Текст книги "Московские дневники. Кто мы и откуда…"

4.11

Подготовка к «праздникам» состоит в развешивании лозунгов – очень длинных, очень высоко, – в побелке бордюров, мытье ворот и т. д.

Мария Сергеевна, Нина, Золя, Марк, Герда уехали. Любопытно, как мало-помалу они все же раскрывали себя. Марк только в последние дни заговорил, хотя и скупо, о времени, проведенном в Германии, он прожил год в Берлин-Вайсензее, в комнате, где под потолком висела неразорвавшаяся бомба, обезвреженная. На Франкфуртер-аллее у него была девушка. О полковнике Петерсхагене, которому не следовало сдавать город врагу. В последний вечер Марк выдвинулся в главные герои моей истории и говорит только одно: «Солнца никогда не будет». Все думают, будто он в самом деле так говорил, и он примирился, перестал их разубеждать. Неожиданное редкостное согласие. Обоюдная симпатия, поскольку он почувствовал, что я угадываю, какой он (а может быть, каким он был), и вдруг вспомнил давно забытого себя.

В последний день Золя устроила ему жуткую сцену: из-за того, что он не мог оторваться от карточной игры с поэтессой, нашей соседкой. Он явно чувствовал себя до крайности неловко, ведь Золя совершенно потеряла самообладание, но остался спокоен. Потом зашел попрощаться, сказал: «Пусть всегда будет солнце» [популярная русская песня 1962 г.] и добавил: он бы остался, если б мог. С минуту мы стояли в смущенном молчании, пока он не докурил сигарету.

М.С. в последний вечер: «Вообще, сила русских людей в том, что они встречаются, радуются и т. д.» Она рассказала о семье, уже четверых членов которой защищала, и о том, как слава адвоката передается из уст в уста.

Нина вечером при расставании о своем немецком друге: его зовут Дитрих, и она желает ему доброго здоровья. Нина и медведь Юра, который бы с удовольствием закармливал ее сластями, но она не разрешала.

Белокурый эстонский (?) поэт, который всем своим поведением показывает: я иначе не могу. Сидит в купальном халате и работает, делает гимнастические упражнения, прыгает в море, серьезно идет со своей симпатичной молодой женой в столовую. Сегодня он, к нашему превеликому удивлению, очень приветливо сказал нам по-немецки: «Доброе утро».

Немецкие слова в русском: «бутерброд», «шлагбаум», «парикмахерская», «маршрут».

Любопытные французские остатки со времен 1812 года: «шаромыжник» – от «cher ami», то есть «милый друг», так голодные солдаты, попрошайничая, обращались к крестьянам, теперь «шаромыжник» – человек, у которого вообще ничего нет, конченый.

«Шваль» – от «cheval», «лошадь»: мертвые лошади валялись повсюду, шваль – дрянное, негодное, пропащее.

Народ здесь, пожалуй, еще больше, чем у нас, становится покорнее, равнодушнее, приспосабливается.

Позавчера утром ни с того ни с сего очень душно и пасмурно. Я чувствовала вялость. Уже с утра 25°, притом довольно ветрено. К вечеру духота отступила, вчера в первой половине дня прошел дождь, после обеда ветер все усиливался, волны высоченные, как никогда. Мы поднялись на гору, забрались в какую-то глухомань, собак почти столько же, сколько ребятни, по дорогам шныряют свиньи. Сегодня с утра прохладно, всего 15°, море еще бурное, но волнение все же послабее, чем раньше, небо совершенно ясное, с чудесным солнцем.

Я, конечно, не могу достаточно подкрепить это примерами, но у меня такое ощущение, что историческая роль, которую Советскому Союзу, хочешь не хочешь, придется играть и в будущем, находит пока мало осознанной поддержки со стороны населения. Народу вполне достаточно «истории», которая, как он полагает исходя из своего опыта, неизбежно вступает в огромное противоречие с нормальной, в самом обычном смысле человеческой жизнью.

И видеть, как исполинские по своим возможностям производительные силы этой страны лишь в немногих аспектах действительно концентрируются и используются, а все прочее остается в забросе, без применения… как здесь, в кавказских лесах, гибнут каштаны… Этой гигантской человеческой массе словно бы недостает чего-то вроде всепроникающего, организованного производительного духа, или же он есть, только охватил покуда лишь незначительную часть этой массы, а остальные спокойно преследуют совсем иные цели. Но как раз это для нас опять-таки очень притягательно, ведь мы приехали из маленькой заорганизованной страны, где производство-то идет, но дух все больше утрачивается.

5.11

Недавно в кино среди сатирических роликов сюжет, где пожилую женщину с большим багажом отправили пешком по Москве и снимали скрытой камерой, поможет ли ей кто-нибудь. У молодых людей даже спрашивали, почему они не помогли, и, видимо, получали довольно резкие ответы. В конце концов к ней подошла ровесница, подхватила один из чемоданов. Репортер в свою очередь пытался поднести пожилым женщинам сумки, и всякий раз они недоверчиво отказывались от помощи.

Вчера, как обычно, допотопный августовский киножурнал «Новости дня». Десять минут самые замечательные ораторы тогдашней сессии Верховного Совета. Публика зашушукалась. Потом фильм киностудии Ленфильм «Девочка и мальчик», цветной, о том, как симпатичный ленинградский мальчик соблазняет в Крыму девочку-судомойку, потом не пишет ей, оставляет с ребенком, о котором, наверно, ничего не знает, большая трагедия Гретхен, совершенно никакого действия, просто она рожает ребенка и остается одна. Время от времени у горизонта без всякого повода проплывает корабль, и все прекрасно одеты, чего на самом деле здесь не увидишь. Публика живо сопереживала, а авторы фильма, вероятно, очень гордятся собственной смелостью. По задаче фильм просветительный, хотя и в конце не знаешь, что он, собственно, советует девочкам и мальчикам. При наличии рекламы контрацептивов все это потеряло бы актуальность – или бы смягчилось при изменении закона 1944 года.

Лева сегодня в русской рубашке. Все утра просиживает на берегу за шахматами, в своей бахромчатой шляпе.

Наша маленькая женщина, предупреждающая меня не вывешивать купальник вечером на балкон.

Леночка, которая все делает в воде: раз, два, три… Сегодня она уезжает и, как все, бросает в воду 10 копеек, я дарю ей куриного бога, а она мне – пестрый камешек.

В море иногда медузы.

Женщина с бледно-красной розой, приколотой к черному платью. В первый вечер ее все время приглашал танцевать один и тот же мужчина, позднее она, пожалуй, избегала его.

Женщины на пляже, у всех под солнечными очками козырьки для носа.

Корабли, которые при спокойной воде и расплывчатом горизонте как бы парят меж небом и морем.

Три одинокие девушки на пляже, вяжущие на спицах свитера.

Вертолеты, зависающие прямо над последними домами возле гор.

Поэтесса, которая всю вторую половину дня играет в карты, а вечером вдруг нараспев читает стихи.

Мы видели здесь растущую и снова убывающую луну. Она выходит из-за гор поздно вечером, зато утром бледный серп долго висит в небе.

Когда мы приехали, солнце садилось ровно в половине седьмого, сейчас – уже в самом начале седьмого. Вчера долго после заката невероятная и неописуемая игра красок – алых, золотых, зеленых и голубых во всех оттенках. На расстоянии пяди от горизонта какой-то самолет прочертил ровную золотую линию.

Море сегодня было бутылочно-зеленое. Последние дни: яркое, сильное, но уже не жгучее солнце.

Как быстро солнце закатывается за горизонт и под конец, в последнюю секунду, становится не более чем раскаленной красной точкой.

6.11

Вчера вечером – «Война и мир». Пожилой крестьянин, от которого нам досталось два билета. Позднее, поскольку мы сидели рядом, он спросил, откуда мы приехали, где тут живем, а главное, сколько стоила путевка, чтобы в точности доложить обо всем жене.

Сам фильм не так плох, как твердят здесь поголовно все. Есть даже очень хорошие эпизоды. В конце второй серии, которая выпущена досрочно, только внутренние монологи Болконского на фоне пейзажных кадров. Публика начала уходить.

Соединить опыт с настроением. Прощание с летом – но именно с этим летом.

Вахтерша в нашем корпусе – воплощение повсеместного формализма.

Горы начинают окрашиваться по-осеннему.

Осень началась с особенно жаркого дня.

Море начинает танцевать.

Пальмы на фоне огненно-красной каемки неба.

Прохладная кожа после купания. Блаженство горячего супа.

Какой контраст – все еще жаркое солнце и уже прохладный воздух.

Одно-единственное, большое, многослойное облако над горой.

Бледный месяц исчезает только в полдень.

Самое чудесное, когда море взбудоражено ветром, который до нас не достигает.

Одна и та же жизнь смотрит на нас темными глазами на смуглых лицах. Но вправду ли одна и та же?

Вечером на улице – улица тут всего одна – видишь: вина тут хоть залейся.

Если в полдень выставить холодное вино на солнце…

Когда на балконе после обеда становится слишком холодно, чтобы писать, сидя на солнце, пора восвояси.

Последние добавочные дни имеют решающее значение.

Полное отсутствие газет, да и вообще новостей маловато.

Самыми лучшими и самыми веселыми были разговоры о наших планах, но встречались нам и люди, которые без вина развеселиться уже не могли.

Прочитать Джордано Бруно, который не отрекается.

Множество собак, они совсем не злые и живут припеваючи.

Огоньки на кухнях, куда можно заглянуть, когда вечером проходишь мимо, вдоль склона. Издалека все огоньки как точки.

С удивлением обнаруживаешь, что в итоге все-таки продвинулся вперед и что, пожалуй, решающую роль сыграли как раз добавочные дни.

Три недели – маловато, чтобы подружиться, и многовато, чтобы остаться равнодушным.

К детям тоже относятся хорошо. На склоне они играют в футбол; когда девочки идут в школу, им завязывают белые банты.

Невольный соблазн жить тем, что здесь растет…

Массовик нынче днем упорно надувает воздушные шарики.

Свежепричесанные и крепко пахнущие головы людей накануне праздников. Аврал в парикмахерских.

У субтропического парка – белые мраморные скульптуры спортсменов, например дискоболка, в купальнике.

У лебединого пруда – маленький лучник.

Перед прекрасной бухтой художники сумели установить ее живописное изображение.

Гора, где трудно найти путь к вершине. Лестницы, всегда заканчивающиеся у определенного дома.

Запахи на горе: забродившее вино, фекалии, еда.

Сегодня вечером мы видели, как корова невозмутимо щиплет листья инжира.

Дорога, что все глубже вгрызается в горную глухомань.

Можно прослыть чудаком просто потому, что просишь кофе.

Подпольные продавщицы мандаринов у входа на рынок. Поехать в Киев и продать мандарины по 4 руб. за кило.

Как на горе используется каждый м². Большая мандариновая плантация, сторож с ружьем и собакой.

Огромное равнодушие природы, которому мы, по своей природе, должны что-нибудь противопоставить.

Притча о филистере современного образца, который сжирает все, допускает любое зло и хочет только покоя для себя. Приложима к обеим сторонам мира.

Мы приехали сюда в поисках чего-то. Но чего? И нашли ли?

Мы притащили с собой как можно больше своего, кое-что забыли, а под конец оно снова в нас всколыхнулось. Сон стал поверхностнее.

Сегодня ливень на все октябрьские лозунги и плакаты.

Поздравление: «С праздником!»

Вчера праздник в сан. [санатории] «17-й партсъезд». Комплекс шикарный во всех отношениях. Танцы на воздухе, с «аттракционами». Тамошний массовик – образцовская фигура. Устраиваются народные танцы, дети. На самом деле появляется и автор «Пусть всегда будет солнце», все поют эту песню. Люди жаждут любых развлечений, но у них почти нет на них времени – кроме как за возлияниями.

Интересно, что нет ни одного эмигрантского романа немецкого автора из Советского Союза.

Сегодня утром музыка и танцы в вестибюле.

Лева говорит, что он, хоть в нынешние времена это и нелегко, всегда старается оставаться в хорошем настроении. Дома у него круглый год висит картинка: красивая девушка с бокалом шампанского, поздравляющая с Новым годом.

Кто такой Митчелл Уилсон? «My Brother is my ene-my», «Life in thunder» [ «My Brother, my Enemy», «Life with Lightning» – «Брат мой, враг мой», «Жизнь во мгле»].

Хочется остановить время, но приходится его тратить, чтобы познакомиться с самими собой.

Сидим на одной скамейке с воспоминаниями.

Погода здесь меняется резко.

На каждом пляже есть свой смельчак, который вечером еще разок лезет в воду.

Прометей на скале. Позднее, чтобы потрафить богу, он носит ее осколок в перстне.

Потом прорывается тревога за все то, что еще надо сделать. Больше ни дня прогулок, купанья, загорания.

Жертвоприношения, когда уже нет сомнений, что дело принимает другой оборот: из сострадания к богам, чтобы те не выглядели лжецами.

Здесь прочитаны:

«Мадам Бовари»

Рахель Фарнхаген

Дневники Геббеля

Стерн: «Сентиментальное путешествие»

Переписка Гёте и Шиллера

Бахман: рассказы, стихи, радиопьеса

«Зинн унд форм»: Фуэнтес «Смерть Артемио Круса»

Часы, проведенные в большом переполненном кинотеатре на жестких, скрипучих стульях…

Когда приехали, мы думали о том, что вообще можно сделать с этой узкой полоской между горами и морем…

Думали, что уедем не изменившись. Но изменилась не только наша кожа.

9.11.66, день отъезда из Гагры, последнее утро. Опять солнце после двух дождливых дней. Уже в зимней московской одежде. Опять с этой тетрадкой на верхней платформе.

Вчера, после поздней и для всех нас неожиданной встречи с Дымшицем, долгая вечерняя прогулка с ним. Осторожный разговор с внезапным порывом к откровенности. Ольга Берггольц и ее три мужа. «Не знаю, как она еще жива. Выпила все Черное море». О «Новом мире» [литературный журнал] и Твардовском: критическая часть очень полемична, слишком полемична, без подлинного предмета спора. Вкус Т. в изобразительном искусстве консервативен. Крестьянская позиция, из которой он исходит. В «Литгазете» опубликована статья Лифшица, теорет. вождя «Нового мира», где Пикассо, Матисс и многие другие ничтоже сумняшеся причислены к декадентам.

Начало разговора о фильме «Крылья», который он, как и мы, нашел интересным и который здесь большинству не понравился. Ведь там показано, что в обычной жизни нельзя работать военными методами (для нас это было в фильме не главное).

«Сейчас у нас так много мнений – возможно, потому, что раньше было только одно, так что вообще уже не знаешь, как в них разобраться».

Его неприятно поразила дискуссия вокруг «Оле Бинкопа»[14]14
  «Оле Бинкоп» – роман Э. Штритматтера.


[Закрыть]: люди не понимают, что это и есть реализм, не однобокий, а диалектический. На наши зондирующие попытки объяснить, при которых мы нет-нет да и вставляли колкости, он почти не обращал внимания. Только потом, когда, сидя на скамейке у моря, мы заговорили об основной проблематике, о деидеологизации через экономизм, он живо согласился, распространив эту проблему и на другие страны. Я рассказала о своих наблюдениях на Унтер-ден-Линден. Он сказал: «То, что вы говорите, чрезвычайно важно и могло бы стать новаторской художественной темой. Человек, который видит все с высоты, сильный человек, Оле Бинкоп в городе». – «Не так-то просто, он наверняка должен быть одиночкой». – «Не думаю. Он мог бы опираться на нравственные резервы в народе». – «Они существуют, особенно среди молодежи. Но все то, что я только что критиковала, возникло ведь не вопреки партии и не самотеком, а как раз при поддержке партии». – «Да, партия вынуждена делать такие вещи, по экономической необходимости, вспомните наш нэп, это ведь то же самое. Но она должна сохранить нравственные резервы. Другой вопрос, использует ли она их».

Он рассказывает о множестве фильмов, ведь был главным редактором всей кинематографии.

О «Войне и мире» – слишком иллюстративно, недостаточно психологично. Батальные сцены очень хороши, но стендалевские, а не толстовские.

Смесь консервативного и прогрессивного, всегда стремится к уравновешенным оценкам. Войну закончил в Либаве[15]15
  Город Лиепая (Латвия).


[Закрыть](Латвия), получил телеграмму с вызовом в Берлин, поездом доехал только до Позена[16]16
  Город Познань (Польша).


[Закрыть]. Потерял в Ленинграде 14 близких родственников. Воевал с огромной ненавистью. Но когда увидел первых гражданских немцев, изголодавшихся, измученных, женщин и детей, в битком набитых вагонах, его чувства резко изменились: в нем ожило сострадание, и в Берлине он смог без труда работать с немцами.

Наш редактор, насквозь беспомощный, позволяет себя спасать, на самом деле не находясь в опасности, рассказывает, как мало зарабатывает он и как много зарабатывает его шеф – тоже здесь присутствующий, – мол, кто только нынче не говорит так, а завтра этак.

Еще Дымшиц: до чего ужасна ситуация с разделенной Германией, раз воссоединение попросту немыслимо. Что же думает народ? Молодежь. Называет нашу юность «романтической».

Вторая половина дня с тремя литовцами. Решительные мнения. Представители народа, который борется за существование. Проблема Ионы. Как они смотрят на фильм «Никто не хотел умирать». Что историческую правду пока высказать невозможно. Называют чудовищную цифру 25 миллионов. Ни одну лит. семью не пощадили. 3 млн жителей, из них 1 млн русских, поляков, евреев, в городах весьма смешанное население, в деревне – литовское. «Каждый народ хочет жить». Ассимиляции боятся гораздо больше, чем национализма. Но доступ в мир все равно только через русское, поголовно все женщины, учительствующие на селе, попутно изучают русский.

Сегодня утром долго говорили о возможном будущем плане, о материале, который был бы по-настоящему национальным и имел бы шанс дойти до народа так же, как здесь «Война и мир». Чего только мы до сих пор не пропустили из-за узкоклассового мышления. К.В. [Конрад Вольф] как главный герой или как собирательный образ. Необходимые поиски художественной зацепки. Антипод, который скатывается в прагматизм. Систематически разрабатывать этот план, расширять, обогащать. Собственно, он и есть итог этих недель. Больше не ввязываться в глупые другие схватки. Создать условия, чтобы сделать вот это. «Возвращение домой» и «Премиальное жюри» как предварительные этапы. Использовать приобретенную зрелость. Читать. Выспрашивать людей. Работать.

Хилое, бледное солнце. Море поблескивает. Получило свои десять копеек. Через 20 минут уезжаем. Всё.

Герхард Вольф о четвертой поездке

По собственной инициативе, на гонорар, полученный за русское издание «Расколотого неба» (нем. изд. 1963, рус. пер. 1964), мы поехали в дом отдыха, в Гагру, Грузия/Сванетия, где бывали и гости Союза писателей СССР. Перед этим мы встретились в Москве с переводчиком книжного издания «Расколотого неба» Николаем Буниным. Затем мы посетили расположенный в 70 километрах к северо-востоку исторический город Золотого кольца – Загорск, который теперь вновь, как в XVIII веке, называется Сергиев Посад. Там находится монастырь Троице-Сергиева лавра, включенный ЮНЕСКО в список мирового культурного наследия. Продолжительную прогулку по Москве – Криста об этом не пишет – мы совершили со Львом Копелевым (1912–1997). Он рассказал нам о литературной жизни города, о поэтах и писателях, о которых сотрудники тамошнего Союза писателей в официальных беседах отзывались отрицательно или вообще молчали. С тех пор наши встречи происходили на двух уровнях, частном и официальном.

С Копелевым мы познакомились в 1965 году во время одного из его визитов в Восточный Берлин, на квартире у Анны Зегерс. По этому поводу он пишет в своем дневнике от 27 июля 1965 года: «[…] Она подробно расспрашивает о Бродском. Волнуется, когда я плохо отзываюсь об Эренбурге. “Он мой друг, в 1940-м в Париже спас мою семью, если будешь так о нем говорить, уходи”. Вмешивается Род, успокаивает нас. Угощает крепким венгерским вином. У Анны я познакомился с Кристой и Герхардом Вольф». С того дня мы вплоть до его смерти в 1997 году поддерживали дружеские отношения. С Копелевым встречались не только корреспонденты западногерманских СМИ, чтобы получить информацию о критичных умах русских правозащитников; у него в гостях бывала и Анна Зегерс, когда официально приезжала в Москву. Так, в дневнике от 30 октября 1966 года, когда у него гостил Генрих Бёлль, Копелев описывает встречу, по сей день почти неизвестную: «Вчера Анна разговаривала с Генрихом: его хотят наградить Ленинской премией, по ее и Арагона предложению. Большинство членов жюри “за”. Генрих, решительно: “Пожалуйста, не надо. Я эту премию не приму, пока здесь двое писателей сидят в лагерях[17]17
  Имеются в виду А.Д. Синявский и Ю.М. Даниэль, в 1966 г. осужденные за публикацию «антисоветских» произведений.


[Закрыть]. Не хочу и не могу принять эту премию”. Анна: “Но мы ведь не можем оказывать политическое давление на советское правительство”. Генрих: “Я и не хочу давления. Просто не хочу принимать премию от государства, которое так обходится со своими писателями”». В Гагре мы впервые узнали юг, каким Криста описывает его в своих записях. Там мы наряду с другими московскими юристками познакомились прежде всего с Марией Сергеевной, боевой адвокатессой, которая открыла нам многие до тех пор неизвестные аспекты страны; в конце 1920-х годов она была в Берлине и вполне хорошо говорила по-немецки, часто используя словечки тогдашнего берлинского жаргона и цитаты из шлягеров; мы с ней подружились и нередко посещали ее впоследствии, приезжая в Москву.

Криста Вольф работала в это время над книгой «Размышления о Кристе Т.». Через год после поездки в Гагру она передала Владимиру Стеженскому текст, который он встретил с энтузиазмом, намереваясь перевести на русский язык. В 1969 году ей пришлось ему в этом отказать, потому что книгу – опубликованная в 1968 году, она была подвергнута критике, переиздания в ГДР были запрещены, новое издание вышло только в 1972-м – нельзя было печатать в социалистических странах. На русском языке ее выпустили в 1979-м в томе «Избранное» в переводе Софьи Фридлянд.

Совершенно неожиданно мы встретили Александра Дымшица (1910–1975). После 1945 года он был в Берлине советским культурофицером и выступал с недогматическими по тем временам инициативами (насчет Брехта и др.), но позднее занимал консервативную позицию, особенно по отношению к диссидентам.

Писатель, которого мы считали эстонцем, заговорил с нами в конце нашего пребывания: Казис Сая (р. 1932) из Литвы, он писал тогда пьесу «Иона», по библейской легенде об Ионе, которого проглотил и выплюнул кит: «Понимаете, Иона – это Литва, а кит – Советский Союз». В 1990 году Сая был среди тех, кто подписал декларацию о независимости Литвы.

Задуманный нами вместе с режиссером Конрадом Вольфом фильм «Возвращение домой» о богатой конфликтами истории человека, сына немецких эмигрантов, который позднее других возвращается из Советского Союза, после представления расширенного сценария реализовать не удалось: запоздалое последствие 11-го декабрьского пленума СЕПГ 1965 года, пленума «сплошной вырубки», на котором Криста Вольф единственная выступила с возражениями. Задуманный роман «Премиальное жюри» она забросила; незаконченная рукопись хранится в Берлине, в архиве Академии искусств.

Поездки Кристы Вольф значительно усилили ее интерес к русской литературе и ее современным авторам. Так, в Берлине мы встречались с Юрием Казаковым (1927–1982), в чьих рассказах без навязанных амбиций социалистического реализма отдавалось «предпочтение внутренней биографии» персонажей. Это привлекло симпатии Кристы к Казакову, и она написала к сборнику его избранных рассказов («“Трали-вали” и другие рассказы» [ «Larifari und andere Erzählungen»], 1966) предисловие: «Свое собственное». В 1967 году, выступая по радио по случаю годовщины Октябрьской революции, она выбрала малоизвестную и совершенно нетрадиционную повесть Веры Инбер (1890–1972) «Место под солнцем» (1928). В своем выступлении она по-своему подчеркнула «смысл нового дела» и «огромное удовольствие от всего человечного, огромное творческое стремление».

Романы Юрия Бондарева (р. 1924) о войне и послевоенном времени – такие, как «Тишина» (1962) и «Последние залпы» (1959), – представили события тех лет в новом критическом свете; по нашему приглашению Бондарев навестил нас в 1968 году в Кляйнмахнове.