Текст книги "Туристы"

– Полагаю, что да, – сказала мадам Чичероне. – Он насобирал порядком всяких раритетов, среди прочего у него был рукодельный столик Марии Антуанетты и столовое серебро русской Екатерины Второй. Но, понимаешь, он и сам хотел открыть свой дом для посетителей. Музей носит имя его сына Ниссима. Он был летчиком и погиб в Первую мировую войну. Хотя, конечно, он только один из многих. Отец был совершенно убит и пожелал увековечить его имя. В каком-то смысле он обессмертил своего сына. Но лучше было бы, наверное, если бы Моисей выбрал для своего музея какой-нибудь другой город, в Париже так много всяких музеев.

– Вы любите музеи? – спросила Юлианна.

Мадам Чичероне засмеялась. Она быстро обвела взглядом ряд особняков, обрамлявших парк:

– Печальная штука – музеи! – сказала она. – В них собрана красота, которую люди открыли спустя много времени, а те, кто ее создавал, помирали голодной смертью, сходили с ума, отрезали себе уши и так далее. Музеи напоминают мне о том, как неповоротлив наш ум. Разве не так?

Юлианна поковыряла носком ботинка промерзший песок:

– Наверное, так, – согласилась она.

– Ты видела мой портрет в молодости. Как по-твоему – я была красива?

– О да! – воскликнула Юлианна.

– Вот видишь! А я вечно переживала, думала, что я недостаточно хороша. Такая бесполезная трата времени! Есть чем заниматься! Впрочем, почему бы и нет? Других-то дел у меня было не так уж и много. – Мадам Чичероне накрыла руку Юлианны своей сморщенной ладошкой. – Я вижу, что и ты чем-то озабочена, – сказала она. – Ты слишком занята этими мыслями. Знаешь, что я тебе скажу: все это ты позабудешь. Когда-нибудь ты посмотришь на свои портреты, на которых тебе было двадцать лет, и подумаешь: хорошее было время! Не потому хорошее, что все было тогда замечательно, а потому, что ты тогда была молода.

В эту ночь Юлианна не могла уснуть. Она лежала без сна, слушая, как во дворе орут коты, как гремит водосточный желоб от порывов ветра. Булыжник в груди давил всей своей тяжестью. Она заплакала. Должно быть, мадам Чичероне это услышала, потому что скоро она постучалась в дверь к Юлианне.

– Как ты там, дружочек? – спросила она. – Все хорошо?

Юлианна крепко обхватила себя обеими руками. Вздрагивали только плечи. Мадам Чичероне присела к ней на кровать и протянула к Юлианне теплую морщинистую руку.

– Она его увезла, – проговорила Юлианна, уткнувшись лицом в подушку. – Я даже попрощаться не успела! На меня нельзя положиться. Меня нельзя подпускать к детям. От меня один вред. Я – опасный человек. Я толстуха. Даже хлеб не могу купить так, чтобы не сделать три грамматические ошибки!

– Хорошо, хорошо, – сказала мадам Чичероне. – Ты же не думаешь, что сразу все это изменишь? Иначе ты и вправду опасна – не для окружающих, для самой себя.

– Но у меня же тут нет друзей! Кроме вас.

– Верно! Здесь у тебя есть я, а друзья у тебя в Норвегии. – Мадам Чичероне улыбнулась и потеплее укрыла Юлианну. – Ты никогда не просила меня дать тебе совет, но сейчас, дружочек, я тебе кое-что посоветую. Тебе надо влюбиться. И как можно скорее. Влюбленность – лучшее лекарство от всех неприятностей: от бессонницы, одиночества и воображаемого избыточного веса.

Юлианна подняла голову и взглянула на старушку:

– А вы, мадам, никогда не чувствуете себя одинокой?

– А как же иначе! – ответила мадам Чичероне. – Да вот только сегодня я как раз вспоминала одного человека, который когда-то очень давно делал мне предложение, но я в то время больше всего была влюблена сама в себя. Наше знакомство продолжалось очень недолго, дело было летом, когда у студентов нет занятий, и я немножко скучала. Он очень хорошо целовался, но мне не понравилось, как от него пахнет. И все же, когда я приоткрываю какой-нибудь ящичек, где хранятся воспоминания, то чувствую, что скучаю по нему. А бывает, что скучаю по всем, кого знала.

Юлианна стала выходить по вечерам на прогулку. Она шла по бульварам в дедушкином пиджаке. Дедушка Бие был каменщиком, не раз в своей жизни он закладывал первый камень и возводил дома. В кармане был спрятан ключ. Он лежал там вместо электрической грелки. Сжимая в кармане ключ, она чувствовала себя смелой. Она вышла на набережную и пошла, поддевая носком сырую листву, тяжелую, как намокшие тряпки. Затем пересекла двор Лувра, в котором над освещенным куполом кружила стая птиц. Она проходила мимо бистро, перед которыми на стене были вывешены черные доски с написанным мелом меню, но Юлианна никогда не ощущала голода. Она искала человека. На мосту Пон-дез-Ар она посидела на скамейке, любуясь луной, которая моноклем сверкала на черном лике города, свысока глазея на Сен-Шапель. Луна была не та, что везде. У Парижа луна была другая, своя собственная, как у некоторых планет, у которых есть свои луны. Сена расстилалась перед глазами кружевной рюшкой, а на стрелке острова Сите на самом берегу стояла плакучая ива, склонясь над водой, словно пришла попить. Там был парк со скамейками и освещенными дорожками, залитый лунным светом пятачок под черным как вороново крыло небом. Юлианна подумала, что если ей суждено в этой жизни получить поцелуй, она бы целовалась именно здесь, на стрелке, под этим плакучим деревом.

Она продолжила путь в сторону Латинского квартала, на улицу, где на каждом шагу встречались греческие ресторанчики. Над одной из дверей светилась красная вывеска. Юлианна прочитала название: «Кав-де-ла-Юшетт». На пороге, привалясь к дверному косяку, стоял какой-то парень, он кивнул ей и ухмыльнулся. Она сразу занервничала и уже хотела пройти мимо. Из-за двери доносились голоса. «Поменьше думай, – шепнула она себе. – Так ты никогда ни с кем не познакомишься». Она заплатила в окошечко тридцать франков, и кассир впустил ее в помещение, похожее на пещеру. Продажей напитков в баре занимался бородатый крепыш. Юлианна взяла кружку пива и стала оглядываться вокруг. Она чувствовала себя неуютно. Все смотрели на нее, чуть ли не разглядывали в упор. Она забилась в уголок. Из подвала слышалась музыка. Там плакала одинокая труба. Юлианна медленно спустилась по ступенькам, внизу открылось сводчатое подземелье с колоннами. Посредине была танцевальная площадка, окруженная по бокам простыми деревянными скамейками. Юлианна села в заднем ряду. На подиуме играл оркестр. Пальцы пианиста летали по клавишам. Женщина в вечернем платье пела: «My story is much too sad to be told, but practically everything leaves me totally cold. The only exception I know is the case when I'm out on a quiet spree, fighting vainly the old ennui. Then I suddenly turn and see your fabulous face».[7]7
  Моя история так печальна, что невозможно сказать, честно говоря, меня ничто не может взволновать. Единственное исключение, это когда я прихожу в ресторан, чтобы развеять застарелую тоску. И вдруг, обернувшись, вижу твое удивительное лицо (англ.).


[Закрыть]

И в этот миг ее взгляд вдруг упал на одного молодого человека. Он танцевал с девушкой в обтягивающих брюках и уверенно вел свою даму, слегка покачивая бедрами. «I get no kick from champagne. Mere alcohol doesn't thrill me at all. So tell me why should it be true? That I get a kick out of you?»[8]8
  Меня не радует шампанское. Спиртное не волнует меня совсем. Так скажи же, неужели это правда? Что меня взволновала встреча с тобой? (англ.)


[Закрыть] У молодого человека были рыжеватые волосы, они падали ему на лицо. Время от времени он поглядывал на свое отражение в зеркальной стене. «I get no kick in a plane. Flying too high with some guy in the sky is my idea of nothing to do. But I get a kick out of you».[9]9
  Летать на самолете мне не интересно. Летать по небу с таким парнем, как ты, по-моему, значит заниматься пустяками. Но с тобой мне интересно (англ.). – Здесь и выше цитируется ставшая стандартом песня Коула Портера «I Get a Kick out of You» из мюзикла «Anything Goes» («Все дозволено», 1934); исполнялась Луи Армстронгом (1947), Сарой Воэн (1951), Фрэнком Синатрой (1953) и многими другими.


[Закрыть] Он танцевал и улыбался. Улыбался ослепительной улыбкой, в которой не было ни капли смущения. Закружив девушку, он приподнял ее над полом и перекинул себе через плечо, как будто она была легче пушинки. Издали Юлианна подумала, какая же она, должно быть, тяжелая.

Лампочки померкли. Трубе заткнули глотку сурдиной. Молодой человек вытер вспотевший лоб. И вдруг он заметил Юлианну. Он улыбнулся ей и в два прыжка очутился рядом.

– Потанцуем? – предложил он.

Глаза его блестели. Он уже протянул ей руку.

– Я не умею, – сказала Юлианна.

– Ну что ж! – сказал он.

Пожав плечами, молодой человек отошел. Юлианна так и осталась сидеть на скамейке, даже не шелохнулась, только вдруг разыкалась. Она просидела так несколько часов, наблюдая, как он приглашал девушек и перетанцевал, кажется, со всеми. Она видела, как он подхватывает их в объятия, как прижимается щекой к щеке. Она видела, как он их заманивает, как ни одна не отвечает ему отказом, а, напротив, встречает призывным взглядом. А музыка все играла, и он перелетал из одних объятий в другие.

Лишь спустя много часов наступила тишина. Толпа на танцплощадке рассосалась. Юлианна посмотрела на молодого человека. Он тяжело дышал, но продолжал улыбаться. Юлианна надела пиджак и вышла следом за ним на улицу. Он быстро шагал, весь устремленный вперед. Через некоторое время он заметил ее. В конце Рю-Сен-Жак он остановился.

– Ты где живешь? – спросил он.

– В районе Бастилии, – ответила она.

– А я – неподалеку от Сорбонны, – сказал он. – Это совсем в другой стороне.

Юлианна кивнула, но не сдвинулась с места.

– Ты не француженка. Откуда ты?

– Из Норвегии.

– Это где живет Дед Мороз.

– Нет. Он живет на Северном полюсе.

– Нет, в Норвегии.

Юлианна переминалась с ноги на ногу, тычась носком туфли в край тротуара. Волосы ее лежали распущенные по плечам. Голубые глаза улыбались, губы оцепенели в улыбке.

– Мы могли бы как-нибудь встретиться, – предложил он.

– Можно бы, – сказала она.

– Как ты насчет пятницы?

– Пятница подойдет.

Юлианна сцепила руки за спиной. Она чуть не рассмеялась, но не посмела. Они договорились встретиться в «Леанфан-гате», это кафе в районе Марэ было ей знакомо, она много раз проходила мимо. Он наклонился, приблизив лицо, и поцеловал ее в обе щеки. Затем повернулся легким танцующим движением и скрылся из глаз, удаляясь старинной дорогой пилигримов, пока не растворился во тьме. Юлианна ушла в другую сторону. По обе стороны улицы чернели витрины закрытых на ночь кафе. За стеклом громоздились составленные пирамидами стулья, решетки на витринах были задвинуты. Юлианна сунула руку в карман и потрогала ключик, от которого исходило тепло. На лице у нее проклюнулась и медленно расцвела улыбка.

Мадам Чичероне помогла ей наложить косметику. Без зеркала это был единственно возможный способ. Мадам вот уже шестьдесят лет не брала в руки пуховку, но в этой области, по ее словам, с тех пор не произошло никаких революционных изменений.

– Не слишком много! – попросила Юлианна.

– Не беспокойся, – согласилась старушка. – Сделаем так, чтобы он мог тебя узнать.

Мадам Чичероне немного подвела ей глаза, кисточкой наложила на щеки румяна и подкрасила губы перламутровой помадой.

– Не слишком много будет?

– Нет, в самый раз!

Юлианна встала со стула. Она оглядела себя сверху донизу, больше всего жалея, что сейчас у нее нет зеркала. Авось хоть по дороге где-нибудь попадется.

– И как зовут этого молодого человека? – спросила мадам Чичероне.

– Не знаю, – ответила Юлианна. – Он мне не сказал.

– Как странно! – заметила мадам. – Оказывается, люди нынче перестали представляться друг другу! Раньше первым долгом полагалось представиться. Он француз?

– По-моему, да. По крайней мере, судя по произношению.

Юлианна улыбнулась хозяйке, а та легонько похлопала ее по плечу:

– Ничего! Все будет хорошо, вот увидишь! Ну, беги!

Юлианна надела туфли и матросскую курточку. На улице уже стемнело. В кухонном окне перед ней смутно возникло собственное лицо. Однако подробно разглядеть ничего было нельзя. Пожав плечами, она помахала на прощание хозяйке. Выходя, она на пороге столкнулась с очередным клиентом. Это был Леон Бержеру, хозяин антикварной лавки, расположенной в двух кварталах от дома мадам Чичероне. Он пришел позаимствовать «Смертельное оружие» и, если можно взять сразу два фильма, то еще какую-нибудь историческую костюмную драму для жены.

Юлианна появилась первой. Ей пришлось постоять немного, дожидаясь, когда освободится столик. Кафе было полно молодежи, прочно расположившиеся в плетеных креслах посетители неспешно попивали красное вино под развесистыми пальмами, чьи листья касались плеч сидящих людей. С одной стены на них взирали Грета Гарбо и Беатрис Даль. На другой висело массивное зеркало. Наконец в углу освободилось местечко. Юлианна заказала колу и начала пить как можно медленнее. Она то и дело поглядывала на улицу, когда в толпе мелькали похожие фигуры. Но мнимое сходство пропадало в следующую секунду.

Он опаздывал. Наверное, в этом не было ничего странного, ведь он жил где-то в районе университета. Еще несколько минут, и он непременно появится. Юлианна пила колу и продолжала его высматривать, ее смущал пустующий стул. Вот уже часы показывают половину восьмого. Она заказала еще одну колу. Интересно, сколько нужно времени, чтобы добраться от Сорбонны до квартала Марэ? Минут пятнадцать, не больше, решила она. Ну, в крайнем случае, двадцать минут. Неужели он забыл? Или он был пьян, когда назначал ей свидание? Да нет! Вид у него был вполне трезвый. И лицо честное.

Прождав полчаса, она все-таки решила, что он уже не придет. Массивное зеркало на стене было повешено под углом, и Юлианна впервые за долгое время увидела в нем себя. Глаза, почерневшие от обиды. Бледное лицо, небезупречная кожа. И к тому же она толстуха. Даже танцевать не умеет. Наконец она попросила подать счет и направилась по полутемной улице в сторону Вогезской площади. В памяти вставала его рыжая шевелюра и голубые глаза. Вспоминались губы, быстрым поцелуем прикоснувшиеся к ее щекам – к одной и другой. И она влюбилась, оттого что он не пришел. Влюбилась в пустой стул за столиком, влюбилась в эту пустоту, которая давала простор для полета фантазии. И проходя один квартал за другим, минуя все новые перекрестки, она ощущала, как с каждым кварталом и каждым перекрестком оживающий образ обретает все большую реальность. Недоставало лишь имени.

Была уже ночь, Шон Хегарти давно лег в постель, но ему все не спалось. Весь вечер напролет он протанцевал, ноги гудели, руки налились тяжестью. Он достаточно устал, но уснуть никак не мог. Шон думал о Норвегии, как он тринадцать лет, с рождения и до отрочества, верил, что Дед Мороз приезжает из Норвегии. Сестренка Сиобхан верила в это до пяти лет, но пообещала маме, что никому не проговорится. Каждый год Эрна Хегарти покупала рождественские марки, так похожие на почтовые, что и не заметишь разницу. Она говорила, что такие марки надо наклеивать на конверт, если хочешь отправить письмо Деду Морозу. Адрес был простой: «Деду Морозу. Норвегия. Земля. Вселенная». Почтовый код тут не нужен, говорила Эрна, раз мы отправляем письмо тому, кого знают все люди. Шон нисколько не сомневался, что любому почтальону в той длинной стране известно, где живет Дед Мороз. Однако годы шли, а ответа все не было. И вот зимой того года, когда Шону исполнилось тринадцать лет, пришло письмо, но не от Деда Мороза, а из ирландского посольства в Осло. Конверт был битком набит туристическими проспектами с описанием того, что может предложить гостям Норвегия. Круизы по фьордам. Посещение водопадов. Лодочные туристические маршруты. Лыжные маршруты. Но ни слова о Деде Морозе. Шон был разочарован. Он совсем расстроился и стал вообще скептически относиться ко всему, что связано с Норвегией. Раз нет там Деда Мороза, значит, не может быть также ни фьордов, ни водопадов. Шон перестал писать письма Деду Морозу, и у него развилось стойкое отвращение к любым предложениям провести каникулы в Норвегии.

Он вырос в северном Дублине в семье, где отец был французом, а мать ирландкой. Лето он чаще всего проводил у деда и бабки в Гавре. Он свободно говорил по-французски и по-английски и предпочитал Францию всем остальным странам, включая свою родину. Окончив школу, он мечтал переехать в Париж. Шону страшно не терпелось стать взрослым, его вообще одолевало нетерпение. Он вечно был занят какими-нибудь срочными проектами – курсы игры на гитаре, кёрлинг, кун-фу, – и в то же время нужно было планомерно завоевывать сердца одноклассниц: одно за другим, в строгой очередности, согласно неписаной табели о рангах. Каждой девушке уделялось не более полугода. Шону претила самая мысль о прочной привязанности. Шона влекло вдаль, прочь отсюда.

Два года он прожил в районе Сорбонны, снимая квартиру вместе с тремя другими юношами. Он учился журналистике в Нантерре, работал три вечера в неделю в магазине «Монопри» и при всякой возможности ходил в клуб на танцы. Он был не из тех, кто заставляет девушек долго ждать приглашения. Иногда он водил какую-нибудь из них в кафе, делая выбор чисто импульсивно, под впечатлением хорошенькой внешности. Все, что при этом происходило, казалось ему рутиной: они пили вино, целовались, ложились в постель, потом обменивались телефонами, по которым никто не отвечал. Норвежская девушка, как подумал Шон, была слишком прямодушна, слишком честна и наивна. Поэтому он заставил ее подождать. Если она относится к тому типу, который согласен ждать, то посидит, наверное, минут десять, прежде чем уйти. Нет, решил Шон, она, должно быть, просидела не меньше часа. Он почувствовал первый укол совести. Затем на душе стало саднить. Но для Шона это было привычным делом. На совести у него висело много грехов: столько всего, что он сделал не так, как надо, столько того, что надо было сделать еще вчера, да еще сколько всего, что надо успеть сделать до тридцати лет. Набралась уже такая длинная цепочка, что ой-ой-ой!

Сегодня в голове поднялась жуткая кутерьма, и он не смог уснуть. Невыполненных заданий накопилось выше крыши. Корзина с грязным бельем переполнена. У гитары не хватает одной струны. В четыре утра он встал и налил себе виски. Подошел к окну и выглянул на улицу. Там, прижавшись к покосившейся водосточной трубе, стояла влюбленная парочка. Его мысли тотчас же обратились к норвежской девушке. Он попробовал представить себе, как она сидит в кафе «Леанфан-гате» и делает вид, как будто пьет что-то из пустой чашки, а сама не сводит глаз с двери. Он вспомнил ее глаза, вспомнил все, что так выдавало ее неопытность. И Шону сделалось совсем скверно. Мысль об этой девушке мучила его совесть, как чирей, который нарывает и вот-вот готов прорваться. Однажды он в конце концов отправился с двумя приятелями в кафе «Бастилия», подумав, что она живет где-то поблизости, на одной из соседних улиц. Он уже собрался обойти все дома, позвонить в каждую квартиру одиннадцатого округа. Или вывесить, что ли, ленту с объявлением, примотать ее к руке ангела посреди площади? А на ленте написать: «Ау, норвежская девушка! Где ты? Мне очень стыдно, и я прошу прощения!». Это было все, что он хотел ей сказать. У него по-прежнему не было никакого желания с ней знакомиться, по-прежнему не хотелось идти к ней на свидание в кафе. Но где-то там в городе теперь появился человек, который наверняка считает Шона скотиной. И думать об этом было невыносимо.

Шон стал чаще ходить в «Кав-де-ла-Юшетт» – вдруг она тоже там бывает? Каждый вечер он как штык был на месте и танцевал до упаду, одновременно зорко осматривая ряды скамеек. Она ни разу не появилась. Шон готов был сдаться. И лишь через несколько недель он наконец увидел ее, в полутемном углу возле танцевальной площадки. Как и в прошлый раз, она только смотрела, что делается вокруг. Он тут же бросился к ней, разгоряченный и запыхавшийся.

– Привет! – поздоровался он.

– Ты так и не пришел, – сказала она.

– Да, – кивнул он. – Мне очень стыдно.

Она хмуро взглянула на него потемневшими глазами:

– Почему же ты не пришел? Ты заболел?

Шон вытер вспотевшую шею. Он не придумал заранее подходящего ответа.

– Ты не захотел, – сказала она.

Обида проступила в ее чертах. Быстрым шагом она направилась к лестнице. Шон схватил куртку и побежал за ней. Он догнал ее уже на улице.

– Постой! – крикнул он. – Не уходи!

Она остановилась, медленно обернулась и застыла, стоя на одной пятке, даже не распрямив другую, согнутую в колене ногу.

– Ты права, – сказал он. – Я тогда не пришел, потому что не очень тяну на это дело.

– На что? На то, чтобы ходить в кафе?

– На то, что потом.

– А что – потом?

Он промолчал, не зная, что сказать.

– Ах, вот что! – сказала она. – Ты об этом! Ну, тогда ты, наверное, правильно сделал, что не пришел.

Шон рассмеялся. Он вдруг почувствовал облегчение, как будто она сняла с него ужасную тяжесть. Ему понравилось, как она говорит по-французски: осторожно и немного напряженно. Она уже приготовилась уходить. Он удержал ее за локоть.

– Тут рядом есть кафе, куда я хожу читать, – сказал Шон. – Пойдешь со мной? Ну, дай мне хотя бы шанс!

Она посмотрела на него с сомнением, балансируя на краю тротуара.

– Ладно, о'кей, – согласилась она наконец.

В молчании они шли по бульвару Сен-Мишель. Шон пытался сообразить, как исправить невыгодное впечатление, которое он произвел на нее. В данный момент это стало для него самым важным проектом. Бармен в «Пти-Сюисс» приветствовал его кивком, его тут знали, он приходил сюда несколько раз в неделю, чтобы почитать. Обыкновенно он садился возле входа перед сигаретной стойкой, куда то и дело заскакивали прохожие купить сигарет. Но сегодня он поднялся на антресоли и провел Юлианну к столику у стенки. Шон спросил ее, что она будет пить. «Колу», – сказала Юлианна. Шон кивнул, себе он заказал пива. Они посидели друг против друга, помолчали. Юлианна спустила пониже ворот свитера. Шон подумал, что рот у нее вообще-то великоват по сравнению с остальными чертами – подбородок, нос, глаза были довольно мелкими. Не мешало бы ей быть и постройнее, подумал он. Она понемногу рассказывала о работе нянькой, о занятиях языком, что-то там говорила про собачью будку, и, слушая ее, он вдруг понял, что все это ему совершенно неинтересно и незачем было сюда приходить. Он тайком посматривал на часы, зная, что бар скоро закроется. Наконец они снова вышли на улицу. Он глядел в сторону, на светящиеся золотым светом окна Люксембургского дворца. Она перестала говорить, воротник свитера был снова поднят, закрыв этот большой рот. Казалось, молчание ее не угнетает. А вот Шон чувствовал себя некомфортно. Он привлек ее к себе и поцеловал. Но и после поцелуя им нечего было сказать друг другу.

– Хорошо было, – сказала она. – Может быть, встретимся как-нибудь еще?

Он быстро улыбнулся и опустил взгляд. А про себя подумал, что нет, у него нет желания снова с ней встречаться. Ему хотелось одного: поскорее с этим покончить, умотать к себе домой и пить виски, пока не сморит сон. Но было уже поздно. Он сам закрепил то, что наметилось между ними. Он ей понравился, и никто, кроме него, в этом не виноват.

Они стали встречаться по выходным в «Пти-Сюисс». Шон предпочел бы пойти в какое-нибудь другое заведение, ему было охота потанцевать или выпить с приятелями. А у нее в Париже не было никаких друзей, она так ему и сказала этими самыми словами. Он бы на ее месте никогда не признался в этом вслух, даже перед бессловесным бревном на берегу необитаемого острова. А Юлианна, как ни в чем не бывало, глядя ему в глаза, почти не таясь, рассказала, что у нее в целом многомиллионном городе нет ни единого знакомого человека. У Шона было такое чувство, что на него взвалили непосильную задачу: он, Шон, несет теперь часть ответственности за ее душевное самочувствие! Сначала он испугался. У этой девицы совершенно нет собственного мнения! Она задавала тысячу вопросов, сама же не знала ответа ни на один. Она во всем без исключения стала ему подражать, начала, как он, пить «Кроненбург», собралась учиться танцевать, спрашивала, хорошо ли в Ирландии. – Да нет, не очень, – ответил Шон. – Во Франции лучше.

Она энергично кивала, как будто в голове у нее была записная книжка, куда она тщательно заносила все услышанное. Она так послушно всему подчинялась, что это даже раздражало Шона, но вот прошло несколько недель, и уже она сделалась для него таким фактором, от которого зависело его настроение. До чего же легко было ее обрадовать! Хватало какого-нибудь дружелюбного замечания, парочки комплиментов или легкого прикосновения. Он следил за тем, чтобы первым являться по пятницам в «Пти-Сю-исс», так как боялся ее огорчить, сам не понимая, откуда в нем появился этот страх. При встрече он всегда ее целовал. Всегда говорил, что рад ее видеть. Тогда ее лицо расплывалось в улыбке, и на душе у него становилось тепло. Когда Юлианна улыбалась, Шон ощущал себя хорошим человеком.

А вот в старушке он никак не мог разобраться. Как-то вечером он помогал Юлианне украшать елку на Рю-де-ла-Рокетт; мадам Чичероне наблюдала за этим с дивана. Она сказала, что равнодушна к таким вещам. Мадам не привыкла праздновать Рождество. Не праздновала она также ни Йом-Киппур, ни Ханукку, но в Бога верила и общалась с ним без всяких формальностей.

– Что касается заложенного в человеке религиозного инстинкта, тут я полностью согласна с линией доктора Юнга, – говорила мадам. – Надо верить, что там над нами что-то есть. Иначе ты будешь верить только в себя, а так слишком легко разочароваться.

Произнося эти слова, она не глядела на Шона, но он ясно почувствовал, что это о нем. Такое чувство у него появлялось не раз и не два. Заказав какое-нибудь готовое кушанье, они устраивались на диване смотреть телевизор. Шон одной рукой обнимал Юлианну. Время от времени он поглядывал на часы.

– Дел много, молодой человек? – спросила его мадам Чичероне.

– У Шона через несколько дней экзамен, – ответила за него Юлианна.

Мадам закурила сигару и сказала:

– Однажды у меня была пациентка, которая считала, что она кошка. Она отвечала по телефону мяуканьем. Я всегда благополучно выводила ее из этого состояния, но не без сожаления. На ее самочувствие хорошо действовали кошачьи ритмы, потому что она была очень подвержена стрессам. А кошка без всяких угрызений совести может спать по семнадцать часов в сутки.

Мадам бросила на Шона долгий взгляд. Он отвернулся к экрану. Вскоре он попросил извинения и отправился домой заниматься. Он бегом мчался по острову Святого Людовика, студеный декабрьский ветер обжигал ему щеки, а он мчался вперед сломя голову, все убыстряя свой бег.

На Рождество он съездил в Дублин. Там он часто ходил в местный паб, пил пиво со старыми знакомыми и развлекал их рассказами, повторяющими прошлогодние, которые все уже успели забыть. Жизнь родного города поражала Шона своим спокойным течением. В воскресенье на улице не видно было ни души. Куда ни глянь, всюду зачуханные лавчонки с опущенными решетками, раскиданные на тротуаре гниющие огрызки фруктов, ипподромные купоны и пакеты из «Макдональдса». Празднование Рождества не доставило ему большой радости, оно свелось, как всегда, к обычному обжорству, все наелись до отвала пудинга, жаркого и кекса на сладкое. В первый день Рождества он чуть не заснул во время мессы и обнаружил, что забыл все рождественские песнопения. Довольно часто он ловил себя на том, что скучает по Юлианне. Мысль о ней прочно засела у него в голове. Он то и дело заговаривал о ней по поводу и без повода, ее имя не сходило у него с языка. Скоро вся семья уже знала о норвежской девушке, всегда одинаково ровной и ласковой, которая так заботливо относилась к одной престарелой даме, что ради нее даже не уехала домой на рождественские каникулы. Все приставали к нему, чтобы он показал ее фотографию, но у него не оказалось с собой ни одной, и родственникам пришлось довольствоваться словесным портретом самого прозаического толка. Мама решила пригласить девушку погостить у них в доме, но Шон не представлял себе Юлианну в Дублине. При мысли об этом у него начинало сосать под ложечкой, и он даже жалел, что перестарался, расписывая ее достоинства. Он сам не был уверен, можно ли считать, что они с ней настоящая пара. Они еще не спали вместе. Но ему не хватало разговоров с Юлианной, и он каждый день порывался позвонить ей, но удерживался и позвонил только раз-другой.

На Новый год он привел ее в свою квартиру. Остальные ребята ушли, прибравшись, так что у комнаты был вполне приличный вид. Шон откупорил бутылку вина. Юлианна говорила что-то про своих родителей, как они были расстроены, когда она не приехала. Но Шон почти не слушал. Он видел ее груди под блузкой, ее попку, ее прижатые одна к другой ляжки. Юлианна села на диван. Шон обнял ее. Они чокнулись за Новый год. Затем поцеловались, как обычно. Шон обхватил ладонями ее груди. Это тоже было нормально. Затем залез рукой под бюстгальтер. Это было уже что-то новое. Он осторожно расстегнул пряжку на ее поясе.

– Мы можем остановиться, если ты не хочешь, – пробормотал он, совершенно уверенный, что она захочет.

Юлианна вдруг выпрямилась и села.

– Ты не хочешь? – удивился Шон.

– Да нет! – сказала она. – Но только я никогда еще этого не делала.

Шон сразу как будто сник. Откинувшись на спинку, он опустил голову и закрыл лицо руками.

– Тогда я не смогу, – произнес он.

– Ну, что ты, Шон! – сказала она. – Ведь это ты знаешь, как надо!

Юлианна улыбнулась. Глаза блестели, как два чистых листка.

– Да вовсе я не знаю и не умею, – сказал он. – И вообще я не могу ничего гарантировать. Ты уверена, что хочешь?

– Да.

Она передвинулась и легла рядом. Дыхание ее было спокойным. Шон нагнулся над ней и поцеловал. В одно мгновение он вспомнил все, что он умел делать, чего добился к своим двадцати трем годам.

Шон сразу уснул, Юлианна долго вглядывалась в него, она не чувствовала усталости. Шон лежал на спине. Его рот был открыт, как будто во сне он беззвучно поет. Она думала над первыми словами, которые он произнес, когда все было кончено. «Все получилось, как надо?» – спросил он так, словно они только что сделали вдвоем прыжок с переворотом. Может быть, так оно и было. Прыжок. Сейчас она приземлилась. Боль не проходила. Полежав немного, она тихонько встала с постели и пошла на лучик света под дверью. В ванной она посмотрела на себя в зеркало и впервые за долгое время опять увидела свое тело. Увиденное ее огорчило. Оно стало крупнее, как будто расползлось, и пахло как-то не так. Она села в ванну и стала поливать себя из душа на гибком шланге, но запах не проходил. У Шона тоже был непривычный запах; вернувшись, она сразу это почувствовала. Но он был теплый и лежал голым. Юлианна легла к нему, прижалась поближе. Он по-прежнему спал с открытым ртом, громко распевая беззвучную песню.

На Рю-де-ла-Рокетт мадам Чичероне начала разбирать елку. С толстой гирляндой елочной мишуры на шее она снимала игрушки, напевая старые эстрадные песенки. Юлианна появилась на верхней площадке лестницы, запыхавшаяся больше обычного.

– Вот и ты, – встретила ее мадам. – Тебя можно с чем-то поздравить?

– Это заметно? – спросила Юлианна.

– Еще бы, деточка! – сказала мадам. – Уж я-то сразу по глазам вижу. Ничего нет красивее влюбленности. Ее надо прописывать как лекарство.