Текст книги "Голос"

Глава девятнадцатая

По-моему, у меня развился поистине нечеловеческий слух.

Сегодня днем, пока я жду, когда появится Сонин автобус и медленно поползет по улочке к нашему дому, я слышу буквально каждый звук. Но это совсем не те звуки, какие я привыкла слышать: не монотонные рассуждения репортеров Си-эн-эн о политике, доносящиеся с экрана нашего маленького кухонного телевизора; не голоса Джона, Пола, Джорджа и Ринго, из стереодинамиков уверяющих, что хотели бы взять меня за руку, и не мой собственный голос, им подпевающий – что, должна признаться, получается у меня довольно плохо. Нет, я слышу влажные шлепки теста, которое замешиваю, и оглушительное пение холодильника, и высокочастотный вой компьютера Патрика, доносящийся из-за запертой двери его кабинета. А еще я непрерывно слышу ровное биение собственного сердца.

А вот и знакомый звук автобусного мотора; благодаря эффекту Доплера он все слышнее по мере того, как автобус подъезжает ближе. У меня уже наготове те три слова, которые я непременно скажу, как только Соня выпрыгнет из автобуса: «Мамочка тебя любит». Больше можно будет сказать потом, а пока достаточно и этого.

Я помещаю ком теста в большую стеклянную миску, чтобы во второй раз поднялось, и полотенцем смахиваю прилипшую к пальцам муку. Надо было снять кольцо, но я забыла. Затем я заставляю себя улыбнуться – не слишком широко, не слишком по-клоунски, мне не хочется, чтобы моя улыбка выглядела как плохо наложенный грим, – и направляюсь к двери.

Соня спрыгивает с автобусной подножки, машет на прощанье мистеру Бенджамину, и автобус отъезжает, направляясь к следующей остановке, где высадит очередную порцию детишек. Ту сотню футов, что отделяют автобусную остановку от нашего крыльца, Соня преодолевает со скоростью вспугнутой дикой козочки. Что-то сегодня у нее адреналин в крови играет. Обычно она ведет себя уверенно и спокойно, но сегодня в нее словно черт вселился – просто не девочка, а комок нервов. Сияя возбужденной улыбкой, она прыгает ко мне в объятия, и левое ухо мне царапает уголок какого-то конверта, который она держит в руках; покрытые пушком щечки все в липкой шоколадной глазури.

– Мамочка тебя любит, – говорю я и чувствую на запястье: «тик, тик, тик». Мои приветственные слова еще не успели отзвучать, а Соня уже разжимает объятия и пронзительно вопит:

– Завоевала приз! – Она сует мне тот самый конверт, тычет пальчиком себе в рот и облизывает губы розовым язычком. Я, удивленно прищурившись, смотрю на нее, и она снова трижды тычет указательным пальцем в уголок рта, где еще виднеется высохшее пятно от мороженого. Я беру дочь за руку, отвожу ее пальцы ото рта и качаю головой. Иногда Соня совсем забывает о камерах слежения.

И о Стивене.

Соня снова указывает на свой рот, ей ужасно хочется, чтобы я обратила внимание на мазки засохшего шоколада в уголках ее губ, и я снова отнимаю липкую ладошку дочки ото рта и задерживаю в своей ладони. Несколько секунд, когда ребенок дома указывает на что-то пальцем или пользуется еще какими-то жестами, возможно, особого значения и не имеют – но только до тех пор, пока это не становится привычкой. И я, естественно, с болезненной четкостью представляю себе, как Соня делает нечто подобное прилюдно или, что еще хуже, на глазах у Стивена, который, черт побери, превратился в настоящее дитя шпионов[21]21
  Отсылка к шпионской комедии «Дети шпионов» (2001).


[Закрыть]. Одной рукой я крепко сжимаю пальцы малышки, а второй так и сяк верчу принесенный ею из школы конверт.

Естественно, на нем наклейка: «мистеру Патрику Макклеллану». И конверт, естественно, запечатан.

Так, приехали. Свои три слова сегодня я уже истратила, если, конечно, не считать прочитанный мной про себя список ингредиентов на пакете с мукой, а также вспыхнувшую в окошечке микроволновки зеленую надпись «Ваш напиток готов», когда я подогревала себе кофе.

– За что? – спрашиваю я, заводя Соню в дом и стараясь не обращать внимания на очередное тик-тик у меня на запястье. «Осторожней, не произносите бранных слов». Я понимаю, что тут необходим куда более длительный, чем обычно, разговор, но мне отчаянно хочется знать, что за новости принесла домой моя девочка. А еще мне хочется непременно удержать ее от безудержной болтовни – она ведь легко может выпалить больше слов, чем ей можно, а я еще не проверила, какое число показывает ее счетчик.

На кухне, пока я варю для нас обеих какао – это наш с Соней безмолвный полуденный ритуал, – она вскакивает на высокую табуретку и, выпрямившись во весь рост, выбрасывает вперед левую руку.

– Самый низкий! – оглушительно выкрикивает она.

Это еще что такое, черт побери?

И только тут я наконец вижу, какую цифру показывает ее красный счетчик. Впрочем, их все называют браслетами – и в школе, и у врача, и в рекламных объявлениях, которые показывают перед началом сеанса в кино. Черт побери, думаю я, а сама, намочив бумажное полотенце, тщательно стираю мазки засохшего шоколада с мордашки Сони – подозреваю, что именно этот шоколад и был Сониным призом, – однако новые шоколадные усы у нее появляются почти сразу же, когда она начинает ложкой черпать какао из своей большой кружки. Среди тех рекламных объявлений, кстати, можно найти средства, способные несколько ослабить воздействие электрошока при нарушении лимита; или же можно выбрать «свой любимый цвет», или «добавить немного блесток». Но, может быть, вы предпочитаете полоски? У них есть все и любого оттенка. Можно подобрать устройство, соответствующее любому вашему настроению, любому наряду, если ваш облик требует единого стиля. В ассортименте имеются даже «браслеты» с изображениями мультипликационных героев – специально для малышни.

Господи, как же мне хочется послать куда подальше всех тех, кто это создал, а также проклятых торгашей с их отвратительными попытками убедить нас, что «выбор по-прежнему огромен». Думаю, если когда-нибудь все вернется на круги своя, то все эти люди воспользуются старой привычной отговоркой: «Я всего лишь исполнял приказ».

Где-то мы уже слышали нечто подобное, не так ли?

Нет, я просто больше не могу вот так сидеть на кухне и смотреть, как моя маленькая дочь беззаботно прихлебывает какао, положив передо мной тот проклятый белый конверт, который я не имею права распечатать, как если бы в нем была, как минимум, гребаная медаль Почета[22]22
  Medal of Honour – высшая военная награда США.


[Закрыть]. Но я стараюсь не думать об этом конверте и мысленно представляю себе, как Соня на площадке для игр прыгает через скакалку и поет песенку из своего букваря «У мисс Люси был кораблик», как она хихикает, по нескольким буквам догадавшись о слабо завуалированном ругательстве, как она строится вместе со всеми на утренней линейке, перешептываясь с подружками насчет нового мальчика, появившегося у них в классе, как она пишет любовные записочки и счастливые пожелания на листочках, из которых потом складывает и вырезает всякие забавные оригами, как она произносит тысячи бесполезных, но таких драгоценных слов перед тем, как прозвенит звонок к первому уроку…

Мои мысли, точнее мой сон наяву, прерывает урчание, а затем и рычание на заднем дворе автомобильного мотора, отчетливо слышимое сквозь сетку открытой двери. Ну что ж, хорошо хоть Патрик вернулся домой до прихода мальчишек. Мне, собственно, сказать ему особенно нечего, но я непременно должна остаться с ним наедине, чтобы узнать, какую тайну хранит загадочное письмо, принесенное Соней из школы.

Да нет, на самом деле мне это уже не нужно, потому что я через всю кухню вижу светящуюся цифру на счетчике моей девочки, и до меня доходит ужасный и абсолютно точный смысл ее радостных восклицаний «Завоевала приз!» и «Самый низкий!».

Я понимаю, каких результатов добиваются в школе от маленьких учениц. Я понимаю, какими успехами хвасталась сегодня Соня. Я это поняла, увидев, что счетчик на ее тоненьком запястье показывает цифру.

Значит, в школе моя дочь весь день молчала.

Глава двадцатая

Я была права; там устроили соревнование.

В письме, которое Патрик вскрыл и сразу же мне зачитал, «с огромным удовольствием» сообщалось о начале ежемесячных соревнований для всех учащихся школы ШИД 523 – где ШИД означает Школу Истинных Девочек. По всей видимости, сыновья мои теперь ходят в школу ШИМ, то есть Школу Истинных Мальчиков – Стивен-то, можно сказать, уже отрезанный ломоть, а Сэму и Лео еще предстоит там учиться с пятого по восьмой класс. В школе для девочек такого деления нет; возможно, это тоже один из пунктов манифеста преподобного Карла – ведь таким образом старшие помогут обучению младших, а также не нужно будет удваивать количество цифровых швейных машинок и садового инвентаря для уроков домоводства.

– Для начала они решили устраивать ежедневные соревнования, – говорит Патрик, достав из холодильника пиво и устраиваясь напротив меня на барной табуретке. Он так рано обычно не начинает, но я ничего не говорю. – Приз в виде мороженого получает та ученица младших классов, которая за день произнесет меньше всего слов. – Патрик жадно пьет пиво прямо из бутылки. – Это, естественно, проверят по показателю ее счетчика.

В общем, все именно так, как я и ожидала.

А Патрик продолжает:

– В конце месяца они намерены подсчитать все показатели и…

– Слова, – вставляю я. И черный браслет у меня на левом запястье тикает один раз.

– Да, слова. Есть приз за победу в классном соревновании, который они именуют «соответствующим возрасту». Младшим девочкам в подарок предназначается кукла, ученицам средних классов – разные игры, а для тех, кто старше шестнадцати, – наборы косметики.

Супер. Скупают голоса детей в обмен на всякую дрянь.

Но хуже всего то, что Патрик улыбается.

– Ладно, хватит об этом, – говорит он. – Все это ерунда.

– Да никакая это, черт побери, не ерунда! – ору я и тут же чувствую, как проклятый браслет больно сжимает мое запястье, а затем следует четыре довольно легких укола, и я замечаю, что цифра на экране счетчика выросла с 46 до 50. Затем счетчик как-то странно квакает, точно больная лягушка, и цифра 50 мгновенно превращается в 60. Ладно, придется исключить из обращения «черт побери» и кое-что еще, а также напрочь забыть о списке Джорджа Гарлина из семи грязных слов. Хорошо бы еще понять, почему это Патрик продолжает так радостно мне улыбаться?

А он, словно прочитав мои мысли, выходит из кухни, приносит из прихожей свой портфель и ставит его между нами на кухонную стойку.

– Презент от президента, детка, – говорит он, извлекая из портфеля конверт с президентской печатью в правом верхнем углу. А слева, где обычно приклеивают марку, выдавлена серебром большая буква «И» – образец для нового значка Стивена.

Ну да, как говорится, «помянешь дьявола…». Я слышу, что вернулись наши сыновья.

Первыми в кухню врываются Лео и Сэм. Здороваются, целуют меня и тут же, словно рой пчел, лезут в буфет, чтобы перекусить. Стивен – сегодня он какой-то еще более сдержанный и сосредоточенный, чем обычно, – тоже прямым ходом направляется к холодильнику, бросив на ходу: «Привет, пап. Привет, мам».

В холодильник он, естественно, лезет за молоком, а молоко-то купить я и забыла.

– Прелестно! – ядовитым тоном замечает Стивен, вытряхивая из пакета в кружку последние капли. По-моему, его удивляет, что я никак на его замечание не реагирую, и он решает сменить тему, увидев у меня на руке новый «аксессуар». – Ого! Ты уже последнюю модель получила? Здорово! И у Джулии тоже такой, только пурпурный с серебряными звездами. Она его сегодня впервые надела и показала мне, пока мы с автобуса домой шли.

У меня нет ненависти к собственному сыну. У меня нет ненависти к собственному сыну. У меня нет ненависти к собственному сыну.

И все-таки в данный момент я его чуточку ненавижу. Совсем чуть-чуть.

– Ты все-таки прочти это письмо, Джин, – напоминает мне Патрик.

Сегодня президент Майерс опять выступал по телевидению. Такое ощущение, словно он там вечно торчит и вечно трубит победу неких новых планов, благодаря которым наша страна полностью изменится. А еще он постоянно уверяет нас, что мы стали значительно богаче, что экономика на подъеме – только не в нашем домашнем хозяйстве, о чем мне то и дело напоминает сломанный кондиционер, на починку которого нет денег, – что безработица существенно уменьшилась – ну это если не считать те семьдесят миллионов женщин, которые своей работы попросту лишились, – и вообще все у нас просто великолепно.

Все, правда, выглядело далеко не так великолепно, когда Майерсу пришлось отбивать вопросы прессы.

– Ничего, мы непременно кого-нибудь найдем, чего бы нам это ни стоило, – ответил он на вопрос о состоянии его брата. – Мы найдем того, кто сумеет вылечить моего единственного брата.

Черта с два вы его найдете! – подумала я и, заметив призрак улыбки на устах Анны Майерс, поняла, что и у нее мысли те же. Что ж, сестрица, я за тебя рада, ты молодец.

Даже если бы я и согласилась, никаких гарантий на успех нет. Афазия Вернике – штука дьявольски коварная. Возможно, у меня еще появился бы какой-то шанс, если бы я могла быть уверена, что Лин Кван точно в моей команде, а не среди запасных, о которых упоминал преподобный Карл. А еще лучше – если бы и Лин, и Лоренцо…

Нет, не буду я сейчас думать о Лоренцо. Мне вообще неприятно думать о нем, когда рядом со мной Патрик.

– Так ты собираешься вскрыть президентское письмо? – Патрику явно не терпится.

Я поддеваю ногтем клапан, и внутри оказывается один-единственный сложенный втрое листок бумаги. «Шапка» у послания какого-то странного белесого цвета. Но адресовано оно мне, доктору Джин Макклеллан. Значит, меня на какое-то время опять «переквалифицировали» в доктора?

Собственно, само письмо состоит из одного предложения.

– Ну? – спрашивает Патрик, но по его глазам я вижу: ему и так известны намерения нашего президента.

– Погоди.

Он приносит из холодильника еще бутылку пива, но пьет ее уже не с тем торжествующим видом, с каким выпил первую бутылку. Вторая бутылка имеет чисто медицинские цели: это как бы некий анестетик, помогающий дождаться той минуты, когда я, наконец, покину кухню и выскажу свое решение вслух. Но, может, Патрик рассчитывает, что я от радости начну кувыркаться прямо на этом плиточном полу? Кто его знает.

Во всяком случае, в доме сейчас слишком жарко, чтобы о чем-то думать. Куда приятней на заднем дворе под магнолией, посаженной миссис Рей.

«Пожалуйста, позвоните мне и назовите вашу цену» – вот, собственно, и все, что написал мне президент. Впрочем, даже приятно сознавать, что этот ублюдок – тоже живой человек.

Мою цену? Но моя цена такова: пусть повернут время вспять. Вот только это неосуществимо. Хорошо, тогда моя цена – это запретить Движение Истинных и стереть с лица земли его активистов, то есть вырвать с корнем сорняки на том участке земли, где раньше цвел чудный сад. А еще в мою цену входит желание увидеть, как преподобный Карл Корбин и его стая будут повешены, или разорваны на куски бродячими псами, или сгорят в пламени адского огня.

Задняя дверь дома со скрипом открывается и с грохотом захлопывается – наверное, сейчас передо мной предстанет нетерпеливый Патрик. Но оказывается, что это не он, а Соня. В руках у нее листок розовой бумаги для детских поделок; он того же цвета, что и ее губы. Подойдя ближе, она протягивает его мне.

Для шестилетки это, пожалуй, почти талантливо. Во всяком случае, этот ее рисунок явно один из лучших. Изображенные на нем шесть человеческих фигурок действительно чем-то на нас похожи – Патрик, Стивен, близнецы, я и Соня. И мы, держась за руки, стоим у нас в саду под деревом, покрытым белыми цветами-звездами. Близнецов Соня изобразила в одинаковой одежде, а у Патрика в руке портфель, больше, правда, похожий на чемодан. Рубашка Стивена, естественно, украшена новым значком; у меня волосы, как всегда, собраны в конский хвост. На запястье и у меня, и у Сони браслет – у нее красный, у меня черный. И все мы улыбаемся, стоя в солнечных лучах, а само солнце Соня разрисовала оранжевыми сердечками.

– Очень красиво, – говорю я, разглядывая рисунок, хотя красивым он мне отнюдь не кажется. Наоборот, по-моему, это самое что ни на есть уродство и даже хуже, потому что всех нас Соня выстроила «по ранжиру».

И я, вместо того чтобы стоять рядом с Патриком или хотя бы в самом конце нашего семейного ряда, завершая и обрамляя его, стою пятой по счету, а передо мной соответственно выстроились: первым мой муж, затем Стивен, а затем одиннадцатилетние близнецы. И меня Соня изобразила самой маленькой из всех, меньше только она сама. Но я все-таки заставляю себя улыбнуться, потом сажаю дочку к себе на колени и прижимаю ее головенку к своей груди, чтобы она не увидела, как в глазах у меня закипают слезы, которые я вряд ли сумею сдержать.

И снова я вспоминаю Джеки и ее последние слова – те обвинения и предостережения, которые она бросила мне в лицо там, в нашей убогой квартирке в Джорджтауне. Джеки, разумеется, была права: я жила в пузыре, который сама же и надула – постепенно, по одному выдоху за раз.

Ну что ж, мы получили по полной программе. На мне и на моей дочери проклятые наручники, которые заставляют нас во что бы то ни стало держаться в строю. Интересно, что сказала бы Джеки по поводу Сониного рисунка. Что-нибудь вроде: «Отлично сработано, Джин. Ты сама заправила автомобиль и сама же направила его прямиком в ад. Приятного тебе горения!»

Да. Пожалуй, именно так она бы и сказала. И была бы права.

Я отираю рукавом слезы и поспешно пытаюсь придать лицу веселое выражение, прежде чем позволить Соне повернуться ко мне. Затем я целую ее в щечку и проверяю показания своего счетчика.

Пока что сегодня я истратила всего шестьдесят три слова. Что ж, мне вполне хватит моего лимита для того, что я должна сказать президенту Майерсу.

Глава двадцать первая

«Я смогу это сделать», – думаю я.

Я сумею выразить свою основную мысль даже меньшим количеством слов, чем оставшиеся тридцать семь. И я мысленно репетирую свою часть этого телефонного разговора:

«Мне нужны три вещи, господин президент: чтобы с моей дочери сняли счетчик; чтобы ей разрешили не посещать школу – я сама буду с ней заниматься с пятницы по понедельник; чтобы Лин Кван стала полноценным участником проекта».

Ни к чему упоминать еще какие-то имена. Все равно Лоренцо теперь-то уж наверняка в Италии.

Соня и мальчики сидят в «малой» гостиной и смотрят мультфильмы; звук они включили на полную мощность, так что слышно по всему дому, даже на кухне. Зато на кухне относительно прохладно благодаря большому открытому окну, и потом, здесь мы с Патриком можем побыть наедине.

– Ну, детка, давай, звони, – подбадривает меня Патрик и кричит, чтобы Стивен хоть немного убавил громкость. – Звони же.

Мне никогда прежде не доводилось набирать номер Белого дома. Во-первых, Патрик начал там работать уже после того, как были введены наручные счетчики. А во-вторых, с какой стати мне вообще звонить ему на работу? Я ведь знаю, что тут же услышу в трубке еще чье-то тяжелое дыхание. Мне это совершенно ни к чему. Да и подводить Патрика не хочется.

Я ощупью нахожу нужные цифры, нажимаю нужные кнопки, но на последней чуточку ошибаюсь и набираю «пять» вместо «четырех», вот до чего сильно дрожат у меня руки. И мне отвечает чей-то голос – но это голос не секретаря и не кого-то из привратников, нет, это ЕГО собственный голос, и я старательно произношу свои тридцать пять слов.

– Извините, доктор Макклеллан, но я не могу этого сделать.

Вот только совсем не эти слова ОН произносит своим грубым хрипловатым голосом, который иногда кажется мне неестественно жестким, потому что я сильно подозреваю, что в душе наш президент – человек слабый, опасливый и неспокойный. Я, собственно, подозреваю, что все они такие.

На самом деле после мимолетной паузы президент произносит всего лишь: «Очень хорошо, доктор Макклеллан», и тут же вешает трубку.

– Ого! – Патрик потрясен. Все время разговора он стоял совсем рядом со мной, дыша пивом прямо мне в нос и внимательно вслушиваясь в каждое слово.

А еще через несколько мгновений звонит телефон, и Патрик отвечает радостным «Хэлло!». За этим следует несколько отрывистых слов: «Да». «Отлично». «Ладно». И я никак не могу понять, с кем он говорит и с чем соглашается.

– Томас будет здесь через полчаса, – говорит он. – Чтобы снять эти…

Только не вздумай назвать эти штуки браслетами!

– …счетчики.

Я киваю и вытаскиваю две коробки пасты, чтобы приготовить обед. А завтра, это я уже про себя решила, у нас на обед будут бифштексы. Целая гора бифштексов! В последнее время мы не слишком-то часто их ели.

Пока я давлю и размешиваю в миске очищенные томаты, я думаю только о Соне. О том, что менее чем через полчаса она будет свободна от этого метафорического ошейника, сможет сколько угодно петь, болтать и отвечать на любые вопросы, а не только на те, которые требуют либо кивка, означающего «да», либо качания головой, означающего «нет». Вот только я не знаю, будет ли она так уж рада этой свободе.

В колледже еще до того, как я, включив четвертую скорость, с головой погрузилась в черную дыру науки о нервной деятельности и связанных с ней речевых процессах, я изучала психологию. Точнее, «бихевиоральные науки» – детскую психологию, аномальную психологию и т. д. И вот сейчас, уставившись в миску с тертыми помидорами и чесноком, я думаю, что с точки зрения бихевиористики блестяще выполнила задачу, поставленную передо мной… государством. Ведь я, по сути дела, сама приучила Соню держать мысли и слова при себе и лишний раз их не высказывать, поощряя ее привычку к молчанию подачками в виде шоколадных печенюшек и алтея. Пожалуй, за такое меня следовало бы и материнских прав лишить.

А я постоянно напоминаю себе, что это не моя вина. Ведь я же не голосовала за Майерса.

Хотя на самом деле я вообще не голосовала.

И снова я слышу голос Джеки, которая популярно объясняет мне, какое я молчаливо соглашающееся дерьмо.

– Ты просто обязана голосовать, Джин! – возмущалась она, швырнув на диван пачку агитационных листовок, которые усердно распространяла в нашем кампусе, тогда как я готовилась к одному чудовищно трудному устному экзамену, прекрасно зная, что он будет именно чудовищным. – Обязана!

– Я обязана делать только две вещи: вовремя платить налоги и вовремя умереть, – довольно насмешливым тоном возразила я. В том семестре наша с Джеки дружба уже начинала сходить на нет. Я вовсю встречалась с Патриком и предпочитала наши с ним ночные дискуссии о когнитивных процессах гневным речам Джеки о самых разнообразных вещах, способных послужить причиной очередного взрыва ее протестных настроений. А Патрик был таким надежным и спокойным; и потом, он ничего не имел против того, что я с головой погружаюсь в работу, пока он один за другим сдает бесконечные экзамены в своем медицинском институте.

Естественно, Джеки сразу его возненавидела.

– Он же просто ссыкун, Джин. Просто ссыкло.

– Ничего подобного! Он очень милый, – сердито возражала я.

– Спорим, он цитирует «Анатомию Грея», когда водит тебя поужинать.

Я отложила свои конспекты в сторону.

– Ты имеешь в виду книгу или сериал?[23]23
  Английский учебник по анатомии человека, автор Генри Грей (Gray). Телесериал посвящен жизни и приключениям молодого врача по фамилии Грей (Grey).)


[Закрыть]

На сей раз усмехнулась Джеки. А я сказала:

– Патрик вообще не говорит о политике, Джеко. – Так я ее называла – когда-то. – А в этом гребаном городе все только и делают, что говорят о политике.

– Когда-нибудь, дорогуша, тебе все же придется переменить свое мнение. – И Джеки швырнула на мой диван, купленный в магазине подержанных вещей, какую-то книжку в бумажной обложке. – Вот, почитай-ка. Эту книжку сейчас все обсуждают. Все.

Я взяла книжку.

– Это какой-то роман. Ты же знаешь, что романов я не читаю. – Это была чистая правда; при необходимости прочитывать пять сотен журнальных страниц с научными статьями в неделю у меня просто не оставалось времени на художественную литературу.

– Хотя бы текст на задней обложке прочти.

Я прочла.

– Этого никогда бы не произошло, – сказала я. – Никогда. Женщины ни за что с этим не примирились бы.

– Сейчас легко так говорить, – возразила Джеки. Она была в своем обычном «прикиде»: низко сидящие на бедрах джинсы; коротенькая маечка, не прикрывающая живота, который Джеки и не думала ни от кого прятать, несмотря на изрядную и весьма некрасивую складку; уродливые, но страшно удобные сандалии; в правом ухе целых три кольца. Сегодня в ее коротко подстриженных, стоящих торчком волосах красовались две-три зеленые пряди. Завтра эти пряди вполне могли стать синими. Или черными. Или красноватыми, цвета черри-колы. Джеки вообще была совершенно непредсказуема.

Некрасивой ее назвать было, пожалуй, нельзя, однако ее квадратная челюсть, острый нос и маслянистые глазки парней что-то не привлекали, и у наших дверей никто не торчал, чтобы пригласить ее на свидание. Но Джеки это, похоже, было безразлично, а почему это так, я поняла далеко не сразу. Как-то раз в сентябре она затащила меня на какую-то вечеринку. Собственно, это была даже не вечеринка, а корпоратив, устроенный организацией «Запланированное материнство», и там, естественно, было полно выпивки и всевозможных закусок, которые Джеки всасывала в себя так, словно на завтрашнее утро был назначен Армагеддон. У нас с ней редко имелись свободные деньги, чтобы купить алкоголь и хотя бы какие-то убогие закуски, однако Джеки всегда ухитрялась где-то изыскать пару долларов себе на курево.

Господи, как же она тогда напилась! В итоге мне пришлось чуть ли не на себе тащить ее по булыжным улицам домой, что оказалось вдвойне сложно, поскольку она еще и пыталась курить, прикуривая свои вонючие сигареты одну от другой.

– Обожаю тебя, Джини, – сказала она, когда я наконец ухитрилась втащить ее в дверь нашей жалкой квартирки.

– И я тебя, Джеко, – машинально откликнулась я. – Чаю хочешь? Или, может, еще чего-нибудь? – Никакого чая у нас, разумеется, не было, и я, открыв банку колы, попыталась скормить Джеки пару таблеток аспирина.

– Я хочу поцелуй, – сказала она, рухнув на кровать, и потянула меня за собой. От нее сильно пахло пачулями и красным вином. – Иди сюда, Джини. Поцелуй меня.

Однако Джеки хотелось не просто чмока; она хотела долгого влажного поцелуя.

На следующий день за кофе она со смехом вспомнила об этом и извинилась:

– Извини, детка. Вчера я, кажется, была несколько не в себе.

Патрику я об этом никогда не рассказывала.

– О чем задумалась? – Вопрос Патрика застает меня врасплох, и я так вздрагиваю, что толченые помидоры брызгами разлетаются по всему столу.

О чем я задумалась? Пожалуй, о том, где в итоге оказалась Джеки Хуарес. Если она так и не решила сменить сексуальную ориентацию, то в итоге вполне могла оказаться в одном из тех лагерей, куда сгоняли всех выловленных представителей ЛГБТ. Я бы, пожалуй, поставила на лагерь.

Преподобный Карл некоторое время грезил идеей разместить геев и лесбиянок группами в одной тюремной камере, и эта идея невероятно пришлась по вкусу Истинному Большинству, но потом они от столь радикального решения отказались, сочтя это контрпродуктивным. Ведь, подумайте только, до чего они могли бы дойти! Так что преподобному Карлу пришлось модифицировать свой план, и он приказал помещать представителей сексуальных меньшинств по двое в каждую камеру: мужчину и женщину. «Ничего, они довольно скоро разберутся, что к чему», – заявил он.

Разумеется, утверждал Карл Корбин, эти лагеря – мера всего лишь временная, «пока мы не найдем нужный путь».

Только лагеря эти были вовсе даже и не лагерями, а самыми настоящими тюрьмами. Во всяком случае, официально считались тюрьмами до того, как были подписаны новые исполнительные требования относительно исполнения наказаний. И тогда, собственно, в тюрьмах нужда практически отпала, что отнюдь не означало, что и преступления больше не совершались. Преступления, конечно, по-прежнему совершаются, но вот преступников больше никуда помещать не нужно. Во всяком случае – надолго.

Я сперва вытираю красные помидорные кляксы со стола и с плиток пола, а уж потом отвечаю Патрику:

– Так, ни о чем. – Тик. Звяк. Легкий укол. Ты вышла за свой лимит, детка. Стрелки часов, похоже, после того звонка решили двигаться со скоростью улитки.

Патрик целует меня в щеку.

– Потерпи еще несколько минут, и все мы снова вернемся к нормальной жизни.

Я молча киваю. Конечно, вернемся. Но эта жизнь продлится ровно до того дня, когда мной будет найдено целительное средство для брата президента.