет в номер.

Гектор подмигнул:

– Дейв, заявляю официально, ты мой самый любимый читатель.

8. Угроза

Ни одно страстное желание в мире не может сравниться со страстным желанием изменить чье-либо творение.

Герберт Уэллс

Готовясь к утренней встрече с Мэри, Ричард закончил утреннюю часть сочинения и прочитал несколько статей в трех экземплярах «Ревю» касательно лет, прожитых Хемом в Айдахо. Он специально отложил эти статьи, чтобы их прочитать, приехав в Кетчум.

Он закруглился, прослушав запись передачи Би-би-си, посвященной биографии Хема, под названием «Жизнь». Один из белых охотников, который выжил во время последнего, неудачного африканского сафари, сказал о самоубийстве Хемингуэя: «Он катился вниз по пути, по которому ни один человек не может пройти, пока не придет конец его жизни. Он умирал внутри – я не думаю, что в этом кто-нибудь сомневается. Он внезапно стал печальным человеком. Очень, очень печальным».

Ричард выключил магнитофон. Увидел голубой блокнот жены. Открыл его и прочел небольшой рассказ, который она сочинила накануне, одновременно прислушиваясь, течет ли еще вода в ванной комнате.

Как обычно, он не знал наверняка, что об этом думать, Написан рассказ был превосходно. Он мог отличить хорошую прозу, когда она ему попадалась. Написано было поразительно гладко. По-видимому, Ханна написала его за один присест, страницу за страницей, без поправок, дополнений и выбросов. Ни одного вопросительного знака около якобы неудачного или корявого предложения.

Он был вполне в состоянии оценить работы Хемингуэя с той поры, как ему на их достоинства указали, когда он еще был аспирантом, но, если бы его допросили всерьез, Ричарду пришлось бы признаться, что за все эти годы он практически ничего не читал, кроме Хемингуэя.

И его удивляли простые, а иногда и цветистые абзацы Ханны, когда он сравнивал их с мужской, эгоцентричной и лаконичной прозой Папы.

Он закончил читать и положил блокнот на место. Ханна как раз вышла из душа.

Ричард снова полез в карман и вытащил оттуда склянку, посмотрел на нее при свете от окна. Во время короткой встречи – всего несколько слов шепотом на парковке за аптекой – человек сказал, что ему только нужно положить снадобье в напиток вдовы Хемингуэя. И, выпив это зелье, Мэри станет легко отвечать на все заданные ей вопросы, сказал этот человек.

Ричард взял протянутую склянку из руки человека так, будто она радиоактивна. Неуверенно. И спросил:

– А что это такое?

– Мы это пока не назвали, – улыбаясь, ответил человек. – Можете называть это «сыворотка правды», но на самом деле это не вполне соответствует действительности. Однако вы ведь ждете конкретного ответа? Вы его получите. Вы хотите знать, не застрелила ли Мэри Папу? Подсыпьте этой суке зелья и задавайте вопрос.

Затем человек протянул Ричарду пачку стодолларовых купюр.

Ханна приоткрыла дверь ванной комнаты, чтобы выпустить пар. Ричард поспешно спрятал склянку.

Стоя спиной к двери, Ханна осторожно надела кольца. Палец уже принял нормальный вид, и она решила, что впредь будет следить за ним, примет меры при намеке на отек и таким образом предотвратит катастрофу, которая едва не произошла накануне. Она хотела поговорить о человеке, который прячется недалеко от их комнаты, заставить Ричарда понять, что вокруг них происходит что-то странное. Но сегодня у него большой день – его первая встреча с Мэри, к которой он готовился много лет.

Ханна потрогала его подбородок:

– Ты опять колючий. Не хочешь еще раз побриться?

Ричард покачал головой:

– Это специально. Решил немного отрастить. Побреюсь, когда закончу свой первый вариант. На удачу, понимаешь?

Ханна явно сомневалась. Еще раз провела тыльной стороной ладони по щетине своего мужа:

– Тут порядком седых волос, милый. Будешь выглядеть старше своих лет.

Ричард пожал плечами.

– Ну… – пробормотал он.

Он опять надел кубинскую рубашку навыпуск. Брюки хаки и коричневые туфли. Волосы зачесал назад. Они почти касались воротничка. Как у Папы.

Она увидела стакан и бутылку на ночном столике. Он проследил за ее взглядом и заметил:

– Я готовлюсь к сражению со старой сукой и вовсе не хочу, чтобы ты открывала рот по этому поводу, поняла? Хем редко общался с Мэри до первого утреннего стакана и работы над рукописью, так почему я должен поступать иначе? Только тогда можно было иметь дело со старой ведьмой. Если слухи о ее запоях соответствуют действительности, мне еще до нее далеко.

Черт, он собирается прибыть в Дозорный дом под градусом и сразу же задать тон встрече. Показать этой мерзкой и, возможно, преступной старой суке, кто хозяин. К тому же сунуть старой женщине зелье, которое ему дал тот человек, Ричард сможет только в подпитии.

Ханна сжала зубы. Она закусила губу, придумывая аргументы, которые следует выдвинуть, чтобы доказать Ричарду, что нельзя появляться на этой первой встрече забулдыгой.

Ричард поднялся, налил себе еще виски, выпил и облизал губы.

– Хорошая вещь, – заявил он. – Хотя не уверен, что в мире достаточно «Джаинт Киллер», чтобы подготовить меня к встрече с этой чертовой женщиной. – Он наблюдал за реакцией Ханны, явно ожидая гневного возражения.

Ханна только посмотрела на него, но тут у нее едва не отвисла челюсть – он начал боксировать со своей тенью на стене. Затем упал на пол и принялся отжиматься. После четырех раз и неудавшейся пятой попытки он с трудом поднялся и приложил руку к закружившейся голове. Налил себе еще виски и снова уставился на Ханну: теперь их было двое.

– Будешь читать мне лекцию?

Ханна отрицательно покачала головой, вернулась в ванную комнату и закончила расчесывать волосы. В зеркало ей была виден блокнот Ричарда, лежащий на кровати за ее спиной. Может быть, секрет того, что привело к разладу между ними, скрыт между строк в его записях о Хемингуэе. Может быть, там остался след их разрушающихся отношений.

Она присмотрелась к своему лицу в зеркале. Она не очень себя узнавала: лицо стало полнее из-за беременности… щеки постоянно горят. Она снова посмотрела на блокнот на кровати.

Ричард сказал:

– Пойду немного погуляю. Постараюсь побольше проникнуться этим местом. Посмотрю, может быть, отыщу еще пару водопоев Папы, которые туристам пока не удалось обнаружить.

Ханна глубоко вздохнула и кивнула. Даже если он завалится в какой-нибудь бар, все равно хорошо, что он сейчас уйдет. Ханна поняла, что начинает все больше его анализировать, систематически рассматривать, разбирать на части, как они сами делали с героями ее рассказов в годы ее занятий в аспирантуре. Все садились в кружок и умышленно разбирали по косточкам человека, описываемого на странице.

Но этот человек был ее мужем, не героем одного из ее рассказов.

И самое печальное, Ханна совсем не была уверена, что Ричард выдержит такое глубокое разбирательство характера.

Ханна сидела в кресле, покусывала губу и листала блокнот Ричарда.

Глубоко в душе она понимала, что ей следует уносить ноги, пока она может это сделать без особых травм. Прежде чем она станет жертвой плохого обращения и свидетелем неизбежного саморазрушения Ричарда.

Но куда бежать? К чему? Ее нынешняя ситуация была далеко не идеальной, даже порой удушающей, но, по крайней мере, она была частью литературной жизни. Ричард все же полагал, что слова на странице и человек, который их написал, могут быть самым важным в мире. Разумеется, Ричард никогда так не скажет, он даже так не думает, но это заложено в его профессии.

И ей так без него одиноко.

Далеко от дома. Далеко от семьи. Она мечтала уехать из шотландской деревни, стать другой, попробовала начать писать. Она нашла себе мужчину, который с помощью слов зарабатывал себе на жизнь, человека, который изучал одного из самых великих мастеров пера, но оказалось, что глубоко внутри человек, за которого она вышла замуж, был еще одним образчиком ее отца – властным алкоголиком, возможно, даже способным на насилие.

Она открыла блокнот Ричарда и перечитала отдельные абзацы то здесь, то там. Задумалась над утверждением Ричарда, что степень необходима для творчества; настоящие художники в долгу у своих лучших критиков. Более того, он утверждал, что писатели и критики на самом деле существуют в симбиозе, что они переписываются, реагируя на точку зрения друг друга. В некотором смысле, разные стороны одной и той же монеты.

Она задержалась на длинном замечании, которое Ричард оставил сам для себя на полях. Оно ее встревожило.

Он, похоже, боролся с мыслью отказаться от биографической формы и написать исторический роман о Папе.

Ричард в молодости пытался писать художественные произведения, но эти напряженные, странные романы не нашли читателя. Может быть, он переживал кризис среднего возраста? Это было удивительно, ведь Ричард завоевывал премии за свои работы по Хемингуэю. Попытка написать роман о жизни Хема только навредит его реноме ученого.

Кроме того, Ричард глубоко ушел в исследования, какие вряд ли понадобились бы для написания романа. Даже сейчас Ричард ездил на кладбище в Кетчуме, пытаясь узнать имя человека или нескольких человек, которые копали могилу Хемингуэю.

– Мы ведь знаем имя человека, который выкопал яму для Фолкнера, – как-то сказал Ричард, – но кто выкопал могилу Хемингуэю?

– Но наверняка Папа сделал это сам? – прочирикала Ханна, улыбаясь и пожимая плечами.

Но Ричард не улыбнулся. Профессор Полсон ушел, не попрощавшись.

Зазвонил телефон, испугав ее.

– Алло?

Голос был хриплым, скорее женским.

– Скажи своему мужу, чтобы отступился. Слышишь? Скажи Ричарду, чтобы все бросил и отправлялся к чертовой матери домой.

Она нахмурилась, прислушиваясь к тяжелому дыханию в трубке. Сердце бешено колотилось.

Что это может означать, милостивый боже?

Ханна вспомнила незнакомца, который наблюдал за ними в ресторане, ехал за ними до гостиницы, ждал на парковке напротив их двери.

Но ей не удавалось соединить голос и лицо.

На другом конце была женщина, Ханна почти была в этом уверена, и эта женщина была выпивохой и курила по три пачки в день. Пока Ханна решала, повесить трубку или пригрозить пожаловаться оператору, голос сказал:

– Отправляйтесь домой, или вас отправят туда в ящике.