Текст книги "Граница миров"

Виктория огляделась. Крестный исчез. Где же он? Она пошла прямо, свернула направо, поднялась по лестнице, свернула налево. Небо над улицами, там, в вышине, постепенно утрачивало голубизну. На углу какого-то парка Виктория заметила силуэт человека, которого приняла было за Крестного, но это оказался фонарщик с шестом на плече. На фасадах домов иногда появлялись двери, из них выходили люди, все как один незнакомые; они шептались друг с другом, выгуливали собак и, пожелав соседям доброй ночи, возвращались домой.

Виктория остановилась на высоком мосту и стала разглядывать гирлянды уличных фонарей внизу. Там, в темноте, змеились десятки и сотни улиц.

Она безнадежно потеряла Крестного.

Виктория подняла голову и взглянула в небо – настоящее небо, которое ей всегда так хотелось увидеть, когда она жила дома. Оно уже не было синим. Она осталась одна. Одинокая и растерянная. Девочка стала думать о Другой-Виктории, думать изо всех сил; если бы у нее были настоящие веки, она сейчас крепко зажмурилась бы, тоже изо всех сил, чтобы снова превратиться в одно общее существо. Тело, в котором она путешествовала, съежилось, сделалось совсем крошечным. С самого рождения Виктория не произнесла ни слова, но сейчас внутри нее звучал немой крик:

Мама. Мама. Мама. Мама. Мама. Мама. Мама.

Мама. Мама. Мама. Мама. Мама. Мама. Мама.

Мама. Мама. Мама. Мама. Мама. Мама, Мама.

Мама. Мама. Мама. Мама. Мама. Мама. Мама.

Мама. Мама. Мама. Мама. Мама. Мама. Мама.

Мама. Мама. Мама. Мама. Мама. Мама. Мама.

– Я не мирился с разлукой!

Перед ней стоял Другой-Рыжий-Прерыжий-Добряк.

Он так низко навис над Викторией, что даже заслонил звезды. Его взгляд пронизывал ее насквозь, хотя и не различал. Но он всё равно щурился и хмурил свои лохматые брови, как будто это помогало ему угадывать ее присутствие здесь, посреди моста. Виктории и самой с трудом удавалось его разглядеть – ей мешали темнота и путешествие. Однако при этом, как ни странно, она явственно видела тени у него под ногами. И все они указывали на нее пальцами.

– Я не мирился с разлукой! – повторил Другой-Рыжий-Прерыжий-Добряк, но тут же поправился: – То есть я не разлучался с миром. Никогда не разлучался с миром!

Его мускулистое тело вдруг стало таять, зато волосы, наоборот, начали расти, расти, расти. И теперь Другой-Рыжий-Прерыжий-Добряк превратился в Маленькую-Даму-в-Очках. Виктория видела Крестную только один раз в жизни, но эта женщина чем-то походила на нее. А главное, напомнила о Маме. Что-то такое было в этом взгляде, искавшем ее в темноте. Словно пустота, жаждавшая, чтобы ее заполнили.

– Меня зовут Евлалия. И я с тобой не разлучусь, малышка.

С этими словами Маленькая-Дама-в-Очках снова преобразилась в Другого-Рыжего-Прерыжего-Добряка и как-то неуверенно развернулась, как будто ей – или ему? – трудно было заставить себя идти в обратном направлении. Потом остановилась, словно поджидая.

После долгих колебаний Виктория решила идти за ними – за ней или за ним? – и за тенями.

Белизна

– Как вы думаете, что они чувствовали? – спросил Амбруаз. – Те, кто упал в пустоту?

Офелия, примостившаяся на скамеечке за спинкой инвалидного кресла, не видела его лица. Она вообще мало что видела. Юный таксвист развернул над своей пассажиркой механический зонт, который то и дело падал ей на голову, а когда удавалось его оттолкнуть, впереди маячил только огромный тюрбан водителя. Шарф не пожелал расставаться с Амбруазом и упрямо цеплялся за него всеми своими петлями, словно хотел слиться с его волосами и стать неотъемлемой частью своего нового владельца. Из-за строгого дресс-кода Амбруазу пришлось обмотать шарф белой тканью, превратив свою голову в громадный кочан.

И тщетно Офелия пыталась утешить себя – без шарфа она чувствовала себя какой-то неполной.

– Не знаю.

– Я уже рассказывал вам, что мой отец пытался исследовать пустоту между ковчегами, помните? Он хотел сфотографировать Ядро Мира, но ему не удалось до него добраться. Да и никому другому тоже. Может, те люди на самом деле, really не умерли? Может, они теперь находятся в пустоте, в плену вечных бурь? А может быть, – продолжал Амбруаз, едва не сбив додо[26]26
  Додо, или мавриканский дронт – крупная нелетающая птица из семейства голубиных, истребленная уже к XVIII веку.


[Закрыть], переходившего улицу, – они выбрались на другую сторону Ядра Мира? И попали к тамошним антиподам, вблизи какого-нибудь другого ковчега? Конечно, это противоречит принципу планетарной памяти – знаете, той самой, согласно которой все ковчеги занимают строго определенную позицию по отношению друг к другу. Но я предпочитаю свою идею той, которая… well… ну вы понимаете.

Амбруаз имел по крайней мере одну общую черту с Лазарусом: он был способен вести разговор за двоих, а то и за большее число собеседников.

– Отец отправился в путешествие в самый неподходящий момент, – со вздохом продолжал он, поглядывая на небо, кое-где видневшееся между крышами Вавилона. – Надеюсь, у него там всё в порядке. Он частенько отсутствует; я не очень-то понимаю, чем он занимается, но… но меня очень любит! – торопливо заверил юноша Офелию, словно боялся, что у нее возникнут сомнения на этот счет. – Он всегда мне говорил, что я для него very важен, несмотря на мою инверсивность.

– Амбруаз, а вам приходилось бывать в Центре девиаций?

– Ни разу, miss. Когда отец заглядывает на Вавилон, он иногда ездит туда, чтобы предложить свои новые автоматы. Руководители Центра – чуть ли не самые выгодные его клиенты! Отец говорит – в шутку, конечно, – что им было бы интереснее вскрыть его – ну вы понимаете, из-за его инверсивности, – но что он предпочитает сначала умереть, завещав свои органы науке, будь они нормальные или situs transversus[27]27
  Обратное расположение внутренних органов человека (лат.).


[Закрыть].

Офелии вспомнился огромный портрет Лазаруса в полный рост, выставленный на почетном месте в его доме. Да, такой ответ вполне соответствовал характеру этого человека.

– Амбруаз, я хочу спросить вас о другом. Правда, это очень личное…

– Пожалуйста, of course[28]28
  Конечно (англ.).


[Закрыть], miss!

– Что стало с вашей матерью?

Амбруаз обернулся и удивленно взглянул на Офелию, чуть не врезавшись в коляску рикши, остановившуюся прямо перед ним. Улица была сплошь запружена экипажами с тех пор, как вавилоняне начали покидать периферийные районы и мелкие ковчеги архипелага. Они чувствовали себя в безопасности только в центре города. Инвалидное кресло Амбруаза могло свободно проезжать между омнибусами и двуколками, но кроме них здесь были еще и велорикши, и багажные тележки, и животные, и автомобили, и толпа пешеходов, которые мгновенно заполняли каждый свободный промежуток на проезжей части. Некоторые люди обступали стоявшие машины, умоляя водителей впустить их на короткое время, пока они не найдут себе жилья.

В воздухе неумолчно звучало: «Please!.. Please!.. Please!..»

Офелия отказывалась считать себя виновницей обрушения ковчегов, но не могла не болеть душой за всех этих бедолаг. У многих из них на лбу стояла та же печать, что у нее. Она чуть не содрала кожу, пытаясь свести это клеймо с помощью мыла, но чернильный отпечаток всего лишь слегка побледнел.

Амбруаз выбрался из пробки, проехав в своем кресле прямо через заросший сквер, где обосновались в палатках целые семьи, оставшиеся без крова.

– Я и сам хотел бы знать, что стало с моей матерью, – ответил он наконец. – Я никогда не видел ее, а отец, такой разговорчивый, сразу умолкает, когда речь заходит о ней. Я даже не могу сказать, с какого ковчега она родом и похож ли я на нее.

Теперь голос подростка звучал совсем не так беззаботно, как обычно. И Офелия устыдилась своей глупой ревности к нему из-за шарфа.

Амбруаз затормозил перед величественным мраморным зданием с вывеской на фронтоне:

ОФИЦИАЛЬНЫЕ НОВОСТИ

– Я доставил вас по назначению, miss, – объявил он и мягко добавил: – Эти обрушения… вы в них не виноваты, miss, поверьте мне!

Офелия сошла со скамеечки и посмотрела прямо ему в глаза:

– Амбруаз, скажу откровенно: я хочу найти Другого не потому, что чувствую себя виноватой, и не потому, что обещала это вашему отцу, а…

– …а потому, что вы сами так решили, – договорил он вместо нее. – Я всё perfectly[29]29
  Отлично (англ.).


[Закрыть] понял, уверяю вас.

Офелия улыбнулась – и ему, и огромному тюрбану, который нервно ерзал у него на голове. Она хотела самостоятельно выбрать свой путь, и шарф явно стремился к тому же.

– Когда-нибудь, Амбруаз, я надеюсь вас отблагодарить за вашу помощь. Вы обладаете многими прекрасными качествами; жаль только, что в их число не входит деловая хватка.

И она вошла, теперь уже одна, в редакцию газеты, где стоял громкий гул, в котором смешивались телефонные звонки, щелканье ротаторов, людские голоса, хотя все эти пронзительные звуки перекрывало басовитое гудение вентиляторов.

– Sorry, miss, мы не сможем вас проинформировать.

Офелия еще не успела задать вопрос, как портье указал ей локтем на выход: в одной руке он держал телефонную трубку, вторая трубка была зажата между плечом и подбородком.

– Но я только хотела спросить…

– Читайте нашу газету, – отрубил портье, подтолкнув к ней ногой пачку свежеотпечатанных экземпляров. – Там есть всё, что вам полагается знать.

– …где мне найти стажера Октавио, – договорила Офелия.

– Евлалия, ты?!

Она обернулась: перед ней высилась огромная стопка папок, под ней блестели сапоги с серебристыми крылышками, а поверх нее Офелия увидела красные глаза Октавио. Они вспыхнули, как раскаленные угли, под темными арками удивленно поднятых бровей. Затем сапоги повернулись к портье, который тотчас же положил обе трубки.

– Прошу разрешения впустить эту особу. Я с ней знаком.

– Конечно, milord. Sorry, milord.

– Этот служащий говорил с тобой так почтительно, будто ты директор издательства, – заметила Офелия, шагая следом за Октавио через офисы.

Октавио промолчал. Он раскладывал папки по столам сотрудников редакции, отвечая сквозь зубы на подобострастные благодарности, расточаемые журналистами: «Большое спасибо, milord!.. Передайте мой нижайший поклон Леди Септиме!..» Раздав наконец все папки, он привел Офелию в комнату, удивительно тихую по сравнению с остальными; на двери красовалась табличка «Искусствовед». Из радиоприемника лилась негромкая фортепианная музыка – Офелия сочла бы исполнение замечательным, если бы мелодию не прерывали частые помехи. Сидевшая тут девушка-акустик слушала ее с брезгливой гримасой, насторожив остроконечные, как у кошки, уши и время от времени восклицая «ах!» или «ох!».

Октавио знаком предложил Офелии место за пустым столом для совещаний. Оконные жалюзи пропускали сюда только рассеянный свет. Фортепиано и охи с ахами тотчас сменились полной тишиной: это была зона звукоизоляции. Сколько бы они ни находились тут, не услышали бы ни один звук извне и никто не услышал бы их самих.

– Я рад тебя видеть, – объявил Октавио безо всяких предисловий. – Когда в северо-западном квартале случилось обрушение, я вдруг вспомнил, что не знаю, где ты жила, после того как покинула «Дружную Семью».

Офелия покосилась на столешницу, покрытую лаком, отражавшим их лица. Сегодня за завтраком она подвергла такой же проверке лицо Амбруаза, вернее его отражение в серебряной посуде. Это была противная, но необходимая процедура. Офелии приходилось подавлять свои чувства и ни в коем случае не доверять собственным глазам, чтобы распознать сущность того или иного человека. Она не знала, под какой личиной и в какой момент перед ней предстанет Другой или Евлалия Дийё, но, если первый был отражением, которого лишилась вторая, одни только зеркала могли раскрыть их истинную природу, сорвать с них маски.

Убедившись, что Октавио – настоящий Октавио, Офелия почувствовала, как ее тронули его слова. Она заметила, что он так ничем и не заменил цепочку, которую сорвал с него Бесстрашный-и-Почти-Безупречный, и сразу поняла, что юноша никогда не украсит себя чем-то другим. Эта драгоценная вещица свидетельствовала о его родстве с Леди Септимой, одной из Светлейших Лордов. Все окружающие смотрели на Октавио снизу вверх и превозносили как могли. Офелия же считала его равным себе, и не только потому, что они были одного возраста и даже одного роста.

– Мне очень жаль, – искренне сказала она. – Жаль, что даже здесь люди видят в тебе прежде всего сына Леди Септимы.

Сквозь длинную черную челку, скрывавшую половину лица Октавио, она увидела его улыбку, не очень-то радостную, но и не совсем грустную.

– Для меня важно только отношение моих друзей.

Он налил воду из графина в стакан и протянул его Офелии. Луч света из окна, пронзивший воду, заиграл дрожащими отблесками на столе.

– In fact[30]30
  Точнее (англ.).


[Закрыть], отношение моей единственной подруги. Чем я могу быть тебе полезен? Если ты пришла по поводу этой штуки, – сказал он, указав на печать у нее на лбу, – то коммюнике, исходящее от властей, пока не раскрыло ее назначения. Редакция завалена просьбами о разъяснениях по этому поводу. Я могу тебе сказать только одно: эта мера касается почти исключительно Крестников Елены, живущих на Вавилоне меньше десяти лет.

– Да, Элизабет сказала мне то же самое.

Глаза Октавио вспыхнули ярким красным огнем: это включилось его семейное свойство.

– Ты слегка разочарована, – объявил он. – Я это вижу по тому, как у тебя опустились уголки губ.

Офелия скрестила руки на животе. Она знала, что Октавио не обладает свойством видеть как врач, но ей всё равно было не по себе под его пронзительным взглядом. И он, конечно, это почувствовал, потому что смущенно отвел глаза.

– Не думай, что я стал важной шишкой, если работаю стажером-предвестником в «Официальных новостях». Я всё-таки еще наполовину курсант. Правда, теперь командую целой ротой в «Дружной Семье». А здесь я only[31]31
  Только (англ.).


[Закрыть] проверяю подлинность сообщений, которые нам шлют читатели, – они на девяносто процентов лживы. Вдобавок Плохие Парни Вавилона ставят нам палки в колеса, дезинформируя общественность, – распространяют ложные слухи и листовки панического содержания.

Вот теперь Офелия слушала его очень внимательно. Солнце за оконными жалюзи внезапно померкло – его заволокла густая облачная хмарь, и это отразилось на лице Октавио, даже под его длинной челкой.

– Я не так проницательна, как ты, но зато хорошо тебя знаю. Ты чем-то угнетен? Плохие новости с других ковчегов?

И тут Офелия почувствовала, как судорожно напряглись под тогой ее собственные плечи. Тщетно она пыталась не думать о плохом – ее мучил страх, что она вот-вот услышит объявление о гибели Анимы. Она покинула свою семью, никому ничего не объяснив, полагая, что у нее нет иного выбора: решения в семье принимала мать, а отец раз и навсегда снял с себя ответственность, – но с тех пор каждый день сожалела о том, что не сказала, как она всех их любит.

Октавио бросил взгляд на другую половину комнаты, где искусствоведша, раздраженная помехами, свирепо лупила кулаком по радиоприемнику. Она не обращала на них никакого внимания, а если бы и обратила, то даже ее уши акустика, какими бы чуткими они ни были, не смогли бы уловить ни слова.

– Понятия не имею, – признался наконец Октавио. – Я тебе уже сказал, что к нам непрерывно со всех сторон стекается информация. Например, много телеграмм прислано с соседнего ковчега – Тотема. Оттуда сообщают, что у них тоже возникли трудности. Но в настоящее время мы никак не можем проверить надежность этого источника.

Офелия отпила воды из стакана. Она оказалась такой же горячей, как воздух в комнате, за неимением потолочного вентилятора.

– А разве газета не может послать туда кого-нибудь из сотрудников?

– Нет. В настоящее время все рейсы между ковчегами отменены. Отголоски мешают полетам, и никто не может объяснить, откуда они берутся и почему их вдруг стало так много. Местные рейсы проходят вполне благополучно, я и сам сегодня утром спокойно приехал сюда на трамаэро, но пролететь без проблем над гигантским скоплением облаков – совсем другое дело.

– Опять эхо, отголоски… Да что же они собой представляют?

Этот вопрос был скорее риторическим и не относился конкретно к Октавио, поэтому Офелия удивилась, когда услышала его решительный ответ:

– Их вообще не должно быть, вот в чём главная проблема. С технической точки зрения это вообще не помехи. Например, обычное эхо порождается голосом, отразившимся от какого-нибудь препятствия. То есть это возврат звуковой волны к источнику ее возникновения. А вот отголоски ведут себя совершенно иначе. Они невидимы и беззвучны. Их ловит только наша аппаратура, да и то нерегулярно. Словом, – мрачно заключил Октавио, – у них какая-то совершенно иная длина волны. В них есть что-то ненормальное. Хуже того, они стали попросту опасны.

«Странно, – подумала Офелия, – а ведь Лазарус называл их „ключом ко всему“».

– Здесь, в редакции, – продолжал Октавио, – стало известно, что сегодня ночью был подготовлен к полету целый караван дирижаблей. По инициативе Светлейших Лордов. Видимо, они собираются покинуть Вавилон. Может, они нашли способ борьбы с отголосками, нарушающими работу навигационных приборов? Мы ожидаем официального сообщения, чтобы побольше узнать об этом.

Всякий раз, как Октавио упоминал о Светлейших Лордах, в его голосе проскальзывала тревога за мать. Он сомкнул веки, и они, как пара гасильников для свечей, скрыли его огненные глаза, хотя он был способен видеть, даже не раскрывая их.

– Я должен убедиться в достоверности всех сообщений, – повторил он. – Всех, за исключением той информации, что исходит от Светлейших Лордов. Сказанное Лордами не подлежит сомнению. Не знаю: то ли город перестал быть прозрачным, то ли это у меня плохо со зрением…

Офелию вернул к реальности звон настольных часов. В это время дня Торн уже, наверно, приступил к своим новым обязанностям.

– Я прошу тебя об одной услуге, – сказала она. – Это, может быть, сложно для тебя, но очень важно для меня.

И она набрала в грудь побольше воздуха, подыскивая нужные слова. Октавио считал ее другом, и она относилась к нему так же доброжелательно. Ей хотелось поговорить с ним откровенно, но тогда пришлось бы рассказать о миссии, которую Генеалогисты возложили на Торна, и, следовательно, выдать его. Офелия не могла посвятить в это Октавио, но и лгать ему тоже не собиралась. Она подумала о словах врача во время осмотра в Мемориале – по правде говоря, они не выходили у нее из головы, – и решила пойти на компромисс, прибегнув к ним.

– Мне рекомендовали обратиться в Наблюдательный центр девиаций. Для обследования. Помнишь, ты однажды рассказал мне о своей сестре Секундине и о том, что навещаешь ее каждое воскресенье. Значит, тебе лучше моего известны тамошние порядки. Что ты мне посоветуешь?

Октавио дернулся и взглянул на Офелию так, словно она выплеснула ему в лицо воду из стакана.

– Мой перерыв закончен, – сухо объявил он.

Они встали из-за стола, и тишина тотчас лопнула, словно проколотый воздушный шар. Пишущая машинка искусствоведши затрещала как пулемет, перекрывая бархатный голос, доносившийся из приемника: «…виртуозное мастерство, которым как никто владеет… никто владеет наш Ромулус, достойный сравнения с величайшими… величайшими мастерами клавиатуры в нашем городе…» Октавио стремительно направился к выходу, серебряные крылышки на его сапогах позвякивали при каждом шаге. Офелия едва поспевала за ним, не понимая, завершен их разговор или нет. По дороге она столкнулась с каким-то журналистом, который швырнул в мусорную корзину пакет фотографий, крича, что все они испорчены и что, пока проблема с помехами не будет решена, он отказывается работать. Офелия на бегу подобрала несколько снимков и убедилась: изображения действительно так раздвоены, что трудно даже понять, кто на них фигурирует.

– Уго, за мной!

Октавио отдал этот приказ одному из роботов, стоявших вдоль стены вестибюля. Уго, за отсутствием лица, не выражал никаких эмоций, но повиновался явно с большой неохотой; из его железного чрева доносилась монотонная фраза: «Отсутствие новостей – уже хорошая новость». На плече он нес сумку, похожую на почтальонскую, голова была увенчана антенной, а грудь украшена портативным телеграфом.

– Уго собирает сообщения, которые я должен проверять, – пояснил Октавио, открывая Офелии дверь, ведущую на улицу. – А еще он функционирует как уличные роботы-постовые и приводит меня по заданному адресу. Если ты не слишком торопишься, проводи нас.

Он говорил сухо, но не так враждебно, как Офелия опасалась.

На улице стояла густая белизна. Облачный прилив заволок всё пространство между домами. Офелия многозначительно посмотрела на Амбруаза, чье кресло, едва заметное в тумане, по-прежнему стояло у входа в редакцию, и окунулась, следом за Октавио и его роботом, в белое марево. Ее очки тотчас запотели, и она практически ослепла, то и дело наталкивалась на прохожих или на пожарные тумбы. Через несколько минут ее туника отсырела насквозь. Офелия явственно ощущала, как от этой же сырости у нее завиваются волосы на голове.

– Я не видел, как росла моя сестра.

Голос Октавио, где-то слева от Офелии, звучал глухо – как от горечи, так и от тумана. Крылышки на сапогах нервно позвякивали при каждом его торопливом шаге.

– Я даже не видел, как она родилась, – продолжал он, слегка запинаясь. – Меня отправили в пансион, к Кадетам Поллукса, где родители никогда меня не навещали. В общем, я даже не знал, что моя мать беременна. Потом настал день, когда она сообщила мне две новости: у меня родилась сестренка, а отец нас бросил. Я даже не просил ее показать мне Секундину. И вовсе не потому, что та была ненормальной… Я не мог простить сестре, что она разбила нашу семью. Поэтому, когда мать при следующей нашей встрече в пансионе сказала, что отправила Секундину в Наблюдательный центр девиаций, я только и подумал: «All right[32]32
  Ладно (англ.).


[Закрыть], скатертью дорожка!»

Офелия едва видела Октавио – его темно-синий мундир мелькал впереди, еле различимый в белой хмари; он шагал порывистой, стремительной походкой, и даже Уго с трудом поспевал за ним, твердя металлическим голосом: «Следуйте, пожалуйста, за гидом!» А позади, на некотором расстоянии, ехал Амбруаз: Офелия слышала знакомое поскрипывание его кресла.

– Я очень долго не хотел знакомиться с сестрой, – продолжал Октавио. – Но однажды всё-таки поехал в Центр, чтобы навестить ее тайком от матери. И вот тут-то я, воображавший, будто знаю всё на свете, вдруг понял, что мне ровно ничего не известно об этой девочке, моей родной сестре. И я стал ездить туда еще и еще, хотя Секундина так и осталась для меня загадкой. Она перестала принадлежать к моему миру в тот день, когда переступила порог Центра.

И глаза Октавио, словно две яркие фары, внезапно впились в Офелию.

– Не езди туда.

– Но я собираюсь пробыть там всего…

– Ты не понимаешь, – прервал ее Октавио. – Попасть в Центр легко, выйти гораздо труднее. Стоит тебе принять их программу, как ты официально попадаешь под опеку. Тебя лишат свободы передвижения, права общаться с близкими, если не считать редких посещений – а их число строго ограничено. Короче, ты будешь всецело принадлежать им.

Офелия содрогнулась. Значит, попав в Центр, она утратит даже ту малую долю свободы, которую ей с таким трудом удалось отстоять за эти долгие годы?

– Я сожалел об отсутствии гласности в нашем городе, – безжалостно продолжал Октавио, – но оно не идет ни в какое сравнение с закрытой жизнью Центра.

Внезапный просвет в небе, словно опровергая его слова, озарил улицу, по которой они шагали в этот момент. Здесь было гораздо меньше народу, чем на центральных площадях. Неожиданный проблеск между двумя волнами облаков зажег крошечные огоньки в каплях влаги на сорняках, проросших между булыжниками мостовой, но никак не украсил кожу, темные волосы и мундир Октавио.

Офелии не хотелось его подводить. И всё-таки она не удержалась и спросила:

– А ты когда-нибудь слышал о Роге изобилия?

Октавио недоуменно моргнул:

– Of course! Это очень древнее понятие. Рог изобилия меняет свой вид от ковчега к ковчегу: он может выглядеть как тарелка, как кубок, как раковина, хотя в принципе это неважно – главное, он приносит богатство своему владельцу. А какое отношение Рог имеет к нашему разговору?

– Ты сказал, что он преображается от ковчега к ковчегу. Но я хочу точно знать, как он выглядит здесь, на Вавилоне.

Октавио так резко остановился посреди моста, что Уго налетел на него, провозгласив при этом: «Друг – это дорога, враг – это стена!» Октавио пристально взглянул в глаза Офелии сквозь ее темные очки. Она знала, что он пользуется своим семейным свойством, помогавшим ему безошибочно расшифровывать скрытые мысли людей по тому, как они моргают, как меняется цвет радужной оболочки, насколько расширены зрачки.

– У нас Рог изобилия тесно связан со всем запретным. Согласно легенде, еще более древней, чем Раскол, мужчины и женщины так яростно стремились завладеть им, что… что причиняли друг другу… вред.

На Вавилоне было запрещено произносить вслух любые слова, имевшие отношение к войне и агрессии. Даже сказанное слово «преступление» уже было преступлением.

– Рог изобилия счел людей недостойными обладать им и скрылся под землей, где никто не смог его найти, – закончил Октавио. – Там он и находится по сей день, в ожидании тех времен, когда человечество заслужит его благосклонность. Между прочим, в прошлый раз ты задавала мне такие же опасные вопросы, и это чуть было не кончилось катастрофой. Ты можешь мне объяснить, в чём дело?

Он решительно требовал правды, но взгляд выражал страх.

– Нет, – ответила Офелия.

Она не знала, что ее ждет в Центре, но понимала, что не имеет права еще раз впутывать Октавио в свои дела.

Ну а пока ей было непонятно, какую роль играет Рог изобилия во всей этой истории. Однако если Евлалия Дийё работала над проектом, носившим такое название, если с ним был связан Другой и если Наблюдательный центр девиаций проводил в этот момент такие же опыты, значит, Офелии следовало как можно скорее проникнуть туда. И пусть даже она временно окажется пленницей – тем хуже для нее.

– Я с самого первого дня чувствовал в тебе что-то тревожное! – объявил Октавио, прищурившись. – И наконец определил, что именно. Каковы бы ни были твои цели, ты всегда твердо намеревалась их достичь. Вот мне не повезло: моя мать сама определила мой путь, а я так покорно слушался ее, что до сих пор не знаю, чего хочу. Завидую тебе. Now[33]33
  А теперь (англ.).


[Закрыть], мне, с твоего позволения, нужно кое-что сделать.

И действительно, его робот уже стоял перед ветряной мельницей возле моста, нетерпеливо притоптывая шарнирной ногой. «Если бы роботы обладали человеческим характером, у этого наверняка был бы скверный нрав», – подумала Офелия. Она снова помахала Амбруазу, сидевшему в кресле поодаль; он явно не знал, что лучше – подъехать ближе или держаться на расстоянии. Да и сама Офелия не очень-то понимала, что ей сейчас делать. Октавио, уже не обращая на нее внимания, с деловым видом постучал в дверь.

– Добрый день, milady, – сказал он, когда на пороге показалась старая мельничиха. – Я пришел по этому поводу.

И он показал ей телеграмму, которую Уго с металлическим звяканьем извлек из своего чрева.

– Нет, спасибо, – ответила мельничиха и захлопнула дверь.

Октавио метнул на Офелию горящий взгляд, от которого у нее пропало желание рассмеяться, и начал колотить в дверь, пока старуха снова не открыла ее.

– Я вынужден настаивать, milady, я представитель газеты «Официальные новости». А вы прислали нам вчера вот эту депешу.

Мельничиха нахмурилась, отчего всё ее лицо пошло морщинами, водрузила на нос большое пенсне и прочитала телеграмму.

– Sorry! Я вас приняла за одного из этих Плохих Парней, как они сами себя величают. Они еще с утра дважды пытались всучить мне свои листовки. Вы только посмотрите на меня, молодой человек: я похожа на тех, кто празднует конец света?! Это в моем-то возрасте?!

– Вы нам писали, что были свидетельницей осыпи одного участка, – невозмутимо ответил Октавио. – Мне хотелось бы кое-что уточнить.

– Это была вовсе не осыпь, молодой человек!

Мельничиха говорила так убежденно, что Офелия была поражена. Вдобавок она заметила впечатляющую длину языка старухи, что указывало на ее принадлежность к дегустаторам. Октавио, со своей стороны, сосредоточился на самых мелких нюансах ее речи: он устанавливал степень искренности.

– Разве в вашей телеграмме сообщалось не об осыпи участка, которая унесла в бездну северо-западный квартал города?

– Ну да, именно так, молодой человек! Я была на Рынке пряностей, когда это стряслось. Пришла за своим любимым хлебом с карри. Хотя дождь лил как из ведра. Только там была вовсе не осыпь.

– А что же, как вы думаете?

– Вот чего не знаю, того не знаю. Это ведь ваша работа – всё нам растолковывать, верно?

– Верно, и вы очень облегчили бы ее, если бы рассказали поподробнее.

– Ну, как бы вам описать… Вот перед вами земля, и вдруг – глядь, а ее нет как нет. Только легкий такой толчок. Что-то вроде как хрустнуло, и квартал исчез. Будто его заглотнул кто-то невидимый, одним махом, вот так, – сказала мельничиха, громко клацнув зубами. – Anyway[34]34
  Что бы ни было (англ.).


[Закрыть], как-то чуднó всё это выглядело.

Если Октавио смотрел на старуху скептически, то Офелия содрогнулась, несмотря на жару. Невидимая пасть. Пасть Другого? Неужто отражение могло иметь такую?

И она не удержалась от вопроса:

– А вы еще что-нибудь странное не заметили? Что-нибудь такое… непривычное?

– Да ровно ничего, – твердо сказала мельничиха. – Всё было как всегда. Вы что, не верите мне из-за моего пенсне? – возмутилась она, постучав по его стеклам. – Я, конечно, не визионерка, но видела всё это так же ясно, как вижу свет у вас на лбу, here![35]35
  Здесь (англ.).


[Закрыть]

И она ткнула пальцем в лицо Офелии, которая растерянно заморгала, не понимая, в чём дело. Но тут Октавио тоже взглянул на нее, и его зрачки изумленно расширились:

– Евлалия, твой штамп… Он побелел!