Текст книги "Светлячок надежды"

6

– Пожалуйста, перестань жужжать, – говорю я Кейт. – Как я могу думать, когда ты так шумишь. – Это не особенно приятные воспоминания.

Я не жужжу.

– Ладно. Перестань пищать. – Тихий звук, похожий на писк комара у самого уха, постепенно усиливается и становится невыносимо громким. – Перестань! – У меня начинает болеть голова.

По-настоящему. Боль пробуждается где-то в глубине глаз, постепенно вырываясь наружу и превращаясь в пульсирующую мигрень.

Я тише воды и ниже травы на могиле.

– Очень смешно. Погоди. Это не ты. Это похоже на гудок автомобиля. Какого че…

– МЫ ЕЕ ТЕРЯЕМ, – говорит, нет, кричит кто-то. Но кто?

Я слышу, как вздыхает Кейт рядом со мной. Этот звук почему-то навевает печаль, словно треск рвущегося старого кружева. Она шепчет мое имя, а затем говорит: «Пора». Меня это пугает – опустошение в ее голосе и само слово. Неужели я использовала все отведенное мне время? Почему я не сказала больше? Не задала вопросы? Что со мной случилось? Я знаю, что она знает.

– Кейт?

Ничего.

Внезапно я куда-то проваливаюсь, падаю.

До меня доносятся голоса, но слова не имеют смысла, а боль так сильна и жестока, что все силы уходят на то, чтобы не закричать.

ГОТОВО.

Я чувствую, как моя душа выходит из тела, отлетает. Я силюсь открыть глаза – а может, они открыты, неизвестно. Я просто чувствую тьму – противную, холодную, осязаемую, как угольная пыль. Я кричу, зову на помощь, хотя и понимаю, что это происходит лишь в моей голове. Я не могу даже открыть рот. Звук, который я представляю, разносится эхом, затихает – и я тоже…

3 сентября 2010 г., 6:27

Джонни стоял рядом с «девятой травмой». Ему потребовалось пять секунд, чтобы решиться последовать за доктором Бивеном к этой палате, и еще меньше времени, чтобы открыть дверь. В конце концов, он журналист. И сделал себе карьеру на том, что проникал туда, где его не хотели видеть.

Не успел он открыть дверь, как на него едва не налетела женщина в костюме хирурга.

Джонни посторонился, уступая ей дорогу, и проскользнул в заполненное людьми помещение. В ярком, режущем глаза свете люди в хирургических костюмах суетились вокруг каталки. Они говорили одновременно и двигались, словно клавиши пианино. Их фигуры заслоняли пациента – из-под синей простыни торчали лишь пальцы ног.

Запищал сигнал тревоги.

– Мы ее потеряли, – крикнул кто-то. – Заряжай.

Комнату заполнило громкое жужжание, заглушавшее голоса. Вибрация пробирала до самых костей.

– Готово.

Джонни услышал пронзительное жужжание, и тело на каталке изогнулось дугой и снова опустилось. Рука сползла с каталки и безжизненно повисла.

– Она вернулась, – послышался чей-то голос.

Джонни увидел на мониторе сигналы бьющегося сердца. Напряжение, похоже, спало. Несколько медсестер отошли от каталки, и он в первый раз увидел пациента.

Талли.

Такое ощущение, словно в палату вернулся воздух. Джонни наконец решился вдохнуть. Пол вокруг каталки был залит кровью. Медсестра наступила в лужу и едва не упала.

Джонни приблизился к каталке. Талли была без сознания; разбитое лицо окровавлено, из раны на руке торчит обломок кости.

Он прошептал ее имя – а может, только подумал. Потом проскользнул между двумя медсестрами; одна вводила в вену иглу, другая подтягивала простыню, чтобы прикрыть грудь Талли.

– Вам нельзя тут находиться. – Рядом с ним материализовался доктор Бивен.

Джонни махнул рукой, но ничего не сказал. У него было столько вопросов к этому человеку, а он молчал, потрясенный обширностью ее травм, и чувствовал себя виноватым. Ведь и он тоже сыграл тут свою роль. Обвинял Талли в том, в чем не было ее вины, и вычеркнул ее из своей жизни.

– Нам нужно перевезти ее в операционную, мистер Райан.

– Она выживет?

– Шансы не очень велики, – ответил доктор Бивен. – Освободите дорогу.

– Спасите ее, – сказал Джонни и попятился, пропуская каталку.

Оглушенный, он вышел из палаты и по коридору направился в комнату ожидания четвертого этажа, где в углу сидела женщина с вязальными спицами в руках и плакала.

Джонни подошел к женщине за стойкой, сообщил, что ждет известий о Талли Харт, а затем сел рядом с выключенным телевизором. Почувствовав первый укол приближающейся головной боли, он откинулся на спинку стула.

Он старался не вспоминать все плохое, что случилось за годы без Кейт, все свои ошибки – а их было достаточно. Просто молился Богу, от которого отрекся в день смерти жены и к которому вновь обратился после бегства дочери.

Несколько часов Джонни просидел в комнате ожидания, наблюдая, как приходят и уходят люди. Он еще никому не звонил. Ждал вестей о состоянии Талли. В их семье и так избыток звонков с сообщением о трагедии. Бад и Марджи теперь жили в Аризоне, и Джонни не хотел, чтобы Марджи мчалась в аэропорт без крайней необходимости. Можно было бы позвонить матери Талли, даже в такой ранний час, но Джонни понятия не имел, как ее найти.

И еще Мара. Он даже не знал, ответит ли дочь на его звонок.

– Мистер Райан?

Джонни резко поднял голову и увидел приближающегося нейрохирурга.

Он хотел подняться ему навстречу, но сил не было.

Доктор Бивен тронул его за плечо:

– Мистер Райан?

Джонни заставил себя встать.

– Как она, доктор?

– Операцию перенесла. Пойдемте со мной.

Вслед за врачом Джонни прошел из комнаты ожидания для родственников в соседний конференц-зал, маленький и без окон. В центре стола вместо вазы с цветами стояла коробка с ватой.

Он опустился на стул. Доктор Бивен сел напротив.

– В данный момент наибольшие опасения у нас вызывает отек головного мозга. У нее серьезная травма головы. Мы поставили дренаж, чтобы уменьшить отек, но его эффективность не гарантирована. Мы также понизили температуру тела пациентки и погрузили ее в искусственную кому, чтобы снизить внутричерепное давление, но состояние критическое. Она на искусственной вентиляции легких.

– Я могу ее увидеть? – спросил Джонни.

– Конечно, – кивнул доктор Бивен. – Идите за мной.

Он повел Джонни по бесконечным белым коридорам, в лифт, из лифта. Наконец они добрались до отделения интенсивной терапии. Доктор Бивен направился к отдельному боксу со стеклянными стенами – двенадцать таких боксов располагались буквой «П» вокруг поста медицинской сестры.

Талли лежала на узкой кровати, окруженная аппаратурой. Ей сбрили волосы, а в черепе просверлили отверстие. Катетер и отсос помогали снизить внутричерепное давление. От тела отходили несколько трубок – дыхательная, питательная, из черепа. На черном экране за кроватью отображались цифры внутричерепного давления, на другом – кривая сердечного ритма. Левая рука Талли была в гипсе. Ее бледная синеватая кожа словно излучала холод.

– При травмах мозга очень трудно делать прогнозы, – сказал доктор Бивен. – Мы точно не знаем масштаба повреждений. Надеемся, что в ближайшие двадцать четыре часа ситуация прояснится. Я бы рад сообщить вам что-то более определенное, но прогнозы тут бессмысленны.

Джонни знал, что такое травма головы. Сам пережил ее, когда был репортером во время Первой иракской войны. Потребовалось несколько месяцев лечения, чтобы снова стать самим собой, а момента взрыва он до сих пор не помнит.

– У нее сохранится интеллект, когда она очнется?

– Вопрос в том, очнется ли она. Мозг функционирует, хотя из-за вводимых лекарств мы не знаем, насколько хорошо. Зрачки реагируют на свет, и это хороший признак. Мы надеемся, кома даст организму время на восстановление. Но если откроется кровотечение или увеличится отек…

Заканчивать предложение не было нужды. Джонни понял.

Чмокающий звук, издаваемый аппаратом искусственной вентиляции легких, каждый раз напоминал о том, что Талли не дышит сама.

Писк мониторов, жужжание индикаторов, уханье аппарата искусственной вентиляции – казалось, что кто-то возомнил себя Господом Богом и поддерживает в человеке жизнь.

– Что с ней случилось? – наконец спросил Джонни.

– Автомобильная авария, насколько мне известно, но подробностей я не знаю. – Доктор Бивен повернулся к нему. – Она верующая?

– Нет. Я бы так не сказал.

– Плохо. В таких ситуациях вера может дать утешение.

– Да, – сдержанно кивнул Джонни.

– Мы считаем, что коматозным пациентам полезно, когда с ними разговаривают, – сказал доктор Бивен.

Он снова похлопал Джонни по плечу и вышел из палаты.

Джонни сел у кровати Талли. Сколько же он пробыл рядом с ней, говоря беззвучно: «Сражайся, Талли», и шепча слова, которые не решился бы произнести громко. Наверное, долго, потому что чувство вины и угрызения совести тугим комком застряли у него в горле.

Почему обязательно должна произойти трагедия, чтобы все понять?

Он не знал, что говорить Талли теперь, когда между ними столько уже сказано – и столько осталось невысказанным. Хотя одно Джонни знал точно: будь Кейти здесь, она бы задала ему взбучку за то, как он вел себя после ее смерти и как обращался с ее лучшей подругой.

И он сделал единственное, что ему пришло в голову, пытаясь достучаться до сознания Талли. Принялся тихонько напевать – чувствовал себя глупо, но не останавливался – песню, которая всегда напоминала ему о Талли. «Городская девчонка, маленькая и одинокая…»

Где я? На том свете или на этом? Или где-то между?

– Кейт?

Я чувствую рядом с собой теплую волну и испытываю огромное облегчение.

– Кейти, – зову я и поворачиваюсь. – Где ты?

– Ушла, – отвечает она. – А теперь вернулась. Открой глаза.

Мои глаза закрыты? Поэтому так темно? Я медленно разлепляю веки, и это похоже на пробуждение в лучах солнца. Свет и жар настолько сильные, что у меня перехватывает дыхание. Мои глаза не сразу привыкают к яркому свету, но потом я вижу, что вернулась в больничную палату со своим телом. Идет операция. Сверху я вижу, как на серебристых подносах блестят скальпели и другие инструменты. Повсюду аппаратура – пищит, гудит, жужжит.

– Смотри, Талли.

Я не хочу.

– Смотри!

Я двигаюсь, хотя мне не хочется. Меня сковывает ледяная волна страха. Страх хуже, чем боль. Я знаю, что увижу на этом блестящем столе.

Себя. И в то же время как бы не себя.

Мое тело лежит на столе, накрытое синей простыней, оно в крови и в ранах. Медсестры и хирург переговариваются между собой; кто-то бреет мне голову.

Без волос я бледная и маленькая, как ребенок. Мужчина в хирургическом костюме расчерчивает мою лысую голову коричневой жидкостью.

Я слышу жужжание, похожее на звук пилы, и внутри у меня все холодеет.

– Мне здесь не нравится, – говорю я Кейт. – Забери меня отсюда.

– Мы будем здесь, но ты можешь закрыть глаза.

– С радостью.

На этот раз внезапная тьма не пугает меня. Причины я не знаю. Это действительно странно – внутри меня много не самых приятных эмоций, но страха среди них нет. Я ничего не боюсь.

– Ха! Ты боишься любви больше, чем кто-либо из всех, кого я знала. Вот почему ты все время испытываешь людей, а потом отталкиваешь их. Открой глаза.

Я открываю глаза, и какое-то время передо мной чернота, но потом сквозь нее начинают постепенно проступать цвета – как собирающиеся в цепочки компьютерные коды в фильме «Матрица». Сначала я вижу небо, синее и безоблачное, потом цветущий вишневый сад – гроздья розовых цветов льнут к ветвям, парят в сладком воздухе. Потом проступают здания, розовые готические постройки с изящными башнями, а последней – зеленая трава, которую пересекают бетонные дорожки. Мы в Университете Вашингтона. Краски такие яркие, что становится больно глазам. Везде молодые мужчины и женщины – бродят с рюкзаками за спиной, играют в хэки-сэк [9]9
   Игра, в которой несколько участников становятся в круг и ногами подбрасывают и отбивают матерчатый мешочек или носок, наполненный сухими бобами.


[Закрыть], валяются на траве, раскрыв перед собой книги. Где-то на полную громкость включен транзистор, и из динамиков доносятся хриплые звуки песни «Я никогда не была собой». Боже, как я ее ненавидела!

– Но все это происходит не в реальности, – говорю я, – правда?

– Реальность относительна.

Мы сидим на траве, а неподалеку от нас лежат рядышком две девушки, блондинка и брюнетка. На блондинке свободные брюки и футболка, а перед ней раскрытый блокнот – такие есть у всех студентов. Другая девушка… Да, это я, признаю' – теперь я вспоминаю, что носила такую прическу, а волосы собраны наверх и удерживаются металлическим обручем, вспоминаю этот белый свитер с приспущенной проймой. Они – мы – такие юные, что я невольно улыбаюсь.

Я ложусь на спину, чувствуя, как трава колет обнаженные руки, вдыхаю ее знакомый запах. Кейт следует моему примеру. Сколько раз за четыре года учебы в Университете Вашингтона мы вот так лежали на лужайке? Над нами и вокруг нас волшебный свет, чистый и искрящийся, словно шампанское в лучах солнца. Это сияние приносит мне покой. Боль становится далекой и ослабевает особенно от осознания того, что Кейт снова рядом.

– Что случилось этой ночью? – спрашивает она, нарушая покой.

– Не помню. – Как ни странно, это правда. Я действительно не помню.

– Ты можешь вспомнить. Но не хочешь.

– Может, на то есть причина.

– Может.

– Зачем ты здесь, Кейт?

– Ты звала меня, помнишь? Я пришла, потому что нужна тебе. И еще затем, чтобы напомнить.

– О чем?

– Мы – это наши воспоминания, Тал. В конечном счете это единственный багаж, который мы берем с собой. Не исчезают только любовь и воспоминания. Вот почему когда человек умирает, перед глазами у него проходит вся жизнь – он выбирает воспоминания, которые ему нужны. Что-то вроде сборов в дорогу.

– Любовь и воспоминания? Тогда на мне двойное проклятие. Я ничего не помню, а любовь…

– Послушай.

Я слышу чей-то голос: «У нее сохранится интеллект, когда она очнется?»

– Эй, – говорю я. – Это же…

– Джонни. – Ее голос, произносящий имя мужа, исполнен любви и боли.

«Вопрос в том, очнется ли она…» – Другой голос, тоже мужской.

Погоди… Они обсуждают мою смерть. И нечто худшее – жизнь с поврежденным мозгом. У меня перед глазами возникает жуткая картина: я прикована к кровати и опутана трубками, не в состоянии говорить и двигаться.

Я изо всех сил пытаюсь сосредоточиться и снова оказываюсь в больничной палате.

У моей кровати стоит Джонни и смотрит на меня. Рядом с ним незнакомый мужчина в синем костюме хирурга.

– Она верующая? – спрашивает незнакомец.

– Нет. Я бы так не сказал, – усталым голосом отвечает Джонни. Он такой печальный, что мне хочется взять его за руку – даже после всего, что было между нами, а может, именно поэтому.

Джонни садится рядом с кроватью, на которой лежит мое тело.

– Прости, – говорит он мне – той, которая не слышит.

Я долго ждала от него этих слов. Но почему? Теперь я вижу, что он любит меня. По тому, как блестят от слез его глаза, как дрожат его руки, как он склоняет голову, словно в молитве. Джонни не молится, но я его хорошо знаю – опущенный на грудь подбородок означает поражение.

Он будет скучать по мне, даже после всего, что было.

И мне его будет не хватать.

– Сражайся, Талли.

Я хочу ответить, подать знак, что слышу его, что я здесь, но не могу.

– Открой глаза, – приказываю я себе. – Открой глаза! Скажи ему, что тебе тоже очень жаль.

А потом он начинает петь, хриплым, прерывающимся голосом: «Городская девчонка, маленькая и одинокая…»

– Боже, как я его люблю, – говорит Кейт.

Он не успевает допеть песню, как в палату входит кто-то еще. Крепко сбитый мужчина в дешевой спортивной куртке коричневого цвета и синих слаксах.

– Детектив Гейтс, – представляется он.

Я слышу слова «автомобильная авария», и в моем мозгу мелькают картины – дождливая ночь, бетонная опора, мои руки на руле. Я почти вспомнила. Чувствую, как картинки складываются вместе, обретают смысл, но, прежде чем это происходит, сокрушительный удар в грудь отбрасывает меня к стене. Невыносимая, мучительная боль.

КОДСИНИЙПОЗОВИТЕБИВЕНА.

– Кейт! – кричу я, но ее уже нет.

Звуки теперь похожи на оглушительные раскаты грома – удары и писк. Я не могу дышать. Боль в груди убивает меня.

ГОТОВО.

Меня подбрасывает в воздух, как тряпичную куклу, и там, наверху, я начинаю гореть. Когда все заканчивается, я снова оказываюсь в небе рядом со звездами.

В темноте Кейт берет меня за руку, и мы уже не падаем, а летим. Потом мягко – как бабочка на цветок – опускаемся на два обшарпанных деревянных стула, обращенных к заливу. Мир вокруг темный, но в то же время словно освещенный резким электрическим светом: белая-белая луна, бесчисленные звезды, мерцающие в стеклянных банках, которые подвешены к ветвям старого клена.

Ее задняя веранда. Кейт.

Здесь уже нет пульсирующей боли, только эхо. Слава богу!

Я слышу рядом с собой дыхание Кейт. И при каждом вдохе чувствую запах лаванды и чего-то еще – возможно, снега.

– Джонни расклеился, – говорит она, напоминая мне о том, где мы были раньше – говорили о моей жизни. – Я от него этого не ожидала.

– Мы все расклеились. – Как ни печально, но это правда. – Ты была тем цементом, который соединял нас. Без тебя…

Кейт долго молчит, и я представляю, что она вспоминает свою жизнь, всех, кого любила. Любопытно, что чувствуешь, понимая, что люди не могут без тебя жить? Что чувствуешь, понимая, сколько людей тебя любили?

– Что с тобой было после того, как он переехал в Лос-Анджелес?

Я вздыхаю.

– А нельзя мне просто выйти на этот проклятый свет и покончить со всем?

– Ты звала меня, помнишь? Говорила, что я тебе нужна. Я здесь. И вот почему: тебе нужно вспомнить. Обязательно. Поэтому рассказывай.

Я откидываюсь на спинку стула и смотрю на свечу, которая горит внутри стеклянной банки. Сама банка висит на грубой бечевке, и легкий ветерок время от времени покачивает ее, так что блики света падают на нижние ветки дерева.

– После твоей смерти Джонни вместе с детьми уехал в Лос-Анджелес. Это произошло быстро – переезд. Твой муж решил, что ему нужно в Лос-Анджелес, и не успела я опомниться, как он уже оказался там. И дети тоже. Помню, как прощалась с ними в ноябре шестого года: стояла вместе с твоими мамой и отцом на дорожке у дома и махала рукой. Потом поехала домой и забралась…

…в постель. Я знаю, что должна вернуться к работе, но просто не в состоянии. Честно говоря, даже мысль о работе невыносима. Я не могу найти в себе сил, чтобы начать жизнь заново, без лучшей подруги. Чувство утраты наваливается на меня, и я закрываю глаза. Временная депрессия – это нормально. Любой на моем месте чувствовал бы себя так же.

Каким-то образом из моей жизни выпадают две недели. То есть не в буквальном смысле. Я знаю, что они были, знаю, что прожила их. Я похожа на раненое животное в темном логове, зализывающее колючку в лапе и неспособное найти того, кто ее извлечет. Каждый вечер в одиннадцать часов я звоню Маре. Я знаю, что она тоже не может заснуть. Лежу в кровати, слушаю ее жалобы на решение отца переехать, убеждаю, что все будет хорошо, но мы обе в это не верим. Обещаю скоро приехать.

Наконец я понимаю, что больше так не могу. Откидываю одеяло и иду по квартире, включая лампы и открывая шкафы. Комнаты наполняются светом, и я впервые за это время вижу себя: волосы спутанные и сальные, взгляд остекленевший, одежда помята.

Я похожа на свою мать. Мне стыдно и неприятно – как можно пасть так низко и так быстро?

Пора возвращаться к жизни.

Вот она. Моя цель. Я не могу просто валяться в постели, оплакивая лучшую подругу и горюя о том, что ушло навсегда. Я должна переступить через это и жить дальше.

Я знаю, как это сделать, потому что делала это всю свою жизнь. Я звоню своему агенту и назначаю встречу. Он в Лос-Анджелесе. Я увижусь с агентом, вернусь к работе и удивлю Джонни и детей, заявившись к ним в гости.

Да. Превосходно. Таков мой план.

Договорившись о встрече, я чувствую себя лучше. Принимаю душ. Тщательно укладываю волосы. И вдруг замечаю, что у корней они седые.

Когда это произошло?

Нахмурившись, я пытаюсь скрыть седину, стягивая волосы в «хвост». Потом нетвердой рукой наношу макияж. Как-никак, мне нужно выйти в мир, а в наши дни никуда не скрыться от камер. Я натягиваю единственную, что налезает на мои раздавшиеся бедра, вязаную юбку «карандаш», сапоги до колен и черную блузку с асимметричным воротником.

Все идет хорошо – то есть я звоню своему агенту в бюро путешествий и бронирую билеты и отель, потом одеваюсь и с улыбкой думаю: «Я справлюсь, конечно, справлюсь» – пока не открываю входную дверь. Тут меня охватывает паника. Горло пересыхает, лоб покрывается капельками пота, пульс учащается.

Мне страшно выходить из дома.

Я не понимаю, что, черт возьми, со мной происходит, но решаю не сдаваться. Набираю полную грудь воздуха и бросаюсь вперед. В лифт, к машине, за руль. Сердце норовит выпрыгнуть у меня из груди.

Я завожу машину и выезжаю на забитые транспортом, оживленные улицы Сиэтла. Идет проливной дождь, и капли бьют в ветровое стекло, мешая смотреть. Желание повернуть назад не исчезает, но я сопротивляюсь ему. Заставляю себя ехать дальше. Наконец я в самолете, в салоне первого класса.

– Мартини, – прошу я стюардессу. Выражение ее лица напоминает мне, что еще утро. Тем не менее выпивка представляется мне единственным, что способно помочь в этой странной ситуации.

После двух порций мартини я наконец расслабляюсь, откидываюсь на спинку кресла и закрываю глаза. Вот вернусь к работе и станет лучше. Работа всегда была моим спасением.

В Лос-Анджелесе я вижу шофера во всем черном, в руках у него табличка: ХАРТ. Отдаю ему большую сумку из телячьей кожи и иду вслед за ним к ожидающему такси. Весь путь от аэропорта до района Сенчури-Сити движение очень интенсивное. Водители постоянно сигналят, как будто это что-нибудь изменит, а мотоциклисты опасно маневрируют между потоками машин.

Я откидываюсь на мягкое сиденье и закрываю глаза, чтобы собраться с мыслями и выстроить планы. Теперь, когда я начала действовать и постепенно возвращаться к жизни, беспокойство ослабевает. А может, это действует мартини. Так или иначе, я готова вернуться.

Внутри нужное мне здание кажется безграничным пространством белого мрамора и стекла, оно похоже на гигантский ледяной дом – и такое же холодное. Все прекрасно одеты, стильно и дорого. Красивые женщины и элегантные мужчины перемещаются среди интерьера, который похож на картинку из журнала.

Девушка за конторкой портье меня не узнает. Даже когда я называю свое имя.

– О, – говорит она, скользя по мне равнодушным взглядом. – Вы к мистеру Дэвидсону?

– Да, – отвечаю я, пытаясь улыбаться.

– Присядьте, пожалуйста.

Честно говоря, мне хочется поставить эту девицу на место, но я понимаю, что в ярко освещенных холлах здания CAA нужно быть осторожной, сдерживаю себя и остаюсь в оформленной в современном стиле приемной.

Я сажусь и жду.

Жду.

После назначенного времени проходит не меньше двадцати минут, прежде чем ко мне подходит молодой человек в итальянском костюме. Ни слова не говоря, будто робот, он ведет меня на третий этаж, в угловой кабинет.

Мой агент, Джордж Дэвидсон, восседает за огромным письменным столом. Мы обнимаемся – немного неловко. Потом я отступаю.

– Отлично. Отлично, – говорит он и указывает на кресло.

Я сажусь.

– Хорошо выглядишь, – говорю я.

Джордж смотрит на меня. Я вижу, что он замечает прибавку веса; «хвост» на голове тоже не может его обмануть. Он видит седину в волосах. Я смущенно ерзаю на стуле.

– Твой звонок меня удивил, – признается он.

– Прошло не так уж много времени.

– Шесть месяцев. Я отправил тебе не меньше дюжины писем. И ни на одно не получил ответа.

– Ты в курсе, что случилось, Джордж. Я узнала, что у моей лучшей подруги рак. И хотела быть с ней.

– А теперь?

– Она умерла. – Впервые я произнесла эти слова вслух.

– Мне очень жаль.

Я вытерла глаза.

– Да. Ну вот. Теперь я готова вернуться к работе. Могу начать запись в понедельник.

– Скажи, что ты шутишь.

– Думаешь, понедельник – это слишком рано? – Мне не нравится, как Джордж на меня смотрит.

– Послушай, Талли. Ты же должна понимать.

– О чем ты, Джордж?

Он ерзает в своем кресле. Дорогая кожа издает шуршащий звук.

– В прошлом году твое ток-шоу «Подруги» было лучшим в своем временнÓм отрезке. Рекламодатели отпихивали друг друга локтями, чтобы купить эфирное время. Производители с радостью дарили продукцию твоим зрителям, многие из которых приезжали за сотни миль и часами выстаивали в очередях, чтобы тебя увидеть.

– Мне все это известно, Джордж. Поэтому я здесь.

– Ты ушла со сцены, Талли. Взяла микрофон, попрощалась с аудиторией и удалилась.

Я наклоняюсь вперед.

– Моя подруга…

– Кому до этого дело, черт возьми?

Я выпрямляюсь, оглушенная.

– Как ты думаешь, как отнеслась телевизионная сеть к твоему уходу? Или твои сотрудники, внезапно оказавшиеся без работы?

– Я… я…

– Совершенно верно. Ты о них не подумала, правда? Телесеть собирается подать на тебя в суд.

– Я понятия не имела…

– Не отвечала на телефонные звонки, – рявкает он. – Я сражался, как тигр, чтобы тебя защитить. Они решили не судиться с тобой – подумали, что это будет плохой рекламой, поскольку речь идет о раке. Но закрыли шоу, окончательно и бесповоротно. Заменили тебя.

Как случилось, что я этого не знаю?

– Заменили? Кем?

– Шоу Рейчел Рэй. Оно хорошо идет в рейтингах. Быстро прибавляет. По-прежнему неплохо держатся «Эллен» и «Судья Джуди». И, разумеется, Опра [10]10
   Опра Уинфри – американская телеведущая, актриса, продюсер, общественный деятель, ведущая ток-шоу «Шоу Опры Уинфри».


[Закрыть].

– Постой. Ты понимаешь, о чем говоришь? Мое шоу принадлежит мне. Я его продюсирую.

– Очень жаль, что ты не владеешь телесетью. И у них есть эксклюзивное право транслировать повторы. Но они не пускают повторы в эфир – до такой степени разозлились.

Я не в состоянии даже осмыслить эту информацию. Мне казалось, что мой успех навсегда.

– Ты хочешь сказать, что с «Подругами» покончено?

– Нет, Талли, я хочу сказать, что с тобой покончено. Кому нужен работник, который уходит, даже не объяснившись?

Значит, все так плохо.

– Я сделаю другое шоу. Рискну. Сами будем его продавать.

– Ты говорила со своим бизнес-менеджером?

– Нет. Зачем?

– А ты помнишь, что четыре месяца назад пожертвовала солидную сумму фонду борьбы с раком?

– Это был подарок для Кейт. И реклама отличная. О пожертвовании даже упоминали в вечернем развлекательном шоу.

– Да, конечно, красивый и благородный жест. Вот только у тебя больше нет доходов, Талли. С тех пор как ты ушла. После прекращения записи шоу у тебя остались обязательства по контрактам. Это обойдется тебе в кругленькую сумму. Будем откровенны – ты никогда не отличалась бережливостью.

– Хочешь сказать, что я осталась без гроша?

– Без гроша? Нет. У тебя по-прежнему достаточно денег, чтобы ни о чем не беспокоиться. Но я говорил с Фрэнком. У тебя не хватит средств, чтобы финансировать съемки. А вкладывать в тебя деньги сейчас никто не захочет.

Я на грани паники; нога нервно притопывает, пальцы лихорадочно сжимают подлокотники кресла.

– Значит, мне нужна работа.

При взгляде на Джорджа мне становится грустно. В его глазах я вижу всю историю наших отношений. Он стал моим агентом почти двадцать лет назад, когда я была самой мелкой сошкой в утреннем шоу. Нас сблизили амбиции. Он заключал все самые крупные контракты в моей карьере и помог заработать миллионы, большую часть которых я растранжирила, потратила на экстравагантные путешествия и подарки.

– Это будет нелегко. Ты теперь нечто вроде криптонита [11]11
   Вымышленное вещество из комиксов и фильма о Супермене. Имеются в виду его разрушительные свойства.


[Закрыть], Тал.

– Хочешь сказать, могу работать только на местном уровне?

– Я говорю, что тебе повезет, если ты найдешь работу на местном уровне.

– Не в первой десятке.

– Не думаю.

Жалость и сострадание в его взгляде лишают меня последних сил.

– Я работала с четырнадцати лет, Джордж. В старших классах школы я получила работу в местной газете, а в эфир вышла, когда мне еще не исполнилось двадцати двух. Я построила свою карьеру с нуля. Никто мне ничего не давал. – Мой голос срывается. – Я все отдала работе. Все. У меня нет семьи, нет мужа, детей. Только… работа.

– Полагаю, тебе следовало бы подумать об этом раньше, – говорит он, но ласковые нотки в его голосе ничуть не смягчают самих слов.

Джордж прав. Я хорошо знаю, что такое журналистика, и особенно телевизионная. С глаз долой – из сердца вон. Теперь я понимаю, что после моего поступка возвращение невозможно.

Почему же я не осознала этого в июне?

Да нет, я знала. Должна была знать, что так все и будет. Но выбрала Кейт.

– Найди мне работу, Джордж. Умоляю тебя. – Я отворачиваюсь, чтобы он не видел, чего мне стоят эти слова. Я не привыкла просить. Никогда в жизни не просила ничего… кроме материнской любви. Но и это было бесполезной тратой времени.

Я быстро иду по сверкающим белым коридорам, стараясь ни с кем не встречаться взглядом; мои каблуки цокают по мраморному полу. На улице меня ослепляет яркое солнце. Пот выступает на лбу и пощипывает кожу.

Я найду решение. Обязательно. Конечно, это сильный удар, но я не привыкла сдаваться.

Я машу рукой своему водителю и снова сажусь в такси, радуясь полумраку и тишине в салоне машины. Голова пульсирует болью.

– Беверли-Хиллз, мэм?

Джонни и дети.

Мне хочется поехать к ним немедленно. Хочется вывалить свои беды на Джонни и услышать от него, что я была права.

Но я не могу. Стыд переполняет меня. Гордость не позволяет этого сделать.

Я надеваю темные очки.

– Аэропорт.

– Но…

– Аэропорт.

– Хорошо, мэм.

Я с трудом держу себя в руках, буквально считая секунды. Крепко зажмуриваюсь и повторяю про себя: «Все будет хорошо». Снова и снова.

Но впервые в жизни сама не могу в это поверить. Паника, страх, злость, чувство утраты – все это переполняет меня, выплескивается наружу. Во время обратного полета я дважды начинаю плакать, и мне приходится зажимать рукой рот, чтобы заглушить рыдания.

Из самолета я выхожу, словно зомби, пряча красные глаза за темными стеклами очков.

Я всегда гордилась своим профессионализмом, а о моей рабочей этике ходили легенды. Так я убеждала себя, стараясь казаться сильнее, чем на самом деле, – не такой хрупкой и тонкой, как прядь волос.

Зрителей своего шоу я убеждала, что каждый может получить от жизни все. Призывала обращаться за помощью, тратить время на себя, разобраться в своих желаниях, быть эгоистичным, быть самоотверженным.

Но на самом деле я понятия не имела, как этого добиться. У меня ничего не было, кроме карьеры. С Кейт и всеми Райанами этого казалось достаточно, но теперь в моей жизни образовалась пустота.

Подъезжая к дому, я дрожала. Самообладание окончательно покинуло меня.

Открыв дверь, я вошла в вестибюль.

Сердце громко стучит, воздуха не хватает. Люди смотрят на меня. Они знают, что я неудачница.

Кто-то дотрагивается до моей руки. Я так пугаюсь, что едва не падаю.

– Мисс Харт?

Это наш швейцар Стэнли.

– С вами все в порядке?

Я встряхиваю головой, надеясь, что в ней прояснится. Нужно попросить его поставить мою машину, но я чувствую себя… немного пьяной, и какой-то взвинченной. Мой смех, резкий и нервный, неприятен даже мне самой.

Стэнли хмурится.

– Мисс Харт? Вам дома не нужна помощь?

Дома.

Я смотрю на него. Сердце начинает биться так быстро, что мне становится плохо, я задыхаюсь.