Текст книги "Снова домой"

7

Энджел старался не думать о Мадлен. Видит Бог, ему о многом надо было поразмышлять сейчас. Но почему-то мысль о ней не выходила у него из головы.

Энджел закрыл глаза, стараясь отогнать от себя воспоминания о давно прошедшем. Он прикладывал к этому все свои душевные силы, но вот беда: их у Энджела было совсем мало. То, что поэты, метафизики и священники называют «внутренним миром», душой человека, у Энджела просто отсутствовало. Внутри у него было пусто. Еще ребенком он чувствовал, что ему не хватает чего-то жизненно важного, чего-то совершенно необходимого: чувства чести, умения отличать истину от лжи, доброты, душевной теплоты. Он был абсолютно, безнадежно эгоистичен. Многие годы он убеждал себя в том, что все, что в нем есть плохого, – это лишь результат тяжелого детства, жестоких родителей, недоедания и отвратительных условий, в которых пришлось жить.

Но ведь Фрэнсис вырос в том же самом трейлере, разве нет? Он ходил в ту же самую школу, так же, как и Энджел, выслушивал нотации от вечно пьяных родителей, которым в действительности было совершенно безразлично будущее их сыновей. Но всем было известно, что у Фрэнсиса безупречная душа святого. Душа как у Франциска Ассизского.

Был лишь один случай в жизни Энджела, когда он подумал, что, может быть, ошибается в отношении себя, что, возможно, и он небезнадежен.

Это произошло тем летом. Воспоминания о том времени стояли особняком в его памяти. Воспоминания о том лете были как великолепный, немыслимо красивый мираж посреди выжженной солнцем пустыни. И подобно миражу, эти воспоминания казались Энджелу скорее плодом его воображения, нежели правдой.

Тем летом он узнал, что значит чувствовать в сердце надежду, пусть даже самую слабую. Всякий раз, когда он заглядывал в глаза Мадлен, когда он чувствовал успокоительное прикосновение ее руки, всякий раз, когда он прижимал к себе ее влажное, с налипшими песчинками тело (во время свиданий на пляже или под причалом), – в эти мгновения он говорил себе, что для него еще не все потеряно и что есть еще в мире то, ради чего стоит бороться, ради чего стоит жить.

Но однажды Энджел пришел в тот сверкающий тихий особняк на горе, пришел и заглянул внутрь себя, где не было ничего, только тьма кромешная. Он заглянул в бездонные глаза Александра Хиллиарда, и ему открылась вся правда. Они были очень похожи друг на друга, он и Алекс. Оба были безжалостными, эгоистичными, испорченными до мозга костей.

Фрэнсис конечно же все это отлично понимал. «Не делай этого, Энджел. Не уезжай… Что бы ни случилось, мы постараемся с этим справиться…»

«О боже, – устало подумал Энджел. – Фрэнсис был прав. Фрэнсис всегда прав. Отчасти поэтому Энджел и уехал, убежал, скрылся. Он не мог выносить правоты доброго старины Фрэнсиса.

Энджелу казалось, что, если к нему придет удача, мысли о Фрэнсисе перестанут преследовать его. Казалось, он говорил себе: я должен добиться успеха – и мы станем равны. Но увы. Даже это Энджелу не удалось – он не сумел освободиться от этих унизительных мыслей. Даже обретя славу и немыслимое богатство, он не сумел прогнать от себя мысли о брате. Он страшно пил, принимал в огромных количествах наркотики, он лгал всем подряд, даже когда этого не надо было делать. И ему нравилось быть именно таким. Нравилось быть порочным, никогда не испытывающим раскаяния и сожаления, нравилось быть прожигателем собственной жизни. Он точно знал: если судьбой будет позволено начать все сначала, он вновь пойдет проторенной дорожкой.

А Фрэнсис любил его. Всегда любил, пока они жили вместе. Может, сейчас уже не любит – ведь столько воды утекло. Но любил, несмотря на то что Энджел часто вдрызг напивался и тогда весьма зло подшучивал над братом. Фрэнсис всегда знал, что он – любимый ребенок в семье, главная надежда матери, оправдание ее жизни. Фрэнсису всегда было неловко за эту чрезмерную любовь. Он не раз пытался что-то объяснить, как-то извиниться, однако Энджел не желал слушать, не хотел осознавать, что он – неудачник, мерзавец, забулдыга, которого нередко доставляют домой полицейские. Внешне он казался отчаянным и своенравным. Под этой личиной Энджел прятал свою истинную сущность, прятал свою боль, мучительное чувство ненужности. И Фрэнсис все это видел и понимал, всякий раз прощая брату его нелепые выходки, Энджел в свою очередь видел, что Фрэнсис прощает ему, и испытывал при этом странное чувство удовлетворения. Но перейти мост в обратном направлении, возобновить братскую дружбу – это каждый раз было ему не по силам. Он хотел, но уже не мог протянуть Фрэнсису руку, улыбнуться ему, сказать: «Брат мой». Больше того, Энджел переставал контролировать себя, доводя ситуацию до такого предела, за которым извинения с его стороны были уже практически невозможны.

И он добился своего – лежал сейчас на больничной койке в полном одиночестве.

В палату постучали, и, прежде чем он успел ответить, дверь распахнулась.

Мадлен вошла стремительной походкой, с напряженной улыбкой на лице. Еще во время ее первого визита Энджел заметил, что у нее вокруг глаз и губ нет морщин, какие обычно бывают у людей, часто смеющихся. Он тогда еще подумал, почему это так.

Подойдя, Мадлен посмотрела на него сверху вниз.

– Мне пришлось пойти на обман: я сообщила, что ты находишься в отличной психологической форме и тебе можно делать операцию прямо сейчас.

– Прекрасно. Буду лежать тут и ждать, что рано или поздно кто-нибудь угодит под автобус. Хорошо, если бы ты сумела добыть для меня сердце какого-нибудь атлета: люблю, занимаясь сексом, выкладываться на полную катушку.

Он сказал это намеренно. Хотелось увидеть, удастся ли ему хоть на секунду пробудить в ней эмоции. Ведь было время, когда Мадлен смотрела на него совершенно другими глазами.

Она посмотрела на него с таким явным разочарованием на лице, что Энджел даже испугался. Он ожидал совсем другой реакции.

– Не надо смотреть на меня так.

– Какое-то время тебе придется побыть в клинике, Энджел. Наверное, Фрэнсис захочет навестить тебя. – Она протянула ему листок бумаги: – Вот номер телефона.

– Ну уж нет! – Слова вырвались сами собой, и резкость, с которой они были произнесены, удивила самого Энджела. Он сразу понял, что допустил ошибку, обнаружив свое слабое место. – То есть… в общем, я хотел только сказать, что не хочу здесь никого видеть, никаких посетителей…

– Но ведь он твой брат, Энджел.

– Я известный человек, – выкрикнул он, поздно сообразив, что его могут услышать в коридоре. – И я не желаю, чтобы хоть одна живая душа узнала о том, что я здесь!

– Ты говоришь так, как будто речь идет о каком-то назойливом репортере. – Она подошла к кровати. – Не надо так с ним поступать, Энджел. Он совершенно не такой, как ты. Его ранить очень даже легко.

«Не такой, как ты, Энджел…» Дьявол, она совершенно не представляет, каким он стал за эти годы. Иначе понимала бы, что Энджела Демарко ранить так легко, как, пожалуй, никого другого.

– Ты-то почему о нем так беспокоишься?! Ты что, жена ему?!

Она вздохнула:

– Тебе надо поспать, Энджел, ты устал.

Ему не понравилось то, что она ушла от ответа. Последовавшее затем молчание заставило его сомневаться еще больше. Вдруг она и вправду вышла за Фрэнсиса? Или они живут вместе? Может быть, любят друг друга?

Подобное предположение раньше как-то не приходило Энджелу в голову. Все эти годы он был уверен, что Фрэнсис – примерный священник и что Мадлен все так же без ума от своего первого возлюбленного. Что, если это все – только плод его воображения? Может, брат давно бросил семинарию, занялся бизнесом: торгует «кадиллаками» или еще чем-нибудь…

Ни разу за все эти годы Энджел не задумывался о том, что, уходя, оставил дверь распахнутой, и Фрэнсис – непогрешимый Фрэнсис – может пойти его дорожкой.

Впрочем, какое ему до всего этого дело?

Но ему было дело. Он внезапно понял, что судьба Фрэнсиса ему небезразлична. Он вовсе не хотел, чтобы Мадлен была женой брата, чтобы они спали вместе. Он хотел, чтобы Мадлен оставалась такой, как раньше. Вроде яркой цветной фотографии, отретушированной и вставленной в рамку его памяти. Хотел, чтобы она принадлежала лишь ему одному.

Мадлен посмотрела на него долгим грустным взглядом. Затем спокойно произнесла:

– Ты можешь быть сколько угодно знаменитым, но все это ничего не меняет. – Она так низко склонилась к нему, что Энджел почувствовал запах ее духов. – Ты навсегда останешься братом Фрэнсиса Демарко.

У Энджела даже дыхание перехватило.

– Я запрещаю тебе говорить ему, что я здесь.

– Ох, Энджел…

Она так сумела произнести его имя, что оно прозвучало как проклятие.

Мадлен, с трудом передвигая словно одеревеневшие ноги, подошла к своему столу. Села за него, оперлась локтями о стол и закрыла глаза. Ей потребовалась вся сила воли, чтобы выглядеть спокойной и невозмутимой. Самоконтролю она научилась, еще когда была девочкой с косичками, еще тогда она закаляла силу воли, училась сдерживать свои эмоции и контролировать поступки. В большом доме, где она провела свое детство, сдержанность и послушание считались едва ли не самыми важными качествами.

«Да, папа… Разумеется, папа… Конечно, я смогу…»

Ей хорошо удавалось разыгрывать такие спектакли. Другое дело, что ей приходилось скрывать: мучительная сухость во рту, жуткое биение сердца, сжатые в кулаки вспотевшие руки. После каждого такого напряжения воли Мадлен чувствовала себя совершенно разбитой.

Она почему-то ждала, что за эти годы Энджел больше изменится. Сделавшись известным всему миру, богатым, преуспевающим актером, он, по логике вещей, должен бы иметь кучу друзей и подруг. Но никто не присылал ему цветов, не оставлял визитных карточек, никто не звонил ему. Ни одна женщина не сидела у его постели, ни один друг не ждал у его двери возможности войти. Теперь, когда его жизнь внезапно пошла под откос, он оказался в одиночестве.

Она спрашивала себя: что же сейчас у него осталось? От чего он раньше получал удовольствие? От наркотиков, секса, от случайной стычки в каком-нибудь кабаке, от мысли, что его выдвинули на «Оскар»? Она подумала, что, может быть, все те фотографии Энджела, которые ей доводилось видеть, лгали: что его улыбки были предназначены лишь фотокамерам?

Тогда, давно, ей казалось, что она понимает Энджела, может, она и вправду когда-то понимала его. Внешне он казался заносчивым и темпераментным, однако в душе он был таким же, как и она сама, – застенчивым и ранимым. Она всегда знала, что там, глубоко внутри, у него кровоточила незаживающая рана. Кому, как не ей, знать об этом: Мадлен сама носила в себе такую же. Эта рана появилась из-за одиночества, из-за того, что родной отец презирал ее.

Долгие годы Мадлен училась скрывать от посторонних свою боль, хотя у нее всегда было чувство, будто она прячет эту боль за стеклом: от этого Мадлен казалась сама себе очень хрупким созданием. Но, на худой конец, стекло – тоже защита.

Как знать, что приходилось выносить Энджелу?

Стоявший на столе телефон резко затрещал, нарушив ход ее мыслей.

Подняв трубку, она услышала голос Хильды:

– Это Том, Мадлен! Он умирает!

– О нет! – Мадлен вскочила из-за стола и бросилась к двери. В коридоре раздавались громкие сигналы тревоги, передаваемые по пейджинговой связи.

Она вбежала в палату. Медсестры и врачи – в белой и в голубой униформе – суетились возле постели больного, кричали друг на друга. Хильда склонилась над Томом, делая массаж сердца. При появлении Мадлен она быстро взглянула на нее. В глазах был испуг.

– Сердце остановилось.

– Каталку сюда, быстро! – приказала Мадлен, проталкиваясь к кровати Тома. Тотчас появилась больничная каталка. – Интубацию! – раздался следующий приказ.

– Лидокаин ввели, – сообщила медсестра.

Мадлен бросила взгляд на монитор.

– Черт… – прошептала она сквозь стиснутые зубы.

Монитор молчал.

– Дефибриллятор!

Кто-то протянул ей пластины и встал рядом, готовясь помочь. Хильда рывком распахнула ворот пижамы Тома, Мадлен приложила дефибриллятор к отчетливому красному шраму на груди пациента.

– Разряд!

Электричество прошло через тело Тома, его спина выгнулась дугой, затем вновь опала. Все взгляды устремились на монитор. По экрану шла прямая линия.

– Еще разряд! – скомандовала Мадлен.

Тело Тома опять дернулось, выгнутое сильнейшей судорогой. Мадлен затаила дыхание, глядя на черный экран прибора. «Блип… блип… блип…» – откликнулся монитор. Розовый зигзаг тотчас же возник на экране.

– Есть пульс! Кровяное давление восемьдесят на пятьдесят и продолжает расти…

Мадлен облегченно вздохнула.

– Да, бывает и такое в нашей работе… – устало произнесла Хильда, присоединяя трубку капельницы к руке пациента.

Мадлен не ответила. Один за другим сестры и врачи начали покидать палату, тихо переговариваясь друг с другом. Опасность миновала, жизнь больницы возвращалась в свое обычное русло.

В палате осталась одна лишь Хильда. Она положила руку на плечо Мадлен.

– До этого момента у него все было абсолютно в норме. Медикаменты переносил хорошо. Получили результаты биопсии. Отрицательные.

Мадлен кивнула в ответ. Она попыталась даже улыбнуться, однако это ей не удалось.

– Спасибо, Хильда. Я еще немного побуду с ним.

Хильда вышла из палаты, плотно прикрыв за собой дверь.

Мадлен склонилась над Томом и прошептала ему на ухо:

– Не сдавайся, борись. Делай все возможное. У тебя все должно быть хорошо.

Не все медики согласились бы с ней, но Мадлен не сомневалась, что для скорейшего выздоровления бодрость духа и хорошее настроение пациента имели очень большое значение. Во всяком случае, она очень верила в это.

Том открыл глаза.

– Привет, док, – скрипучим голосом произнес он. – Такое чувство, будто у меня по груди проехал грузовик.

Она улыбнулась ему в ответ:

– Мы как следует наказали водителя этого грузовика.

– Ох уж эти женщины… Все одинаковы! Им бы только наказывать мужчин.

Она тихонько рассмеялась:

– Давненько я не слышала подобных разговоров. А вы, Том, ворчун не по возрасту…

– Поверьте мне на слово… – Он закашлялся, схватился за грудь. – Поверьте, бывает так, что даже гордишься тем, что становишься старше. – Он коснулся ее руки так осторожно, что Мадлен даже не сразу заметила это. – Побудьте со мной немножко…

Она увидела страх в его взгляде: чувство, которое он обычно старался спрятать под наигранным весельем; Том постоянно шутил и улыбался.

– Скоро придет Сюзен?

– Очень скоро. После работы. Осталось совсем недолго ждать.

Но Мадлен не могла так просто уйти, оставить Тома одного. Она подняла трубку телефона, набрала телефон Фрэнсиса. Домработница сразу позвала его.

– Привет, Фрэнсис, – произнесла она своим обычным мягким тоном. – Скажи, ты не мог бы заехать за Линой после уроков?

– Отчего же. Если хочешь, я могу отвезти ее куда-нибудь перекусить.

– Это было бы просто замечательно, – ответила Мадлен. – Я приеду домой через несколько часов.

Положив трубку, она придвинула свой стул к кровати и села, чуть наклонившись к Тому.

– Вчера вечером вы мне начали рассказывать о том, как ваша дочь учится читать…

* * *

Фрэнсис стоял на Пасифик-стрит под старым раскидистым дубом. Лучи заходящего солнца пробивались сквозь сильно поредевшую листву. Желтые листья ложились на траву сплошным золотистым ковром.

Прозвенел звонок. Не прошло и десяти секунд, как из кирпичного здания школы начали выбегать подростки, ловко прыгая сразу через несколько широких ступеней крыльца. Добежав до площадки перед школой, они переходили на шаг и направлялись к автобусам, припаркованным у дороги.

Как Фрэнсис и предполагал, Лина вышла в числе самых последних. Она шла, окруженная своей компанией, и все они выглядели как группа беженцев, только что покинувшая лагерь Красного Креста.

Выйдя из тени дерева, Фрэнсис помахал ей рукой:

– Эй, Лина!

Увидев его, Лина сначала непроизвольно улыбнулась, затем снова сделала серьезную мину. Махнув на прощание своим приятелям, она подтянула джинсы (которые были ей явно велики) и направилась в сторону отца Фрэнсиса. Короткие волосы забавно подрагивали в такт ее шагам, в левой руке она раскачивала рюкзачок для книг. Длинные штанины шаркали об асфальт при каждом ее шаге.

Фрэнсис улыбнулся:

– Ну и приятели у тебя: взглянешь – испугаешься. Не дай бог встретить таких вечером в темном переулке.

– Ну-у, не очень-то по-христиански это звучит, откровенно говоря. А как же «возлюби ближнего своего»? – Лина лукаво посмотрела на Фрэнсиса. – К тому же все они католики, причем некоторые даже подумывают о том, чтобы стать священниками. Так что зря вы…

У Фрэнсиса вспыхнуло лицо. Лина хитро улыбнулась, из чего он сделал вывод, что она это заметила.

– Тебе бы следовало каждый день мыть рот с мылом. Жаль, я не делал тебе этого в детстве.

– Даже и не пытались.

– Да, упустил возможность. Теперь-то уже поздно.

– Хотите, я текилой прополощу?

Фрэнсис внезапно остановился.

– Ничего смешного тут нет. – Конечно, следовало оборвать ее более резко, но он не решился. Пока все складывалось очень хорошо: Лина вовсе не сердилась на него за то, что в день ее рождения он принял сторону Мадлен. А Фрэнсис не был любителем обострять ситуацию. Мысленно он назвал себя коварным человеком, однако вслух так ничего и не произнес. – Как насчет того, чтобы поехать пообедать где-нибудь вместе? А потом можно и в киношку смотаться, а?

Лина вздохнула:

– У матери опять много работы, так, что ли?

Он обнял девушку и привлек ее к себе.

– Иногда ты ведешь себя совершенно несносно. Совсем как хулиган-подросток.

– Я и есть подросток.

– Знаю, знаю, но позволь мне чуточку пофантазировать. Мне так приятно вспоминать то время, когда тебе было… ну, словом, когда ты еще не носила армейских ботинок, а твоим любимым словом из четырех букв было слово «мама». – Он засмеялся, Лина улыбнулась ему в ответ, и они пошли по тротуару в сторону автомобильной стоянки.

Возле машины Лина остановилась и посмотрела на отца Фрэнсиса.

– А какой я была… в общем, когда была совсем маленькая? Я тогда отличалась от нее?

По голосу Лины Фрэнсис угадал, что девочка волнуется и испытывает неуверенность. Он подвел ее к деревянной скамье, стоявшей неподалеку; они уселись. Лина прижалась к Фрэнсису, и внезапно всю ее заносчивость как ветром сдуло. Она стала обыкновенной худенькой девочкой-подростком, одетой в слишком просторную для себя одежду. Девочкой, которой отчаянно хочется скорее повзрослеть, стать настоящей женщиной.

Фрэнсис обнял ее одной рукой, притянул к себе поближе. Они сидели, откинувшись на спинку скамьи, и смотрели в чистое осеннее небо.

– Я помню, как ты впервые пошла в школу. Помню так ясно, как если бы это было вчера. Ты и твоя мать жили тогда в большом доме в районе «Ю». Как раз в те дни твоя мама пыталась получить постоянное место в клинике, и ей приходилось работать сутки напролет. Ты целыми днями ждала ее в педиатрическом отделении – играла в послеоперационной комнате с детишками, которые уже выздоравливали. Я не уверен, успевала ли твоя мама спать. Она работала и училась, училась и работала – на сон оставалось мало времени. А всякую свободную минуту она проводила с тобой: читала вслух, играла с тобой. Она так тебя любила. Я не знаю ни одной другой женщины, которая так же любила своего ребенка.

– Сказки, – пробормотала Лина. – Да, она часто читала мне разные сказки.

– Уже тогда ты была независимым, своевольным ребенком. В тот день, когда ты первый раз пошла в дошкольную группу, твоя мать взяла выходной. Она нарядила тебя как куколку. На тебе были лаковые черные туфельки, в волосах – розовые банты. В руке ты несла детскую корзинку с завтраком. Так было заведено, что в первый день родителям разрешалось сопровождать детей в школьном автобусе. Мэдди была очень взволнованна. Ей ведь никогда прежде не доводилось ездить в школьном автобусе. Но когда вы с ней подошли к остановке, ты вдруг заявила, что дальше намерена ехать одна.

Лина нахмурилась:

– Что-то не припомню такого.

– Зато я отлично все помню. Твоя мама чуть не расплакалась. Но она не хотела, чтобы ты увидела, как сильно это ее задело. Она выпустила твою руку и позволила тебе самостоятельно забраться в автобус. Ты даже не помахала ей на прощание, просто нашла свободное место и уселась как ни в чем не бывало. Когда двери автобуса закрылись, Мэдди помчалась домой, влезла в развалюху машину, которая была у нее тогда, и бросилась вдогонку за школьным автобусом. Она ревела всю дорогу. – Фрэнсис обернулся к Лине и погладил ее по щеке. – Она так гордилась тобой и была так напугана.

– Я знаю, она любит меня. – Лина устремила взгляд куда-то вдаль. – И я тоже ее люблю. Просто… иногда очень трудно бывает… Возникает такое ощущение, что мы с ней совершенно разные люди. Будто я с какой-то другой планеты, что ли…

Он крепче обнял ее:

– Просто ты растешь, дорогая, взрослеешь. Никто из нас не знает, кому или чему он принадлежит в действительности. Порой вся жизнь уходит на то, чтобы узнать это.

– Вам легко говорить. Вы любите маму, а принадлежите Богу.

Он почувствовал, что не может ничего ответить ей на это. Он мог только искренне желать, чтобы все и вправду было так просто.

– Да, – сказал он, помолчав. – Можно считать, что ты, в общем, правильно определила смысл моей жизни.

– А вы знаете, что мать пообещала связаться с моим отцом?

Несколько секунд Фрэнсис не мог даже дышать как следует. Наконец, взяв себя в руки, сказал:

– Нет, этого я не знал.

Лина улыбнулась ему безмятежной улыбкой:

– Да. Я даже волнуюсь немного. Но это от нетерпения – ведь я могу увидеться с ним уже скоро.

Фрэнсис почувствовал, как в душу к нему снова закрадывается страх. Страх и стыд. Господи, прости ему, но он не хочет, чтобы Лина узнала, кто ее отец.

– Все это очень хорошо, – после паузы сказал он. – Но все-таки как насчет того, чтобы съесть пиццу?

– Вы хотите угостить пиццей ребенка врача-кардиолога?!

Он рассмеялся и сразу же почувствовал себя гораздо лучше, как будто на мгновение все в мире сделалось прекрасным, таким, что лучше не бывает.

– Если ты маме ничего не расскажешь, то и я буду держать язык за зубами.

* * *

Прошло немало времени после того, как Мадлен оставила Энджела одного в палате и медицинские сестры подсоединили его к различным контролирующим системам. Уже и Хильда закончила инструктировать его о том, как следует вести себя теперь в ожидании операции, и вышла из палаты. Он остался один, но уснуть никак не мог. Он попросил еще снотворного, однако ему в этом было отказано. Теперь он лежал на кровати, тупо глядя в потолок.

Меньше всего Энджелу сейчас хотелось предаваться размышлениям. Однако он был не в силах отогнать прочь возникающие в мозгу яркие картины.

…Фрэнсис и Мадлен занимаются любовью на широкой супружеской постели… Рядом, за соседней дверью, посапывают двенадцать детишек… Уютная, теплая спальня в большом доме со множеством комнат…

Он закрыл глаза, в глубине души зная, что ошибается. В памяти с удивительной четкостью и яркостью вставали лица, события…

Был солнечный летний день, а Энджел был вынужден лежать на больничной койке. Фрэнсис сидел рядом, разговаривая с братом. Энджелу было тогда семнадцать лет. Он чувствовал в себе злость, злость настолько сильную, что не мог даже слушать, что ему говорит брат. Он сердился на самого себя за то, что заболел, сердился на бестолкового врача, заявившего, что ему, Энджелу, видите ли, нужно серьезно изменить свой образ жизни. Что он, мол, запросто может умереть, если не будет следить за своим здоровьем. Энджел не представлял себе, что значит миокардит, – но, впрочем, ему было на это наплевать. Он лишь знал, что чувствует себя вполне хорошо и что глупо ему, здоровому парню, валяться в больнице. Он вовсе не желал лежать в кровати, тем более что мать сразу, без обиняков, сказала Энджелу, что платить за больничную койку им не по силам.

Впереди было только что начавшееся лето, долгое и скучное, и диагноз – вирусное заболевание, вызвавшее снижение сократительной функции миокарда, – не вселял в Энджела оптимизм. Идиоты доктора без конца повторяли ему, что если он не будет предельно осторожен, если не бросит пить и курить, то может умереть. Однако сам Энджел чувствовал себя вполне здоровым. С его сердцем, как ему казалось, все было в порядке.

Дверь в палату открылась, но Энджел даже не шевельнулся. Он был так поглощен жалостью к самому себе, что ни о чем другом не мог и думать. И тут Энджел услышал восхищенный шепот Фрэнсиса:

– Вот это да!..

В первое мгновение Энджел не понял, о чем это он. Затем, повернув голову, Энджел увидел ее. Это была очень худенькая девушка в форме добровольной медсестры. Она стояла в дверях палаты и широко раскрытыми глазами смотрела на Энджела, слегка покусывая свою нижнюю губку. У нее были светлая кожа цвета слоновой кости и такие темные брови, что казалось, она их нарисовала. К груди у нее была прижата кипа журналов «Хартбит» и «Тайгербит».

Энджел тогда еще подумал, что она очень даже хорошенькая, похожа на ученицу частной школы. Тут он обратил внимание на полный нежности взгляд смотревшего на нее Фрэнсиса и понял, что девушка несомненно нравится брату. Это, пожалуй, была первая девушка, на которую Фрэнсис взглянул дважды.

– Боже мой… – вновь прошептал Фрэнсис.

Энджел не успел даже подумать, что сделает в следующий момент: он повернул голову и одарил девушку самой своей обаятельной улыбкой, какой обычно пользовался, желая понравиться девчонке в своем нищем районе. Он знал, что нравится им – загорелый, черноволосый, смесь итальянца и ирландца, молодой парень с независимым и нахальным взглядом.

Девушка также улыбнулась ему в ответ: сначала осторожно и не очень уверенно, затем, правда, более открыто и доверчиво. Улыбка преобразила ее: внешние уголки глаз чуточку приподнялись, и лицо ее сразу сделалось каким-то экзотическим, немного похожим на цыганское. Светло-каштановые волосы красиво переливались в свете лампы.

– Я совсем не против, если вы составите мне компанию, – сказал Энджел.

Глаза девушки удивленно расширились, и он впервые обратил внимание на то, что они какого-то удивительного серебристо-зеленого цвета.

– Вот как, не против?

Фрэнсис вздохнул. Это был глубокий, безнадежный вздох, означавший, что Фрэнсис признал очередное свое поражение. Он отъехал от кровати вместе со стулом и поднялся: высокий сутулый парень с копной светлых волос. Он смотрел на девушку глазами преданной собаки, взглядом умоляя ее хоть взглянуть в его сторону.

Энджел почувствовал легкое сожаление, однако уже было поздно что-либо исправлять – да в общем и не хотелось. Едва ли не впервые в своей жизни Энджел сумел заполучить что-то такое, чего очень хотелось брату. Это доставило Энджелу особенное удовлетворение.

Девушка – позднее он узнал, что ее звали Мадлен Хиллиард, – проводила взглядом выходившего из палаты Фрэнсиса, одарив его напоследок улыбкой и прошептав «до свидания». Больше на Фрэнсиса она не глядела ни в тот день, ни в те волшебные месяцы, которые последовали затем. Месяцы, которые перевернули их жизни.

Поначалу Энджел хотел быть с Мадлен только потому, что с ней хотел быть Фрэнсис. Такое начало их отношений отчасти и привело к столь болезненной развязке.

В конце концов Энджел влюбился в Мадлен. Он полюбил ее душой и телом, наверное, впервые в жизни полюбил кого-то еще, кроме себя. В то лето спокойная, лишенная притворства девушка с удивительными глазами стала для Энджела самым главным, что было в мире. Она сумела разглядеть в нем что-то такое, чего никто прежде не видел. Она поверила в него. А когда он держал ее в своих объятиях, он и сам начинал верить в себя.

Потом Энджел бросил ее, но ему так никогда и не удалось стереть из памяти ее образ. В этом и заключалась его трагедия: он покинул ее, разбил ей сердце – и все это ради чего? Ради того, чтобы всю остальную жизнь мотаться от грязной барной стойки в грязный номер какого-нибудь отеля? Чтобы раз за разом повторять одни и те же истории, глядя в восторженные женские глаза? Чтобы снова и снова в разных местах и в разное время целовать множество женских губ, нашептывая одни и те же лживые слова? Но это были не те глаза, губы и лица, и слова были совсем не те.

И вот он опять лежит на больничной койке.

Только на этот раз, похоже, Фрэнсису повезло больше, чем ему. Не исключено, что именно он спал этой ночью с Мадлен, ласкал ее нежную грудь и целовал ее полные губы.

От этих мыслей Энджел содрогнулся.

Его душил гнев, мучила ревность. Он даже думать не мог спокойно о том, что Мадлен досталась Фрэнсису.

– Черт побери… – прошептал он. Ему хотелось произнести какую-нибудь подходящую к случаю молитву, но он понимал, что уже слишком поздно молиться. Впрочем, молитвы произносить всегда поздно…