Текст книги "Снова домой"

8

Мадлен сидела на самом краешке кушетки, крепко сомкнув босые ноги и спрятав меж колен озябшие ладони. Было субботнее утро, и она специально поднялась пораньше, чтобы приготовить завтрак. На ней был надет свитер, под ним футболка, но Мадлен все равно мерзла. Выглядела она очень по-домашнему.

Мадлен нервничала и боялась.

«Обещаю, что я свяжусь с твоим отцом…»

Она услышала, как в туалете зашумела вода, и, вскочив с места, бросилась на кухню. Там она деловито принялась резать морковь. И, только нарезав уже третью морковину, она сообразила, что делает совсем не то, что нужно.

Она отложила нож в сторону и уставилась на закрытую дверь. Волнение ее все усиливалось. Что, если ей не удастся достаточно ловко солгать, солгать во спасение собственной дочери?!

Дверь резко распахнулась, и на пороге появилась Лина. На ней были плотно облегающий тело свитер и брюки с пузырями на коленях, в которых запросто уместились бы два-три игрока в регби.

– Привет, мам, – сказала Лина и ногой захлопнула дверь кухни. Держа в руке свой школьный рюкзачок, Лина прошла через холл в гостиную. – Пойду прогуляюсь.

У Мадлен пересохло в горле.

– Постой, сначала нужно съесть что-нибудь.

Лина остановилась как вкопанная.

– Да ты никак готовишь?!

– Ну… в общем, да. Решила сделать яичницу с ветчиной и тосты.

– Небось с индюшачьей ветчиной?

– Ты когда-то с удовольствием ела ветчину из индейки.

Лина с видом крайнего потрясения закатила глаза к потолку.

– Вспомнила! Я ведь тогда была еще ребенком, мам! Никакой разницы не понимала.

– Ну… тогда можешь съесть тосты.

Лина отшвырнула свой рюкзачок и пожала плечами:

– Ну, не знаю… – И она направилась в свою комнату.

Мадлен хотела уже облегченно вздохнуть (слава богу! кажется, пронесло…), однако не тут-то было. Лина отличалась особенным коварством, которое многое испортило в отношениях между матерью и дочерью.

«Правила поведения… Она нормально реагирует, если ее наказывают…»

– Я хочу, чтобы ты накрыла на стол, – крикнула Мадлен вслед уходящей дочери.

Лина медленно обернулась:

– Ты хочешь, чтобы я – что?

Мадлен облизнула губы:

– Чтобы ты накрыла на стол.

Лина внимательно посмотрела на мать. Затем, сунув руки в безразмерные карманы штанов, подошла к Мадлен.

– Мам…

Мадлен постаралась напустить на себя строгость.

– Что?

– Мы что, переехали в Степфорд?

Мадлен рассмеялась:

– Давай-давай, садись.

Лина даже не шевельнулась: так и стояла, продолжая молча смотреть на мать. Наконец Мадлен не выдержала и нахмурилась. Конечно, это было ошибкой с ее стороны, подумать, что субботнее утро и совместный завтрак способны за час наладить отношения между ней и Линой. Отношения, в которых что-то разладилось уже давно.

– Ты звонила моему папе?!

Вот он. Тот самый вопрос, которого Мадлен так отчаянно хотела избежать. И задан он был так, что уйти от ответа было невозможно.

– Отцу, – с нажимом произнесла Мадлен. – Он твой отец. А папа – это совсем другое.

– Это не важно. Так позвонила или нет?

Мадлен не выдержала, опустила глаза и принялась рассматривать морковку и дольки апельсина, лежавшие на кухонном столе.

– Мама?

Мадлен заставила себя взглянуть в глаза дочери, смотревшие на нее с подозрением.

– Что?

– Ты ему позвонила?

– Позвонила ли я ему?

Лина нервно закусила нижнюю губу.

– Только не превращай разговор в балаган, умоляю тебя. – Голос ее сорвался, и на мгновение Мадлен увидела другое выражение глаз Лины – полное отчаяния.

Дело было не в том, «кто он», а скорее в желании Лины понять, кто она сама.

Мадлен отложила нож, который рассеянно вертела в руках, обошла стол и, приблизившись, внимательно посмотрела на Лину, затем коснулась ее руки. Лина взглянула сперва на руку матери, затем подняла глаза на Мадлен.

У Мадлен захватило дух от волнения. Они уже так давно не смотрели в глаза друг другу. Бывали месяцы, когда они избегали даже мельком взглянуть одна на другую.

В глазах Мадлен была немая просьба дать ей еще один шанс. Говорить она была просто не в силах.

– Значит, ты не говорила с ним, так? – спросила Лина строгим сухим тоном. – А почему?

Мадлен понадобилось время, чтобы собраться с мыслями и ответить:

– У меня был тяжелый день на работе. Новый пациент, он, знаешь, оказался таким…

Лина согнулась, закрыв лицо руками, и принялась хохотать. Или, может, это был не смех, а рыдания? Мадлен не могла этого понять, пока дочь не повернулась к ней лицом. Тогда мать увидела, что дочь смеется, хотя в глазах у нее стоят слезы.

– О драгоценнейшая мамуля! Ты была, оказывается, слишком занята и потому не смогла позвонить моему папе. – Взяв рюкзачок, Лина перебросила его через плечо. Шмыгнув громко носом, она направилась к выходу, но у дверей задержалась и, обернувшись, окинула Мадлен долгим обиженным взглядом. – Не знаю даже, как это мне взбрело в голову, что тебе можно верить.

И она выбежала из дома.

* * *

Фрэнсис откинулся на спинку стула, прикрыл глаза. Вскоре его ждала встреча с Илией Фиорелли, однако сейчас он не желал думать об этом. И потому сидел, слушая «Призрак оперы».

Музыка заполняла комнату, звуки пульсировали, выстраивались в сложный рисунок – затем настала тишина. После паузы началась следующая композиция. «Музыка ночи».

Он вздохнул, переполняемый предчувствиями. Мелодия начиналась неторопливо, искусно обволакивала слушателя, втягивала его в свой особенный призрачный мир. В царство одиночества, наполненное сердечной болью, страстью и безответной любовью.

Он припомнил – так всегда с ним бывало в этот момент, – как услышал впервые эту мелодию. Они с Мадлен однажды отправились в театр. Сидя рядом с ней, чувствуя исходящее от нее тепло, видя в ее глазах блики света, он почувствовал, как медленно поднимается к небесам.

«Дай волю твоей фантазии, невзирая на темноту вокруг, рассеять которую ты не в силах…»

Фрэнсис вслух произнес эти слова, на мгновение вообразив себя талантливым человеком, способным на бесконечное множество различных вещей. Музыка завораживала Фрэнсиса, наполняя его душу силой.

«Только тогда сможешь ты принадлежать мне…»

Высокие чистые звуки мелодии были подобны пению птиц, но затем мелодия постепенно стала грустной, меланхоличной.

Теперь Фрэнсис, как всегда, когда слушал эту композицию, ощущал горечь и сладость одновременно: ему было сейчас и хорошо, и невыносимо. Фрэнсис отлично понимал, что хочет сказать музыка: как невыносимо жить в тени женщины, которую любишь больше жизни.

– Ах, Мадлен, – произнес он с тяжелым вздохом.

– Фрэнсис?

Он так и подпрыгнул от неожиданности, обернулся и сощурился от яркого солнечного света, проникавшего в дом через распахнутую входную дверь.

В дверях стояла Лина, и золотистые лучи били ей в спину. Она выглядела очень хрупкой и маленькой в своих мешковатых брюках и армейской куртке. Однако в глазах было что-то такое, что сразу отвлекло Фрэнсиса от его собственных переживаний.

– Лина, дорогая, что случилось?!

Она не ответила.

– Лина?! – Он подошел к ней и с близкого расстояния увидел то, что мешал заметить солнечный свет. Что стоит Лина как-то криво: частью внутри дома, частью – снаружи, что глаза Лины покраснели, словно от усталости, на щеках следы расплывшейся от слез туши.

Фрэнсис все понял. О Господи, помоги! Он догадался, почему она пришла именно к нему, почему она такая расстроенная. Значит, Мадлен рассказала ей всю правду!

О боже… Он чувствовал себя отвратительно. Фрэнсис отступил в комнату, дрожащей рукой выключил проигрыватель и вернулся к девушке.

Лина по-прежнему стояла в дверях, не делая попыток войти. Она была очень бледной, просто белой, и на этом фоне еще заметнее были ее заплаканные, покрасневшие глаза. Он вспомнил, как она раньше приходила к нему. Являлась с улыбкой и сразу бросалась ему на шею.

– Я не знала, куда еще могу прийти, – сказала Лина, покусывая ноготь большого пальца и глядя на Фрэнсиса, невыразимо грустным взглядом.

Он протянул руку, и Лина тотчас же схватилась за нее и сильно сжала. В глазах девушки сверкнули слезы.

Закрыв входную дверь, Фрэнсис подвел Лину к дивану. Они сели рядом. Фрэнсис обнял ее за плечи, и она, расплакавшись, уткнулась лицом ему в грудь.

– Ш-ш-ш, тихо… – шептал он успокаивающе.

Он хотел сделать так, чтобы ей стало легче, хотел утешить ее, как когда-то в детстве: обнять, поцеловать в мокрые от слез щеки, чтобы она успокоилась и развеселилась.

Внезапно Лина, упершись руками в грудь Фрэнсису, отстранилась и посмотрела на него.

– Ма-а-ма так и не позвонила отцу. Пообеща-а-ла, а сама так и не позвонила…

У Фрэнсиса камень свалился с души.

Слезы побежали из ее глаз, оставляя влажные дорожки на щеках.

– И что это я вдруг поверила, что она и вправду позвонит ему…

Никогда в жизни Фрэнсису еще не приходилось делать такой трудный выбор. Он как будто шел по лезвию бритвы: выбирал между Линой и Мадлен.

– Он плохо обошелся с вами. Может, будет даже лучше, если ты перестанешь о нем думать.

– Кто он, скажите же мне! – попросила она.

Вот и все: больше отступать ему уже было нельзя. Страх сжал ему грудь. Он вздохнул и весь как-то сник.

– Ох, Лина ты, Лина, Лина-балерина…

– Фрэнсис, я уже не маленькая девочка, не надо так со мной говорить.

– Видишь ли, назвать его имя я не могу, – проговорил он с усилием.

– Не можете?! – беззвучно прошептала Лина. – И не скажете?

– Лина, послушай…

– Нет, хватит.

Она так посмотрела на Фрэнсиса, что он понял: в эту минуту она его просто ненавидит. И эта ненависть отозвалась в нем острой болью.

– Я смотрела «Брейди банч» [2]2
   «Брейди банч» – исторический сериал о жизни большой американской семьи.


[Закрыть], когда была еще совсем девчонкой. – Она замолчала и, кусая губы, изо всех сил старалась не расплакаться снова. Прошла целая минута, прежде чем Лина смогла продолжать: – Тогда я смотрела этот сериал и ревела в три ручья. Ведь ничего особенного в нем не было, а я сидела и заливалась слезами как дура.

Фрэнсис понял, что она хочет сказать. Когда Лина была ребенком, ей очень хотелось, чтобы у нее была семья, чтобы она чувствовала себя частицей единого целого. Но ни он, ни Мадлен не давали ей этого ощущения. Они своим молчанием оберегали ее, а оказалось, что причинили ей боль.

– Поверь, мне очень жаль, Лина.

Она с горечью усмехнулась:

– Верю. Мне тоже очень жаль.

Лина поднялась, взяла рюкзачок. Забросив его на плечо, она пошла к двери.

Фрэнсис вскочил.

– Лина, подожди! – Он понимал, что говорит и делает совсем не то, что нужно. Фрэнсис вообще не понимал, что сейчас нужно сказать и сделать.

Она обернулась и холодно посмотрела на Фрэнсиса.

– Что еще?

Фрэнсис подошел к Лине, взял ее лицо в руки и большим пальцем стер невысохшие слезы со щек.

– Лина, я очень тебя люблю. Всегда помни, пожалуйста, об этом.

– Ну еще бы, как можно забыть! – Голос ее пресекся. – И вы, и мать – все вокруг только и делают, что любят меня. Но никто почему-то не говорит мне правды.

Лина торопливым шагом дошла до остановки, расположенной напротив аптеки «Сэйвмор». Большая, ярко освещенная витрина так и заманивала внутрь. Лина поставила свой велосипед в кусты.

На смену злому раздражению пришло возбуждение. И она радовалась этому – ей крайне необходимы были новые эмоции. Вытирая мокрые щеки, Лина заметила, что они стали совсем черными от туши, стекшей с ресниц. Хорошенький у нее, должно быть, сейчас видок: черная тушь и синие тени перемешаны и размазаны по всему лицу. Взглянешь – испугаешься!

Шмыгнув носом, Лина подняла голову и прищурилась. Но пусть кто-нибудь попробует ей хоть слово сказать! Впрочем, на душе у нее было так паршиво, что Лине, пожалуй, даже хотелось, чтобы с ней кто-нибудь заговорил.

«Ей все настолько безразлично, что она даже не позвонила ему! Не могла набрать паршивые семь цифр! Потратила бы пятнадцать минут своего драгоценного времени!..»

И Фрэнсис тоже хорош, нечего сказать! Она считала его почти своим отцом, а он просто предал ее! «Я не могу сказать тебе его имя…»

Лина почувствовала, что сейчас снова разрыдается. Она отошла подальше от витрины, за дерево, и, усевшись на кучу срезанных веток, спрятав лицо в колени, дала волю слезам.

Ведь мать знала, насколько все это важно для нее, но тем не менее оказалась так занята на своей работе, что не нашла времени позвонить отцу…

Всю жизнь Лина старалась подстраиваться под распорядок матери. Лина гордилась тем, что у Мадлен такая ответственная работа – ни у кого из родителей ее друзей не было такой важной работы. Поэтому она не раз без колебаний пропускала назначенные свидания, мирилась с проведенными без матери ночами, старалась спокойно относиться к тому, что у них почти не бывало совместных обедов и ужинов. Но больше она с этим мириться не будет. Довольно!

Она раскрыла рюкзачок, вытащила зеркальце и посмотрела на себя. Голубые глаза, пушистые черные брови, полные губы.

– Кто ты такая? – прошептала Лина, обращаясь к своему отражению. И кем был он – отец, оставивший ей это лицо и взрывной характер, а потом исчезнувший? Только он один мог ответить на все ее вопросы. Ее импульсивность, недовольство собой, ее раздражительность – все это, наверное, унаследовано от него. Должно быть, он тоже такой.

Она вспомнила свой вопрос: «Я похожа на него?»

Вспомнила и грустную улыбку матери. «Ты в точности такая же, как он».

Лина снова позволила воображению унести ее в мир фантазий. Они очень похожи, она и отец, – так сказала мать. Ее слова были подарком для Лины. Она была такой же, как отец! Значит, они не только отец и дочь, они – нечто большее, они гораздо ближе друг другу. Они обязательно подружатся. Отец не будет лгать ей и пилить ее с утра до вечера. Он не будет чуть живой приходить с работы поздно ночью, не станет приставать с одним и тем же дурацким вопросом: приготовила ли она уроки на завтра.

Лина совсем потеряла счет времени, думая об отце. Во всяком случае, времени прошло очень много: слезы успели совершенно высохнуть, а противная грусть превратилась в злость. Мать не имеет никакого права утаивать от нее правду об отце!

Лина поднялась на ноги и вышла из-за кустов.

Аптека так и манила ее. Лина собралась было пойти домой, чтобы обо всем подумать как следует, но не смогла…

Ей нужно было как-то встряхнуться, сделать что-то совершенно необычное, поступок, который снова дал бы ей почувствовать свою силу и исключительность. Быстро оглядевшись по сторонам, Лина нацепила свой рюкзачок на плечо и по асфальтированной дорожке, обсаженной азалиями, зашагала к аптеке.

Двойные стеклянные двери с тихим звуком распахнулись, как бы приветствуя ее. Лина оказалась в огромной аптеке, часть зала которой занимал супермаркет. Казалось, что ее, вызывающе одетую девочку-панка, видно здесь отовсюду.

Лина ухмыльнулась, отлично понимая, что за ней в магазине наблюдают, чтобы в случае чего полиция знала описание ее примет. Лина продумала свой маршрут. Сначала она купила газету: если посетитель, войдя в магазин, сразу что-нибудь покупает, это притупляет бдительность продавцов и охраны. Она опустила два четвертака в прорезь автомата и получила свежий экземпляр небольшой местной газетенки. Сунув газету под мышку, Лина двинулась по главному проходу, затем свернула в сторону полок с косметикой. Она трогала все, что хоть немного интересовало ее, брала в руки футляры и коробочки, внимательно рассматривала этикетки. Она перебрала десятки предметов и каждый клала обратно на прежнее место. Наконец она увидела то, что искала: тоненький тюбик в яркой упаковке – тушь для ресниц. Лина взяла его в руки. Ее ладони от волнения стали влажными, сердце забилось сильнее.

Лина огляделась, рядом никого не было. Сердце в груди билось как сумасшедшее. Как большой молот. Лина испугалась. Ничего у тебя не выйдет, говорил ей внутренний голос.

Но внезапно в голову пришла другая мысль: здесь, в ярко освещенной аптеке, где из-за угла в любой момент может появиться кто-нибудь, она сможет подзарядиться адреналином. «Ну как, решишься?! Или все-таки кишка тонка?!»

Лина прошлась взад-вперед по проходу, зажав в руке тюбик с тушью. Рука так вспотела, что раза три-четыре пришлось перекладывать его из одной руки в другую. Дважды Лина делала вид, будто кладет тюбик на место: сначала возле полки с дезодорантами, затем у полки с лосьонами. У полок с зубной пастой она решилась. Сунула тушь в карман. Вот и все.

Тяжело дыша, с сильно бьющимся сердцем Лина не торопясь, как ни в чем не бывало еще немного прошлась по залу аптеки. Постояла некоторое время у стенда с видеокассетами, задержалась у книжных полок и даже перелистала какую-то книжку из серии «Ужасы». Ее внимание привлекли яркие обложки журналов, и Лина взяла и перелистала последний номер «Роллинг Стоунз».

Затем она спокойно прошла по проходу, мимо кассирши – к выходу. Стрельнув глазами по сторонам, Лина увидела, что рядом никого нет. Когда автоматические двери с тем же тихим шумом открылись перед ней, на лице Лины появилась усмешка.

И в эту самую секунду чья-то рука легла ей на плечо. Громкий мужской голос произнес:

– Минуточку, мисс!

9

Фрэнсис не спеша шел по вымощенной камнем исхоженной дорожке, ведущей к дому семейства Фиорелли. От его взгляда не укрылось запустение вокруг, сорная трава, упорно пробивающаяся меж камнями дорожки. Еще в прошлое лето этот сад был ухоженным и красивым, а теперь он производил впечатление заброшенного и умирающего. Кусты роз засыхали, земля под ними была усеяна опавшими лепестками.

Подойдя к двери, Фрэнсис чуть замешкался. Небольшой козырек над входом защищал глаза от ярких солнечных лучей и давал прохладную тень. Справа от крыльца, в нише, стояла облупленная фигурка Христа, его руки, подернутые плесенью, были распахнуты для объятия.

Сначала Фрэнсис решил было не входить. Но вдруг почувствовал на себе Его взгляд и прочитал в лице Христа осуждение своей нерешительности. Он дружил с семейством Фиорелли многие годы. Еще когда он и Энджел были детьми, они все вместе играли во дворе этого дома, вели бейсбольные сражения с детьми Фиорелли.

Но те славные деньки давно миновали, и сейчас Фрэнсис пришел сюда совсем по другому поводу. Он вдохнул поглубже, ощутив аромат роз, – и наконец постучал в дверь.

В доме послышался какой-то неясный шум, затем белая, безо всяких украшений, дверь распахнулась. На пороге стоял худощавый сутулый старик. Увидев гостя, он широко улыбнулся:

– А, здравствуйте, отец Фрэнсис! Входите, входите. – И старик отошел чуть в сторону, приглашая пройти.

Фрэнсис шагнул в прохладный дом. Первое, на что он сразу же обратил внимание, был запах: затхлый запах, какой бывает в домах, где не слишком часто убираются, где крыша так же настоятельно требует починки, как и запущенный сад. Пройдя небольшой темноватый холл, Фрэнсис попал в овальную гостиную, украшенную тремя – выходящими на разные стороны – некогда красивыми лепными арками. Множество семейных портретов, подернутых пылью, криво висели на стенах. Были здесь и старые школьные фотографии детей, которые давно уже выросли и у которых сейчас были свои дети. Старенький телевизор стоял в углу, издавая хриплые и глухие, как из глубокого колодца, звуки.

Еще в прошлом году эту комнату украшали великолепной работы кушетка викторианской эпохи и красивый стол. Сейчас ни того ни другого не было. На их месте стояла теперь металлическая, похожая на больничную, кровать, а в углу инвалидное кресло. Но оно было уже ненужным.

Фрэнсис снова пожалел, что пришел сюда, в этот скорбный мирок.

– Здравствуйте, – только и смог произнести он, чувствуя ком в горле.

Старик взглянул ему в глаза, лицо у него было совсем белое и как будто помятое. Фрэнсис припомнил, как выглядел этот человек много лет назад, теперь в этом когда-то крепком мужчине не изменились только глаза. Раньше он постоянно улыбался, и даже когда совершалось таинство причастия, ему бывало не так просто стереть улыбку с лица. Приходя на исповедь к Фрэнсису, он вечно шутил, рассказывая о каком-нибудь своем «грехе». Отец Фрэнсис не мог не улыбнуться за перегородкой исповедальни. «Благословите меня, святой отец, я положил тунца в куриный салат».

– Могу я предложить вам что-нибудь выпить, святой отец? – спросил Фиорелли голосом, исполненным уважения. На его лице не было и следа улыбки.

Фрэнсис отрицательно покачал головой, положив руку на плечо старика, и сразу же почувствовал, каким худым и высохшим он стал.

– Нет, спасибо, Эдвард. Как у нее дела сегодня?

Эдвард посмотрел на Фрэнсиса, и тому показалось, что бледные щеки старика словно еще больше ввалились, на лице появились новые морщины.

– Не скажу, что хорошо.

Фрэнсис подошел к кровати и сел на стоявший рядом скрипучий деревянный стул. Коленями он неосторожно ударился о металлическую раму кровати.

Лежавшая в постели женщина, Илия Фиорелли, медленно открыла глаза. Увидев святого отца, она улыбнулась:

– Отец Фрэнсис!

Эдвард сел у кровати с другой стороны и взял своей старческой, скрюченной рукой руку жены.

– Я так и думала, что вы сегодня заглянете, – прошептала Илия. Она хотела было добавить еще что-то, но приступ кашля не дал ей договорить.

Фрэнсис посмотрел на бледное лицо старой женщины, обрамленное седыми, тщательно убранными волосами. Он взял другую ее руку, тонкую, почти невесомую, и дружески сжал ее.

Ее водянисто-голубые глаза спокойно смотрели на священника. Даже сейчас, когда она доживала последние свои дни на земле и когда единственным содержанием ее жизни сделалась все усиливающаяся боль, – от нее исходила совершенно особенная, мягкая доброта, всегда умилявшая Фрэнсиса.

– Благословите меня, святой отец, я согрешила.

Она произнесла эти слова так тихо, что ему пришлось нагнуться к ней, чтобы расслышать.

– С тех пор как я исповедовалась последний раз, прошло уже две недели. Я согрешила тем, что…

Фрэнсис прикрыл глаза, стараясь успокоиться. «Когда же ты в последний раз грешила, Илия, когда было такое?..»

Как Господь, будь благословенно в веках его имя, смог привести к такому жалкому концу эту женщину?! Она так любила всех, в жизни своей не причинила зла ни единой живой душе! Всегда помогала другим, заботилась о других и вот теперь лежит без сил, и раковая опухоль пожирает ее кости изнутри.

А что же будет делать Эдвард, ее муж, которому сейчас шестьдесят семь лет, после ее смерти?! Как сможет он жить в доме, созданном руками его жены?

– Эдвард, – мягко обратилась она к мужу, – сделай отцу Фрэнсису чашку чая.

Эдвард выпустил руку жены и медленно побрел на кухню.

Она подождала, пока он прикроет за собой дверь, и только потом заговорила.

– Святой отец… – начала она, сжав руку Фрэнсиса. – Я так переживаю за него, святой отец. В последнее время у него иногда бывает такое выражение лица… Он не готов остаться в одиночестве, без меня.

Фрэнсис легонько коснулся пальцами ее морщинистой щеки.

– Я помогу ему, Илия. Я буду с ним, если понадобится.

– Я уже скоро уйду… Боль такая… – Слезы потекли у нее по вискам на подушку, пальцы еще сильнее сжали его руку. – Пожалуйста, святой отец, позаботьтесь о нем. Пожалуйста…

Фрэнсис вытер мокрую дорожку от слезы у нее на щеке, попытался улыбнуться.

– Господь не оставит Эдварда, а Он может быть гораздо лучшей поддержкой, чем я. У Господа всегда…

«…есть замысел…» – хотел было сказать Фрэнсис.

Хотел сказать, но не смог заставить себя произнести эти слова. Он говорил их тысячи раз в своей жизни и верил в то, что говорил, а вот сейчас просто не смог. Нужно было найти другие слова, такие, которые хоть немного могли бы унять боль этой добрейшей женщины. А он молчал.

– Конечно, у Господа всегда есть замысел, – прошептала она, облегчая дело святому отцу. – Но просто… Мой Эдвард…

Слезы мешали Фрэнсису видеть. Он попытался сказать что-нибудь утешительное, но нужных слов не нашлось, и он лишь отпустил Илии ее грехи (хотя был уверен, что у нее не может быть никаких грехов) и опять, в тысячный, наверное, раз, благословил ее.

– Благодарю, святой отец.

Фрэнсис смотрел в голубые глаза Илии, и ему казалось, что в этом взгляде отражаются те испытания и горести, которые выпали на долю этой женщины.

И внезапно для самого себя он задумался о том, о чем всегда запрещал себе думать…

В течение тридцати пяти лет отец Фрэнсис жил один, спал в одиночестве в своей неширокой деревянной кровати, застеленной бельем, которое пахло его же собственным лосьоном после бритья. И сейчас ему захотелось хотя бы однажды поспать на подушках, пахнущих женскими духами.

Достаточно ли ему только смотреть на мир: любить только чужих детей, разговаривать лишь с женами других мужчин. Сейчас, сидя возле миссис Фиорелли, держа ее исхудавшую руку, он отчетливо понял, каких радостей он не изведал в этой жизни. Он может окрестить еще миллион детей, но ни один из них никогда не назовет его «папой».

Фрэнсис оказался только наблюдателем в этой жизни. Он, конечно, любил Бога, но иногда, в одинокие темные ночи, ему так недоставало простых человеческих отношений. Недоставало Мадлен. Сколько раз, особенно за несколько последних лет, он поднимался ночью с постели, вставал коленями на твердый ледяной пол и молил Господа, чтобы тот послал ему душевной стойкости и наставил его на путь истинный.

Мужество. Вот чего ему всегда так не хватало и чем он должен был сейчас поделиться с миссис Фиорелли. Всю жизнь Фрэнсису требовалось мужество, но его никогда не оказывалось достаточно. Все мужество семьи забрал себе Энджел, тогда как Фрэнсису досталась вера – вся, без остатка.

Будь у него достаточно мужества, может быть, он сделал бы иной выбор много лет назад, пошел бы в жизни совсем другой дорогой.

Но случилось так, что тогда он выбрал слишком легкий путь. Мадлен была беременна, страдала от одиночества, и Фрэнсис предложил ей стать его женой. Но в то время его желание жениться на ней не было вполне искренним. И она поняла это, как вообще понимала все, с ним связанное. Она знала, как велика его любовь к Господу, знала, что эта любовь всегда будет главным чувством его жизни.

«Нет, Фрэнсис, – плача, сказала она ему. – Оставайся моим самым близким другом, будь другом моему ребенку. Прошу тебя…»

Больше об этом они не разговаривали.

Они вообще о многом никогда не говорили…

Фрэнсис закрыл глаза и вслух начал молиться, прося не только за Илию, но и за себя.

– Верую в Бога, Отца и Создателя всего сущего. Верую в Иисуса Христа, Его Сына, Господа нашего.

Слова молитвы как будто прохладной струей омывали разгоряченную голову Фрэнсиса, унося сомнения, успокаивая, очищая, – он весь словно растворился в молитве.

Голос Илии вторил ему:

– Верую в Духа Святого, святую Католическую церковь, приобщение Святых Тайн, в прощение грехов, верую в Рай и Ад и в бесконечность существования. Амен.

«…в прощение грехов…»

Чувство стыда охватило душу Фрэнсиса: нужно было настоять на том, чтобы Мадлен рассказала дочери всю правду об ее отце. Или он сам должен был все рассказать Лине.

Фрэнсис понимал, что ему не может быть никакого прощения до тех пор, пока он не сделает все как должно.

– Святой отец? – Голос миссис Фиорелли вернул его к действительности.

Фрэнсис тряхнул головой, отгоняя грустные мысли, и улыбнулся пожилой женщине.

– Прошу меня простить, миссис Фиорелли.

– У вас вдруг сделалось такое грустное лицо, святой отец… – сказала Илия. – Не представляю, что может так омрачить душу молодого священника?

Он мог бы солгать, мог напустить на себя приличествующий служителю церкви вид, но сейчас Фрэнсису не хотелось этого, да и сил не было.

– Сожаления, наверное, – спокойным голосом ответил он.

Она вытянула старческую руку и легким жестом коснулась его подбородка.

– Поверьте мне на слово, святой отец. Жизнь очень коротка, и единственное, что может вызвать сожаление, это то, чего вы не успели сделать.

– Случается так, что уже поздно что-либо делать.

– Такого никогда не бывает, – уверенно сказала она. – Никогда не бывает слишком поздно.

* * *

Энджел лежал в неудобной позе на кровати и пристально изучал потолок.

Ему было очень плохо. Так паршиво, что и не передать. Болело, казалось, все его ослабленное тело. Даже дыхание давалось Энджелу с трудом. Почему-то начали мерзнуть пальцы. Поначалу он думал, что в этом нет ничего особенного. Но когда холод подобрался к ногам…

«Ослабление циркуляции крови…»

Именно эти слова в какой-то момент произнесла одна из медсестер, но только сейчас Энджел понял, что под этим подразумевалось. Речь шла о смерти. Это был конец. Жизнь медленно оставляла его тело. Ведь еще вчера он готов был бороться со смертью, а сегодня вдруг почувствовал себя неимоверно уставшим.

Он неожиданно задумался: а ради чего, собственно, ему жить?! Само появление такой мысли не на шутку испугало его. Он попытался было выбросить из головы эти мучительные, неуместные сейчас мысли, но они против его желания возвращались к нему снова и снова. Он прожил жизнь, так и не оставив после себя настоящего следа. Сейчас он отчетливо понимал это. Понять бы это раньше…

Вчера его навестил больной из соседней палаты. Том Грант.

– Это тихий ужас, – говорил Том. Он признавался в собственных страхах, неуверенности и говорил об этом так, словно тут и стыдиться было нечего. Вел себя так, как будто мужчина и не должен быть сильным.

А вот Энджел поначалу вел себя как последний подлец и дурак. Ему не хотелось видеть себя отраженным в Томе Гранте. Он не хотел признаться, что болен так же тяжело, как Том.

– Так, стало быть, – сказал Энджел, – ты уже можешь быть представлен к званию «дважды пациент с пересаженным сердцем»?

Том слабо усмехнулся.

Эта усмешка сразу уничтожила разгоревшийся было в душе Энджела гнев. А откровенность Тома окончательно сломила притворство, которым пытался защитить себя Энджел.

– Самое отвратительное, – говорил Том, – это ждать донора. Ощущаешь себя чудовищем, каким-то извращенцем, так как приходится ожидать смерти другого человека. Как проклятие какое-то!

Энджел внимательно посмотрел на Тома, на его полное, распухшее от лекарств лицо, на нескладную пижаму, скрывавшую шрамы на теле. Затем посмотрел в усталые глаза Тома – и у него возникло ощущение, что он видит в них собственное будущее.

К своему ужасу, Энджел почувствовал, что готов разрыдаться. Он просто не мог припомнить, когда еще испытывал подобное унижение.

– Ох, дьявол… – пробормотал он и вытер рукавом пот с лица.

– Я пролил столько слез, сколько, наверное, не всякий ребенок выплачет в детстве. Так что об этом не переживай. – Том пододвинулся поближе. – Нужно сосредоточиться на мысли о том, насколько лучше будешь чувствовать себя, когда все останется позади. Я понимаю, это нелегко – так думать, но как только все кончится… Ты поймешь потом… ну, словно тебе выпал огромный выигрыш.

Энджел вздохнул. Ах, как бы ему сейчас хотелось обладать такой простой и незамысловатой верой.