Текст книги "Мастер-класс"

Глава третья

Энн уже вышла на улицу – в одной руке iPad, на шее болтается лента с серебряной карточкой. Пять футов пять дюймов сплошной самоуверенности. Моя самоуверенная дочь широким шагом двинулась к автобусу и, проходя мимо той самой девочки – как же ее имя? Сабрина, кажется? – всего лишь кивнула ей в знак приветствия, а потом сразу присоединилась к группе таких же шестнадцатилетних подростков, которые, как и сама Энн, считают чужую неудачу заразной.

По-моему, эта Сабрина не совсем здорова, высокий у нее показатель Q-теста или нет. Хотя выглядит она прекрасно, волосы блестят, как это бывает только у очень юных девушек, школьная форма сидит как влитая. Короче, если судить по внешнему виду, у Сабрины есть все на свете. Однако в жизни случаются разные ловушки и возникают совершенно неожиданные помехи, и в некоторых случаях помочь не может даже бездонная яма с деньгами.

Я понятия не имела, что там с этой девочкой происходит, но мне вдруг захотелось выбежать к ней под дождь, спрятаться под ее зонтом и угостить ее бананом, овсяным печеньем, горячим шоколадом, да просто обнять и сказать, что, даже если она провалила какой-то тест, это еще не означает ее собственного провала.

Но ведь означает. В таком возрасте – тем более.

Школьники один за другим подходили к серебристому автобусу, держа в руке карты, которые требовалось сканировать. После чего раздавался довольно неприятный пронзительный звон, который было слышно даже через улицу за закрытым окном моей гостиной, и очередной обладатель серебряной карты получал доступ в автобус. Двери распахивались, поглощая его, и снова закрывались, поджидая следующего. Трудно было представить, что ученики старших классов способны проявить подобную организованность, однако все в очереди четко следовали установленным правилам. И подчинялись законам, которые эти правила подкрепляют. И я вдруг подумала: а ведь они-то и есть настоящие Ловцы Детей – те мужчины и женщины, что такие законы пишут.

Вообще-то давно следовало бы догадаться. Ведь один из них – мой муж.

Сабрина оказалась последней в очереди, и лишь в ответ на визг сканера на ее губах наконец-то появилась слабая улыбка. Перед ней распахнулись двери, дающие доступ в теплое нутро автобуса, спасающее от дождя, но она все же один раз оглянулась, прежде чем подняться по ступенькам, и как бы охватила взглядом всю нашу улицу вплоть до дома Гринов. Улыбка тут же растаяла у нее на лице. Сегодня у нее есть серебряная карта. А на следующей неделе? Кто знает?

Я, впрочем, так и не заметила лучшей подруги Энн, Джудит Грин, что очень странно, поскольку Джуди почти всегда первой садится в автобус, держа наготове свою серебряную карту. Такое ощущение, словно она живет и дышит исключительно ради школы, ради выполнения домашних заданий, ради докладов по прочитанным книгам.

Ученики Серебряной школы имени Давенпорта! Последний сигнал для вас. Автобус Серебряной школы отправляется. Последний сигнал для тех, кто едет в Серебряную школу имени Давенпорта…

«Сигнал» – слово неподходящее. Все эти слова произносит – точнее, бубнит – монотонный, лишенный выражения голос «фембота», робота-андроида с подчеркнуто женской внешностью. Этот голос, гулко разносящийся по всему кварталу, следовало бы назвать как-то иначе. Может быть, «последним предупреждением»?

Итак, дверцы серебристого автобуса в последний раз мягко открылись и закрылись, а Джудит Грин на улице так и не появилась.

Как только автобус отчалил, на освободившуюся стоянку тут же устремился его зеленый собрат. За ним выстроилась новая вереница ожидающих машин, соседские школьники по лужам брели к своему автобусу. Какой-то мальчишка нарочно прыгнул прямо в неглубокую лужицу, обрызгав грязной водой троих ближайших соседей. Те только засмеялись – в общем, как самые обычные дети.

– Фредди! – крикнула я. – Я в последний раз тебя предупреждаю! – И мне тут же захотелось забрать свои слова обратно.

Фредди наконец-то спустилась в гостиную; рюкзак тяжело свисал с ее правого плеча, отчего она была больше похожа на горбуна Квазимодо, а не на здоровую девятилетнюю девочку. И лицо у нее сразу стало какое-то старое, усталое. С утра Фредди не переписывается в Твиттере, не роется в сетях, не грызет с аппетитом яблоко – она вообще ничего не делает, только каждый раз со страхом смотрит куда-то мимо меня, где за окном поджидает детей зеленый автобус.

– В чем дело, золотце? – Я ласково прижала ее к себе, хотя прекрасно знала, в чем дело, черт бы все это побрал.

– Можно мне сегодня заболеть? – Эти слова она произнесла дрожащим голосом, этаким тоненьким стаккато, когда между каждым звуком словно повисает крошечная воздушная пауза. И прежде чем я успела ответить, Фредди в моих объятьях вдруг задрожала всем телом, да так, что даже рюкзак сполз с плеча и с глухим стуком шлепнулся на пол.

– Нет, детка. Только не сегодня. Может быть, завтра. – Я лгала, разумеется. Болезнь требует подтверждения, и даже если бы мне удалось соврать, сказав, что у девочки поднялась температура, то самое крайнее к шести часам утра вторичная проверка, которую непременно учинила бы школьная медсестра, показала бы, что у Фредди все в порядке. И тогда она потеряла бы куда больше очков, а этого мы никак не могли себе позволить – во-первых, немало вычитается за пропущенный день, даже если он пропущен по болезни, а во-вторых, еще большее количество – если болезнь подтвердить не удалось. Нет, лучше я все-таки сегодня солгу Фредди, а завтра разберемся. Я была готова на что угодно, лишь бы девочка сейчас села в автобус. – Идем, родная. Пора.

Фредди вырвалась из моих объятий так стремительно, что у меня перехватило дыхание. Она ногой отшвырнула свой рюкзак, и тот, пролетев через всю комнату, приземлился точно на «лилию мира», которую Малколм холит и лелеет с незапамятных времен; этот цветок появился у него еще до нашей свадьбы. Увидев, что натворила, Фредди истерически зарыдала. Да уж, вряд ли можно ожидать, что Малколм придет в восторг, вернувшись домой и увидев сломанную лилию.

– Я не могу туда поехать! – кричала Фредди. – Не могу! Не могу, не могу, не могу…

Черт бы побрал эту распроклятую школу!

Внезапно мы обе оказались на полу. Фредди рвала на себе волосы, а я пыталась ее остановить. Клочья светлых волос уже валялись на ковре, целые пряди были зажаты у нее между пальцами. Я просто не знала, что еще предпринять, как вдруг это безумие закончилось столь же внезапно, как и началось, и Фредди, притихнув, принялась медленно качаться взад-вперед, точно одна из этих игрушечных качалок на пружине, какие обычно устанавливают на детских площадках. Такие качалки обычно выполнены в виде какого-нибудь зверька с тупой мордой и ничего не видящими глазами. И сейчас глаза Фредди были как у этих зверьков-качалок – никуда не смотрят и ничего не видят.

Я даже прикоснуться к ней не могла, видя, в каком она состоянии, хотя мне очень этого хотелось.

Должно, наверное, существовать некое слово, способное определить, что такое Фредди, но я этого слова не знаю и не представляю даже, как оно пишется или звучит. Для меня она просто Фредди. Фредерика Фэрчайлд, девяти лет, сладкая как мед, никаких особых проблем и заморочек, если не считать самых обычных проблем и заморочек, свойственных всем девочкам ее возраста. Она отлично играет в волейбол, дает Малколму фору, сражаясь с ним в шахматы, и с аппетитом ест все, кроме брюссельской капусты. И вот сейчас этот замечательный ребенок испытывал прямо-таки панический ужас из-за какого-то идиотского теста!

В очередной раз.

– Фредди, – ласково окликнула я ее, проверив, сколько школьников осталось в очереди к зеленому автобусу. Всего двое. Сейчас просканируют их карты, они сядут в автобус, и тогда… – Детка, пора идти.

Ученики Зеленой школы имени Сангера! Последний сигнал для вас. Автобус Зеленой школы отправляется. Последний сигнал для учеников Зеленой школы…

С каким наслаждением я прикончила бы этого проклятого робота!

Пока Фредди приводила себя в порядок, я подняла ее рюкзак и сунула туда пачку бумажных салфеток, прихватив их из ящика на кухне. Затем я вложила в руку Фредди ее зеленую карту-пропуск и бодро сказала:

– У тебя все получится, уверена! Ты весь тест сдашь на «отлично»!

В ответ она лишь молча кивнула. Один раз. Господи, как же я ненавижу первую пятницу каждого месяца!

Фредди вышла из дома, когда предпоследний ребенок в очереди уже садился в автобус. Я попыталась еще раз сказать ей, что волноваться не стоит, что все будет хорошо, но она вряд ли меня услышала. Вернувшись домой, я обнаружила, что мой кофе давно остыл, а дурацкая «лилия мира», обожаемая Малколмом, выглядит так, словно в нее угодил метеорит. Я повернула горшок, чтобы самая искалеченная часть цветка смотрела в стену, и стала думать, какую бы ложь преподнести мужу сегодня вечером. Впрочем, особого значения это не имело. В последние несколько лет ложью можно было считать почти все, что я говорила Малколму, начиная с ежедневного «я тебя люблю» и кончая несколькими словами, сказанными «страстным шепотом» в те редкие вечера, когда у нас случался секс – разумеется, всегда с презервативом из той коробки, которую он держит в ящике своего прикроватного столика; разумеется, всегда с использованием особой смазки, убивающей сперматозоиды, чтобы мы уж точно больше никаких младенцев на свет не произвели.

Впрочем, Фредди я не солгала. Я не сомневалась, что тест она сдаст прекрасно. В конце концов, это у нее в генах. Что и подтвердил, кстати, пренатальный Q-тест, результаты которого я с гордостью продемонстрировала Малколму девять лет назад.

Только ведь и это тоже была ложь.

Пренатальный тест я никогда не сдавала.

Глава четвертая

Я вышла на кухню и сунула в микроволновку остывший кофе. Стоит мне подумать о генетике, и я тут же вспоминаю один разговор с моей бабушкой. Это было вскоре после того, как я узнала, что беременна Фредди.

Не очень-то приятно вспоминать об этом.

– Не нравится мне этот ваш Коэффициент. – Ома налила в крошечную рюмочку глоток шнапса, проверила уровень жидкости на свет и добавила еще с полдюйма. Я достала из холодильника бутылку с водой, открутила крышечку и, усевшись поуютней, вдруг почувствовала, что в животе у меня как будто крутится маленький тунец, внезапно решивший начать расти. – Мне не хотелось бы употреблять слово «ненавижу», потому что маленькая ненависть в один прекрасный день способна превратиться в огромный ком, и все-таки признаюсь: я ненавижу эти ваши Q-тесты.

Месяц назад было достаточно запаха алкоголя, чтобы я стремглав бросилась в ванную комнату. А теперь все уже прошло, и запах шнапса воспринимался как вполне соблазнительный.

– Ты уверена, что не хочешь капельку? – спросила бабушка. – Это тебя не убьет. Да и ребеночка тоже. – И она, вытянув руку, трижды ласково хлопнула меня по животу, уже довольно отчетливо обтянутому свитером – этакое постоянное напоминание о том, что время на исходе. – Малышка получится прекрасная. Как и твой отец, как и ты сама.

Я ненавидела, когда она вот так похлопывала меня по животу. И потом, бормотание Омы заглушало голос Петры Пеллер, доносившийся из телевизора.

Каков ваш Коэффициент? – спрашивала Петра. Она, казалось, смотрела прямо на меня.

Бутылка со шнапсом манила меня. Малколм ничего не узнает – я всегда могу использовать Ому в качестве козла отпущения, если он спросит насчет понизившегося уровня ароматной темной жидкости. Но кое-кто все равно это обнаружит. Кое-кто, сидящий в стерильном кабинете в окружении образцов мочи, принесенных из кабинета моего врача. Кое-кто, получивший образование в желтой школе и получающий зарплату за то, что исследует различные вонючие выделения беременных женщин. Кое-кто, настолько ненавидящий свою работу, что ему хочется переключить эту ненависть на кого-то другого и в первую очередь на жену того человека, который изобрел трехуровневую систему распределения детей по их IQ и при любой возможности доказывает важность этого изобретения.

И еще более важно, каков Коэффициент вашего ребенка, – продолжала вещать Петра.

– Господи, какую чушь она городит, – вздохнула бабушка. – Ребенок – это ребенок. Какое кому дело до его Коэффициента?

Я хотела сказать, что Малколму, черт бы его побрал, очень даже есть дело. Очень даже!

– А нам, простым смертным, вообще-то, известно, что означает этот проклятый Коэффициент?

Я попыталась как можно лучше объяснить ей, искусно соединяя то немногое, что слышала от Малколма, и то, что сумела понять из новостных программ. Алгоритмы давно стали намного сложней, чем те данные, что некогда были исходными и соотносились с показателями средней успеваемости в том или ином классе школы.

– Это количественный показатель, Ома. Коэффициент.

– Объясни мне, как его определить, этот количественный показатель, – потребовала она.

– Ой, ну, разумеется, по оценкам. По записям в журнале, где отмечается присутствие на уроках и активность того или иного ученика. В общем, все то же самое, что в школе всегда подсчитывали и учитывали.

– И это все? – В голосе бабушки слышалось сомнение.

Я покопалась в памяти, пытаясь отыскать некие более существенные составляющие.

– Ну, еще учитывается образовательный ценз родителей и их доход. Наличие братьев и сестер. А также IQ каждого из членов одной нуклеарной семьи.

– У тебя тоже этот Коэффициент имеется?

– Он имеется у каждого, кто окончил школу или получил разрешение на работу. И каждый месяц его подсчитывают заново. – На самом деле я давно перестала следить за этим. У меня всегда были очень высокие показатели, девять с чем-то, и это с тех пор, как несколько лет назад распределение по уровням IQ двинулось на страну широким фронтом. Я удерживалась на столь высоком уровне отчасти благодаря моим научным степеням, а отчасти благодаря вполне успешной работе преподавателем в серебряной школе. Впрочем, глупо было бы думать, что столь высокий Коэффициент – полностью моя заслуга; несомненно, положение, занимаемое Малколмом, прибавляет мне пару десятых, а то и больше. Да господи, будучи заместителем министра образования, он всего лишь на одну ступень ниже самого президента!

Ома повозилась со своим слуховым аппаратом, а затем прибавила громкость в телевизоре, где по-прежнему громогласно ораторствовала Петра. Фразы летели с экрана, точно маленькие острые дротики, пронизывая насквозь.

…особенно для тех, кому больше тридцати пяти…

…чем раньше, тем лучше…

…пренатальный Q-тест предлагает женщинам бесценную информацию, благодаря которой они способны принять невероятно важное для них решение…

…пока не слишком поздно…

Некое число сверкнуло красным в нижней строке вместе с электронным адресом Института геники, и Петра «от всей души» посоветовала всем будущим матерям записаться на бесплатную консультацию к одному из экспертов института.

– Ну вот тут они кое в чем правы, – сказала Ома, отворачиваясь от телевизора и поворачиваясь ко мне, – вы ведь действительно не можете сказать, какими они будут. А что дальше? Вот, предположим, ты проходишь тест, и согласно этому тесту твой ребенок получится «самым обыкновенным», средним. Что подобная градация означает? Является ли это одной-единственной, определяющей меркой? – Аккуратно приподняв рюмку узловатыми пальцами, бабушка отпила глоточек и продолжила: – Когда я преподавала искусствоведение – о, это было давно, слишком давно, – у меня была одна студентка, которая не могла даже сдачу с доллара правильно подсчитать. Зато у нее имелись разные другие таланты. Знаешь, где теперь эта девушка?

Это я знала. Работы «этой девушки», Фабианы Роман, имелись в каждой галерее от Восточного побережья Америки до Западного, я уж не говорю о ее персональных выставках. Даже Малколм однажды полюбовался на эти покрытые странными пятнами полотна, отчасти напоминающие работы Джексона Поллока, а отчасти – Эдварда Мунка, ну и для полноты ощущений ненавязчиво отсылающие к Кандинскому. Малколм называл эти картины «дегенеративными».

– Может, мне все-таки следует пройти этот тест? Просто чтобы посмотреть, – сказала я, уже царапая номер и единый указатель ресурса на обложке одного из родительских журналов, лежавших на кофейном столике.

Ома протянула руку и выхватила у меня журнал.

– Ома, в чем дело?

– Елена, скажи: ты ведь это не всерьез? Неужели ты и впрямь думаешь сделать этот тест? Amniocentesis[3]3
  Внутриутробный анализ (лат.).


[Закрыть], насколько я понимаю. – Бабушка произнесла слово «amniocentesis» очень осторожно, незнакомое сочетание звуков было трудным для ее старого языка. – Но пренатальный тест на умственное развитие? Хотя, может, это идея Малколма?

– Нет, – солгала я.

Конечно же, мы с Малколмом обсуждали этот тест; несколько раз обсуждали. И каждый раз все кончалось тем, что Малколм говорил: это, мол, мое личное решение, как я решу, так и будет лучше, и он со своей стороны никакого давления на меня оказывать не станет. Но я-то знала, причем знала совершенно точно, как именно, по мнению Малколма, будет для меня лучше. Мне уже осточертело выслушивать его теорию оправдания и поддержки системы всех этих показателей Коэффициента.

– Ты же знаешь, Ома, что теперь все иначе, – сказала я. – И школы совсем не такие, как когда-то.

Она налила себе еще чуточку шнапса.

– Хорошо. Тогда, как говорите вы, американцы: «Скажи мне об этом»?

Я поправила ее, поскольку она, как всегда, чуточку ошиблась, переводя в уме с немецкого на английский:

– «Расскажи мне об этом». Так говорят американцы.

– Скажи. Расскажи.

– Я вот что тебе скажу: ты бы хотела, чтобы твой ребенок учился в третьесортной школе? – решила я взять быка за рога.

Ома продолжала рассуждать о трех основных уровнях и классах. Но теперь я слушала ее вполуха, поскольку меня внезапно заинтересовало то, о чем говорит своему интервьюеру Петра. Кроме того, Петра была уже не одна: к ней присоединилась еще одна известная особа: Мадлен Синклер, министр образования и начальница Малколма.

Не заметить Мадлен было просто невозможно. Высокая, с очень светлыми – настолько светлыми, что они казались почти белыми, – волосами, заплетенными в классическую «французскую» косу, она носила исключительно ярко-синие, оттенка «электрик», деловые костюмы, сидевшие настолько идеально, что становилось ясно: они сшиты на заказ у первоклассного портного. На правом лацкане у нее всегда красовалась эмблема компании «Достойная семья». И сегодня Мадлен выглядела точно так же, хотя мне показалось, что черты лица у нее несколько заострились, стали более хищными, какими-то ястребиными, что ли.

– Рано или поздно это должно было случиться, – говорила интервьюеру Петра. – Мы достигли того уровня, когда система публичных школ[4]4
  В Америке это государственные школы, в основном для учащихся младших и средних классов.


[Закрыть] оказалась не в состоянии справляться с умственным неравенством учащихся, не в состоянии обеспечивать так называемое всеобщее образование. Когда Министерство образования запустило ваучерную программу, мне показалось, что это отличный выход из положения. И как только стало ясно, что для внедрения этой программы нужна глубокая научная база, способная установить и усилить Q-алгоритм, у меня даже сомнений не возникло: именно Институт геники эту научную базу и обеспечит.

Ома примолкла, прислушалась, да так и застыла, не донеся до губ стаканчик со шнапсом.

Телеведущий кивнул и обратился к Мадлен Синклер:

– Доктор Синклер, очевидно, и в вашей политике обнаружились некие просчеты и недостатки. Не могли бы вы рассказать об этом подробнее?

Голубые глаза Мадлен уставились точно в камеру; казалось, она беседует не с интервьюером, а с кем-то по ту сторону экрана. Возможно, она обращалась ко мне или к той старой женщине, что сидела со мной рядом. Голос звучал спокойно и терпеливо, как у опытной учительницы, делающей внушение нашкодившему ребенку и старающейся ласково объяснить смущенному малышу, что так поступать не годится.

– Те или иные просчеты и недостатки всегда найдутся, – сказала она. – Это совершенно естественно. В основном нашу политику критикуют… – тут она сладко и снисходительно улыбнулась, – …некоторые оппозиционные партии. Их представителям отчаянно хочется верить, что все мы одинаковые.

Ома слегка вздохнула.

– Что такое? – спросила я.

– Ничего. Дай послушать.

– Но самое главное, – продолжала Мадлен, – так сказать, суть дела, заключается в том, что людям все-таки нужно наконец осознать, что мы, люди, далеко не одинаковы. – Она помолчала, но, заметив, что ведущий открыл рот, собираясь что-то вставить, тут же подняла руку, призывая его к молчанию. – Итак, повторяю еще раз: все мы далеко не одинаковы. – Она опять посмотрела куда-то в пространство и, помолчав, спросила: – Скажите мне, родители, вы хотите, чтобы ваш ребенок учился в одном классе с детьми, серьезно не дотягивающими до стандартного уровня развития? С детьми, которым и в десять лет не дано понять те сложные задачи, которые с легкостью решает ваш пятилетний малыш? Которые и представить себе не могут, какие препятствия ваш ребенок уже способен преодолеть? Вы хотите, чтобы ваш ребенок учился у таких учителей, которые вынуждены распылять свое время и свое внимание на всех детей в классе, хотя их уровень развития настолько различен, что в тонкой пелене учительского внимания неизбежно образуются трещины и провалы, и в итоге каждый из детей – каждый! – рано или поздно в одну из этих трещин попадет?

– По-моему, она лукавит, – заявила Ома. – Собственно, она спрашивает о том, хотите ли вы, чтобы ваш будущий Эйнштейн учился в одном классе с двадцатью нормальными детьми. Ибо они, возможно, станут несколько тормозить развитие вашего маленького гения или даже помешают ему стать действительно Эйнштейном. – Бабушка сердито ткнула в пульт дистанционного управления, перепутала кнопки и лишь увеличила громкость как раз в тот момент, когда Петра и Мадлен, согласно кивая, принялись друг друга поддерживать. – Эти женщины – воплощенное Зло, Liebchen. А вот и мое такси! Значит, я все-таки кое-что еще слышу.

Такси посигналило во второй раз. Бабушке пора было возвращаться домой, к моим родителям, и я вышла ее проводить. Наше прощальное объятье на крыльце оказалось несколько иным, чем обычно – между нами даже как будто осталось немного пустого пространства, да и рука Омы у меня на спине, обычно такая твердая и теплая, на этот раз была какой-то невероятно легкой, почти неощутимой. Ее стаканчик с недопитым шнапсом так и остался на кофейном столике, но я, проигнорировав этот «зов сирены», выплеснула напиток в кухонную раковину и вернулась к телевизору.

Петра снова что-то говорила, рассказывала, что своим успехом обязана компании «Достойная семья».

– То, что сперва казалось заурядным движением обывателей, превратилось в огромный снежный ком, – сказала она, а я подумала: скорее уж в лавину.

Это началось в центральных районах страны, на тех бескрайних просторах, где царили пыль да грязь, среди которых работали немногочисленные фермерские хозяйства, на них и внимания никто не обращал. Хотя сами планы вынашивались и создавались в пропитанных шампанским и коммунистическими идеями салунах Бостона и Сан-Франциско. Разговоры о великих переменах велись также в благополучных пригородах крупных городов, в тех домах, где обитают представители верхушки среднего класса; там жены и матери частенько собираются в гостиных, чтобы поделиться друг с другом историями о том, какие мучения причиняют им потрескавшиеся от кормления соски и сколько бессонных ночей они проводят у кроватки орущего младенца. В общем, все это началось, быстро распространилось и мутировало подобно тому, как мутируют вирусы, одновременно удваивая и утраивая свою численность. Несколько голосов моментально превратились в могучий хор, требующий реформы образования. Нам не нужны новые программы школьного обучения, пел этот хор, нам нужно просто энергичней взяться за дело, приложить все силы для того, чтобы получить всеобщее признание; нам нужно, чтобы люди поняли: бессмысленно бросать деньги на ветер, пытаясь решить проблему школьного образования с помощью обычных мер.

Хор призывал нас отказаться от ментальности, при которой всех как бы подгоняли под один-единственный размерчик.

– Однако, – вещала Петра, – перемены в любой системе невозможны без соответствующих перемен в тех людях, которые эту систему создают. Вот тут-то и вступает в игру Институт геники.

И это была чистая правда. За десять лет существования компании «Достойная семья» конкурсы типа «Наш лучший ребенок» проводились уже в каждом штате. Мотивация у всех была разная, но в итоге людей объединяла наша тошнотворная солидарность. Так называемая Средняя Америка устала от клички «сверхпроизводители», устала от того, что ее считают недостойной привилегий; бостонские аристократы желали иметь такие школы, где все ресурсы были бы сосредоточены на успехах их собственного конкретного ребенка (хотя даже «шампань-коммунисты» высказывали определенные опасения насчет перенаселенности крупных городов – но высказывали они это в своих изысканных салонах или в гостиных пентхаусов); педиатры были обеспокоены ростом аллергий, аутизма и все увеличивающимся списком разнообразных синдромов. В общем, все хотели какого-то нового решения для накопившейся груды проблем, все хотели чувствовать себя в безопасности, всем хотелось получить свой кусочек пирога, испеченного для человеческой расы в целом, ведь было понятно, что эта страна уже в следующем поколении увидит новый стремительный прирост населения.

Люди довольно быстро сообразили, что им следует «вскочить на подножку поезда благоразумия», как любит выражаться мой супруг. Разумеется, платой за это стали существенные изменения в сфере образования, но на эти уступки людям попросту пришлось пойти: ведь администрация всегда знает лучше родителей. Да и федеральное правительство последнее слово оставило за собой, особенно когда речь зашла о тестировании учащихся и распределении их по соответствующим учебным заведениям. Стало ясно: если будущие мамы и папы будут поголовно проходить пренатальные тесты, все может пройти относительно гладко.

Если же они этих тестов проходить не станут, то трехуровневая система школьного образования и так уже существует: лучшие, хорошие и посредственные.

И тут на экране вновь появилась Мадлен – как если бы я задала некий вопрос и она решила ответить лично мне.

– …как я уже говорила, государственные школы существуют в нашей стране для тех молодых людей, которым необходимо – и они, безусловно, этого заслуживают – дополнительное внимание. Пожалуйста, не думайте, что мы отнимаем у вас детей, увозим их куда-то в дикие края. Будьте уверены: мы лишь даем им шанс на лучшее будущее. – И она отвесила аудитории свой знаменитый «классический» поклон. – Хотите, чтобы весной у вас расцвели цветы? Так дайте им самую лучшую землю, какую только можно купить за деньги. Вот, собственно, к чему стремятся наши государственные школы.

Я выключила телевизор, думая о бабушке, о ее неожиданной реакции, о ее стремительном отъезде и о том, каким пустым показалось мне ее прощальное объятье. А ведь она, возможно, права. Возможно, эти люди действительно и есть воплощенное Зло.

Но так или иначе они победили. Они так яростно вопили, так бурно голосовали, так активно требовали более жесткой антииммиграционной политики. Они отклонили предложенный закон об обязательном внимании к каждому ребенку без исключения, а также закон о необходимости обеспечить образование «людям с физическими недостатками». Не то чтобы эти политики-творцы были так уж жестоки и попросту не захотели поддержать больных и инвалидов. Нет, поддержать их они как раз хотели. Им только не хотелось, чтобы их дети учились с инвалидами и прочими «ущербными» в одном классе.

Но вот чего они тогда так и не поняли – зато я теперь понимаю отлично: можно избавиться от подпорченной рыбы, достав ее со дна бочки и выбросив, но это будет всего лишь означать, что вскоре там образуется новый слой гнилой рыбы, который придется снова извлекать со дна и выбрасывать. Так что когда до всех таких, как моя соседка Сара Грин, дошло, что происходит в нашем мире, трехуровневая система школ и сортировка детей по IQ стала незыблемым законом.

Вернувшись к действительности, я вновь подошла к окну и стала смотреть, как зеленый автобус Фредди уплывает вдаль, растворяясь в пелене дождя, и меня по-прежнему преследовал вопрос: могла ли я десять лет назад поступить иначе, если бы понимала то, что так хорошо понимаю сейчас?