Текст книги "Туристы"

Хотя и этому когда-то суждено было измениться. Однажды Себастьян получил от матери письмо на пятнадцати страницах. В нем содержалась одна новость и четырнадцать страниц всяческих тревог. Сестра собиралась замуж. По сути дела, событие радостное, тем более что Нурии пошел двадцать третий год и ей следовало поторапливаться с замужеством. Тревоги, которыми были заполнены четырнадцать страниц письма, касались места жительства жениха. Он был норвежцем, и у него были странные имя и фамилия – Бьернар Бие, и сразу после свадьбы он собирался увезти Нурию в Норуэгу; в представлении Терезы, это была негостеприимная страна, не говоря уже о том, что ее название по своему звучанию сильно напоминало имя некоего Панамского диктатора.[3]3
  Имеется в виду Мануэль Норьега.


[Закрыть] Тереза была в полном смятении. С одной стороны, Нурия выходит замуж, но ценой замужества будет жизнь где-то в Арктике, далеко-далеко от родной матери!

– Неужели со мной не останется ни один из моих детей? – рыдала в трубку Тереза.

– Я могу что-то сделать? – спросил Себастьян.

– Ты можешь вернуться домой.

– Насовсем?

Тереза почти вплотную приблизилась губами к трубке, голос ее звучал напряженно.

– Нет, – выговорила она после долгой паузы. – У тебя свои дела. Это твое призвание. Мы гордимся тобой.

В сентябре Себастьян приехал в Севилью. Он долго стоял перед входом в патио на калье Альгондига, оглядываясь по сторонам. Трещины в полу стали шире. Бюст Спасителя по-прежнему стоял в левом углу. Казалось, Иисус уснул. По его правому веку полз паук.

Себастьян подхватил чемодан и внес его вверх по лестнице, вошел в гостиную и впервые увидел своими глазами мамину галерею. Целая стена была сплошь увешана его фотографиями. Он остановился перед ней, засунув руки в карманы, и критически оглядел сверху донизу. Боб Гелдоф в полосатом блейзере, слева мать Тереза. Брук Шилдс на гала-представлении с одетым в смокинг Доди аль Файедом. Принцесса Диана в темно-красном кабриолете «форд-эскорт». Джоан Коллинз со своим шведским женихом Петером Хольмом и бутылкой шампанского «Боллинже». Честно признаться, больше всех ему нравилась Джоан. Она была первая. Вот и все объяснение. Он отнес чемодан в свою старую комнату, где стены по-прежнему были увешаны футбольными плакатами. Со своей детской кровати он видел через открытую дверь спальню родителей. На папином ночном столике стояла фотография мамы в рамочке, снятая за год до рождения Нурии. У папы всегда стояла возле кровати мамина фотография, Себастьяну это казалось странным. Мама же тут, в кровати. Рядом с ним. Зачем ему еще фотография?

Возвращение Себастьяна отпраздновали в тот же вечер у дона Карлочи, «Сангре де Кристо» лилось рекой. Себастьяна чествовали как конквистадора, будто он привез в дар родине целый континент, а не серию фотографий первых мировых знаменитостей, сделанных без согласия заснятых на них персонажей. Бар был заполнен не только друзьями и родственниками. Пришли люди, которых Себастьян никогда не видел в лицо, но которые не раз уже приходили к ним в дом посмотреть на его снимки. Гости жарко обсуждали их, то и дело повышая голос, чтобы привлечь его внимание. За стойкой сидел сам Карлочи и благодушно посмеивался над поднятым ими гвалтом. Себастьян с удовольствием смылся бы из зала к бывшему хозяину, чтобы укрыться, растворившись среди мадонн. Всеобщее внимание его угнетало. Все смотрели на него, разглядывали из-за плеча собеседника. Он чувствовал себя в роли какой-то достопримечательности. Себастьян не привык быть объектом внимания. Он был папараццо. Все его существование было построено на том, чтобы оставаться незаметным.

Один из приятелей отца, хозяин сувенирной лавочки, подошел и с силой хлопнул его по спине, как будто он был какой-то неработающий аппарат.

– Говорят, что у Чарльза с Дианой нелады, – сказал хозяин сувенирной лавки.

– Они цапались друг с другом все время, пока были на лыжном курорте в Лихтенштейне, – вступила его жена, высунувшись из-за спины мужа.

– Я ничего этого не знаю, – сказал Себастьян. – Я просто делаю фотографии в Лондоне.

– Тебе надо было поехать в Лихтенштейн, – настойчиво посоветовал торговец сувенирами. – Я слыхал, что принцесса здорово бабахнулась и так пропахала носом склон, что аж гора закачалась, а Чарльз будто бы сказал фотографам, что дома ему это потом еще так отольется, что только держись!

– Говорят, что она вертит им, как хочет, – сказала жена. – Он сделался вегетарианцем. Отказался от охоты. Поменял друзей и стрижку. У них во дворце она решает, где поставить шкаф.

– Ну, давай, Оливар, не жмись! – сказал сувенирщик. – Ведь тебе же, наверное, есть что порассказать про леди Ди!

Себастьян вспомнил лицо Дианы и его выражение, мгновенно готовое перемениться от улыбки к слезам. Он вспомнил ее фигуру, эти острые плечики, ключицы и талию.

– Одни ее кости могут кормить фотографа недели напролет, – сказал он.

Сувенирщик с женой пожали плечами, но тут подоспела Тереза и взяла сына под руку. В первый миг он подумал, что мама пришла ему на выручку, чтобы спасти от старых сплетников, но оказалось, она подошла, чтобы напомнить ему про двенадцать яиц, которые завтра нужно принести в дар Святой Кларе. Метеосводка обещала на день свадьбы солнечную погоду, но разве можно уверенно сказать, как все обернется на самом деле! Вот на прошлой неделе не пожертвовали яиц к свадьбе Муньесов, и не успело закончиться венчание, как полил дождь.

– А свадьба-то уже на носу, – сказал сувенирщик, который был в числе приглашенных.

– На носу, – согласилась Тереза.

Она отвернулась и направилась к Гонзало, который, оказывается, уже успел перебрать и теперь исчез за бархатными занавесками. Себастьян посмотрел на родителей: на маму, которая поддерживала папину голову, примирительно посмеиваясь благодушным смешком. В этот миг он впервые увидел своих родителей. Он увидел их тем зрением, каким этим утром видел придорожные столбы, каким увидел свою детскую комнату и улицы в районе площади Альфальфа.

И внезапно почувствовал себя старым человеком.

На следующее утро семейство Оливаров дружно отправилось в сторону Пласа-Нуэва. Нурия шествовала впереди, она не видала жениха вот уже месяц с лишком. Гонзало на ходу только бурчал себе что-то под нос, да и Тереза тоже особенно не высказывалась, пока они не подошли к отелю «Инглетерра». В вестибюле толклась целая толпа норвежцев. Представители рода Бие собрались чуть ли не в полном составе; на свадьбу съехались все – и стар и млад, дядюшки и тетушки, двоюродные братцы и кузины, все как один светлокожие до прозрачности и все в куртках с замысловатыми застежками. Тереза в окружении гостей стояла и улыбалась наскоро приклеенной улыбкой, того гляди грозившей отвалиться. Она не говорила по-английски, а норвежцы не говорили по-испански. Все общение сводилось к этой застывшей улыбке. Время от времени она показывала куда-то рукой и громко смеялась. Норвежцы тоже громко смеялись, хотя ничего особенного или веселого не происходило. Они только подкрашивали бесцветное безмолвие смехом.

Рослый мужчина в круглых очках и голубой ковбойке подошел к Себастьяну и пожал ему руку. Он представился дядюшкой жениха.

– Андерс Бие, – сказал дядюшка. – Очень рад!

– Это ты пишешь путеводители? – спросил его Себастьян.

– Да, я, – ответил Андерс. – А ты тот, кто делает снимки?

Себастьян кивнул. Он подумал, что со стороны дядюшки было очень любезно об этом вспомнить. Норвежец продолжил разговор по-английски, расхваливая на продвинутом английском родной город Себастьяна. Андерс Бие приехал в Андалусию не впервые.

– Вот книжка, – сказал он, показывая Себастьяну путеводитель. – «Бие в Испании», тысяча девятьсот восемьдесят третьего года издания. Севилью я осмотрел за три дня. Уж как я потом расписывал этот город перед домашними! Им не терпится посмотреть все, что тут есть: кафедральный собор, еврейский квартал, королевский дворец. Они обо всем этом прочитали в книжке, так что приехали сюда подготовленные. А вот и последнее такси подъехало! Там моя жена и дочь. Хочешь познакомиться?

Себастьян вышел с ним на площадь. Такси остановилось у парадного входа, и Себастьян сразу почувствовал себя в знакомой ситуации. Вход в гостиницу. Подъезжающий автомобиль. Он сам – в ожидании. Дверца автомобиля открылась, и из машины вылезла бледная и серьезная большеротая девчушка с темными волосами. Губы ее были плотно сжаты, одним глазом она уставилась себе под ноги. Другой глаз был закрыт наклеенным под очками пластырем. Девочка остановилась, пошатываясь и судорожно хватая ртом воздух.

– Укачало, – пояснил Андерс. – Ее каждый раз укачивает. Познакомься – Юлианна! Это брат Нурии.

Юлианна подняла взгляд и вроде бы улыбнулась. Лицо ее медленно зеленело. Пластырь на глазу вот-вот готов был отвалиться.

– Привет! – сказал Себастьян.

Едва открыв рот, чтобы поздороваться, Юлианна вдруг согнулась, и ее вырвало прямо ему на ботинки. Она зажала лицо ладонями и убежала в отель. Себастьян остался на улице в клубах сочувственных возгласов и мозглой вони. Он опустил глаза и подумал, что ботинки остается только выкинуть.

Над Пласа-Сан-Франсиско был раскинут парусиновый тент. Вся площадь стала похожа на корабль. Гаррет Бабар Эйлвуд Гоут в широких ярких шортах прошел под тентом. Он свернул на калье Куна, купил в табачной лавке в номере девять пачку «Фортуна лайтс», затем побрел дальше по улице. В витринах были выставлены расшитые шелковые платки и расписанные от руки веера, рядом были разложены кастаньеты, наборы для игры в домино и тиары из пластика. Особенно Гаррета заинтересовали солнечные очки «Рэй-Бан», которые ему были явно не по карману. Он остановился перед витриной, курил и разглядывал очки, соображая, не слишком ли у него широкое лицо. Рядом лежала другая модель, которая тоже ему нравилась. Эти были еще дороже, но, пожалуй, пришлись бы ему впору. Солнечные очки стоили десять тысяч песет. У Гаррета было в кармане две сотни, что составляло половину его недельного бюджета. Он зашел в «Конфитерию ла Кампана», где посетители сидели, облокотясь на блестящую барную стойку, и попивали кофе из кукольных чашечек. Под запотевшим стеклом прилавка пуговками лежали пирожные, загорелые, смуглые, точно только что из солярия. Миндальные языки, меренги, витые трубочки с кремом. Гаррет ткнул пальцем в пирожные «Сан-Марко», попросил завернуть парочку и в придачу купил еще кулек чуррос.[4]4
  Испанские пончики.


[Закрыть] Затем он отправился дальше и на Пласа-Сальвадор присел на ступеньках церковного портала. Он закусил пирожными, потом покурил, разглядывая жестикулирующих людей за низенькими деревянными столиками по другую сторону площади. Мимо проходили чистильщики обуви с белыми ящиками. Стая голубей расклевывала пакет с хлебом. Постепенно взгляд привычно затуманился, Гаррет ушел в себя, отрешенно ведя внутренний диалог.

– И каково же это родиться таким талантливым? – спросил пятнадцатилетний Гаррет.

– Ну, – отозвался только что закончивший выступление – предположим, в Королевском театре – двадцатипятилетний знаменитый тенор Г. Э. Гоуг. – Ты чувствуешь, что на тебе лежит определенная ответственность за то, чтобы выполнить возложенное на тебя от рождения обязательство. Я воспринимаю это как долг, с одной стороны, перед публикой, а с другой, перед Эндрю Ллойдом Уэббером.

– Сколько лет тебе было, когда ты понял, каким уникальным голосом обладаешь?

– Очень рано. Лет в пять, наверное. Все детские годы в нашем домике в Брайтоне я всегда пел. Это были нелегкие времена. У нас был только телевизор, не было даже видео. А мои родители не признавали мюзиклов.

– Думаю, сейчас они гордятся тобой. К тому же ты теперь можешь позволить себе купить сколько угодно домов.

– Господи, конечно! Родителям я подарил к свадьбе виллу на юге Франции. Там есть плавательный бассейн и две спутниковые антенны. Она находится недалеко от моей собственной виллы в Провансе. Мне хочется, чтобы они были рядом со мной. Понятно, не слишком близко.

– Человек, который не родился в состоятельной семье, ценит богатство больше?

– Ясное дело! Я не забыл, каково это было – глядеть на витрину и мечтать о какой-нибудь вещи, которую ты не можешь купить. В последний раз я вспомнил это, когда покупал себе белый костюм от Армани с лиловым поясом. В примерочной я вспомнил костюмчик из полиэстера, в котором я пел на школьном концерте, когда мне было десять лет. Но я покупаю вещи не для того, чтобы просто купить. Иногда это даже непрактично – иметь так много одежды, так много жилья и так много машин. Бывает, что, вернувшись в Лондон, мне вдруг захочется надеть пиджак, оставшийся в нью-йоркской квартире или на калифорнийском ранчо. Иногда это страшно раздражает. И еще – невозможность доверять людям. Я не знаю, за что они ко мне хорошо относятся – за то, что я богат, за то, что я пел в Вест-энде, или за то, что я – это я.

– Недавно твое имя стали связывать с Мадонной. Она-то уж не страдает от безденежья!

– Сожалею, но я не комментирую свою личную жизнь.

– На прошлой неделе появилась фотография Мадонны с бриллиантовым кольцом. Вы помолвлены?

– Ха-ха! Вот ты меня и подловил! Могу подтвердить, что мы действительно собираемся пожениться. Больше я ничего не хочу говорить по этому поводу, только то, что свадьба состоится на моем ранчо, а Шон Пенн довольно сильно ревнует.

– Послушай, а с кем это ты разговариваешь?

Гаррет моментально умолк. Образ Мадонны в кружевном платье и с воздушным перманентом постепенно растаял перед его взором, вытесненный назойливой реальностью. С кислой ухмылкой он перевел взгляд на верхние ступеньки лестницы, откуда за ним внимательно наблюдал какой-то парнишка. Темно-каштановые волосы обрамляли его лицо, словно купальная шапочка, а рот на узком лице казался великоватым. На носу у парнишки сидели красные очки, и под одним из стекол виднелся пластырь под цвет кожи. Издали мальчишку можно было принять за одноглазого.

– Я разговариваю сам с собой, – сказал Гаррет.

– Какой ты удивительный человек! – заметил мальчик с заметным акцентом.

– Как тебя звать? – спросил Гаррет.

– Юлианна Бие. Я норвежка.

Только тут Гаррет понял, что это девчонка. Она подошла, и вблизи ее черты показались ему красивее, хотя залепленный пластырем глаз и веснушки сильно бросались в глаза. Вдобавок ко всему у нее еще оказалось чрезвычайно непропорциональное сложение. Слишком маленькая грудь и бедра, коротковатые ноги. В общем, она очень мало походила на Мадонну.

– Гаррет Бабар Эйлвуд Гоуг-младший, – сказал Гаррет и протянул руку.

– Наверное, и родители у тебя тоже удивительные люди, – сказала девчонка.

Она улыбнулась. Самой широкой улыбкой, какую когда-либо видел Гаррет. В остальном выражение у нее было скорее усталое.

– Я просто вышла подышать. Меня, видишь ли, укачивает от долгой езды. В этом я пошла в дедушку – папиного папу. Ему вообще стоило только сесть в машину, как его уже укачивало.

– Наверное, это очень тяжело.

Она кивнула и рассказала, что отец у нее пишет путеводители. Он побывал всюду, рассказывала девочка, а иногда брал с собой Юлианну и маму.

– Когда вырасту, я хотела бы работать как папа. Вообще это даже не работа. Сплошное развлечение!

– Думаешь, ты сможешь? Тебя же укачивает?

– Надеюсь, что смогу.

Гаррет засунул в рот новую «фортуну» и снова закурил. Юлианна встала и подтянула брюки.

– Ну, мне пора, – сказала она. – Я обещала родителям не опаздывать. А то они огорчатся, а это, мне кажется, самое ужасное. – Она протянула ему руку и посмотрела смеющимся глазом. – Я живу в отеле «Инглетерра», – сказала она. – Заходи, если будет настроение!

– Может, загляну, – сказал Гаррет.

Она весело побежала через площадь, ловко виляя между встречными прохожими. Она никому не перегораживала дорогу, и Гаррет подумал, что вот девочка, которую все, наверное, любят.

Гаррет побывал у нее уже на следующий день. Он прямиком двинулся к стойке портье и спросил, где тут норвежская девочка. Прошло некоторое время, прежде чем она к нему спустилась. На Юлианне были трикотажные рейтузы и широченная майка, под которой совершенно исчезало тело. Пластырь по-прежнему был на глазу, а стекла очков все такие же грязные, как вчера. Следом за ней из лифта появились родители и подошли, приветливо глядя на Гаррета. Андерс Бие приветствовал его крепким рукопожатием, спросил, сколько ему лет, и попросил их вернуться не позже двух. Юлианна взяла Гаррета под руку. Ему показалось, что она как-то чересчур обрадовалась при его появлении, если учесть, что они едва познакомились.

– Куда пойдем? – спросила она.

Гаррет пожал плечами, но предложил посмотреть еврейский квартал. Они неторопливо пересекли Пласа-Нуэва. Юлианна остановилась у газетного киоска, купила бутылку воды и две лакричные палочки. Одну она дала Гаррету. Они направились в сторону кафедрального собора, миновали Пласа-Вирген-де-лос-Рейес и завернули на Санта-Крус. Юлианна жестикулировала на ходу, указывала то на одно, то на другое, и Гаррету показалось, что рядом с нею город становится каким-то другим. Его взгляд был обращен в себя, в то время как Юлианна замечала все, что было вокруг. Они перешли через площадь, украшенную мозаичной плиткой, и шли мимо садов, полных старинной арабской роскоши. В Севилье повсюду можно было встретить следы, оставленные прежними обитателями этого города: маврами и Аббасидами, вестготами и римлянами. Юлианна знала обо всем понемножку. Но временами она умолкала, опустив взгляд себе под ноги, где, перемешанные с желтым песком, белели лепестки опавшего жасмина.

Они присели отдохнуть на ступеньках перед церковью Иглесия-дель-Сальвадор. Гаррет энергично растер ноги. Юлианна положила себе на колени очки и потерла рукой залепленный пластырем глаз.

– И давно ты носишь это? – спросил Гаррет.

– Уже год, – ответила она. – Я лучше вижу правым глазом, а левый ленится, и его надо тренировать.

Она снова надела очки. Гаррет отер о штанины потные ладони. Юлианна с улыбкой посмотрела на него сверху.

– У тебя красивые руки, – вдруг сказала она.

Гаррет смутился и не посмел поднять на нее глаз. Впервые в жизни кто-то сделал ему комплимент.

– А у меня руки маленькие, – продолжала она. Она приставила свою ладонь к его ладони, чтобы помериться. Ее ладошка оказалась вполовину меньше, чем у него. Затем она отвела руку и снова улыбнулась ему. Губы и глаза девочки светились так, словно в темной головке зажглась вдруг свеча. Гаррет согревался, глядя на нее. Внутри у него как будто начали таять древние залежи смерзшегося льда. Они еще немного посидели, и тогда он проводил ее обратно в гостиницу. На прощание она его даже обняла, словно оставила на нем отпечаток своего тела. И Гаррет понял, что сегодня ему не уснуть. Ему предстоит долгие часы пролежать без сна, разглядывая свои пальцы.

Наверное, потому, что у него такие тонкие пальцы, ему было позволено дотрагиваться до нее. Во время совместных прогулок Юлианна брала его под руку, а когда они отдыхали на мозаичных скамейках, он садился с ней в обнимку. Иногда, когда они валялись на траве в парке, он тихонько напевал что-нибудь для нее, а она лежала, положив голову на его откинутую руку. Он гладил ее по стриженым волосам, думая про себя, что она совсем не похожа на Мадонну. Но это было как-то не важно.

– Знаешь, надо бы тебе спеть на свадьбе, – сказала она однажды, когда они сидели в парке напротив балкона Росарио. – Там не будет никаких речей и ничего такого прочего. Мой двоюродный брат говорит, что они для этого слишком спокойные люди. А я спрошу родителей. Ты же споешь, да?

– Отчего ж не спеть, спою, – сказал Гаррет.

Юлианна отпила воды из бутылки, которую держала в руке. В пустом горлышке пропел что-то залетевший ветерок. Гаррет повернулся к девочке:

– А ты бы могла меня поцеловать? – спросил он ее.

Ее лицо расплылось в улыбке. Она сняла очки и бережно положила их на скамейку. Гаррет возил ладонями по штанинам. Он нервничал, не зная, как подступиться и под каким углом наклонить голову. Юлианна придвинулась и подставила лицо. Гаррет прильнул губами к ее губам и начал шуровать языком так, словно хотел исследовать все закоулочки у нее во рту. Она не отстранилась, пока он не обслюнил ее окончательно. Может быть, ей это даже понравилось? Гаррет мог бы продолжать так хоть дотемна. Он водил рукой по несуществующим грудям, вообще-то ему даже больше нравилось, что у нее плоская грудь. Наконец она отклонилась назад, тяжело дыша. Щеки у нее порозовели. Очертания губ сделались расплывчатыми.

– Это было здорово, – сказала она.

У Гаррета шумело в голове. Ощущение было такое, как тогда, когда он стащил одну из дедушкиных пенковых трубок и тайком накурился. Юлианна сидела с закрытыми глазами, прислонившись к каменной спинке скамьи. Гаррет подсунул ладонь под ее затылок и глядел на темные волосы, прилипшие к бело-голубым плиткам. За ее затылком тянулись сотни камешков, и Гаррет подумал, что их, должно быть, выложил терпеливейший на свете человек. Медленная мозаика. Великое искусство маленьких камешков!

Юлианна утратила интерес к достопримечательностям. Она готова была бесконечно долго просиживать на скамье или на травяной рабатке, присосавшись к губам Гаррета. Они целовались всюду, так как испанская нравственность не распространялась на то, что творится на улице, испанцев волновало лишь то, что происходит у них дома, с членами их семьи. Несколько раз Юлианна с Гарретом запирались в комнате. Лежали в пансионате на железной кровати с фигурными спинками и таким мягким матрасом, что тело становилось как невесомое, или на аккуратно застеленной постели в «Инглетерре», когда ее родители куда-нибудь уходили. Юлианна целовала Гаррета в шею, и комок у него в брюках топорщился все сильней и сильней. Он просовывал руку ей под майку и наглаживал там ее тело, легонько трогая соски. Через некоторое время ему уже надо было спуститься в вестибюль, чтобы выкурить одну или две сигареты. Гаррету было приятно сидеть там, зная, что на пятом этаже его ждет девочка, которую можно целовать сколько душе угодно. Единственное, что его беспокоило, это уходящее время. Скоро Юлианна уедет домой. Еще несколько дней, и все будет кончено. Поцелуи в парке. Обнимание в гостиничном номере. Комплименты. Однажды, когда они лежали в комнате, он взял ее за руку и сказал не без драматического надрыва:

– Мы больше никогда не увидимся!

– Очень даже увидимся! – возразила Юлианна. – Мы можем ездить друг к другу в гости. А в остальное время переписываться.

Гаррет кивнул, но не совсем удовлетворился ответом.

– Скажи, у вас в Норвегии есть театры? – спросил он.

– А почему ты спрашиваешь?

– Надо же мне где-то выступать, когда мы поженимся!

Юлианна рассмеялась:

– Придется мне, наверное, переезжать в Лондон!

Гаррет заулыбался во весь рот и плюхнулся головой на подушку:

– Так ты согласилась бы ради меня переехать в Лондон?

– Думаю, да, – сказала она.

– Я буду тебе часто писать, – сказал Гаррет.

Юлианна сплела свои ноги с его ногами и тоже улыбнулась. Гаррет уже рисовал себе, как это все будет, как они живут в одной квартире в Лондоне, он каждый вечер выступает в «Паласе», а она пишет путеводители. С утра до вечера они занимаются любовью, а «Вэнити фейр» фотографирует их дом, где все сияет красотой и царит сплошная гармония.

Себастьян сидел в церкви Иглесиа-дель-Мусео, одетый в чересчур теплый костюм. Он купил его несколько недель назад в «Харви Никольс», и мамины подружки уже успели высказаться по поводу этого приобретения. Должно быть, видели в каком-нибудь журнале. Себастьян жалел, что костюм оказался из полушерстяной ткани, так как воздух в церкви был душный и парной. Электрические вентиляторы не работали, они были выключены, и вынутые из розеток вилки болтались над мозаичным полом. Себастьян немного ослабил галстук. Иглесиа-дель-Мусео была не очень большая церковь, и не поместившиеся гости остались на площади. Но алтарь был гигантских размеров. Патер едва доставал до престола с водруженной на нем чашей для причастия, которая, как маяк, высилась наверху. Золотая Дева Мария стояла, слегка склонив голову на плечо, над ней реял образ Распятого, измученного и изможденного. Себастьян видел страдание на лике Спасителя. И вдруг ощутил его сам с такой силой, что у него перехватило дыхание. По затылку у него заструился пот.

И тут появился Гонзало, ведущий под руку Нурию. На голове у нее была кружевная фата, из-под которой на лоб высовывались кудряшки. Глаза ее лучились счастьем. «Она же ничего не видит, как слепая!» – подумал Себастьян.

В тот же миг его взгляд выхватил сзади мальчика. Себастьяну почудилось в нем что-то знакомое: эти вихрастые волосы и глубоко посаженные глаза. Со своего места мальчик все время поглядывал на девочку в первом ряду. Ту самую девчонку, которую вырвало на его ботинки. Одну из Бие. В памяти медленно приотворился закрытый ящик, и Себастьян увидел себя с этим мальчиком в патио дома на калье Альгондига. Курильщик Гаррет! Гаррет, который рассказывал о Лондоне! Себастьян чуть было не захохотал в голос, когда магнитофон выключился и свадебный марш оборвался на неожиданной ноте. Заговорил священник, и Себастьян с улыбкой откинулся на спинку. Всю церемонию он время от времени посматривал на Гаррета и Юлианну, ловя взгляды, которыми они обменивались через ряды сидящих в церкви.

В этот вечер Гаррет вышел на эстраду, чтобы спеть перед ста пятьюдесятью слушателями, собравшимися под тентом. Он стоял совершенно один, в пиджаке, который более или менее сходился на нем, зато брюки оказались ему длинноваты. На него был направлен одинокий луч света. Гаррет оглядел публику, сидевшую за круглыми столиками; гости цедили вино и подбирали с тарелок остатки пиршества. В глазах светилось ожидание. Они ждут. Ждут его. Этот момент выступления Гаррет любил больше всего. Не самое исполнение, а предваряющую его тишину, ощущение власти, которое в нем таилось. У Гаррета не было аккомпаниатора – только он сам и его голос. И едва он запел, все поняли, что Гаррету никто больше не нужен. Его голос взвился в воздух и полетел легкокрылой бабочкой, слушатели положили ложки, затушили свои окурки и отставили рюмки. Высокий голос Гаррета почесывал им спину, щекотал пятки, поглаживал горло. Он пел etwas bewegt,[5]5
  Немного взволнованно (нем.).


[Закрыть] как гласило указание вверху нотного листа, – немецкие слова, непонятные ни для кого из присутствующих, включая и самого Гаррета. И, несмотря на это, его пение настраивало их на серьезный лад, наводило на добрые мысли, и когда отзвучала последняя нота, гости сначала сидели как зачарованные. Затем тишина взорвалась аплодисментами. Гаррет кланялся и улыбался, а овации все усиливались.

Когда все кончилось, Себастьян сидел в молчании. Проследив взглядом за Гарретом, он увидел, как Юлианна его обняла, прежде чем, дернув за рукав, усадить рядом с собой. Слушатели потянулись к нему, чтобы выразить свое восхищение. Себастьян переждал немного, прежде чем подойти. Засунув руки в карманы пиджака, он двинулся к столику, за которым сидели Гаррет и Юлианна.

– Давно не виделись, – сказал он, протягивая руку.

Гаррет чуть расслабил напряженно выпрямленную спину. По его взгляду было видно, что он не узнает Себастьяна.

– Вы раньше уже встречались? – спросила Юлианна.

– Да, три года тому назад, – ответил Себастьян.

Гаррет раздавил недокуренную сигарету под каблуком белой лаковой туфли. Исподлобья покосившись на Себастьяна, он окинул его подозрительным взглядом.

– И правда! – произнес он наконец. – А я тебя не узнал. Ты с тех пор вырос.

– А ты действительно хорошо поешь, – сказал Себастьян. – Я помню, как ты говорил, что станешь тенором. Среди прочих рассказов. В сущности, я должен быть благодарен тебе. Я теперь живу в Лондоне. У меня все хорошо.

– В Лондоне? – переспросил Гаррет. – И давно?

– Уже два года. И собираюсь еще там пожить, пока не надоест, – сказал Себастьян.

– Чем же ты занимаешься?

– Я фотограф.

– Господи! – воскликнул Гаррет и, кажется, погрустнел. – Это надо же!

Юлианна повернулась к Себастьяну.

– Я очень извиняюсь за ботинки! – сказала она.

– Забудь это! – сказал он, похлопав ее по плечу. – Подумаешь, пара ботинок! Можно купить новые.

Себастьян еще улыбнулся и скрылся в толпе гостей. Гаррет долго смотрел ему вслед. У него никак не укладывалось в голове, что это, оказывается, тот самый мальчик, который слушал тогда его истории. На самом деле Гаррет в то время еще ни разу не бывал в Лондоне и все просто наврал. Он только насмотрелся телевизионных репортажей из Лондона, разговаривал с людьми, которые там бывали, но ему еще ни разу не приходилось ступать на улицы Лондона. И вот Себастьян, оказывается, уже два года там живет. Теперь ему самому впору рассказывать истории! Это же надо – восемнадцать лет, и в таком костюме! Гаррету вдруг сделалось нехорошо. Он почувствовал себя обманутым. Лицо покрылось испариной.

– О чем ты думаешь? – спросила Юлианна.

Гаррет опустил глаза на свои паршивые белые туфли.

– Обо всем, чего мне еще предстоит добиться.

* * *

Весь кабинет завешан картами. В основном – большими и подробными. Пользоваться ими, держа в руках, невозможно. Стоит их развернуть, как обратно уже не сложить никакими силами. Поэтому они развешаны по стенам.

Карты вызывают у нее морскую болезнь. Так было всегда. Она не может охватить их глазами. Поэтому она садится за письменный стол и начинает работать на компьютере. Стол – папин, за ним он работает в те редкие дни, когда бывает дома. Сейчас отец в Нью-Йорке и вернется через десять дней. Она к тому времени, вероятно, уже уедет.

Иногда они встречаются с отцом в аэропортах. Их пути пересекаются во Франкфурте, в Париже или в Амстердаме. Они приземляются и летят дальше, но устраивают так, чтобы выкроить несколько часов между прилетом и отлетом. Время, которое они дарят друг другу. Родственное общение на современный манер. Ей нравится зал ожидания в Каструпе. Там стоят голубые кресла и есть бесплатный буфет. Отец и дочь перекусывают печеньем с сыром и обмениваются краткими резюме. Вокруг сидят мужчины в пиджаках, разговаривающие по мобильным телефонам и читающие «Си-эн-эн тревелер». Полы застелены коврами. В одной стене – встроенный камин. Приют для бездомных путников, путешествующих без скидок.

Когда-то, до рождения Юлианны, ее отец был учителем норвежского языка. Он пылко любил литературу, но равнодушие учеников его доконало. Тогда он взял годичный отпуск. Отец отправился в долгое путешествие, проехал на поезде через весь континент с остановками в Копенгагене и Париже и наконец очутился на средиземноморском побережье. Там он нанялся матросом на яхту, которая отправлялась в Карибское море. Андерс Бие ничего не смыслил в парусах и учился всему в пути. Он не испугался плавания в открытом море. На Тринидаде он уволился с яхты и продолжил свое странствие через южно-американский континент. Он пересек равнины Венесуэлы, бразильские джунгли, затем аргентинские пампасы. Из Буэнос-Айреса он самолетом перелетел в Лос-Анджелес и проехал через все Штаты от побережья до побережья на «форде-мустанг» цвета металлик, с конечной остановкой в Нью-Йорке. Год кончился. Андерс Бие много всего повидал. Он насытил свой голод.