Текст книги "Обман"

– Ну ладно. Что вы ощущаете, когда думаете о женщинах?

– Женщины, женщины, о Боже праведный. Что можно сказать о том мгновении, когда пересохший язык приклеивается к гортани, когда больно от ощущения безысходности, что оказался в тупике, когда приходится долго принюхиваться, прежде чем дотронешься. Пахнет морскими водорослями, смолой и раздавленными бутонами, рыбой, гнилью, какой-то порчей… У меня кружится голова при мысли о том, что я мог бы дотянуться рукой, дотронуться пальцами, в бессильной злобе наблюдая за тем, как она крутит своим тазом, с каким нетерпением ощупывает себя, потому что я будто парализованный. Я пристально слежу за тем, как моя рука погружается в кожу, как шевелятся пальцы, как поблескивает ладонь, – это одновременно бессилие и влечение. Я чувствую, как мои мягкие руки медленно сжимают ее горло; мучительное сочетание аромата и тяжести. Руки так и тянутся навстречу этому жуткому чуду, я вижу все эти расточительно бессмысленные почки, розовые кромки и влажные завитки куска мяса; я обнюхиваю его, причем проделывал это задолго до того, как прикоснулся к нему; оно приближается к моему лицу, колышется, а внешняя оболочка поражает своей объемностью; я раскрываю рот, и в мое изумление вторгается отчаяние оттого, что мне постоянно все мало, как слепой и глухой я снова и снова стараюсь попробовать и отведать все… вот уж действительно обезумевший лемур маки…

– Гм! Вы что?! Я имею в виду с вами все в порядке?

– Вы разве не видите? У меня на глаза слезы навернулись.

– Как-то незаметно.

– Да вот здесь…

– Не поворачивайтесь, пожалуйста. Продолжим разговор. – Мы?

– Вы когда-нибудь были влюблены? Испытали большую любовь?

– Наверное, это вас очень интересует. Вы ведь женщина. Такая же, как и все другие.

– Вы когда-нибудь были влюблены?

– Видит Бог, да.

– Как вы с нею познакомились?

– Это имеет отношение к данной теме?

– Самое непосредственное.

– Хорошо. Она была музыкой. Откровенной музыкой. А я оказался абсолютно неподготовленным. Она рухнула на меня, как упавшее дерево. Я сидел на концерте и в общем-то рассеянно слушал игру струнного квартета. После антракта внезапно все переменилось. Я где-то забыл свою программку, и меня просто потрясло, когда зазвучала моя любимая музыка – фортепьянный квинтет Шумана ми-бемоль мажор. Но не произведение потрясло меня в тот вечер как не заслуженный мною подарок. Потрясение вызвал вид юной пианистки. Цветущая, пышная, с каштановыми локонами и сверкающими глазками на румяном лице, с жеманностью очаровательной и великолепно выдрессированной обезьянки, аппетитная и вся увешанная серебряными и золотыми украшениями, сравнимая разве что с роскошно оформленным кондитерским изделием.

А как настраивали инструменты! Своим маленьким пальчиком пианистка прикоснулась к клавише «ля», и первая скрипка (бледный, с растрепанными волосами музыкант) восприняла раздавшийся звук как приветствие, осторожно перенеся его на свой инструмент, чтобы затем широко распространить вокруг как радостную весть. По лицам четверки пробежала сдержанная улыбка. Каждый, расположившись на краю стула, теперь чуточку выдвинулся вперед. Движения музыкантов отличались большей плавностью и легкостью, чем перед антрактом; во всем, что они делали, присутствовала какая-то влюбленная веселость. Их телодвижения источали рационализм, граничивший с едва проступавшей нежностью. Когда они наконец достигли апогея, пианистка, как цирковая лошадка, откинула голову назад, одаривая слушателей полувопрошающим, полувеселящим взглядом. В финале все они растворились в едином спасительном порыве, и этот импульс властно зазвучал в решительных аккордах квинтета. Бурно вступило фортепьяно, и вот уже первый восторженный комментарий. В счастливом едином порыве они повторяют свои аккорды. Удивительно, как первая скрипка подносит к щеке свой инструмент, как осторожно прикасаются к струнам пальцы альтиста… Но вначале о виолончелисте. Он был очень молод, однако уже не юноша. Он как-то мягко обхватил инструмент коленями, осторожно и нежно провел смычком по струнам. Время от времени он поднимал глаза, словно ожидая увидеть на лицах слушателей отражение своих эмоций. Кроме того, иногда он ловил один из редких взглядов пианистки, чтобы затем еще глубже, еще полнее слиться с виолончелью. В моменты максимального напряжения, при введении второй темы траурного марша, когда прерывисто заторможенный рисунок первой темы внезапно предстает в виде «парящего» пения, когда все намеки вдруг оказываются реализованными, – вот тогда музыканты уже не осмеливались смотреть друг на друга, будто переживая миг максимальной близости, когда любой флирт кажется предательством. Скерцо вызвало бурю эмоций. Королева льда отбивалась, руки так и порхали по клавишам, упитанный ребенок с бархатным шлейфом и в лаковых туфельках, который бесконечными гаммами доводит до сумасшествия доброжелательную семью. А темп все нарастает. Охотники и преследуемые. Именно этот пассаж (а не финал), который затем они сыграли на бис, распаляет страсти. А я, присутствуя при этом, вынужден был признать, что не уловил суть произошедшего и еще – что кульминационный пункт уже стал мигом утраты.

– Ну-ну?

– Как позволите понимать ваше «ну-ну»? Либо вы слушаете, а я продолжаю говорить, как говорю, либо вы сыплете ваши замечания, уподобляясь маленькой девочке, и тогда вы, меня никогда больше не увидите!

– Договорились.

– Что же вы хотите услышать? На что вы настроены?

– Что произошло дальше, после концерта?

– Могу я попросить вас дать мне стакан воды?

– Разумеется. Пожалуйста.

– Слишком холодная. А мне нравится тепловатая, как рука.

– Вы здесь не в «Ритце».

– Знаю. И все же… Итак, ее звали Хризантема. Это не был артистический псевдоним. Ее действительно так звали. Мне не составило труда проникнуть за кулисы – я легко ориентируюсь в концертных залах и театрах, уверенно ощущаю себя в лабиринте коридоров, в гримуборных. Там, за кулисами, у нее была «резиденция». Красотка сидела на старом кресле и смеялась. Боже праведный, что это был за смех! Чтобы рассмеяться, ей обязательно надо было закинуть голову назад. Смеялась она звонко, издавая при этом еще какие-то тявкающие звуки. От всего этого можно было сойти с ума. Окружавшие ее почитатели с удивлением разглядывали своего кумира. Да, они дивились ей. Она была просто чудо, настоящий феномен, обещавший встречу с вечным счастливым детством, с волшебным детством, воскрешавшим в памяти солнечные лучики, запах меда и белые детские носочки. Я сразу почувствовал ее запах – пирожные и молоко, а в голове крутилась только одна мысль: я должен обладать ею целиком, вместе с этими молочно-медовыми ощущениями и ее смеющимися устами.

– И что же?

– Как я уже отметил, она находилась в окружении поклонников и поклонниц. И тогда я сел к ее ногам. Просто сел и проговорил: «Я вас люблю». Она рассмеялась и протянула мне руку. «Может, вам нужен автограф?» – прокудахтала она. «Да, – ответил я, – прямо в самое сердце». Ощутив серьезность мгновения, она пристально посмотрела на меня. Потом расхохоталась, а я не отпускал ее руку. «Пойдемте», – требовали поклонники, но я продолжал удерживать ее руку в своей и даже еще решительнее притягивал ее к себе. Она поцеловала меня в голову. Скорее всего это было случайное прикосновение ее губ к моим волосам. Но я его почувствовал. Моя Хризантема… Потом она отдернула свою руку и, рассмеявшись, отскочила.

В ту ночь я оказался в запертом концертном зале. Мне хотелось побыть там, где была она. Я прокрался на сцену и притаился у рояля. Потом стал бродить между рядами кресел, обитых красным бархатом. В полутьме аварийного освещения зрительный зал оставлял гнетущее впечатление; расхаживая мимо горшков с розами, я не мог отделаться от мысли о том, что все это построено только ради того, чтобы когда-нибудь целый вечер обнимать ее как бонбоньерку, словно речь шла об изящной блестящей коробке шоколадных конфет, которая все эти годы только и ждала мига, когда привлечет к себе внимание как несравненное лакомство, шедевр кондитерского искусства, вызовет интерес моей Хризантемы.

Когда меня разбудили уборщицы, я мгновенно ощутил какое-то благостное чувство, причем еще до того, как сообразил, откуда оно взялось. Мне не пришлось ничего объяснять женщинам в халатах, потому что те не понимали ни слова по-немецки. Я просто сунул им в руки несколько мелких банкнот и поклонился. В ответ они захихикали и принялись обсуждать нашу встречу на неизвестном мне языке. Пока я в мужском туалете умывался холодной водой, в памяти ожили все перипетии минувшего вечера. Вы можете объяснить, с чем это связано? В тот день, когда влюбляешься, – в моем понимании, роковым образом и безвозвратно, – в тот день все отчетливо запоминается, невольно и неосознанно. Вы должны уметь это объяснить, это же ваша профессия. Как при скоростной киносъемке один кадр за другим пробегал у меня перед глазами. Я видел, как был одет накануне, на какие лица обращал внимание в фойе; я наблюдал бледную усталую красоту девушки, у которой купил программку, помнил, какой шлифовки был бокал, из которого перед концертом наверху в баре пил не очень крепкий джин с тоником. Все детали приобретали свой «подготовительный» смысл, все выглядело уже чуточку торжественнее, чем прежде.

Потом включилось сознание и учащенно забилось сердце. Мне предстояло выяснить, под каким девизом фигурировала Хризантема в тексте контракта, кто был ее агентом, в какой гостинице она остановилась. Я посмотрел на часы. Стрелки показывали пять минут седьмого. Она привиделась мне спящей в каком-то неубранном гостиничном номере. На ночном столике лежал перевернутый бокал из-под шампанского, в умывальнике плавал полученный на сцене букет цветов, она дышала во сне раскрытым ртом, в то время как в гостиничной кухне внизу пекли круассаны и раскладывали апельсиновый конфитюр в серебряные ванночки.

Через вход на сцену я поспешил на улицу. Странно, что всегда говорят «вход» на сцену, но не «выход», я задумался об этой лишенной смысла логике. Схватив такси, стал подгонять водителя, чтобы тот ехал быстрее. Расплатился банкнотой и, не дожидаясь сдачи, вылез из машины. Дома (тогда у меня еще была собственная квартира) достал с книжной полки Билефельдский каталог. Никаких данных. Я снова и снова листал каталог. Ни слова о квартете Серафино, никакого упоминания о Хризантеме. Между тем у меня оставалось не так много времени.

Я бросил взгляд на часы. Четверть восьмого. Профессор Хёхштадт был раздосадован. С каких пор я среди ночи звоню ничем не запятнанным людям? Пианистка? Хризантема? А кто это, Хризантема? Лишь теперь до меня дошло, что мне неизвестны даже ее настоящие имя и фамилия. Программка исчезла бесследно. А как насчет Серафино? Вам ведь известно, что это квартет. Я имею в виду – у вас есть хоть какая-нибудь зацепка насчет гостиницы… Хорошенько выспитесь, юноша. И никогда больше не звоните мне в такую рань по телефону! Щелк. Я буду с ней завтракать. Я буду с ней завтракать, проговорил я про себя с упорством буддийского монаха, укладывая свежую сорочку и свежее белье в целлофановый пакет. Одновременно я засовывал деньги в карман брюк и заказывал такси. Перед концертным залом я опустился на колени. Трудно было подавить в себе желание разрыдаться. На месте прежней афиши появилась другая. Я пробежал глазами – Лорен Мазель. Сначала с недоверием, потом охваченный паникой – начало в 20 часов, Бостонский филармонический оркестр, произведения Моцарта, Шуберта и Бриттена. Я пронзительно взвыл и бросился к ближайшей телефонной будке. Фактически речь могла идти о не менее чем двадцати отелях, к этому числу следовало добавить еще маленькие гостиницы, о которых мало кто знал и в которых поэтому часто предпочитали останавливаться гастролирующие артисты. В общем, шансов почти никаких, часы показывали уже без четверти восемь утра. После бессонной ночи от меня исходил какой-то нездоровый запах. Я выглядел как измученный командировочный, поэтому меня отовсюду немедленно бы вышвырнули. Между тем круассаны медленно остывали. А она, наверное, принимала душ или ванну или чистила зубы, чтобы снова погрузиться в постель, или посмотреть телевизор, или немного понежиться. А может быть, она уже на пути в аэропорт. А если у нее есть муж? Боже праведный, об этом я до сих пор даже не подумал. Действительно, а если у нее есть муж? Когда я добрался до третьей по счету гостиницы, чрезвычайно бодрая девушка в регистратуре спросила меня, с кем я хотел бы поговорить. Я сделал глубокий вдох и никак не мог выдохнуть, ибо подумал, что именно теперь, когда я вроде бы оказался у самой цели, всему конец. Как же их зовут – Жюль или Джим, Мейер или Шмидт? В ответ зазвучал бодрый голос, и до моего слуха донеслось, что господин Бейсак уже выехал из гостиницы, а вот господин Левин только что отправился завтракать, может быть, вызвать его по внутригостиничной связи; да, проговорил я слабеющим, почти умирающим голосом, да, вызовите его, это важно. Потом я услышал: Левин слушает, кто это? И я ответил: это Розенбауэр, доктор Розенбауэр из журнала. Вы ведь в курсе дела, мы собираемся опубликовать большой материал. Поэтому очень важно поговорить с вами сегодня же. В таком случае вам не повезло, мы все буквально через несколько минут уезжаем. В гостинице останется только мадемуазель Дживенч, она улетает послеобеденным рейсом. Если вас это устроит, мне кажется, она могла бы уделить вам пару минут. Я немедленно переговорю с ней и все объясню. Вы могли бы встретиться с ней позже. Дело в том, что она никогда не завтракает до десяти часов утра. После этого он бросил: «До скорой встречи» и пожелал всяческих удач. На том все и кончилось.

Когда по прошествии всех тех лет, после того невразумительного лепета по телефону, после канувших в Лету дней и ночей я, смущенный и потерявший дар речи, снова встречался с ним два или три раза в год, он казался мне чуть меньше ростом, чем прежде, а может, наоборот. Что они с тобой сделали, подумалось мне, но я его больше не видел, просто нафантазировал и представить себе не могу, как все сложится, будет ли мне от этого тяжелее или легче на душе, я понятия не имею, я еще только взвешиваю для себя…

Я снова увижу его, причем именно тогда, когда менее всего буду к этому готов. Я ждал, готовился, но тщетно. Наверное, это дурацкая случайность. Чей-то взгляд скользнет по моему лицу как острая бритва, один поворот головы – и я уже бездыханный, не успев осознать суть происшедшего; из памяти улетучится все, что я себе нафантазировал; другими словами, мои фантазии перекроют сам факт встречи. По-видимому, я даже не смогу правильно воспринять смысл повторной встречи и растеряюсь, как трясущийся студент на экзамене, но не успею досчитать до трех, как все это закончится. Таков будет итог.

Скорее всего я никогда больше с ним не встречусь и тем не менее до последнего момента стану ждать, поддерживать в себе уверенность в том, что вдруг он предстанет передо мной и меня коснется его взгляд.

– Вначале я увидел лишь чемодан, а потом незнакомца, приближавшегося к моему приятелю. Я вскрикнул, но от меня потребовали замолчать. Моего приятеля заставили снять маску. Я даже не знал, как он выглядит изнутри. Какие-то проволоки и шарниры, деревяшки и войлок, совсем отсутствовали кожа и оболочка, только бутафорские внутренности, ужасающие потроха. Незнакомец занялся этим всерьез. Орудия дьявола: всякие струбцины, долота и прочий колющий инструмент. И мой приятель, который пел для меня – теперь он вскрикнул, как и я. Это было жалобное глиссандо, которое я слышал разве что у кошек, – бесконечные заунывные звуки, похожие на душераздирающий стон. Между тем день уже клонился к вечеру, и, когда незнакомец завершил свое дело, выжав максимум возможного из моего приятеля, мне снова было позволено приблизиться к нему. Прикоснувшись к клавишам, я стал тихо наигрывать мелодию, тихо, нежно, чтобы не причинить ему боль, ведь раны были совсем свежие. И тут я почувствовал, как мой приятель задрожал.

– Что же это было?

– Настройщик роялей.

– Ага!

– Я это никогда не забуду.

– Мы можем продолжить?

– Да.

– Как самочувствие сегодня?

– Вы про мое самочувствие? Шутите. Вам никогда не доводилось хотя бы одну ночь провести в тюремной камере?

– Пожалуйста, выпейте воды.

– Все хорошо, большое спасибо.

– С вами все в порядке?

– Это важно? Это часть игры? «Со мной все в порядке», и с тобой тоже. Все просто замечательно? Да это же откровенное слабоумие.

– Вы, должно быть, считаете себя неотразимым?

– Как это изволите понимать?

– Так, как я спросила.

– Самое отвратительное в моей профессии то, что все так просто. Конечно, уже пора быть немного наблюдательным, чтобы делать собственные выводы. Но в общем-то женщины до смешного похожи друг на друга. Абсолютно все равно – блондинка перед тобой или шатенка, образованная или бескультурная, – каждой хочется услышать пару слов, многократное употребление которых, очевидно, никогда не вызывает привыкания.

– По сравнению с сиюминутным состоянием?

– Я продемонстрирую вам несколько заготовок, а затем то, во что они превращаются в результате шлифовки. Любопытно при этом, что женщины отдают явное предпочтение первоисходным, простым выражениям. «Ты красивая». Эти слова не только ласкают слух каждой женщины. Нет. Каждая, абсолютно каждая верит в подлинность этих слов. Весьма близкие по смыслу варианты – «очаровательная», «прекрасная», но самой убедительной представляется непретенциозное – «красивая». – «Ты красивая, я тебя люблю». Не каждому мужчине доставляет удовольствие произносить эти слова. Но женщинам непременно хочется это слышать, снова и снова, снова и снова эти три слова. Будто от беспрерывного повторения любви становится больше. Уместно проявлять осторожность, если говоришь «я тебя люблю». Здесь внутренняя взволнованность выражена как бы вполголоса. «Я тебя безумно люблю» и подобные высокопарные выражения не вызывают бури аплодисментов: сначала они производят весьма претенциозное впечатление, но слишком быстро притупляются.

– Ага!

– Несколько примеров рыцарского благородства в поведении. Умение танцевать, придержать дверь перед дамой, помочь ей снять пальто. Дамы просто с ума сходят, когда некоторое время спустя благородство манер выливается в страсть!

– Ага!

– Фрэнк Синатра однажды сказал: относись к наивным девушкам как к дамам и наоборот. Тогда ты их победишь.

– Ага!

– Не надо повторять «ага», мы ведь не в университете культуры при обсуждении темы «Как соблазнить женщину?». Верно?

– Вчера вы рассказывали о Хризантеме.

– Было дело.

– И что же? Вы с нею позавтракали?

– Да.

– Как вам это удалось?

– Ну ладно, слушайте. Прежде всего я зашел в цветочный магазин. Я действовал оперативно. Это были лилии, белые лилии. Целая охапка. Они едва помещались в руках. С лица цветочницы не сходила улыбка. Не знаю, то ли ее умиляла моя влюбленность, то ли она обрадовалась, за пять минут заработав столько, сколько составляла вся послеобеденная выручка. К букету цветов я приложил свою визитную карточку. С наилучшими пожеланиями, музыкальная редакция журнала. Прошу доставить немедленно. Прямо сейчас. И побыстрее, добавил бы я. Никогда не забуду лицо швейцара, когда вошел в гостиницу. Это был пожилой мужчина, вышколенный и опытный; всего за секунду он успел разглядеть и изношенные ботинки, и целлофановый пакет, и пятнистую рубашку. Ему мгновенно стало ясно, что я не из местных. Господин, без сомнения, с дороги, он очень устал. Он мог бы выпить в баре бокал шампанского, пока портье уладит все формальности. Вы еще ждете свой багаж?

Буду здесь только завтракать, подумал я, прижимая к себе целлофановый пакет. Мой стыд перемешался вдруг с гордостью и высокомерием. С удовольствием, проговорил я, – прекрасная идея выпить шампанского. Разумеется, за счет отеля, заметил швейцар, вам будет представлен спокойный номер. Было ясно, что он имеет в виду маленький номер; может, ему подготовить ванну? – Да, согласился я, это было бы очень любезно с вашей стороны, я ощупал, сколько у меня денег в кармане брюк; оказалось, единственная гладкая сотенная банкнота; я все знал, даже не глядя, ведь дело было в середине месяца, и это были мои последние деньги. Разъезды на такси, траты на уборщиц и цветы – на все это ушла масса денег. Я сунул ему в руку сотенную банкноту, которая на ощупь была гладкая и голубая, как шелковая рыбка. Не сводя с меня глаз, портье взял купюру и проговорил: очень любезно с вашей стороны, господин, у нас вам будет спокойно. Я ответил, нисколько не сомневаюсь, господин Хаземан (имя было обозначено на золотистом бейджике на отвороте ливреи), я действительно выпью шампанского. В ответ портье улыбнулся как милосердный Господь, а я с целлофановым пакетом в руке крадущейся походкой направился в бар.

Бармен не стал утруждать себя разглядыванием моей потрепанной фигуры. Я залпом опустошил бокал с шампанским и посмотрел на часы. Стрелки показывали четверть десятого. Хаземан передал мне ключ с таким видом, словно распахивал дверь в новую жизнь. В тот момент я еще не сознавал, что он был абсолютно прав. Номер оказался крохотный, но богато меблирован. Дверь в ванную комнату была широко распахнута, из ванны вырывались хлопья пены. Я, едва не зарыдав от охвативших меня чувств, погрузился в потрясающе теплую воду. Закрыл глаза и направил на лицо струи воды. Ощущение было просто неописуемое. И вдруг почувствовал, что, залезая в ванну, забыл раздеться.

– Простите, не поняла.

– Знаю, это похоже на приевшийся комедийный фарс, однако после безумной ночи в концертном зале, после панических поисков, возбуждения, переживаний и беспрерывных криков «браво» я так устал, так измучился, что просто забыл раздеться. Я с удивлением разглядывал собственные штанины, пропитанные мыльной пеной, руки, галстук, вытянувшийся, как при килевой качке. У меня не было сил шевельнуться. И тогда я вдруг выскочил из ванны.

Гостиничный махровый халат был мне очень к лицу. Он был нежного персикового оттенка, и при всем состоянии охватившего меня отчаяния я с улыбкой представил себе, что, наверное, в этот момент на Хризантеме точно такой же купальный халат. Я снял телефонную трубку. Моему другу портье предстояло вывести меня из состояния глубокой депрессии. Я закричал в трубку что было сил, обращаясь к своему другу портье. Но тот уже закончил работу и ушел домой. Расстроенный, я повесил трубку. Невозможно, просто невозможно было встретиться в купальном халате за завтраком с этой совершенно незнакомой женщиной.

Я снова снял телефонную трубку. А ведь она знаменитость, прошептал я. И в любом случае должна оставаться неузнанной. Нет ли у вас маленького отдельного помещения? Разумеется, есть, господин. Когда вам угодно позавтракать? Я взглянул на часы. Без четверти десять. Я мог говорить только шепотом. Вам хватит на все десять минут?

Ее доносившийся по телефону сладкий голос казался чуточку хрипловатым и гортанным. Ну да, Соломон мне о вас сообщил, я все равно как раз собиралась пойти позавтракать, нет проблемы, большое спасибо за цветы. Я распорядился накрыть столик в отдельном помещении, проговорил я и сразу почувствовал хрипотцу в горле. Как мило, заметила она. Она действительно так и выразилась – «мило». Я сейчас спущусь вниз. Выйдя из лифта, я увидел, как все находившиеся в холле гостиницы повернулись в мою сторону. Я бы не сказал, что они рассматривали меня нагло, однако в рамках дозволенного все их внимание было приковано ко мне. Я уверенным шагом направился к портье. Вас интересует, где можно позавтракать? Отдельно ото всех? Пожалуйста, сюда, господин. На ковре оставались следы от моих мокрых тапочек. Хотя из-под халата выглядывали голые икры ног, на мне все же были чистое нижнее белье и глаженая рубашка. Это придавало чувство уверенности.

Когда она меня увидела, на какую-то немыслимую долю секунды ее охватила оторопь. Потом красавица расхохоталась. Стала рассматривать меня с ног до головы. Она запрокинула голову, после чего приняла серьезный вид. А что вы здесь делаете? У меня сейчас важная встреча. Пожалуйста, уходите. Но это я, Розенбауэр, из журнала. Простите мне мой авантюристический облик. Но я потерял чемодан, а костюм отдал в химчистку. Вчера вечером мне облили пиджак ужасным беарнским соусом, а в этой гостинице оказалось невозможно получить костюм из чистки до завтрака. Хризантема снова окинула меня пристальным взглядом. Между прочим, вы не Розенбауэр и не доктор, тихо заметила она, и я понять не могу, как вы здесь оказались. Но сейчас, пожалуйста, идите куда шли. Я постараюсь все это забыть.

Бросив взгляд на стол, я действительно увидел на нем круассаны, точно такие, как я себе их представлял. Они лежали в корзиночке серебряного плетения, стоявшей на накрахмаленной камчатой салфетке. Я даже проверил, чем пахли круассаны. Кроме того, глаз остановился на апельсиновом конфитюре. Я заплатил немалые деньги за этот завтрак, выложив все свои наличные. Я провел целую ночь в концертном зале, завалил ее лилиями. Я резко обошелся с моим профессором по фортепьяно, а ведь в скором времени мне предстоял экзамен. Поэтому у нее просто не было морального права утверждать, что она все забудет.

Вы ничего не забудете, сказал я, будете обо мне помнить еще долго, точнее говоря, всю свою жизнь, однако вовсе не потому, что я вас люблю, а потому, что от общения со мной вы станете одержимы болезненной страстью.

Потом я подсел к ней. Она задумчиво разглядывала меня. Я люблю круассаны, проговорил я. – А из вас неудержимо изливаются любовные признания. С этими словами она взяла круассан и откусила кусочек. Растерявшись, я вдруг подумал, что не знаю, чем ответить. Ведь самое главное я уже сказал вчера вечером. Все прочее показалось мне банальным. Она ела молча, а я не сводил с нее глаз. Она была такой же красивой, как вчера, даже еще чуточку привлекательнее, потому что выглядела уставшей, что ей очень шло. Она одевалась так, как женщины, которые проводят много времени в дороге, – например, легкий костюм из хлопка с фирменной этикеткой и пестрый платок с лошадиными головами. Ее гнев сменился неуверенностью, и когда ее лицо – наконец-то, наконец-то – просветлело, мне подумалось: ну что же, моя взяла. Я облегченно вздохнул, но она, улыбнувшись куда-то в сторону, проговорила: значит, ты здесь, душа моя! Позвольте представить вам моего жениха, воскликнула она; я сейчас вернусь, дорогой, все происходящее здесь – это, видимо, недоразумение. Итак, господин Розенбауэр, не смею вас больше задерживать. Мне кажется, плавательный бассейн на десятом этаже. Желаю удачного дня. Затем она встала с места и, ни разу не обернувшись, удалилась.

После этого я заказал яичницу, свиное сало и еще дважды – коньяк. Вернувшись в свой номер, я, заливаясь слезами, перерыл мини-бар. Вначале еще что-то выбирал. Налил себе джин с тоником. Потом придумал коктейль с горьким лимонным напитком, запил все пивом да еще опорожнил одну за другой все дурацкие маленькие бутылочки. Когда я проснулся, было темно. Я знал, что она ушла. Уехала, я поцеловал подушку. Хризантема, простонал я, моя Хризантема.

Мне подумалось, что не составит труда незаметно покинуть гостиницу. Где-то за чиппендейлской мебелью, шпалерами и люстрами наверняка должен быть такой же неонового цвета лабиринт из коридоров и лестниц, как в театрах и концертных залах. Мой костюм почти высох. Я вышел из номера. Некоторое время прохаживался по коридору взад и вперед, прислушиваясь к шорохам, доносившимся из номеров. Настоящий вестерн. Топот лошадиных копыт, обрывочные команды. Чуть поодаль плакал ребенок. Затем перед дверью взгляд упал на поднос с парой тарелок, на которых валялись остатки недоеденного салата. Когда-нибудь это все ведь уберут. Из-за двери послышалось двухголосное кряхтенье. Почти через полчаса появилась горничная. Классная гостиница, сказал я. Она бросила на меня беглый взгляд, но промолчала. Я ваш новый коллега, проговорил я, хочу вот все посмотреть. Она не поверила ни единому слову, но возражать не пыталась. Я бы охотно ознакомился с внутренним устройством, заметил я. – С внутренним устройством? – Она становилась все более подозрительной. – Ну вот, например, проговорил я, куда вы собираетесь вынести эти объедки? – Разумеется, на кухню. – Она пожала плечами, повернувшись ко мне спиной. Горничная не отличалась привлекательной внешностью, но сзади выглядела очень даже аппетитно. Теперь главное было – не бросать то, что задумано. Пока все идет как надо, проговорил я про себя, а вслух сказал, что господин Хаземан дал свое согласие на то, чтобы здесь кое-что осмотреть. – Господин Хаземан? – Она как-то автоматически встала по стойке «смирно». – Ну хорошо, но только пять минут. В грузовом лифте она избегала моего взгляда. У нее был маленький ключ, с помощью которого она могла останавливать кабину на этажах. Как она мне объяснила, этажи вообще не были обозначены на планке серебряных кнопок. – Вот так, проговорила она. Но только пять минут. Не больше. Я пропустил ее вперед и с облегчением констатировал, что оказался в знакомом мире. Мрачные коридоры, выкрашенные бежевой масляной краской. Блеклые фигуры, тащившие тяжеленные подносы и корзины с бельем. – Благодарю вас, этого достаточно, сказал я. Она стояла передо мной с подносом в руках и блуждающим взглядом. Слегка приподняв белый фартук, я дотронулся до той части тела, которая показалась мне аппетитной.

Прекрати, бросила она. Тогда где? – спросил я.

Она указала взглядом на узкую дверь. Это было наиболее подходящее место около бельевого шкафа и первый самый быстрый половой акт в моей жизни. Я без особого труда отыскал пожарную железную лестницу. Поначалу даже не мог сообразить, что оказался снаружи. Воздух был еще теплый. Слева мне бросился в глаза выезд из гостиничного гаража. А справа, Боже праведный, можно было попасть на улицу. Я ощутил себя на свободе.

– Удивительная история.

– Вы так думаете?

– Да.

– Догадываетесь, в каком я сейчас состоянии?

– В каком же?

– Как Шехерезада, во имя собственного спасения рассказывающая одну сказку за другой.

– Н-да!

– Сказки из «Тысячи и одной ночи».

– Вряд ли это продлится так долго.

– Думаете, нет?

– Вы с ней снова встретились?

– Да.

– Я имею в виду Хризантему.

– И я об этом.

– Почему же так немногословно?

– Скажите, все это действительно необходимо?

– Я должна составить свое мнение. Мне все это надо знать, чтобы написать заключение.

– Может быть, на сегодня хватит?