Текст книги "Яблоневое дерево"

Сала снова схватила мать.

– Кто вчера приходил?

– Никто, – отодвинулась Иза.

– Но я же слышала голоса. Вы говорили о политике.

– Видимо, тебе приснилось. Возможно, это все отзвуки Германии.

– Нет-нет, вы говорили о Франко и анархистах, я точно слышала.

Голос Изы вновь обрел привычную твердость. Она поднялась и разгладила руками светлую юбку.

– Наверное, завтрак уже остыл. Но тортилья хороша и холодной. Мне пора, увидимся позже.

В ванной Сала уставилась на собственное отражение. Какое впечатление она производила на окружающих? Отто никогда не рассказывал ей. Отец тоже. Сала обхватила руками раковину, словно хотела разбить фарфоровое блюдо. Она снова всмотрелась в свое лицо. Опухшее и покрасневшее, но чувств никаких не заметно. Кто она? Дочь польской еврейки, которая бросила мужа – ее богемного отца, анархиста и атеиста, – хотя тот, похоже, до сих пор ее любит, но еще он любит мужчин и, возможно, был влюблен в Томаса? Она, Сала, дочь образованного протестанта, смеющегося над всем церковным, которую отправили в католическую школу для девочек и которая влюбилась в сына рабочего из самых мрачных дворов Кройцберга; которая – она почувствовала это с первого мгновения – испытывала постыдную тягу к возлюбленному своей матери, будапештскому еврею – он на двадцать лет моложе ее мамы и годится ей в братья, хотя официально является ее дядей; которая считается в родной стране человеком лишь наполовину, и никому не интересна история ее еврейства; и которая всего несколько месяцев назад страстно желала стать национал-социалисткой и была разочарована, что Союз немецких девушек не принимает таких, как она. Сала в гневе ударила кулаком по своему отражению и уставилась в разбитое стекло. Кровь с ее руки закапала на белую плитку. Торжествуя, что наконец почувствовала боль, она с облегчением опустилась на пол и зарыдала. В соседней комнате тихо открылась дверь. Кто-то вошел.

– Сала?

Она узнала звонкий голос Томаса. Вскочила и поспешно смыла с руки кровь. Бесполезно – кровотечение не останавливалось. Она хотела крикнуть, но отражение Томаса появилось в разбитом зеркале у нее за спиной. Сала быстро повернулась, пряча руку.

– Я… Я хотела… На зеркале был таракан… Я хотела убить его и… Куда же подевалась эта мерзкая тварь?

Она опустилась на колени и с преувеличенным рвением принялась искать под раковиной.

– Да, тараканы здесь бывают. Выползают из канализации через трубы. Неприятные и крайне проворные сожители. Я вызову морильщика.

Он вызывающе посмотрел на нее. Она смущенно улыбнулась. И вдруг почувствовала, как вокруг непривычно жарко.

– Я хочу нарисовать тебя, – его взгляд упал на ее кровоточащую руку.

Она посмотрела на него с восхищением. Он по-прежнему стоял в дверях ванной. Потом сделал шаг в ее сторону. Она не двигалась. На нем были темные широкие брюки и наполовину расстегнутая белая рубашка. Сала видела его кожу. Его руки казались слишком крупными для худого тела.

– Где моя мать?

– Уехала, – он наклонился к ней. – Пошли.

Томас взял ее за руку и молча провел по пустой квартире. Ее взгляд снова упал на голые лампочки. Он открыл дверь в длинную пустую комнату.

– Моя студия.

Он пропустил ее вперед. Она двигалась по комнате, как по танцевальному залу. Вдыхала запах красок и скипидара. Вдоль стены стояло несколько начатых картин, мольберт был пуст. Томас закрыл дверь.

Копыта могучего быка прогрохотали к коню. Всадник отчаянно попытался вонзить копье в мускулистую шею животного. Послышался резкий свист. Все увиденное казалось Сале отвратительным, но она наслаждалась происходящим. Ей нравился этот спектакль, куда ее уговорили пойти мать с Томасом.

– Пикадор пытается попасть быку в мышцы, чтобы потом он не мог атаковать матадора, подняв голову, – объяснила Иза. Она была любительницей этого представления. Внезапно она схватила Салу за раненую руку.

– Что такое?

Прежде чем Сала успела ответить, люди вокруг них вскочили с мест. Отдельные крики, громкий шепот, свист и смех.

Сала тоже вскочила. Внизу, на арене, бык проткнул своими огромными рогами живот коня. Животное упало под всадником. Пикадор спасся, выпрыгнув из седла на деревянную балюстраду, пока подскочившие бандерильеро пытались отвлечь разъяренного быка от раненого коня криками и своими накидками. Захрипев, бык повернулся и, немного поколебавшись, галопом понесся на ловко увернувшихся бандерильеро. Они воткнули свои бандерильи с острыми наконечниками ему в шею. Сала увлеченно переводила взгляд то на быка, то на раненого коня. Тот плелся по деревянному полу, и у него подкашивались то передние, то задние ноги. Из распоротого живота вывалились кишки, и животное тащило их за собой, словно огромный послед. Окружающее пространство раздирали лишь протестующие крики толпы, суматоха, которую Сала объяснить не могла.

Через несколько минут все успокоилось. Лошадь исчезла, бандерильеро выполнили свою работу, и все напряженно ждали последнего акта – появления матадора. Сначала Сала почувствовала разочарование. Он оказался невысоким и коренастым, его простые движения безучастными. Сала не понимала, что происходит. Казалось, бык тоже изменился. Повисла абсолютная тишина.

Сала наблюдала, как бык замер на некотором расстоянии от матадора. Оба стояли спокойно. Потом животное помчалось на человека. У Салы внутри все сжалось. Матадор не двинулся с места, словно прирос ногами к земле. Он спокойно снял с себя плащ и в последний момент плавно и мягко повернулся в сторону. Огромный бык пронесся совсем рядом с его телом, врезавшись в ткань.

– На такое способен только Энрике, смотри, его ноги не двигаются.

Иза схватила и крепко сжала раненую руку дочери.

– Это движение называется вероника, в честь нерукотворного образа Иисуса на платке. Он подпускает быка как можно ближе к своему телу. Если техника идеальна, на его белой рубашке должна остаться кровь животного. Смотри, еще и еще. Так он показывает, что контролирует быка. И вот полувероника напоследок. Да. Идеальная элегантность.

От последних слов Сала вздрогнула. Финальным движением матадор заставил быка остановиться и повернулся к зрителям. На его рубашке виднелась кровь.

Сала слегка повернула голову.

– Кажется, мне нехорошо, – прошептала она.

– Не сейчас, – сказала Иза.

Ее голос заставил Салу взять себя в руки. Томас наблюдал за ними со стороны.

Бык снова приготовился к атаке. Иза посмотрела на дочь.

– Лишь то, что мы можем потерять, заслуживает нашу полную любовь. Все остальное – изысканная скука.

Энрике провел еще серию вероник, заставляя быка описывать узкие круги, пока тот не покорился. Зверь отошел в сторону. Толпа воодушевленно забушевала.

– Я видела твой портрет, нарисованный Томасом.

– И что?

– Очень красиво, – она с улыбкой повернулась к Томасу.

– Расскажи мне о своем друге из Берлина, как там его зовут?

– Отто.

– Точно, Отто.

– Он бы тебе понравился.

– А должен?

– Я думала, это тебя обрадует.

– Ты такой же фрукт, как и твой отец.

– Бывают и менее лестные сравнения.

– Если бы я хотела тебе польстить, вспомнила бы о его лучших качествах.

– Почему ты так меня ненавидишь, что я тебе сделала?

– Есть две вещи, которые я не выношу. Вранье и жалость к себе.

– Ну, твоей жалости я не дождусь.

– Жалость раздается задаром на каждом углу, а вот зависть нужно заслужить.

– Кажется, это мне удалось.

Иза гневно на нее посмотрела.

«Воздуха, – думала Сала. – Воздуха».

Опустив голову, бык понесся на Энрике. Тот остановил его одним движением алой мулеты. Они посмотрели друг другу в глаза. Левой рукой Энрике держал перед собой красный край мулеты, а правой достал шпагу. Иза сжала руку Салы. Бык бросился вперед. Энрике ускользнул от его рогов, чуть подался назад и до рукояти вонзил шпагу быку между лопаток.

– Прямо в сердце, – сухо сказала Иза. И выдохнула.

Энрике почтительно отвернулся. Бык содрогнулся, завалился на бок и перевернулся на спину, его ноги задергались в воздухе. «Словно ручки и ножки беспомощного младенца», – подумала Сала. Она искоса взглянула на лицо матери. Иза плакала.

16

– Хотя все причины рыдать были у меня. М-да. Ничего. Что было, то прошло.

Солнце едва взошло, как снова начало темнеть. Снежинки плясали за окном на декабрьском ветру. Украдкой бросив на меня взгляд, мама схватила печенье, которое выложила для меня на тарелку. Звездочка с корицей, пряник в шоколадной глазури и шоколадное сердце исчезли у нее во рту. Короткий смешок, пожимание плечами – никто не умел предаваться веселому безумию так, как она. Еще одна пригоршня орехов с сухофруктами, и можно наконец приниматься за чизкейк, спрятанный на самой дальней полке перед посещением медсестры. Последнюю дозу инсулина мама получила полчаса назад, а в шесть часов сестра Барбара заглянет проверить, все ли в порядке, и вколоть третий укол. «Учись страдать без жалоб». Из уст моей матери даже изречения из календаря звучат как упрек судьбе.

Мне вспомнилась моя первая поездка в Мадрид. Мне тогда было, наверное, года четыре. Большая пустая квартира. Голые стены без обоев, на которых висели одинокие темные картины маслом: мертвые животные на грубом столе, католический вельможа, средневековый неф, Иисус на кресте в божественном сиянии, воин в сверкающих доспехах, всадник, втыкающий копье в шею быка, автопортрет Веласкеса, маленькая собачка. После смерти моей бабушки Изалии – как я ее называл, – большинство этих картин сопровождали меня все детство и юность. Из традиционных иудейских предметов остались только два простых ханукальных подсвечника, которые стоят у меня по сей день. На потолке висели лампочки. На паркете и на диване лежали старые ковры. Сегодня интерьер описали бы как минималистский, богемный или просто крутой. Тогда мои родители, поджав губы, назвали его «очень спартанским».

У окна столовой размещался стол с многочисленными стульями разных эпох – а во главе, в полутьме, было постоянное место моей бабушки. Я помню: каждый день ровно в четыре часа она молча садилась туда, чтобы пообедать, с идеальной прической и в утреннем халате.

– Каждый кусок нужно пережевывать тридцать восемь раз – и только потом глотать.

Предостерегающий голос матери вернул меня обратно в Берлин.

– Тогда человек доживет до ста. Это был ее девиз, – добавила она. – Сколько ей на самом деле было лет, не знает никто. Она ведь регулярно подделывала паспорт. Когда она лежала на смертном одре, главврач спросил ее, сколько ей на самом деле лет. Она возмущенно посмотрела на него и пробормотала: «Около девяноста, но кому нужно это знать?»

– Зачем ты тогда к ней поехала?

– Заба-а-авно, да, – моя мать умолкла и отодвинула от себя тарелку, словно воспоминания испортили ей аппетит. – Сама не знаю, – она рассеянно теребила в руках блузку. – Не знаю, зачем я полетела в Мадрид, когда она лежала при смерти. Может, она позвонила? Не помню. М-да. В любом случае, последние четыре недели я жила у нее и сказала медсестре, что та может спокойно пойти погулять или заняться другими пациентами. У меня ведь было образование, я знала, что делать.

– Вы говорили о прошлом?

– Сомневаюсь. Нет. Хотя, знаешь, точно не помню. Бо-о-оже, – она коротко усмехнулась. – После маминой смерти я нашла ее алмазы и бриллианты в старых пузырьках из-под пенициллина, ну знаешь, стеклянных. Умо-о-ора. Она была такой жадной. Совсем другой, чем мой отец. – Она снова принялась теребить блузку. – Она всегда обращалась со мной как с чужой. Когда я приехала к ней в Мадрид, незадолго до отъезда во Францию, она представляла меня друзьям как свою племянницу. Племянницу! Да, ты не ослышался. Это сильно. Племянницу, – неожиданно моя мать встала. – Болезнь Крона дает о себе знать, до скорого.

Она исчезла в туалете.

Мой взгляд бродил по фотографиям бабушки, шпалерной развеской размещенным вплотную друг с другом, и прошлое стало ближе. Вот я еду на синем слоненке по парку королевского дворца в Мадриде. На груди золотые латы, в левой руке пластиковый меч, и голова гордо несет шлем. Позднее сестра утверждала, что у меня никогда не было слоненка, и уж тем более синего, и что это она каталась на огромном слоне по манежу цирка, пока я сидел дома. Мама смеялась над нашими историями: слон действительно был, но не в цирке и не в парке Каса Реал, нет, они с нашим отцом и Изой шли на корриду, бой быков, на которой впервые выступал матадором и должен был убить быка молодой Эль Кордобес, и наткнулись на одиноко бредущего по улице слона, который устроил настоящий хаос, но остался незамеченным как нашим отцом, так и бабкой – они были увлечены спором из-за какого-то пустяка.

Я перевел взгляд на автопортрет Веласкеса. Он терял свое величие рядом со старинным немецким деревенским шкафом моего деда. В нижнем правом углу светились на коричневом фоне цифры 23. На предполагаемом оригинале в Музее изящных искусств Валенсии, написанном в точно таком же формате, в том же самом месте указан инвентарный номер 28, что указывает на собрание Каса Реал, испанского королевского дворца. Моя мать вновь и вновь указывала на маленькие дефекты – возможно, льняной холст повредила жара. Тогда она слегка приглушенным голосом добавляла, что в XVIII веке в одном крыле королевского дворца вспыхнул пожар и многие картины королевского придворного живописца Веласкеса оказались безнадежно испорчены, но не все. И это магическое не все легло в основу нашего семейного романа. Неважно, что происходит, – на крайний случай у нас есть Веласкес. На старости лет моя мать периодически говорила отцу, что на худой конец они всегда могут «съесть» дом – его архитектура напоминала пряничный домик ведьмы. «А если этого не хватит…» – «Да-да, Веласкес», – нервно ворчал отец.

Всю свою жизнь моя мать готовилась, что в определенный момент может потерять все. Людей, отечество, имущество, идентичность. В некотором смысле это стало ее второй природой. Кризисов она не боялась, страх рос лишь в повседневности, и иногда она без видимой причины впадала в оцепенение. Ее кожа бледнела, взгляд становился пустым, тело цепенело в ожидании новой катастрофы, следующего краха. Мама знала лишь три состояния – замереть, атаковать или бежать, и среднего настроения у нее тоже не бывало.

– Итак, – она вышла из туалета, плюхнулась в свое любимое зеленое кресло и жестом предложила мне сесть на диван. Надо мной висели две части Благовещения Девы Марии – третья часть триптиха куда-то запропастилась. Традиционное, выполненное сдержанными цветами изображение с бесформенным ангелом преклонного возраста перед Марией и двумя коровами, безучастно взирающими на жирного голубя, сидящего у Девы на плече.

– Да. Мадрид оказался провалом, настоящей Марианской впадиной. Вечером, после боя быков, она попыталась поговорить со мной еще раз – вернее сказать, засыпать меня дикими обвинениями, – и я сказала: «Самомнения у тебя хоть отбавляй», отвернулась и хотела просто уйти. Она схватила меня, повернула к себе и ударила рукой с кольцами по лицу. Тыльной стороной ладони. Да-а-а… Мы стояли друг перед другом, словно две боевые лошади. Та-а-ак-то, друг мой сердечный. Потом я отправилась в свою комнату и собрала чемодан. Короткое интермеццо. И ничего больше. Возможно, лишнее. Да, – она сделала паузу. – В Берлине все показалось мне чужим. Словно все ускользнуло сквозь пальцы. Ничего не удержать. Нигде. Даже твоего отца. Он изо всех сил старался меня развеселить, доставал билеты в театр, приглашал меня на концерты, хотя его не слишком интересовала музыка, под которую нельзя танцевать. Танцором он был великолепным. Великолепным, говорю тебе. Но чем сильнее он старался, тем больше казался мне чужим. Я сама не знала почему.

Она устало откинулась на спинку кресла. Печенье на столе ее больше не интересовало. Она молча погрузилась в другой мир. И казалось, увиденное там ее сильно волнует. Ее зрачки расширились, брови и плечи приподнялись. Потом дыхание участилось, брови и плечи опустились, глаза прищурились, словно она пыталась разглядеть, что происходит у нее внутри, голова откинулась назад, будто она неожиданно кого-то или что-то увидела.

– Хо, хо, хо.

– Что такое? – спросил я.

Казалось, она меня не слышит. Я встал, принялся беспокойно ходить туда-сюда. Думать о собственных чувствах было тяжело. В тот момент я вообще сомневался, что что-то чувствую. Я посмотрел на Веласкеса. Снег за окном прекратился. Я слышал за спиной дыхание матери. Ритмичные хрипы, шорохи и скрежет. Я замер, словно окаменев. А вдруг она умрет прямо сейчас, у меня за спиной? Мысль поразила меня, словно молния. Хрипы усиливались. И вдруг прекратились. У меня перехватило дыхание. Я начал медленно поворачиваться. Хрипы продолжились. Сейчас я ее увижу, она не умерла, она еще жива, моя мать, которая родила меня в муках, которая покидала меня так часто, что я не могу об этом думать, покидала, бессильно стоя передо мной или прячась за своими париками, покидала во все те моменты, когда ее взгляд становился пустым и тихим, как смерть, покидала, когда в ее поисках я становился столь же одинок, как и она сама. Наконец я повернулся к ней. Она мне улыбалась. На улице мужчина убирал большой лопатой снег. Она глубоко вздохнула, за окном ритмично скребла лопата.

– Что ты так смотришь? Прямо жуть берет, – она рассмеялась. – Язык проглотил?

Она права. Мы пугаем друг друга, когда рискуем погрузиться в прошлое. Чего я ждал? Что мешало просто забыть, зачем я пытался встретиться с ним с помощью путешествий, вопросов и образов былого, зачем пытался его растолковать? Я сопротивлялся, не мог смириться – вернее, не мог вынести. Но мы постоянно все забываем, разве это плохо? Забываем то, чего не хотим или не можем знать. Наше забытье – оконная замазка, раствор между камнями, из которых мы складываем несущие стены. Мы забываем боль – воспоминания о ранах слишком опасны.

– Хочешь послушать музыку? – спросил я.

– Да, было бы здорово.

– Какую?

– Можно «Песни об умерших детях» Малера, мой отец их очень любил.

Я нашел у нее в шкафу пластинку. Старую запись Фишера-Дискау. В детстве я терпеть не мог его холеный баритон. Игла царапала по сотни раз проигранной дорожке, добавляя слишком правильному голосу немного жизни. Мать слушала с закрытыми глазами.

Вскоре она произнесла:

– Красота.

Дома я взял собак и побежал на озеро. Свежий снег скрипел под ногами. Я приблизился к берегу. За несколько дней слой льда стал еще толще. Снегопад прекратился. В ясном небе сверкали звезды. Периодически слышался треск, словно разрывались канаты. Собаки побежали на лед, утопая в снегу, и я осторожно двинулся за ними. Наст стонал подо мной, словно уставший осел, целыми днями кружащий вокруг колодца с водой. Я подумал о животных, которые, застигнутые врасплох морозом, оказались в плену и застыли под толстым слоем снега. И поспешил от этих мыслей обратно, в маленькую двухкомнатную квартиру своей матери, словно «Песни об умерших детях» еще звучали, и она начала рассказывать, как поселилась в комнате, где умирала ее мать, как мыла ее каждое утро, каждый вечер и каждый раз, когда та пачкалась. Она следила за капельницами, меняла канюли, переставляла сосуды, таскала ее в туалет, мыла пол, пыталась ее кормить, гладила ее по голове, когда та гневно выплевывала еду, которая ей не нравилась. Она привыкла курить, чтобы бороться с усталостью, не обращала внимания на кашель и спазмы внизу живота и глотала таблетки, чтобы преодолеть многодневный, все более болезненный запор. Она терпела зловоние угасающей жизни, безмолвие, равнодушие, ненависть. Хотела ли она наказать Изу своим присутствием? Вскрыть перед ней бездну многолетней материнской вины, чтобы она содрогнулась и опустила взгляд перед лицом смерти, прежде чем тьма поглотит ее навсегда? Насколько тонка граница между любовью и ненавистью?

Мать рассказала, что стоял необыкновенно жаркий и душный мадридский день. Свет озарял крошечную комнатку, волосы Изы сливались с белизной простыни, подушки, пола и стен, и лишь огромные глаза оживляли ее ускользающий облик, когда она повернулась к дочери. Она с поразительной силой схватила мою мать за руку, вонзила ногти ей в предплечье, сделала глубокий вдох и заговорила.

– Не знаю, сколько еще это продлится, но я почему-то не умираю.

Сала спокойно на нее посмотрела.

– Ты меня не отпускаешь.

– Ты против?

Иза бросила на дочь испытующий взгляд. На ее лице промелькнула нежная ирония. Потом она отвернулась к стене и умерла.

Я стоял посреди озера, словно заледенев. Когда я вышел из оцепенения, меня окружила тьма. Тени деревьев обступили меня под светом луны. Я со всех ног побежал назад.