Текст книги "Вслед за Эмбер"

Она не ответила, презрительное выражение ее лица было вполне красноречиво.

– Как можно быть такой циничной? Такой, не знаю, разуверившейся?

– Ты не знаешь всего обо мне – люди пробуждают разное друг в друге. Стюарт пробуждает что должно быть, вернее, то, что я хочу, чтобы пробудилось. А что не нужно… остается под замком.

С этими словами Эмбер встала, будто самым разумным решением было закончить разговор. То, что она не захотела говорить дальше, навело меня на мысль, а не подвергалась ли она насилию. Я не хотел давить на нее, но все это для меня было слишком важным, чтобы просто замолчать. Я последовал за ней со словами:

– Мне не нужно быть старым, чтобы понимать. С какими бы проблемами ты ни сталкивалась, что бы ни случилось.

Тогда я заметил Дэнни-и-коня на холме чуть вдалеке. Он присматривал за нами – особенно за мной – и следил за каждым моим движением. Меня возмутило, что он, похоже, стоит на страже, если понадобится. Уймись, я же не скотина.

Я знал, что должен что-нибудь сказать, да хоть о погоде, главное было прервать тягостное молчание. Вскоре мы подошли к ее отцу, он держал топор высоко над головой. Его лицо покраснело от напряжения. После короткого кивка в мою сторону он обрушил топор на полено, разрубив его надвое. Я подумал, что больше на прощание ждать мне нечего. Возможно, это даже не было прощанием, скорее хорошим способом отделаться от меня, словно я надоедливый репортер, сующий нос куда не следует.

Чтобы добраться туда, где оставил мамину машину, я был вынужден пройти мимо матери Эмбер, сидящей на корточках возле овощной грядки. Создавалось впечатление, будто миссис Диринг намеренно там засела. Она подняла глаза и уловила мое разочарование, на ее лице появилось сочувствующее выражение.

– Ты нашел Эмбер?

Она прикрыла глаза рукой от солнца. Садовая перчатка была изношена: не хватало пальцев.

– Да, – сказал я. – И нет.

Почему-то я вдруг почувствовал, что могу добавить это. Думаю, миссис Диринг меня поняла. Она продолжила полоть грядку, будто размышляя над моими словами.

– Ты видел Дэниела?

– Да, выглядит так, будто ему здорово досталось.

Она выглядела растерянной, страх на секунду взял над ней верх.

– Я всегда говорю ему отворачиваться, когда он верхом, на случай если лошадь вскинет голову, и вот что вышло!

Взволнованная, она сорвала клевер, до которого смогла дотянуться. Я был сбит с толку – мне поведали иную версию того, что случилось, или миссис Диринг говорила о чем-то другом?

– По крайней мере, ты попытался, – сказала она минуту спустя. – У Эмбер есть причины, не все их поймут.

Миссис Диринг набрала полную грудь воздуха и выдохнула. На ее щеке было пятно грязи. Она снова посмотрела на меня, на этот раз более приветливо. Я не сразу заметил, что она протягивает мне пучок грязных морковок.

Положив морковь на приборную панель, я быстро вывел машину задним ходом. Я был рад, что мне нужно повернуться и следить за дорогой, поскольку не хотел видеть, как кто-то наблюдает за моим отъездом. А может, никто и не наблюдал.

Джаджиз-Бэй

После той встречи единственной весточкой от Эмбер была открытка из Бей-оф-Айлендс, а может, из Бей-оф-Пленти, неважно. Они написали ее вместе: «Мы надеемся, что эта открытка найдет тебя в добром здравии, вот-вот наступит весна и придут теплые дни…» Если Эмбер и вправду любила меня, она должна была надеяться, что я нахожусь на грани самоубийства, и, как доказательство, никакого «С любовью» в конце письма. И контрольный выстрел: Эмбер & Стюарт. Чертов &, как скрепка, сцепившая их вместе на современный лад, только все зря. Не для них. Сонни & Шер. Джон & Йоко. Мик & Джерри. Это да. Эмбер & Стюарт? Нет. А потом ничего. Телефон больше не звонил. Почтовый ящик пустовал, разве что приходили счета и рекламные письма. Не было похоже, что мы разругались и прекратили общаться. Скорее Эмбер держала меня на расстоянии для моего же блага, словно я переживал абстинентный синдром, чтобы переболеть ею и так спасти нашу дружбу. Во всяком случае, мне так казалось. Или это был ее способ помочь мне избавиться от смущения, которое наверняка у меня возникло бы. Я хотел сам себе врезать, из-за того что не захлопнул вовремя рот! Почему, ну почему я не продолжил скрывать свои чувства? Кто бы ни был тем скептиком, который придумал поговорку «С глаз долой – из сердца вон», он, должно быть, никогда не знавал настоящей любви. Для меня это работало как «с глаз долой и сердце вон».

Только к концу сентября – началу октября я смог преодолеть чувство неловкости и онемения и сделать звонок вежливости, просто чтобы узнать, как у них дела. Я чувствовал, что, поступая так, принимаю новые условия негласного договора. Без сомнения, меня понизили по сравнению с тем, на что надеялся, но все же быть «просто друзьями» лучше, чем быть никем, – и, уж конечно, лучше, чем никогда больше не видеть ее. По иронии судьбы именно линия дружбы / братской любви, которую Эмбер определила, позволила нам подойти к любви как можно ближе, не опасаясь, что мы когда-нибудь пересечем черту. Благодаря этому четкому разграничению мы очень быстро превратились из «просто друзей» в «самых близких друзей», и, если могли сделать друг для друга что-то, это выполнялось без промедления.

Иногда, когда Эмбер ехала в Окленд на автобусе из Кембриджа, она просила принести тайком от Стюарта кое-какие вещи, иначе это убило бы романтику между ними. Я приносил. Новая пара чулок, потому что старые «поехали». Или прозрачный лак для ногтей, которым можно зафиксировать стрелку, если она не на видном месте, например на пятке. Однажды мне пришлось даже покупать ночные прокладки, потому что у нее были «эти дни». На кассе я был готов провалиться сквозь землю и потом чувствовал себя контрабандистом, когда Эмбер протягивала мне деньги, а я передавал под столом в кафе покупки. Иногда я составлял ей компанию, когда она закупалась шмотками и не хотела, чтобы он увидел раньше времени. Ее делом было перемерить кучу всего, а моим – быть таким же откровенным, как ее брат, и говорить все, что думаю о ней в этих вещах. Чаще всего мое мнение звучало так: «Не твое». В ответ она прищуривала глаза, вглядывалась в отражение и затем, упрямо стиснув зубы, все равно покупала наряд, будто стремилась сжечь все мосты за собой.

Однажды Эмбер взяла меня в свадебный салон, и каждый раз, когда она появлялась в очередном длинном белом платье, у меня на пару секунд перехватывало дыхание. Я во всем находил изъян, а как-то даже не смог удержаться от намеков на «уши» на бедрах – немудрено было их наесть, расхаживая со Стюартом по «всем этим чудесным ресторанам». Жестокий ход, я знаю. На самом деле, даже если бы Эмбер завернулась в пищевую пленку, или фольгу, или туалетную бумагу, она бы выглядела потрясающе и я, если бы мог, тотчас бы сделал ее своей. Но она не могла, да и не хотела слышать это. Мои уколы в такие моменты, я думаю, ее устраивали, словно она понимала, что словесные выпады – цена, которую нужно заплатить, чтобы продолжать дружить со мной, но при этом держать на расстоянии.

Прошло время, и Эмбер уже доверяла мне полностью, словно я был евнухом: даже не всегда до конца закрывалась в примерочной. Помню, как впервые мельком в узкую щелку увидел ее маленькую, но красивую грудь. Эмбер не дразнила меня, она доверяла мне тогда уже как брату. Я знал, какая она наивная и доверчивая, и чувствовал, что поступаю отвратительно, когда мастурбировал по ночам, представляя ее, голую по пояс в примерочной. Представляя, как она стягивает белье до колен, обнажая длинную полоску, аккуратный треугольник или пушистый кустик волос. Светлых? Темных? Каждую ночь было по-разному. Представляя, как она открывает занавеску чуть сильнее, приглашая меня внутрь с лукавой улыбкой. А после агонии я чувствовал себя грязным и греховным. Потому что уважал ее. По правде уважал.

Она многое делала для меня, очень много, должен сказать. В то время у меня была подработка: распространять объявления о мероприятиях, уровень шума которых мог потревожить обитающих в округе птичек-крапивников. Эмбер, узнав об этом, решила присоединиться. Мы шли по разным сторонам одной улицы. Эмбер торопилась запихнуть свою часть объявлений в ящики четных номеров быстрее меня, пока я сражался с нечетными. Мы пыхтели, сопели и смеялись до упаду, особенно когда она умудрилась обыграть меня благодаря домам, стоящим в ряд (например, от 112а до 112 г), которые, казалось, всегда были «на ее стороне»! Она никогда не принимала от меня никакой платы, говоря, что для нее это «бесплатная тренировка», а потом прибавляя с нахальной улыбкой: «чтобы избавиться от “ушей” на бедрах, о которых ты говорил». Боже, она знала, как добить меня.

На каникулах она помогала мне собирать трехскоростные велосипеды на заднем дворе дома и, пока я еще чесал голову, быстро находила ту самую штуковину, которая подходила к другой штуковине. Любая попытка полностью собрать велосипед заканчивалась ее победой. Эмбер делала половину работы, а мне доставалась оплата за всю. Она настаивала, что мне нужны деньги и что она была рада помочь мне выкроить больше времени на учебу. Она твердила, что моя учеба однажды приведет меня к делу моей жизни.

Самая уморительная моя работа была связана с холодными звонками из дома. Нужно было обзванивать людей и рассказывать, что открытый огонь опаснее, чем отдельно стоящие печки, которые я продавал. Бывало, что Эмбер ходила по комнате с нашими мехами для камина, притворяясь, будто повсюду сбивает бушующее пламя. Я еле сдерживал смех, и, если мне удавалось сохранять голос ровным, она использовала мехи, чтобы издать неприличный звук «пфффффф» около моего зада, и делала так до тех пор, пока я не начинал ржать. Тогда мой собеседник решал, что все это розыгрыш, и вешал трубку! Когда я начинал переживать из-за «верной продажи, которую упустил», Эмбер сама садилась за телефон и с уверенной ухмылкой, естественно, всего за несколько звонков обеспечивала мне причитающуюся скромную комиссию.

16 ноября 1979 года

Пришло официальное приглашение на их свадьбу. Итак. Она действительно делает это. Она действительно выходит за него замуж. Он Козерог, земной знак, шишка в финансах, весь из себя правильный. Я вытащил милую-премилую открытку из милого-премилого конверта, и из него вылетела маленькая карточка:

Я не позвала тебя быть главной подружкой невесты или просто подружкой, потому что тебе, думаю, не понравилось бы называться «подружкой», а «дружок» или «главный дружок» звучит слишком стремно. Только поэтому! Ты мой самый близкий друг – пожалуйста, приходи и порадуйся за меня.

Люблю тебя всем сердцем!

Эмбер

Если она правда любит меня «всем сердцем», тогда зачем, зачем, зачем, зачем выходит за него? Я не хотел казаться неудачником, хотел проявить светскую вежливость и пойти на их свадьбу. Радости за Эмбер наскрести не получалось: не думаю, что она сама испытывала это чувство и будет испытывать по прошествии времени. Свадьба состоится меньше чем через месяц, 8 декабря. Даже года не прошло с нашей первой встречи. Черт!

Спустя примерно две недели, сидя вечером в своей комнате в одиночестве, я крутил ручку и переключал радио с одной станции на другую. Настроения готовиться к Рождеству не было. И вдруг я услышал несколько слов, от которых буквально замер, – о потере связи с рейсом 901 Air New Zealand, который вылетел в Антарктику. Рейс не вернулся по расписанию в Окленд, и, по имеющимся сведениям, связи с бортом не было с полудня. К утру уже говорили, что «обломки на месте крушения разнесло ветром», что «самолет разбился на Эребусе» и что «нет следов выживших». Двести пятьдесят семь человек погибло. И это, скажу я вам, вывело меня из состояния жалости к себе. Словно окатили ведром ледяной воды – такое было ощущение. Мои чувства не входили ни в какое сравнение с чувствами родственников и знакомых погибших. Пусть Эмбер не моя, пусть так, но как минимум она жива. И у меня есть моя семья, разве нет? Даже соплячка-сестра внезапно перестала казаться мне такой уж отвратительной, и следующие несколько дней я был особенно милым с ней.

В итоге свадьбу устроили простую и незамысловатую. Эмбер и Стюарт поженились в часовне Святого Стефана в Джаджиз-Бэй, в Парнелле. Милая маленькая белая церковь с аккуратным маленьким шпилем. С видом на мирные старые могилы. Чудесный розовый сад и красивый, ухоженный парк. Мелодично звонил колокол. Все так мило и изысканно. Он и она, идеальная пара, будто сошли с трехъярусного свадебного торта – это если не подходить слишком близко, а то заметишь неладное. Оба семейства присутствовали, небольшая компания друзей и доброжелателей.

Ах да, я, кстати, на свадьбу не пошел. Все подробности мне рассказала Кэндис, подружка Эмбер, с которой я столкнулся примерно год спустя, на новой площади Аотеа. Кэндис затрещала о всяком разном, в том числе о том, что Эмбер выглядела как ангел, спустившийся на Землю, что на ней было простое белое платье до колен, маргаритки в волосах, что она сбросила белые лодочки и пошла босиком и что люди выдували мыльные пузыри и никто не бросал рис… и так далее, пока все это не стало казаться мне одним большим мыльным пузырем притворства. Через много лет я попал в ту церковь при странных обстоятельствах, и, как при пассивном курении, большая часть того дня пропитала меня насквозь против моей воли.

Я собирался пойти, правда. На самом деле я был невероятно близок к тому, чтобы присутствовать на свадьбе, по крайней мере, упрямо нарезал круги по Парнеллу, пытаясь найти место для парковки оживленным субботним утром. Я собирался, собирался там быть! Но во мне нарастал страх, по мере того как стрелка часов подбиралась все ближе к там-там-та-там… ну-и-дура-дура-ты… Говорят, когда близкий умирает, необходимо увидеть его мертвым, чтобы по-настоящему отпустить. Возможно, в этом была моя ошибка. В последнюю минуту я просто не смог найти в себе сил пойти туда и тем самым отпустить Эмбер. Я поехал к побережью, к самой кромке воды: еще немного, и колеса увязли бы в мокром песке. Я ссутулился на водительском кресле, надев очки-авиаторы – такие, в которых смотрят реальности прямо в лицо. Так я ждал, пока пройдет тот час, будто это была казнь.

За тридевять земель

После защиты диплома я не остался на выпускной, чувствуя, что мне надо уехать. Все дома раздражало. Мама. Папа. Вики. Скрижаль с заповедями в коридоре, заканчивающаяся словами: «Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего…» Ладно, ладно, но можно ли считать Стюарта ближним, раз он живет в Маунт-Идене? Зеленый пригород, где стволы деревьев не обхватить – такие они широкие, а у каждого дома есть имя? Ламинированные вырезки из Первого послания коринфянам 13:4–7 на холодильнике: «Любовь долготерпит, милосердствует…» и прочие лицемерные слова, более уместные для бриллиантовой годовщины свадьбы, когда кто-то в возрасте Стюарта, с устоявшимися чувствами и утихшими гормонами, говорит: «Любовь для меня – это…» Молодая любовь, та, которую испытывал я, была нетерпеливой, неутолимой, ревнивой, как активный вулкан, горячий и расплавленный до самых глубин существа. Даже крест в рамочке «Иисус любит тебя» в гостиной, казалось, подчеркивал тот факт, что только Он и любит меня, в то время как Она – нет, и, боюсь, разбитое сердце любовь Иисуса не могла НИКАК утешить.

Мне пришлось адаптировать резюме к разным сферам так, что даже Дарвин бы мной гордился. Если бы один и тот же потенциальный работодатель только взглянул на разные версии моего сопроводительного письма, пришлось бы срочно провалиться сквозь землю. («Я с большим энтузиазмом отношусь к искусству». «Я с большим энтузиазмом отношусь к подросткам из неблагополучных семей». «Я с большим энтузиазмом отношусь к чистой воде».) В итоге мне удалось поехать во Францию вторым помощником французского кинорежиссера Жан-Клода Лебурнье. Ну то есть не совсем «кино-», поскольку он не снял даже короткометражки. Он занимался телерекламой с огромными бюджетами и всем необходимым из техники (тридцатипятимиллиметровые камеры, операторские краны, никаких тебе тележек из магазина). Все выпускники могли подать заявку, и из тех, кого выбрали, я был Номер Два. (Увы, похоже, быть вторым – мой приговор по жизни.) Затем Номер Один решил, что реклама – это гламуризация всех болезней общества, и свалил в Австралию снимать документальный фильм об аборигенах.

Двадцать третьего декабря я приземлился в аэропорту Шарль-де-Голль, заскочил в экспресс и после пересадки в Шатле, где пришлось петлять по переходам дольше, чем если бы я просто вышел и отправился оттуда пешком, наконец оказался на вокзале Сен-Лазар. Армейский рюкзак за спиной, карта Парижа перед носом, мне недоставало только надписи на груди и спине «турист». По всему бульвару Осман рождественские огни, словно крупинки снега, падали на последних покупателей в строго определенном порядке – как усмиренная метель в пронизывающем холоде потребления. На площади Мадлен при виде коринфских колонн я подумал было, что Ла-Мадлен – это древнеримский храм, хотя на самом деле это была католическая церковь, построенная во времена Наполеона. Поди разберись. Там был фронтон с полуобнаженной Марией Магдалиной, стоящей на коленях, но архангелы Михаил и Гавриил выглядели намного более обнаженными, и никто, казалось, не осуждал их. Я не смог удержаться и представил Эмбер вот так передо мной и Стюартом в конце жизни, когда мы встретимся там, Наверху. Представил, как она умоляет нас обоих простить ее за то, что она вышла замуж за него, вместо того чтобы выйти за того, кого действительно любила, – меня.

Везде, куда ни посмотри, витрины поражали воображение убранством: несметное количество золотых шаров, венки настолько большие, что через них мог бы прыгнуть тигр, и повсюду сверкающие дожди серебряной мишуры. Я заметил голову лошади и вздрогнул, когда понял, что мясная лавка специализируется на конине! Интересно, что бы Эмбер сделала, будь она со мной? Автосалоны на Елисейских Полях были восхитительно блестящими, новые модели машин стояли обвязанные бархатными лентами, как заранее подготовленные подарки, которые только богачи, вроде того-о-ком-я-не-хотел-думать, могли себе позволить. Я против воли почувствовал укол зависти и ускорил шаг.

Затем блеск и суета остались позади, и я добрался до площади Звезды с массивной Триумфальной аркой. Это дало моим глазам небольшую передышку, и я стал наблюдать за пламенем у Могилы Неизвестного Солдата Первой мировой войны – дань уважения всем, кто умер за Родину. Этот огонь был зажжен в 1923 году и с тех пор не угасал, даже во время немецкой оккупации Парижа в годы Второй мировой войны. Да, во мне тоже горело пламя, которое никогда не погаснет. Я наконец-то нашел авеню Гош, улицу с деревьями, растущими в ряд, в 8-м округе, а потом и здание из белого камня, с решетчатыми ставнями, похожими на длинные белые кресты. Консьержка средних лет, этакая крепкая булочка с никотиновыми пятнами на зубах, улыбнулась мне, будто что-то в моей попытке говорить по-французски ее очень насмешило. Я помнил, что ее звали мадам Клотье.

– Suivez-moi, Monsieur[11]11
  Следуйте за мной, месье (фр.).


[Закрыть].

Она привела меня к крошечному лифту и сдвинула в сторону раздвижную решетчатую дверь. Мы едва помещались там вдвоем. В таком лифте, наверное, спускаются в шахту.

– Par ici[12]12
  Здесь (фр.).


[Закрыть].

Мадам Клотье резко повернула дверной ключ и кивком пригласила меня внутрь, изредка комментируя, когда я выглядел, вероятно, слишком озадаченным.

Одна комната, оформленная с шиком звериного вольера. С довольно высокого потолка свисала на проводе единственная лампочка, было в ней что-то суицидальное. К одной из четырех голых стен крепилась электрическая батарея размером с тостер, греющая, только если прижаться к ней. Одно высокое окно, но, если его открыть, допотопная железная решетка на уровне голени не защитит от падения вниз, случись тебе напиться и поскользнуться.

Я оставил лето в Южном полушарии, а здесь была зима, и даже с обогревателем на полную мощность я видел собственное дыхание (и это без сигареты). Долгое время я стоял у большого окна и смотрел на крыши и антенны Парижа. Эйфелевой башни не видно, окно смотрело в другую сторону. Небо пламенело, голуби ворковали и махали крыльями на крышах, устраиваясь на ночь. Все это, а еще умирающее небо, застало меня врасплох, на ум пришла та, о которой я не хотел думать. Я понял, что нужно пойти куда-нибудь, так что, помывшись с мастерством Гудини в самой крошечной ванне, которую когда-либо встречал, я отправился смотреть, как зажигают Огонь Памяти. Это делают каждый вечер под дробь одинокого военного барабана. Полдюжины французских флагов были высоко подняты, а группа ветеранов сгорбилась от осознания того, что прошло время, товарищи умерли и их самих становится все меньше.

Мои биоритмы сбились, я проспал весь следующий день и проснулся посреди темной ночи. Когда темнота рассеялась, уже наступило Рождество. Город по-прежнему был очень оживлен. Я проскользнул в Нотр-Дам с группой японских туристов – и одновременно с ними почувствовал себя дураком, осознав, что это действующая католическая церковь, в которой полным ходом идет рождественская служба. Моя мама не обрадовалась бы, если бы увидела, как я потихоньку улизнул. Латинский квартал был лабиринтом старых узких улиц, и на перекрестке меня привлек газетный киоск – а точнее, очередь из замерзших людей в милю длиной. Когда я подошел ближе, меня обругала дама, которая думала, что я хочу проскочить вперед (кстати, когда тебя отчитывают на чужом языке, это не так обидно). На самом деле я просто читал заголовки: L’Invasion soviétique en Afghanistan[13]13
  Советский Союз вводит войска в Афганистан (фр.).


[Закрыть]. Ух ты, я не мог поверить, в канун Рождества? Вот тебе и мир во всем мире! Впрочем, в СССР нельзя верить в Бога, так что Санта-Клаус тоже, вероятно, в опале.

Потом отгремел Новый год, и наступил 1980-й. Даже у жителей Парижа, как и у большинства людей на планете Земля, жизнь быстро превратилась в бесконечное колесо métro, boulot, dodo (метро, работа, сон). Студия JCL располагалась возле станции «Сталинград». Иногда я ездил до конечной и назад, просто чтобы полюбоваться каналом Сен-Мартен и базиликой Сакре-Кёр, которая выглядела как свадебный торт, – наверное, у тех двоих был похожий. Несмотря на советское название, «Сталинград» больше походил на Африку: здесь неторопливо разгуливали толпы людей в ярких свободных одеждах. Здесь было живо, шумно от разговоров, но в глазах некоторых мужчин я часто видел, как реальность, подобно голому бетону, погребает под собой их мечты.

Затем я оставлял этот целый континент в одном округе позади и поднимался в студию, представлявшую собой лофт с умопомрачительным стеклянным потолком: внутри было так же светло, как и снаружи. Чтобы усилить это ощущение, все было выкрашено в белый. Словно какая-то высокая и важная шахматная фигура, Жан-Клод Лебурнье, Le Realisateur[14]14
  Режиссер (фр.).


[Закрыть], скользил вокруг, одетый во все черное, – негласная рабочая форма в арт-тусовке, превращавшая его в «левую икру»[15]15
  Gauche caviar – уничижительный французский термин для описания человека, который называет себя социалистом, но при этом ведет образ жизни, противоречащий социалистическим ценностям. – Прим. пер.


[Закрыть]. Замечу, что Жан-Клод говорил о себе, как если бы он был на равных с Микеланджело, Рафаэлем или Климтом. Мы, казалось, бесконечно купались в эзотерическом звучании Жан-Мишеля Жарра, а потом все резко должно было затихнуть, когда Жан-Клод кричал по-английски с сильным французским акцентом «Тишина!» через мегафон, хотя мегафон был неуместен в закрытом пространстве. Что делал я? Допустим, дымка выглядела слишком жидкой, когда он кричал «Мотор!», тогда мне нужно было выйти в «реальный мир» за белой мукой и рассыпать ее вокруг ветродува, пока Жан-Клод костерил меня на все лады. «Черт! Дерьмо!»

Должен сказать, Париж не был живописной сказкой с беретами и багетами, как в мамином любимом фильме «Американец в Париже», и французские дети не окружали меня на улице и не пели, словно я Джин Келли[16]16
  Актер, исполнивший главную роль в мюзикле «Американец в Париже».


[Закрыть]. Единственные дети, которые окружили меня как-то, неподалеку от квартала Ле-Аль, были маленькие попрошайки, и, скажу честно, я вцепился в свой кошелек. В метро, возле универмагов и правительственных зданий ходили полицейские или жандармы с автоматами поперек груди, иногда и военные в хаки, с оружием наготове (я полагаю, в полуготовности, но все же достаточной в случае чего). В Новой Зеландии полиция оружия не носила, так что я порой гадал, не происходит ли тут что-то такое, о чем мне следует знать? У людей проверяли документы бессистемно, впрочем, выбор был не совсем случайным: мужчин с темной кожей останавливали чаще, чем, скажем, японцев с портфелями.

В конце января в сирийском посольстве взорвалась бомба – в скучном, почти буржуазном 16-м округе. Восемь раненых, среди них беременная. Один погибший. Позже взорвали синагогу на улице Коперник, погибло больше людей, гораздо больше было и раненых.

Представьте теперь, что я почувствовал, получив мамину «аэрограмму» (лист жалкой тонкой бумаги, еще более жалким образом сложенный в виде конверта, который мне пришлось разорвать, чтобы завершить его превращение обратно в «письмо»), где она напоминала мне мыть руки перед едой, чтобы не подхватить грипп (ей бы больше беспокоиться, как бы я не подхватил венерическое заболевание в районе Пигаль), и хранить паспорт под матрасом из соображений безопасности (в реальности паспорт был всегда при мне на случай проверки, да и спал я все еще на походном коврике, а не на матрасе). На листе стояла вторая подпись: «С любовью, папа». Впрочем, что-то мне подсказывало: он даже не утруждал себя чтением маминой писанины.

Через несколько недель в одну из маминых аэрограмм, словно пассажир без билета, попала записка от Эмбер. Короткая и милая, эта записка выражала их «искреннюю благодарность» – Эмбер отправила ее маме, потому что не знала, куда еще ее отправить. Видишь ли, не приехав на свадьбу, я застопорился с подарком, который приготовил для них. Это была хрустальная ваза (чтобы Эмбер думала обо мне, когда Стюарт дарит ей цветы). Я боялся, что она разобьется, если переслать ее почтой, но еще боялся, как бы что-то не разбилось во мне, если я лично зайду в его дом, который теперь стал их домом. В ночь перед отъездом во Францию мы с Беном пробрались на дорожку перед тем домом и оставили подарок у двери. До того мы опрокинули несколько бутылок пива в пабе QF, чтобы сказать «прощай» всем моим романтическим надеждам, и друг помог мне придумать надпись на открытке. Мы чуть ли не падали с табуретов, смеясь над вариантами. Желать им «процветания» казалось излишним, «долгой жизни вместе» – нелепым. В конце концов получилась пошлая отписка с пожеланием «счастья».

На выходных (уже во Франции) я написал Эмбер длинное письмо. Мне хотелось сказать многое и не с кем было поговорить, и иногда я замечал, что помимо своей воли веду с ней беседу в голове. Так что я вывалил на бумагу все то, что думал о французских мыслителях и писателях, художниках и скульпторах, красоте искусства и архитектуры, социальном неравенстве, которые были заметнее здесь, чем в Новой Зеландии, и о том, как французы улыбались меньше, – я имел в виду, что тут улыбались не только реже, но и не так широко. А может, это просто я во Франции не такой прикольный, ха-ха. Я писал глубокой ночью, и мне пришлось переписать целую страницу, где почерк стал совершенно неразборчивым. Я хотел показать Эмбер, как у меня все закрутилось и как я в восторге от новых-людей-и-новых-мест, но еще и дать понять, что я ее не забыл и все еще считаю другом – только другом (я это демонстрировал выражениями «дорогой друг по переписке», «твой старый приятель Итан» и «Стюарту привет»).

Затем, пытаясь забыть о ней, ведь все было foutu[17]17
  Кончено (фр.).


[Закрыть], я сходил на пару свиданий. Первое было с женщиной постарше (за тридцать?), которая жила в большой квартире тремя этажами ниже и носила шубы – не все сразу, но каждый день разные, и по меньшей мере две были из норки. Ее звали Одиль. Только при упоминании «мон мари» до меня дошло, что мужик средних лет, амбал в большом пальто, дымивший на лестничном пролете большие сигары, был ее муж, и на этом все быстро закончилось.

Потом была модель из Нью-Йорка, с волосами оттенка «клубничный блонд», вся усыпанная веснушками, – она монополизировала такой имидж в журналах. Узнав, что я из Новой Зеландии, она стала всюду таскаться за мной по студии, болтая, чем займется потом. «Потом» в модельном мире значит «когда ты слишком старая для модели», а «старая» – это когда ты пару лет как окончила школу ну или бросила ее. На карточке было напечатано имя Холли, а также параметры – грудь-талия-бедра и большой размер ноги (теперь не требуют, чтобы ноги были золушкиного размера, всех интересует только лицо и тело). После съемки мы пошли перекусить (все модели только перекусывают вместо того, чтобы нормально поесть). Мы договорились быть на связи, но как-то не сложилось поддерживать отношения на расстоянии.

Как-то раз, снимая рекламу мороженого, которое таяло безумно быстро, – осветители Balcar могут накаляться, как лампы в солярии, – Жан-Клод велел мне приготовить картофельное пюре, потому что никто не увидит разницы, если покрыть сверху шоколадным сиропом (никто, кроме модели из Западного Берлина, которой приходилось есть это, да еще улыбаться). Все должно было быть безупречно белым: стол, пиала, фон. Той же ночью мне приснилось, будто я на такой же безупречно белой яхте Стюарта и на моей голове его белая капитанская фуражка. Я нырнул в воду вслед за Эмбер, мы слились в соленом поцелуе, но она вдруг отстранилась и ахнула: «Я прыгнула, не прицепив лестницу сбоку. Как мы поднимемся, боже?» Что, черт возьми, значил этот сон? Что она правильно сделала, выйдя за Стюарта? Или это был символ денег – со мной Эмбер никогда не поднялась бы до нормального уровня жизни? Не стоило мне брать у Бена книги Фрейда и Юнга о толковании сновидений. Нет, я серьезно. Иногда прыгнуть во сне с большой лодки, не думая о том, как вернуться назад, означает страх спрыгнуть с большой лодки без плана, как вернуться назад.

Мое сердце заколотилось, хоть я этого и не хотел, когда спустя примерно месяц в почтовый ящик упал толстый конверт от Эмбер. Казалось, внутри много страниц. Вдруг она рассталась со Стюартом? Двенадцать великолепных страниц, хоть и ни слова о том, на что я так надеялся. Она начала с рассказа, как провела десять дней в доме родителей, потому что Дэнни сбежал после очередной стычки с отцом, но папа прекрасно со всем справлялся, поэтому она вернулась домой (к Стюарту). Она не имела ни малейшего представления, где ее брат был несколько недель, и до смерти боялась, что он может выкинуть какую-нибудь глупость. Дэнни нарисовался на пороге ее дома и выглядел так, словно ночевал под забором, он рыдал у сестры на руках и говорил, что «не хочет омрачать» ее счастливую жизнь. Это разбило ей сердце, и она придумала, как помочь ему «найти свое место в жизни и все уладить». Эмбер написала, что у Дэнни был неплохой шанс на скачках, так что решение бойкотировать олимпиаду в Москве стало для него очередным ударом, и упрекнула меня, что французы («эта твоя Франция» – с каких пор она стала моей?) собирались ехать. Она упомянула, что они с друзьями взяли лодку Стюарта с целью поднять шум вокруг ядерных испытаний, которые проводила Франция в Тихом океане, в то время как я здесь наслаждался всеми этими «о-ля-ля». Видимо, чтобы противопоставить свой активизм моему гедонизму, она приложила поляроидное фото себя, изображающей «марш мутантов». Волосы выглядели так, словно они выпали из-за «радиации», – на самом деле Эмбер спрятала их под бежевую шапочку для плавания, из-за чего выглядела как инопланетянка, в этом, думаю, и был смысл. Один глаз, судя по всему, был замазан чем-то вроде воска. Фото было слишком ужасным, я не стал его оставлять.