Текст книги "Группа. Как один психотерапевт и пять незнакомых людей спасли мне жизнь"

11

На ярлычках моего багажа было написано «Кристи Тейт-Рамон». Передавая мне сумки, папа Дженни, Дэвид, сказал: «Я всегда хотел двух дочек». Он обнял меня, а потом махнул нам с Дженни, веля сесть в такси, дожидавшееся на подъездной дорожке. Нас было пятеро: Дженни, ее папа Дэвид и мама Сэнди, ее брат Себастьян и я. До начала учебы в старших классах оставалось шесть недель.

Когда самолет сел в Гонолулу, все в аэропорту были в цветастых рубахах, и нас приветствовали словом «махало». По дороге в отель мы повторяли его снова и снова, как благословение.

Три дня мы исследовали роскошный главный остров. Останавливались на обочине дороги, чтобы полюбоваться водопадами, летящими со скальной стены, ели макадамию и фотографировали чернопесчаные пляжи. Во второй вечер побывали на обязательном луау, где с восторгом тыкали пальцами в жонглеров пои[28]28
  Парные шары на веревке или цепи для жонглирования; их поджигают, демонстрируя огненное шоу.


[Закрыть] и надевали на шею леи из свежих орхидей.

На четвертый день, сразу после обеда, Дэвид загрузил нас, детей, в арендованный седан вместе с полотенцами и буги-бордами. Мы направились на уединенный пляж с черным вулканическим песком в самом конце шоссе, который заприметили в первый день любования достопримечательностями. Сэнди осталась в кондо, чтобы заняться стиркой.

– Прибой, прибой, прибой, – распевал Дэвид, пока мы ехали по извилистой дороге, обнимавшей склон горы. Себастьян сунул кассету в магнитофон и вывел громкость на максимум. The Cure мрачно запели о пляжах и пистолетах. Мы опустили оконные стекла и подпевали во весь голос, и ветер влетал в наши глотки.

Дэвид припарковал машину и направился к затененной зарослями тропинке, у которой на железной изгороди висел знак «посторонним вход воспрещен», частично скрытый какой-то цветущей лианой.

Я на миг замерла, страх уколол позвоночник: мы нарушали правило.

Дэвид насвистывал. Голубое небо над головой не предвещало ничего, кроме чистого воздуха и освежающего купания, когда доберемся до пляжа. Разве может что-то плохое случаться в местах, где так много цветов?

Мы спускались вниз цепочкой, я была замыкающей. Шлепанцы едва не рвались от нагрузки, когда я пробиралась по крутой горной тропинке.

Тропа выровнялась и привела нас к широкой поляне, заросшей диким разнотравьем, откуда мы увидели, как волны прибоя накатывают на берег. Кристаллики черного песка поблескивали на солнце. Дэвид нашел плоское сухое местечко, где можно было бросить вещи. Больше никого на пляже не было – ни вечного спасателя в кресле, ни расстеленных пляжных полотенец – никаких признаков жизни. Этот кусочек рая принадлежал нам безраздельно, и это ощущалось как свобода. Я стянула футболку и шорты, поправила лямки цельного купальника. Себастьян нырнул в прибой. Мы с Дженни потрусили за ним.

– Встретимся в воде, – сказал Дэвид, наклонившись над футляром с контактными линзами и большой «походной» бутылкой физраствора.

Волны здесь смотрелись мягкими – не такими мощными валами, как на острове Падре у побережья залива в Техасе, где отдыхала моя семья. Небо по-прежнему казалось безобидной голубой чашей. Моей самой большой проблемой тогда было сожаление, что тело у меня не такое стройное, как у Дженни.

Когда зашли достаточно далеко, чтобы вода достигла середины бедер, волна сшибла меня с ног. Все тело оказалось под водой, и обратное течение потащило вниз. Я постаралась вынырнуть и встать, но как только удалось, другая волна снова опрокинула меня, и я кувыркнулась через голову в пенном прибое. Соленая вода ужалила глаза и хлынула в нос. Словно незримая сила, затаившаяся под песком, утаскивала меня вглубь, вызывая на бой. Каждый раз как голова выныривала из воды, я пыталась отдышаться, но, не успев наполнить легкие воздухом, снова оказывалась опрокинута. Все усилия встать на ноги были тщетными.

Надо было выбираться. Я лихорадочно загребала руками и работала ногами, словно крутя педали велосипеда, но обратное течение продолжало засасывать меня в море. Наконец, кое-как дотянув до места, где получилось встать, я задыхалась и кашляла, обессиленная, сложившись пополам. В голове гудело после отчаянной борьбы с морем. Я, шатаясь, выбралась из воды.

Когда я оказалась на берегу, грудь тяжело вздымалась – спасение отняло немало сил. Руки болели от стараний разгрести себе путь сквозь воду. Дженни тоже вылезла из воды и подошла ко мне. Мы решили, что принимать солнечные ванны будет как-то поприятнее.

– А где папа? – вдруг спросила она, оглядывая берег.

Я приложила ладонь козырьком ко лбу и стала всматриваться в океан – влево, вправо, снова влево. Никаких признаков Дэвида. Страх снова уколол, прямо в позвоночник, угнездившись в основании шеи.

– О Боже! – Дженни, ахнув, указала прямо вперед и ступила в прибой. В 9 м от нас на воде покачивался какой-то оранжевый предмет. Доска Дэвида. А рядом в волнах зависло что-то большое и белое.

Мужчина лежал в воде ничком. Накатила волна и подтащила его к нам на мелководье, где воды было по щиколотку. Мы перевернули Дэвида, и его глаза уставились, не моргая, в небо. Мое дыхание стало поверхностным, прерывистым. Изо рта и носа Дэвида хлынула вода. Сколько же из него вылилось! Словно он выпил половину океана.

Мы с Дженни ухватили его за руки. Вытащили на берег. Никто не умел проводить реанимацию, но мы старательно давили ему на грудь, так, как нам представлялось правильным. Кричали, как безумные, звали Себастьяна. С каждым толчком изо рта и носа Дэвида выливались новые потоки воды. Глаза продолжали незряче смотреть в небо, в ничто.

У меня неудержимо застучали зубы, руки свело судорогой. Когда я не толкала Дэвида в грудь, приходилось бегать на месте, потому что, если бы я осталась стоять неподвижно, реальность его распахнутых глаз и зияющего рта смогла бы догнать меня и проникнуть внутрь. Сознание ткало обман за обманом: с ним все будет хорошо. Люди в отпуске не умирают. Мы еще будем смеяться на пути домой над этим вредным гавайским прибоем. В ушах так и стоял его свист.

Вот бы только удалось выжать из него достаточное количество воды – он бы тогда сел и закашлялся.

– О, Господи! – наконец, подбежал Себастьян, тяжело дыша. С него ручьем лилась вода. Он уперся в отцовскую грудь обеими раскрытыми ладонями.

– Я побегу за помощью, – сказала я и сорвалась с места, босая, все еще дрожащая. Ноги отчаянно жаждали движения. В неподвижности неотвратимо маячила правда, поэтому я работала ногами и всем телом стремилась обратно, вверх по горе.

Призрак Дэвида, насвистывавшего на тропинке всего тридцать минут назад, неотступно сопровождал каждый шаг.

На середине подъема я запнулась о корень и плашмя грохнулась на землю. На колене появилась длинная красная ссадина. Мне должно было быть больно, но я ничего не чувствовала. Все во мне состояло из сердцебиения и паники. Я мысленно вылетела из тела и была на горе, умоляя кого-нибудь помочь.

– Нет! Нет! Папочка, нет!

Причитания Себастьяна и Дженни снова донеслись до меня с пляжа. Я кое-как поднялась на ноги. Я должна была бежать дальше, чтобы заглушить нестерпимые звуки их скорби. Каждый раз, останавливаясь, чтобы перевести дух, я слышала их крики. Эта картина – они вдвоем на пляже, наедине с безвольным телом отца – гнала меня вверх по горе.

Добравшись до вершины, я свалилась прямо под ноги четверым пожилым гольфистам. И так и лежала, уткнувшись взглядом в их белые шипованные ботинки и отвороты клетчатых брюк. Один наклонился и сунулся мне прямо в лицо.

– С вами все в порядке, маленькая леди?

– Там человек утонул… но он не мертв! – с горячностью заявила я. Для меня в тот момент существовала разница между утоплением и смертью – Его дети там, внизу, остались одни с ним.

Вся четверка поспешила прочь, оставив меня у валуна.

– Он не мертв!

Вопль, шепот, донесение прямиком из моего дрожащего сердца.

Неподвижность страшила. Я поднялась на ноги и побежала дальше, вверх по мощеной дороге, чтобы позвать на помощь еще кого-нибудь. Мелкая галька колола ступни, но кожу не протыкала. Я прибавила ходу. Заметила в стороне от дороги брошенный домик. Никто не отозвался на стук, и я влетела в незапертую дверь с воплем:

– Телефон! Мне нужен телефон!

В полутемной комнате обнаружились только деревянный стол, пара стульев и массивный книжный шкаф. Ни людей, ни света, ни телефона.

Вернувшись на дорогу, я уже не видела пляжа, не слышала ни Дженни, ни Себастьяна. Я стояла в купальнике, дрожа и дергаясь, ожидая, что случится дальше. Бежать некуда. Низкий гортанный стон вырвался из моей глотки, бессмысленное слово, что-то среднее между «нет, нет, нет» и «пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста». Я придерживала голову руками с обеих сторон: казалось, если бы я их разжала, она раскололась бы надвое.

У смотровой площадки остановилась машина с семейством из Канзаса – мать, отец и сын-подросток. Я замахала руками:

– Помогите! Пожалуйста!

Радостная новость: отец семейства оказался кардиологом. Они с сыном стали спускаться по тропе, а мать предложила мне банку рутбира и пригласила посидеть с ней в машине. Я мелкими глотками тянула приторный напиток, все еще дрожа. Тело впитывало ужасную правду.

Дорожный патрульный медленно проехал мимо в черном грузовике, и женщина выбежала на дорогу, чтобы остановить его. Мужчина высунул голову из окошка, и она что-то прошептала. Он мельком глянул на меня, пообещал прислать помощь.

Пухлые серые тучи накатили, словно из ниоткуда. Дождь заляпал машину мокрыми пятнами. Потом ливень сменился градом. Я вздрагивала каждый раз, когда ледяная дробинка влетала в стекло. И по-прежнему тряслась. У меня так сильно стучали зубы, что, казалось, они вот-вот выпадут. Удавалось на пару секунд успокоить дрожь в теле, задержав дыхание, но как только хватала ртом воздух, все начиналось заново.

Наверху зарокотали отрывистый ритм лопасти вертолета, гигантской металлической птицы, скользившей в сторону пляжа. Женщина нахмурилась и взяла меня за руку. Она понимала, что это значит. У начала тропинки появились гольфисты. Я вылетела из машины, все еще надеясь на хорошие новости с пляжа, несмотря на то что двое шедших впереди покачали головами. Нет, он не выжил. Нет, он мертв. Нет, надежды больше нет.

– Дети идут за нами.

Надежда окончательно ушла из тела.

Я слышала гул вертолетного винта, хотя видно не было ничего, кроме серого простора неба. Потом он поднялся над горой; от его брюха тянулся вниз длинный канат. На конце каната висел черный мешок для трупов. Вся конструкция раскачивалась, как хвост с привязанным грузом. Вертолет плыл по небу, пока не превратился в крохотную крапинку на горизонте.

12

Выложив все подробности единым духом, я ощутила облегчение. Я была уверена, что, потратив столько времени и рассказав свидетелям о пережитом, обеспечила себе исцеление, какое так было необходимо! Теперь группа знала о кассете The Cure, о контактных линзах Дэвида, о рутбире, дожде, вертолете.

Через неделю, шагая от лифта к комнате групповой терапии, я воображала, что доктор Розен похвалит хорошую работу, которую я проделала над Гавайями на прошлом сеансе. Это было мое желание: я хотела условную золотую звездочку за то, что, наконец, позволила группе засвидетельствовать ужасные картины того травмирующего момента, которые я носила в себе. Но дойдя до приемной, ощутила иное чувство, вроде бы никак не связанное с этими мыслями: тревогу из-за грядущего отпуска доктора Розена. В следующие две недели его не будет.

Без еженедельных сеансов, которые держали, подобно якорю, меня затянет под волну одиночества.

Две недели без группы казались двумя неделями без кислорода. А под слоем тревоги я заодно ощутила гнев. Как может он бросить нас на целых две недели?

– Сядьте на пол и возьмите Карлоса за ногу, – посоветовал доктор Розен через пятнадцать минут после начала сеанса, когда я поделилась своими чувствами в связи с его грядущим отсутствием. Предполагалось, что хватание Карлоса за ногу успокоит и «заземлит» меня. Оно не сделало ни того, ни другого.

Энергия группы была беспорядочной и расфокусированной с первой минуты. Мы метались от пациентки Карлоса к свадебным планам Марти, а от них к сексуальной жизни Рори. Множество посторонних диалогов вспыхивало каждый раз, когда мы переключались с темы на тему, отвлекая от основной дискуссии. Доктор Розен утверждал, что дело в коллективной тревожности из-за того, что две следующие недели пройдут без встреч.

Я обвила правой рукой голень Карлоса, а левой теребила ковер, пока Марти рассказывал о своей жизни после прощания с цианидной заначкой, и вдруг меня охватило дикое желание завопить во всю мочь легких – оно постепенно ползло вверх из живота через грудину и добралось до границы гортани. Оно было слишком сильным, чтобы сдерживать его – то же самое, что сдерживать чихание или оргазм. Крик вылетел из меня, и все движение в комнате замерло. Ааааааааа! Он вырвался из самой глубины и сотряс стены.

– Это что, на хрен, сейчас было? – поинтересовался Карлос, глядя на меня сверху вниз.

– Не знаю я, – пробормотала я, стыдясь первобытного завывания, для которого вроде бы не было ни причины, ни триггера, ни объяснения.

Доктор Розен, ничуть не смутившись, возразил:

– Конечно, знаете.

Я вновь услышала рокот вертолета и почувствовала, как мышцы тела в панике сжались. Мое сознание мгновенно рвануло туда, на Гавайи, пронесшись прямо над волнами и черным песком.

– Как думаете, куда я еду в отпуск?

– Понятия не имею.

– У вас в голове есть картинка…

– «Отпуск» – это слово, а не картинка!

– Я собираюсь кататься на лыжах?

– Сейчас июль.

– Так куда я еду?

Я выпалила:

– В Мексику! В гребаный Плая дель Кармен!

– А что есть в Мексике?

– Песо!

Доктор Розен и глазом не моргнул. Правильный ответ вспыхнул у меня в голове.

– Пляжи…

Он с удовлетворенным «ах-х-х» хлопнул в ладоши.

– У вас есть какие-то чувства в связи с тем, что я еду на пляж?

Кусочки гавайской истории в первый год моей групповой терапии просачивались струйками, и на предыдущем сеансе произошел прорыв. Каждый раз, когда всплывала тема Гавайев, доктор Розен подбивал меня выражать чувства в связи с ней, а я сопротивлялась. Я защищалась от эмоций, утверждая, что все это было не настолько важно. Он не был моим отцом. Это было так давно. Мне казалось излишне драматичным и несколько фальшивым распинаться о чувствах по поводу гавайской истории. У меня было столько оправданий, чтобы уклоняться от этой темы! К тому же я не хотела никому говорить, как я была тогда одинока – мокрая, в купальнике, бегом взбираясь по горе, чтобы привести помощь, с окровавленной ногой. Пустые глаза Дэвида и морская вода, выливающаяся из его рта. Ни одно из известных слов не выражало ужаса, который я ощущала, и не могло вместить всей скорби.

И вот еще: вернувшись с Гавайев, мы с Дженни начали первый год учебы в Академии урсулинок. Через шесть недель после того пляжа с черным песком, где безвольное тело Дэвида у нас на глазах раскачивалось под брюхом вертолета, мы надели клетчатые, красные с темно-синим, форменные юбки и туфли без каблука и стали перемещаться с алгебры и истории мира на физкультуру и английский. Я сидела на алгебре, глядя, как миз Павловиц выводит сложные уравнения на доске, ходила в столовую, слушая, как другие девочки обсуждают наряды, в которых собираются идти на концерт Майкла Джексона. Да какая разница? Мы все умрем. Никто из нас не имеет значения. В первые пару месяцев половина меня словно все еще оставалась на Гавайях, дожидаясь, когда же Дэвид закашляется и очнется, чтобы я могла возобновить нормальную подростковую жизнь, которая вращалась вокруг моей влюбленности в Джо Монико и вопроса о том, стричь челку или нет. После школьных занятий я часами спала, и родители начали беспокоиться о моем психическом состоянии. Я видела, как они пристально смотрят на меня за ужином, когда я опускала отяжелевшую голову на раскрытую ладонь, и во второй половине дня, когда у меня не было сил встать с дивана. Но мы никогда не разговаривали о «несчастном случае» на Гавайях. Однажды вечером родители постучались ко мне в комнату и обнаружили меня лежащей на кровати и слушающей радио. Они попытались поговорить о домашних заданиях и о приближавшемся футбольном матче. По тому, как мама крепко держалась за дверную ручку, а папа прислонился к одежному шкафу, я поняла: они подбираются к какой-то важной теме.

– Пожалуйста, можешь сделать нам одолжение?

Мама стояла в дверях, ее глаза, карие, как и у меня, глядели на меня с мольбой – о, что-то новенькое!

– Наверное. А что именно?

– Ты можешь попытаться вести себя нормально? Просто попробуй, ради нас. Ты постараешься вести себя нормально? Весь этот кислый вид, это тебе не на пользу…

– Ладно.

Я знала, что она имела в виду. Гавайи словно лишили меня энергии. Были сонливость, незаинтересованность в новых возможностях, возникших с началом учебы в старших классах. Все обходило меня стороной, не задевая.

Им моя внутренняя вялость казалась ребяческими «капризами», которые я могла и должна прекратить – срочно, пока не потеряла целый год жизни.

Родители твердо верили, что я могу решить и решиться быть счастливой. Теперь я понимаю, что они рекомендовали мне инструменты, на которые полагались сами: силу воли, оптимизм и самодостаточность. Но те все время выскальзывали из рук, поэтому я тянулась к более надежным – обжорству и искусственной рвоте, – чтобы заткнуть эмоции, пытающиеся вылезти на поверхность. Мы с родителями хотели одного и того же: чтобы я была нормальной. Я жаждала «себя нормальной» даже больше, чем они, но никто не понимал, что я не «распускаю нюни» и что попытки закупорить чувства могут дорого обойтись. Я также услышала в их словах негласное требование – похоронить Гавайи и все их пугающие картины. Под родительской просьбой звенел подтекст: «Не думай об этом, а то расстроишься. Не расстраивайся, а то отстанешь от других в выполнении важной задачи – быть нормальным подростком. Не разговаривай об этом, а то расстроишься. Не разговаривай об этом, а то расстроишь меня». Я хотела быть послушной дочерью, поэтому похоронила это так глубоко, как смогла.

* * *

– Не всем удается вернуться домой, – в конце мой голос дал петуха. Доктор Розен спросил, смогу ли я еще покричать. Я думала, что не смогу, но потом согнулась, уперлась лбом в жесткий ковер, и утробные стоны десятилетней давности стали вздыматься и выхлестываться из меня волнами.

– Что было после того, как вертолет унес тело Дэвида? – спросил доктор Розен. Я никогда никому не рассказывала о том, что случилось после нашего ухода с пляжа. В моем сознании история заканчивалась, как только вертолет исчезал над горой с телом в длинном черном мешке.

Меня начало трясти. Как тогда, в машине женщины из Канзаса.

– Вам было холодно в полицейском участке?

– Пол был холодным, босые ноги мерзли, и у меня не было никакой одежды. Один офицер дал мне желтый плед, а другой отвел в отдельный кабинет, чтобы я могла позвонить родителям. Они были в кино с друзьями, поэтому я рассказала о случившемся брату.

– Что вы делали, когда вышли из полицейского участка? – спросила Рори.

– Себастьян повез нас обратно в кондо. До него было больше часа езды. Потом пропустил нужный поворот, и мы проехали несколько километров не в ту сторону – все ехали и ехали дальше по двухполосному шоссе. Никто не произнес ни слова. Я сидела одна на заднем сиденье и смотрела в окно на дурацкий океан и роскошный гавайский закат, весь в фиолетовых, розовых и оранжевых тонах. The Cure играли снова и снова. Когда заканчивалась одна сторона, раздавалось несколько щелчков, и начинала проигрываться другая. Пока мы добирались до кондо, альбом повторился несколько раз.

– Полицейские позволили вам троим уехать без сопровождения? – спросил доктор Розен.

– Себастьяну было почти восемнадцать.

– Его отец только что погиб, – проговорила Рори надломленным голосом. – Вы были детьми.

– Полиции следовало о вас позаботиться, – Патрис потянулась за моей рукой. Я ухватилась за ее ладонь, и она сжала ее, как в то первое утро после заключительной молитвы.

– Что было, когда вы вернулись в кондо? – спросил доктор Розен.

– Мы должны были рассказать Сэнди. Мы постучались в дверь, потому что потеряли ключи. Глянув в глазок, она сосчитала нас и сразу все поняла. Одного из нас не хватало. Она начала кричать: «Нет! Нет! Нет!»

– Иисусе, Кристи… – прошептал Карлос.

– Я протиснулась мимо них в дверь и скрылась в ванной – не включая воду, – чтобы не путаться под ногами. За душевой занавеской отколупывала засохшие грязь и кровь, запекшиеся коркой на ногах, пытаясь как-то совладать с их скорбью. Они так и стояли в дверях, обнимая друг друга и рыдая, пока последние лучи солнца не скрылись в темноте.

– Как он звучал, их плач? – спросил доктор Розен.

Я открыла рот, чтобы изобразить его. Из меня не вылетело ни звука. Когда я попыталась снова, голос замер внутри, словно отверстие для скорби перекрывала печать внутри горла.

– Вы сделали это минуту назад. Вы слышите его в голове, – напомнил доктор Розен.

Я слышала их, всех троих, когда они обнялись и выли, но из меня по-прежнему не выходило ни звука. Эти ужас и скорбь были частью меня, неким органом, который покрывал все, как кожа или волосы. Как пятно. Я не знала, как его выпустить. Все, что у меня получалось, – какой-то утробный лай. Я покачала головой.

– Не могу.

Я давным-давно смирилась с тем, что буду носить в себе Гавайи – эти вопли и перепуганное сжатие каждой мышцы при любой мысли об океане – до конца жизни. Такова была цена за то, что я выжила. Исцелиться от этого – каково это? Я не способна вообразить ту себя, которую не преследует образ океана, выливающегося из Дэвида.

Доктор Розен предложил эксперимент:

– Повторяйте за мной: «Я не убивала Дэвида».

Я замотала головой.

– Иисусе, доктор Розен, я и не думаю, что убила его! Мы с вами не в образовательной программе для школьников!

– Вы ощущаете ответственность.

– Это смешно! Мне было всего тринадцать…

– Знак.

– Ты всегда упоминаешь о нем, дорогая, – добавила Рори.

– Знак?.. – повторила я. Мой взгляд забегал по комнате.

– Знак «посторонним вход воспрещен», – пояснила Рори.

Я осела в кресле, словно получив удар. Неужели я действительно думала, что это моя вина?

– Так вот что я ношу в себе все эти годы?!

– Это одна из многих историй, которые вы носите.

Нам вообще не полагалось быть на этом пляже.

Тот шепот, который эхом звучал во мне с 1987 года, взревел в ушах. Ты могла это остановить. Должна была.

Пусть мне было тринадцать, но я умела читать. Я понимала, что мы нарушаем закон. Я понимала, что означает «посторонним вход воспрещен».

– Готовы повторять за мной? – спросил доктор Розен. Я кивнула. – Смотрите на Рори и говорите: «Я не убивала Дэвида».

– Я не убивала Дэвида.

– Я не виновата в том, что он умер.

– Я не виновата в том, что он умер.

– Я не обязана себя винить.

– Я не обязана себя винить.

– Это не моя вина.

– Это не моя вина.

– Теперь дышите, – велел доктор Розен.

Легкие под ребрами расширились. Когда я выдохнула, дыхание выходило из меня рывками, его рваные края цеплялись за крюки сопротивления, которое я выстраивала больше семнадцати лет.

– Значит, эта травма делала меня одинокой все эти годы?

– Ваши чувства в связи с ней, которые вы похоронили, гнали вас прочь от людей.

– Почему?

Он подался ко мне и заговорил медленно:

– Если вы вступаете в близкие отношения, ваши сильные чувства выходят наружу – так же как этим утром. Вы привязываетесь к человеку, – он указал на себя. – Он может поехать на пляж. Он может не вернуться. Любовь будет приводить вас на этот пляж по тысяче раз в день до конца жизни.

– Я никогда этого не забуду.

Доктор Розен покачал головой.

– Кристи, вы никогда этого не забудете.

Доктор Розен завершил сеанс, как обычно, Патрис и Рори повернулись ко мне и обняли с двух сторон. Карлос стоял чуть в стороне, дожидаясь своей очереди. Так же как Марти и Полковник. Каждый поочередно крепко обнял меня. Доктор Розен тоже задержал меня в объятиях на пару секунд дольше обычного. Я по-прежнему чувствовала – прямо под верхним слоем кожи, – как мое тело дрожит от воспоминания о волнах, бьющихся в пляж с черным песком.