Текст книги "Граница миров"

– Но для одного такого соглядатая это уже скверно кончилось, – напомнила Офелия. – Там ведь было сказано, что он исчез, расследуя проблему этого Карно… Копра…

– Проблему корнукопианизма, – поправил Торн. – В переводе это означает «Рог изобилия».

Офелия растерянно взглянула на него. Рог изобилия? Ее специальность была ближе к истории, нежели к мифологии, но она, разумеется, слышала об этом легендарном предмете, который щедро извергал всяческие блага. Правда, от ковчега к ковчегу версии менялись. Например, у нее на Аниме, где преобладал практицизм, Рог изображали в виде бездонного продуктового пакета. Так какое же отношение он имеет к Другому или к Евлалии Дийё?! Ни тот ни другая никогда не отличались щедростью или добротой по отношению к людям. Напротив – загубили земли, моря и человеческие жизни.

Ей ужасно хотелось прослушать еще раз послание Генеалогистов. Технические помехи в записи сбили ее с толку, и она не могла похвастаться такой же памятью, как у Торна.

– «Обладательница абсолютной власти…» – повторила она, бережно обследуя куклу в поисках дополнительного звукового механизма. – Интересно, можно ли разобраться в таком важном деле, находясь в этом Центре, но так, чтобы никто ничего не заметил?

Офелия вздрогнула, увидев комара на запястье Торна: едва он сел к нему на руку, как безжалостное невидимое лезвие с хирургической точностью рассекло его надвое. А Торн, сосредоточенно изучавший узоры на плиточном полу и погруженный в сложные размышления, даже не заметил этого. Его когти истребляли всё, что попадало в мертвую зону сознания их владельца, независимо от того, была угроза реальной или нет. В Торне просыпался первобытный, неуправляемый охотничий инстинкт, который он стыдливо скрывал. Офелия никак не могла понять, почему и когда унаследованная им сила Драконов обернулась таким извращенным свойством.

– Евлалия Дийё создала бессмертных Духов Семей, – объявил Торн. – Их было двадцать один. Она описала роль каждого из них в Книге, которую сделала неподвластной времени. И она же – вольно или невольно – спровоцировала Раскол мира, а затем распределила семейные свойства по ковчегам, каждому ковчегу – свои. И наконец, – заключил он с презрением, на миг исказившим металлический тембр его голоса, – она сама возвысилась до статуса божества, которое на сегодняшний день обладает властью над всеми Семьями. Тем не менее ее имя никому не известно. Для следующих поколений она осталась лишь анонимным автором детских книжек, притом довольно посредственных. Отсюда вопрос: если столь заурядному существу удалось сотворить столько чудес, то почему бы кому-то другому не сделать сегодня то же самое?!

И он так безжалостно стиснул сплетенные пальцы, что его ногти впились в кожу. Взгляд Торна при этом яростно устремился на пол атриума. Офелия поняла его реакцию, заметив там один дефект: на плитке обнаружился лишний завиток, нарушавший безупречный орнамент. Торн был патологическим приверженцем симметрии. И его глаза так неистово впились в рисунок, словно он пытался одной только силой воли исправить недостаток.

– Генеалогисты дали мне понять, что ответы скрыты в Центре девиаций, – продолжал он, отчеканивая каждый слог. – А вопросов у меня накопилось предостаточно. Каким образом Евлалии Дийё удалось стать Богом? Какова ее реальная доля ответственности за Раскол? Почему она сначала наделила Духов Семей свободной волей и памятью, а затем лишила и того и другого? Почему она до сих пор обладает свойствами всех Семей, за исключением жителей Аркантерры? Если она действительно создала всех Духов Семей, то почему не владеет всеми их свойствами? По какому праву она выдает себя за Бога? И как смеет думать, что радеет за благо человечества, хотя давно утратила всё, что составляет человеческую сущность?!

Голос Торна постепенно набирал силу, всё сильнее вибрировал от сдерживаемого гнева, и Офелии вдруг почудилось, что ее собственная кожа потрескивает от электрических разрядов его когтей. Оставалось только надеяться, что ее не постигнет судьба несчастного комара. К тому же она беспокоилась всякий раз, как Торн произносил слово «Бог». Он понижал голос до почти неслышного шепота, но она всё-таки невольно оглядывала атриум, желая убедиться, что они здесь одни. Роботы Лазаруса были сконструированы таким образом, что превращались в капканы со смертоносными лезвиями при малейшем упоминании о Нем. В этом роскошном античном декоре скрывалось столько автоматов, что невозможно было определить, которые из них грозили гибелью людям. Например, этот графоскоп, стоящий на мраморном столике, – так ли он безобиден, как выглядит? Или вон тот чайник с таймером? Или вот эта статуя в центре бассейна, ударяющая каждый час в медные тарелки?

Торн прикрыл глаза, чтобы не видеть злополучный дефект в орнаменте.

– Я не выношу никаких противоречий. И тем не менее вынужден их терпеть с тех пор, как унаследовал от матери воспоминания Фарука. В этих обрывках памяти нет Другого, но я убежден, то есть это Фарук убежден, – поправился он, – что в день Раскола Евлалия Дийё была наказана. Мне иногда кажется, что я вот-вот вспомню, как всё произошло в тот момент на самом деле. Я абсолютно уверен: Фарук был единственным свидетелем данного события. Именно по этой причине Евлалия и не желала, чтобы кто-то прочел ее Книгу.

Офелия слушала Торна, стараясь не прерывать. Он настолько привык скупо отмеривать слова, что иногда его трудно было понять, но сегодня он решил подробно сформулировать свои соображения. Он по-прежнему сидел не открывая глаз, словно присутствовал при той давней сцене, которая разворачивалась под его опущенными веками.

– Когда произошел Раскол, Евлалия была одна в своей комнате. Она запретила Фаруку входить, но всё же он открыл дверь.

Высокий лоб Торна взмок от пота и страдальчески сморщился от усилия: он пытался вытащить из глубин погибшей памяти матери хоть какие-то сохранившиеся обрывки.

– С одной стороны – паркет, с другой – небо. Комната была рассечена ровно посередине. От нее больше ничего не осталось. Ничего… кроме самой Евлалии и… чего-то еще… чего же? – спросил себя Торн, силясь поймать ускользнувшее воспоминание.

– И кроме висевшего зеркала.

Торн распрямился и открыл глаза.

– Верно, – признал он. – Там было зеркало.

– Оно до сих пор там висит, – сказала Офелия. – Я случайно попала туда, где оно находится, – в Мемориале, в Секретариуме, внутри парящего глобуса…

– …и в самом его центре! – договорил Торн; он наконец вспомнил, и его глаза торжествующе заблестели. – Как раз в том месте, где Раскол унес половину здания. Теперь меня не удивляет, что при реставрации Мемориала Евлалия Дийё приказала архитекторам Вавилона встроить эту комнату в центр Секретариума. Если мы сможем выяснить, чтó там реально произошло, – а искать нужно сперва в Центре девиаций и затем в потайной комнате Мемориала, – нам удастся сложить все части этой головоломки.

Офелию вдруг опять посетило страшное видение: витрина зеркального магазинчика, кровь, пустота, ужасная встреча с Евлалией и Другим на фоне конца света. А что, если в зеркале просто-напросто отразились ее собственные страхи? Она вгляделась в тени – свою и Торна, – неестественно удлиненные светом ламп; они лежали у их ног, накладываясь одна на другую.

– Меня тоже мучит множество вопросов. Я часто спрашивала себя: по какой причине я так похожа на нее? На Евлалию, – уточнила Офелия, заметив вопросительный взгляд Торна. – Похожа гораздо больше, чем на моих родных сестер. Я даже разделяю с ней некоторые из ее воспоминаний, хотя они передались мне не тем путем, каким были внушены тебе.

Она с минуту помолчала. В доме Лазаруса вокруг них царила мирная тишина, едва нарушаемая шелестом противомоскитных сеток на легком ветерке и отдаленным позвякиванием автоматических устройств. С ближайших улиц не доносилось ни единого звука: в Вавилоне не знали ни праздничной музыки на улицах, ни шумных соседей, ни автомобильных гудков.

– И, мне кажется, теперь я знаю причину, – продолжала Офелия, – Другой, которого я освободила из зеркала в моей спальне и с которым я смешалась, – добавила она, подчеркнув это слово, – это отражение Евлалии Дийё.

Подобное заявление могло бы вызвать насмешки Торна, будь он способен смеяться, однако он всерьез задумался.

Офелия медленно подняла левую руку и взглянула на свою тень, которая проделала то же самое правой рукой.

– Отражение, которое Евлалия, возможно, потеряла одновременно со своей человеческой сущностью, – прошептала она изменившимся голосом. – Какая-то часть меня приняла эту теорию – несомненно, гораздо раньше, чем я это осознала, – а другая часть отвергает. Я знаю, что мы живем в мире, где чудеса стали нормой, но всё же… отражение, способное сбежать из зеркала? Способное действовать и думать? Способное разрушать целые ковчеги? Значит, не существует реальности, которую нельзя было бы изменить? И потом, какое отношение это имеет к проекту Центра? Неужели Евлалия Дуаль воспользовалась Рогом изобилия, чтобы иметь в своем распоряжении множество лиц и свойств? И неужели именно по этой причине она начала враждовать с собственным отражением в зеркале? Возможно ли, чтобы из-за этой вражды появился Другой и произошел Раскол?

Торн взглянул на свои часы с цепочкой, свисавшие из кармана рубашки; крышка щелкнула, открылась и закрылась сама собой, показав ему время.

– Мы сами должны найти ответ на все эти вопросы, – деловито объявил он. – Если Евлалия Дийё работала над проектом, который сделал из нее и Другого то, чем они стали сегодня, нужно понять его внутреннюю суть. Ибо то, что создано одними, может быть уничтожено другими – достаточно узнать как именно. Завтра на рассвете я отправлюсь обследовать Центр.

Офелия судорожно комкала свою тунику. Нужно было сказать ему, сказать сейчас же, не откладывая. Торн имел право знать обо всех последствиях того несчастного случая с зеркалом. «Я не смогу иметь детей». Всего лишь короткая фраза, несколько слов, которые, в общем-то, не имели большого значения. Так почему же ей никак не удавалось их выговорить?

И Офелия решила, что для этого сейчас неподходящий момент.

– Я еду с тобой.

Торн пожал плечами, но его отказ прозвучал спокойно, совсем не враждебно:

– Я не могу увезти тебя туда.

– Знаю. Лорд Генри не имеет права афишировать свои отношения с иностранкой, носящей на лбу вот это, – и Офелия с улыбкой постучала пальцем по своему штампу. – Иначе мы вызовем всеобщее подозрение. Я поеду одна, своим путем. В конце концов, Лазарус уверял меня, что я представляю интерес для Центра как инверсивная личность, так что я вполне могу явиться туда в качестве добровольного объекта исследований.

Офелия умолчала о том, что врач в Мемориале посоветовал ей сделать то же самое.

– В такие учреждения никто не является добровольно без веских причин, – возразил Торн. – Возможно, шпион Генеалогистов исчез именно потому, что вел себя неосторожно. И если работники Центра его разоблачили, они удвоят бдительность и будут остерегаться новых людей.

– Ладно, я уже завтра разведаю, какой стратегии мне лучше всего придерживаться. У меня ведь тоже есть свои информаторы.

Торн был верен себе: он не ответил на улыбку Офелии. Зато устремил пронзительный взгляд на отпечаток, полускрытый спутанными кудрями у нее на лбу.

– Несмотря на то что я принадлежу к Светлейшим Лордам, мне неизвестна цель этой перерегистрации. Но обрушение северо-западного квартала города повлечет за собой тяжкие последствия. Я думаю, тебе лучше бы какое-то время не показываться на люди.

– А я думаю, что вся бюрократия Вавилона не помешает мне присоединиться к тебе.

Сдвинутые брови Торна вдруг мирно вернулись на свои места. Он растерянно воззрился на Офелию, словно только сейчас обнаружил ее рядом с собой, на бортике бассейна, притом вполне довольную этим. На его лице промелькнуло поочередно несколько чувств, столь противоречивых и неуловимых, что трудно было отличить одно от другого. Облегчение. Смущение. Благодарность. Нетерпение.

Он откашлялся, избегая устремленного на него взгляда Офелии, и наконец ответил:

– Я буду тебя ждать.

Он вдруг показался ей смущенным донельзя на этом каменном бортике, словно ему стала тесна собственная кожа, стали мешать собственные слишком большие руки, слишком длинные ноги и слишком тяжелый костяк.

И тут Офелия поняла, что близость, которую они разделили накануне, не отдала ей Торна целиком: какая-то его часть оставалась неприкосновенной. Расстояние между ними было ничтожным, но и оно стало излишним. Внезапно она ощутила потребность сократить его до нуля, но тут же вспомнила о своей расцарапанной коже и пыльных волосах. В глазах того, кто считал гигиену первоочередным долгом, она сейчас была не на высоте.

– Наверно, я должна дезинфицироваться?

И вдруг Офелию окутала темнота. У нее пресеклось дыхание, она не сразу поняла, что Торн резко прижал ее к себе. Его объятиям никогда не предшествовали никакие проявления нежности. Сперва – расстояние, потом – полная близость.

– Нет, – сказал он.

И Офелия приникла к нему, забыв всё на свете. Она вслушивалась в сумасшедшее биение его сердца. Ей было приятно, что он такой большой, а она такая маленькая. Торн поглотил ее целиком, как нахлынувший морской вал.

В какой-то миг, заметив ее широко распахнутые глаза под криво сидевшими очками, он вдруг отпрянул и отвернулся, свирепо растирая свой большой нос с горбинкой. Его уши горели.

– Я к этому не привык, – отчеканил он. – Не привык, чтобы на меня так смотрели.

– Как «так»?

Торн снова откашлялся – Офелия никогда еще не видела его таким смущенным. Неизменно уверенный в своих рассуждениях на отвлеченные темы, он сейчас, казалось, никак не мог подобрать нужные слова.

– Ну… так, будто я теперь не способен совершать ошибки. А я их совершаю. И даже больше чем ошибки.

Он почти касался лица Офелии носом, еще горевшим от растирания, и пристально, очень серьезно смотрел ей в глаза.

– Если тебе вдруг что-то не понравится… ну, какой-нибудь мой жест или неудачное слово… ты должна мне сразу сказать. Я не хочу раздумывать и спрашивать себя, почему мне не удается сделать свою жену счастливой.

Офелия прикусила щеку изнутри. Правда состояла в том, что для них обоих любовь была terra incognita[21]21
  Букв. неизвестная земля; здесь перен.: незнакомая область, что-либо непонятное (лат.).


[Закрыть].

– А я и сейчас уже счастлива. Даже немного больше чем счастлива.

По губам Торна, обычно сурово сжатым, пробежала дрожь. Он было наклонился к Офелии, на сей раз решительно, но этот порыв был пресечен ножным аппаратом, который сковывал его движения. При виде его растерянного лица Офелия не удержалась и начала хохотать.

Да, она была счастлива, невзирая на то что окружающий мир разлетался вдребезги. И спрашивала себя, довелось ли когда-нибудь Евлалии Дийё испытать такое чувство и чем она занята в настоящий момент, где бы ни находилась.

Одиночество

Другой-Рыжий-Прерыжий-Добряк потянулся, воздел мускулистые руки, потряс ими в воздухе и зевнул, показав широченную зубастую пасть.

Виктория испуганно отступила. Но не слишком далеко. Ей не хотелось отставать от Крестного, торопливо шагавшего по улице. Она выглядела очень странно, эта улица. Терраса с зонтиками от солнца скукожилась так, что почти исчезла. И то же самое произошло чуть дальше с разноцветными фруктовыми прилавками. А еще дальше – с красивым газетным киоском. Завидев Крестного, люди торопливо прятались в домах, да и сами дома подражали своим хозяевам, складываясь гармошкой или превращаясь в комки, словно были бумажными. В результате от них оставались одни только белые фасады, без окон, без дверей.

Вскоре улица и вовсе опустела. На ней уже не было ни Крестного, ни Другого-Рыжего-Прерыжего-Добряка, ни Дамы-с-Разными-Глазами, ни самой Виктории – но она-то как раз не считалась. И такое же произошло с предыдущей улицей, и с пред-предыдущей, и с пред-пред-предыдущей.

Крестный остановился в солнечном луче, проскользнувшем между крышами откуда-то сверху. Его палец торчал из дыры в кармане, подтяжки свисали с пояса. Прикрыв глаза, он втянул носом воздух, словно упивался этим светом. Его кожа и борода мерцали на солнце.

Когда он обернулся к Другому-Рыжему-Прерыжему-Добряку и к Даме-с-Разными-Глазами, Виктория увидела, что он улыбается.

– Предание не врет: нет никого более неуловимого, чем аркантерровец, не желающий быть найденным.

Виктория плохо слышала его. Путешествовать было так же сложно, как смотреть на мир со дна полной ванны, и у нее складывалось впечатление, что эта ванна становится всё глубже и глубже. Никогда еще она не путешествовала так долго. Голоса доходили до нее всё более искаженными, становились всё более далекими, а иногда и раздваивались. И только улыбка Крестного – лишь она одна! – немного помогала ей чувствовать себя в безопасности.

Дама-с-Разными-Глазами порылась в своей сумке с инструментами, которая висела у нее на поясе, вынула молоток, легонько постучала по ближайшему фасаду и прижалась ухом к стене.

– Минимальная толщина. Прячутся, но нас слушают.

Дама-с-Разными-Глазами говорила одной половиной рта, а из другой всегда торчала сигарета, зажженная или потухшая. Она никогда не выпускала ее из зубов, и оттого понимать ее было еще труднее.

– Избегают вас, господин экс-посол. Похоже, вы прямо коллекционируете дипломатические скандалы. Может, и нам следовало бы вас избегать? Что скажешь, Ренар?

И Дама-с-Разными-Глазами впилась своими разными глазами – один ярко-голубой, другой совсем черный – в Другого-Рыжего-Прерыжего-Добряка. Тот неопределенно мотнул головой, что не означало ни да ни нет. В полуденном солнечном свете его грива полыхала как костер, однако Виктория не чувствовала, что от него исходит тепло.

Крестный разлегся на солнце, прямо посреди улицы, подложив руку под голову; в другой он держал свой дырявый цилиндр и обмахивался им как веером. Его улыбка была обращена к небу.

– Боюсь, что меня избежать невозможно. Даже мне самому.

Ах, как Виктории хотелось кинуться к Крестному! Правда, он не мог видеть ее, слышать или трогать. Да и сама она только смутно различала его фигуру и голос, искаженный до неузнаваемости. Но всё это было неважно – просто она боялась Другого-Рыжего-Прерыжего-Добряка: тот не отходил от Крестного, сам говорил мало, зато всё внимательно слушал. Он наводил на нее страх.

Дама-с-Разными-Глазами запустила молоток в воздух, поймала его за рукоятку и снова проделала тот же фокус.

– Ну что, это и есть ваш план? Полеживать на земле и ждать?

– Именно так, – отозвался Крестный.

Дама-с-Разными-Глазами буркнула ругательство, которое наверняка не понравилось бы Маме. Она чуть не упала, споткнувшись о Балду, который терся об ее ноги.

– Ренар, последи за своим котом!

Другой-Рыжий-Прерыжий-Добряк щелкнул языком, но Балда не двинулся с места, только пристально посмотрел на него. Виктория знала причину. Она тоже видела множество теней, кишевших у него под башмаками. Он был ненастоящий Рыжий-Прерыжий-Добряк, совсем не тот, кто катал ее в коляске по их парку там, дома, и не тот, кто успел ее подхватить, когда она чуть не свалилась с табурета арфиста. Нет, этот Другой-Рыжий-Прерыжий-Добряк был кем-то чужим. Виктория не знала кем именно, но всем своим существом чувствовала исходящую от него угрозу; странно только, что ни Крестный, ни Дама-с-Разными-Глазами этого не замечали.

Виктории очень хотелось, чтобы здесь был Отец. Вот он-то как раз и мог ее видеть. И уж точно прогнал бы Другого-Рыжего-Прерыжего-Добряка, как прогнал когда-то Другую-Золотую-Даму.

Девочка испуганно съежилась: Другой-Рыжий-Прерыжий-Добряк бросил взгляд поверх ее плеча. Похоже, он краем глаза уловил ее присутствие. И тени под его башмаками тотчас заплясали, бешено изгибаясь во все стороны.

Но в этот момент раздался голос, отразившийся эхом от белых стен улицы:

– Как бы мне с тобой поступить?

Такого голоса Виктория сроду еще не слышала. Он был одновременно и мужской и женский и, казалось, шел с неба. Она посмотрела наверх: там, высоко-высоко, на краю крыши кто-то сидел. Виктория попыталась его разглядеть, но ее зрение путешественницы делало то, что находилось вдали, еще более расплывчатым.

– Don[22]22
  Дон (от лат. dominus – господин) – почтительное обращение к мужчине (исп.).


[Закрыть] Янус! – приветствовал его Крестный, резво вскочив на ноги. – Я искал вас.

Существо исчезло с крыши. Оно не упало оттуда, его просто там больше не было. Теперь оно стояло посреди улицы, прямо перед Крестным. Его тело, как и голос, не походило ни на мужское, ни на женское – скорее, на оба сразу.

– Меня никто не ищет, зато я нахожу других. Особенно тех, кто не повинуется мне.

Любопытство моментально перевесило страх Виктории перед Другим-Рыжим-Прерыжим-Добряком. Мужчина-Женщина был таким же огромным, таким же нарядным и таким же непроницаемым, как Отец, хотя ничем остальным не походил на него. У этого была кожа нежно-кремового, карамельного цвета, усы, закрученные спиралью, как винтовая лестница, и жабо на шее, такое пышное, что голова напоминала вишенку на кремовом торте.

Мужчина-Женщина тоже не видел Викторию. И вообще он смотрел только на Крестного.

– Мне известно всё, что происходит на Аркантерре, niño[23]23
  Малыш (исп.).


[Закрыть]. Я знаю, что ты создал прямой путь между моим ковчегом и Полюсом, что нанес визит первой фаворитке моего брата Фарука, что намеревался привезти ее сюда и представить мне, рассчитывая, что ее влияние вынудит меня изменить планы.

Мужчина-Женщина изъяснялся медленно, протяжно, не переводя дыхание.

– Но мои планы не изменились. И распоряжения остались прежними. Никто не должен проникнуть на Аркантерру, и никто не должен ее покинуть. Включая и тебя, niño. Неужели ты и впрямь думал, что я ни о чём не догадывался?

– Я на это надеялся, – ответил Крестный. – Да я и отсутствовал-то какой-нибудь час, но вернулся ни с чем. Так стоит ли устраивать из-за этого трам-тарарам?!

– Мои Розы Ветров – целых восемь Роз! – исчезли, испарились в пространстве.

Виктория была почти уверена, что Мужчина-Женщина не собирался шутить, но Крестный прыснул со смеху.

– Клянусь, я тут ни при чём! Я всего лишь создал прямой путь до Полюса, да и тот аннулировал сразу по прибытии.

Из белого фасада ближайшего дома выдвинулся большой каменный блок и, раскрывшись как лист картона, превратился в балкон. Люди, стоявшие на нем, перегибались через перила, стараясь рассмотреть, что происходит внизу.

– Восемь моих Роз бесследно исчезли, – повторил Мужчина-Женщина. – И участки, на которых они находились, тоже. Я попросил señores[24]24
  Сеньоров (исп.).


[Закрыть] из управляющей компании проверить, в чём дело, и их отчет был предельно ясным. Ты куда-то пропадаешь, а после твоего возвращения, niño, ковчеги разваливаются на части. Лично я склонен считать, что эти явления взаимосвязаны.

Мужчина-Женщина наклонился вперед таким резким движением, что Виктория испугалась, как бы он не упал на Крестного. И тут она заметила, что к нему сзади приникла огромная тень, похожая на дымовую завесу. Никто, кроме Виктории, как будто ее не замечал, эту тень. Она напомнила ей большие когтистые тени Мамы и Отца, хотя и выглядела иначе.

– У меня нет иного выхода, кроме как признать тебя одним из моих потомков, поскольку в твоих жилах течет моя кровь и ты унаследовал от меня небольшую долю моего могущества. Тем не менее мне придется тебя наказать за то, что ты так скверно распорядился ею.

Виктория уж было испугалась, увидев, как Мужчина-Женщина разжал руку с гигантскими пальцами и протянул ее к голове Крестного, словно хотел стиснуть ее в кулаке.

Но тут произошло нечто очень медленное и одновременно очень быстрое. Виктория увидела, как гигантская тень отделилась от Мужчины-Женщины, взвилась в воздух дымным вихрем и приземлилась на мостовую прямо за спиной Крестного. В следующий момент и сам Мужчина-Женщина оказался там же и занял место тени, при этом даже пальцем не шевельнув.

Он хлопнул Крестного по спине так сильно, что у того с головы свалился цилиндр.

– Ладно уж… Я подумал и решил, что ты всё-таки недостаточно могуществен, чтобы вызвать такие потрясения в пространстве.

Виктория перевела взгляд на Другого-Рыжего-Прерыжего-Добряка. Тот стоял неподвижно и спокойно, зато его тени совсем взбесились. Они буйно плясали у него под башмаками, простирая руки – тысячи рук! – к Мужчине-Женщине, словно хотели оторвать от него гигантскую дымовую завесу, но тщетно: им это не удавалось.

Крестный подобрал цилиндр и грациозным движением водрузил его на свою всклокоченную шевелюру.

– Упомянутые вами потрясения, don Янус, вероятно, дело рук Бога. Вам следовало бы постараться вытащить его оттуда, где он скрывается, вместо того чтобы читать мне мораль. Вы – основатель Семьи аркантерровцев, которые свободно преображают пространство, и вам известно, что Эгильеры – их элита – способны разыскать кого угодно и где угодно. А вы заставляете их сидеть под землей подобно кротам… Какая неразумная бережливость!

Виктория не понимала, что такого интересного сказал Крестный, зато тени Другого-Рыжего-Прерыжего-Добряка распоясались вконец, буйствуя совсем уж неистово.

Мужчина-Женщина запустил пальцы в сборки своего пышного жабо, как будто решил покопаться в собственном горле, и вынул оттуда книгу размером с нее, с Викторию. У Отца была точно такая же, и он тоже всегда носил ее с собой.

– Бесполезно возвращаться к этой теме, – сказал Мужчина-Женщина, встряхнув свою книгу. – Я не похож на своих братьев и сестер, моя память в полном порядке. И мои Agujas[25]25
  Букв.: иглы, стрелы (исп.); здесь: Эгильеры.


[Закрыть] останутся неуловимыми до тех пор, пока я не приму иное решение. А что касается той персоны, которую ты именуешь Богом, то, заверяю тебя, я прекрасно помню ее настоящее имя.

– Ее настоящее имя? – повторил Арчибальд со жгучим интересом.

– Имя, которое я тебе не назову, если ничего не получу взамен. Ты должен снова завоевать мое доверие, niño. А пока могу сказать тебе только одно: эта персона и я никогда не были близки. Я имею в виду географически. С тех пор как я достиг зрелого возраста и смог пользоваться своим фамильным свойством, мне уже было трудно усидеть на месте. И поэтому я не был рядом с этой персоной в тот день, когда мир раскололся. Как не был рядом с ней и тогда, когда эта персона вырвала страницу из всех Книг, принадлежавших моим братьям и сестрам, тем самым навсегда лишив их памяти. Должен признаться, этот поступок отбил у меня охоту еще раз увидеться с ней. Я решил держаться подальше и спрятал Аркантерру в потаенной складке пространства. Вот так-то! С тех пор я не вмешиваюсь в дела этой персоны, а она не вмешивается в мои; так всем нам спокойнее, и так оно продолжается уже много веков.

И тут Дама-с Разными-Глазами, которая прежде молчала, решительно подошла к ним. Она швырнула наземь дымящуюся сигарету, раздавила ее каблуком, чтобы погасить, и впилась своими разными глазами в глаза Мужчины-Женщины.

– Хватит!

Люди на балконе начали выкрикивать ужасные слова и метать вниз апельсины. Крестный подобрал один из них и как ни в чём не бывало начал его чистить со словами:

– Значит, это я коллекционирую дипломатические скандалы?

Если бы Крестный не улыбался, Виктория сильно встревожилась бы. Потому что Дама-с Разными-Глазами – та и не думала улыбаться.

– Это уже перестало быть правдой, Янус, и вам это известно. Данная персона вздумала отнять у вас ваше семейное свойство, вот почему Матушка Хильдегард…

– …выполнила свой долг, – договорил Мужчина-Женщина и одним ловким движением подкрутил свои спиральные усы. – Она, вероятно, тоже из числа моих потомков, – добавил он, – но это не помешало ей предать меня, изменив свое имя и нарушив устои нашей семейной политики. Основной закон Аркантерры – нейтралитет. А донья Мерседес Имельда активно вмешивалась в дела других Семей, вашей в частности. Так что, покончив с собой, она просто искупила свою вину. Что же касается этой персоны, нам с вами лучше благоразумно подождать здесь, пока она не придет к более удачным решениям.

Виктория заметила, как Дама-с-Разными-Глазами судорожно стиснула рукоятку своего молотка, однако Крестный успел встать между ней и Мужчиной-Женщиной.

– Don Янус, предлагаю сделку: если нам удастся доказать вам, что эта персона вовлекла Аркантерру в свои козни, мы всем скопом покажем ей, где раки зимуют.

Виктория ни слова не понимала в этих взрослых разговорах, но тем не менее удивилась: откуда Крестный знает, где зимуют раки? Как-то не похоже на него. В любом случае, он выглядел настоящим героем. Да он и был всегда ее любимым героем. Вот только почему же он ее не видит?

Мужчина-Женщина сунул свою Книгу обратно в жабо.

– Ладно, уговор принят. А пока, niño, я запрещаю кому бы то ни было на Аркантерре завязывать какие бы то ни было отношения с тобой и твоей шайкой. Вы оказываете слишком дурное влияние на моих подданных.

Люди на балконе мгновенно вернулись в дом, сам балкон сложился всё с тем же картонным шорохом, а на его месте осталась гладкая белая стена.

Виктория увидела, как тень Мужчины-Женщины взмыла в небо, точно большая дымная птица. Миг спустя она исчезла из виду.

Дама-с-Разными-Глазами сверлила Крестного яростным взглядом. Казалось, ей не терпится пустить в ход свой молоток, чтобы повыбивать ему все зубы и стереть с его лица улыбку.

– Н-да, боюсь, нам не скоро доведется поболтать с каким-нибудь аркантерровцем, да мы им ничего и не докажем. А тебе, я гляжу, на всё плевать! – проворчала она, взглянув на Другого-Рыжего-Прерыжего-Добряка. – Мир гибнет на глазах, Матушка Хильдегард пропала ни за понюх табаку, а ты стоишь себе в уголке и в ус не дуешь. Иногда ведешь себя прямо как лакей!

Виктория почувствовала горечь в гневных словах Дамы-с-Разными-Глазами. Казалось, она ждет от Другого-Рыжего-Прерыжего-Добряка чего-то очень важного для нее.

А тот даже не взглянул в ее сторону. Лишь коротко сказал:

– Жаль.

И уставился на тротуар, где еще несколько мгновений назад стоял Мужчина-Женщина. Тени по-прежнему кишели у ног Другого-Рыжего-Прерыжего-Добряка, словно искали что-то, чего не могли найти.

Внезапно Виктория увидела, как одна из них поползла к ней; девочка замерла, лихорадочно прикидывая, что выбрать: ей хотелось и сбежать, и остаться.

Но тут тени смешались с солнцем. Вода на дне ванны, откуда Виктория наблюдала этот мир, помутнела, все формы и краски смешались воедино в мощном водовороте. Не стало больше ни Другого-Рыжего-Прерыжего-Добряка, ни Дамы-с-Разными-Глазами, ни солнца, ни улицы. Даже Крестный и тот исчез. Виктории еще не доводилось переживать ничего подобного во время своих путешествий. Она так и не уразумела, что произошло. Только почувствовала, как водоворот засасывает ее, грозя растворить и смешать с целой вселенной.

Виктория подумала: «Нет!» – и водоворот тут же изменил направление и замедлился. Краски и формы постепенно вернулись на свои места. Улица обрела более или менее устойчивый вид. Теперь она была темной и безлюдной. Солнечные лучи уже не пробивались вниз между крышами.