Текст книги "Мастер-класс"

Глава восемнадцатая

ТОГДА:

Я сидела в той комнате на задах дома, где папа когда-то специально пробил в стене окно, чтобы устроить для меня настоящую студию. Студия, правда, уже не была только моей, но я всегда ею пользовалась, когда приезжала летом на каникулы или когда пыталась спастись в Мэриленде от промозглой февральской погоды Коннектикута и дождаться наступления весны; в Мэриленде климат был куда более терпимым. А в этой комнате зимой всегда было тепло от монотонно гудевших радиаторов, а летом прохладно, поскольку ветер продувал ее насквозь через затянутое сеткой окно, распахнутое настежь. В тот День благодарения, в ноябре, в моей студии и вовсе было на редкость уютно.

Вообще-то предполагалось, что в каникулы и на День благодарения я буду с утра до ночи заниматься и прочту массу литературы по истории искусства и прежде всего о художниках-прерафаэлитах, но меня так и манил пустой холст, он практически молил меня о цвете.

Утром ко мне заглянул Малколм, который тоже приехал домой на каникулы. Одарив меня легким поцелуем, он взял мою перепачканную красками левую руку и спросил:

– Неужели так уж обязательно заниматься живописью в этом кольце, Эл? – Затем он уставился на мою незаконченную картину, и у него вырвалось: – Господи, а это еще что такое?

– Во-первых, – сказала я, – кольцо ничего не стоит вымыть. А во-вторых, то, что ты видишь, тоже искусство. Тебе не нравится?

Он покачал головой, и я поняла: ни капли.

– Хорошо бы мне как-то вытащить тебя, детка, из этого постмодернистского мира и вернуть в мир реальный. – Он наклонил голову сперва вправо, затем влево, затем вернул ее в центральную позицию. – И что ты хотела тут изобразить?

– Секс.

– Хороший или плохой? – Малколм чуть ли не вверх ногами перевернулся, пытаясь уловить какой-то конкретный смысл в красных и оранжевых извивах.

– Хороший, – сказала я. И покраснела.

Он уселся в то кресло, в котором часто любила сидеть моя бабушка. Малколму это кресло совершенно не подходило ни размером, ни симпатичной ситцевой обивкой в цветочек. С другой стороны, вряд ли что-то здесь способно было естественным образом подойти Малколму Фэрчайлду. Он обычно сам приспосабливал окружающий мир к себе и своим нуждам, заставлял его быть подходящим.

– У меня есть новости, – сказал он.

– Хорошие или плохие?

– Отличные!

Я отложила кисть и вытерла руки тряпкой. У меня тоже были новости. Ома давно уже переписывалась по электронной почте со своей бывшей коллегой из Школы искусств и дизайна в Саванне, и в субботу мы с ней собирались поехать в Джорджию, чтобы посоветоваться насчет магистратуры. Мне очень хотелось рассказать об этом Малколму, но мы с ним заговорили почти одновременно и сразу же рассмеялись, так что он предложил:

– Давай ты первая.

– Нет. Давай ты первый.

Так у нас было всегда, особенно в тот год, когда мы с ним обручились.

Он встал, взял мои перепачканные красками руки в свои и торжественно сообщил:

– Я определился насчет программы в магистратуре.

– Это хорошо…

– А ты не хочешь спросить меня, где?

Он так симпатично надул губы, что я тут же заглотила наживку.

– Где?

– В Пенне! – И, прежде чем я успела что-то сказать, он с восторгом продолжил: – У них первоклассное педагогическое отделение. Если совместить это с получением степени по политологии, то мне все дороги будут открыты. И потом – если ты по-прежнему хочешь подумать над моим маленьким предложением – там огромное поле деятельности в области естественных наук. Как раз для тебя. Можно было бы снять квартиру в центре, подкопить деньжат и пожениться, как мы и планировали.

Мы действительно не раз об этом говорили. Но между прошлым летом и нынешним случилось немало других вещей. Я стала гораздо больше писать, пыталась искать новые формы самовыражения. Я уже успела поучаствовать в выставке в Нью-Хэвене, где жюри присудило мне награду. Меня пригласили в Саванну.

– Я…

Малколм поднял руки вверх.

– Погоди. Погоди немного и просто выслушай меня, дорогая.

Я умолкла и стала ждать.

Он вытащил из кармана куртки какой-то журнал и раскрыл его примерно посредине, где была заложена какая-то статья.

– Наука, техника, инженерное дело и математика. Они щедро вкладывают в это деньги, Эл. Полное обеспечение, гарантированная зарплата. А к тому времени, когда я достигну того уровня, к которому стремлюсь, элитным школам, специализирующимся на точных науках, будут выделять еще больше денег. Единственное, что потребуется, чтобы преподавать в такой школе, – это достаточно высокий уровень образования и развития. Но у тебя-то он и так высокий, а будет еще выше, я в этом уверен. – И в восторженном порыве он поцеловал меня по-настоящему, долгим поцелуем. – Ты моя блестящая будущая жена!

Наверное, именно тогда я и начала колебаться, опасаясь, что мне и впрямь никогда не удастся написать ничего впечатляющего, достойного большой галереи, и я навеки застряну в преподавателях, как Ома. Неужели мне хочется, думала я, только смотреть на чужие произведения и ждать, когда кто-нибудь из моих учеников получит золото, надеясь при этом, что и мое имя будут изредка упоминать в художественных кругах, например в чьем-то биографическом очерке? Если, конечно, обо мне вообще хоть кто-то вспомнит. Я представляла себя старухой, живущей за счет своих щедрых детей, и подобный вариант будущего мне совершенно не нравился.

За ланчем у меня состоялся разговор с родителями и бабушкой. Ома была, похоже, очень удивлена, когда я несколько нерешительно высказала сомнения в целесообразности субботней поездки на юг. Я что-то такое врала насчет проекта, который мне надо «подогнать», старательно делая вид, что мне весь уик-энд придется заниматься, а это означало, что мне и от своей студии придется держаться подальше. Та незаконченная картина так и осталась висеть там в воскресенье, когда папа отвез меня в аэропорт, и улыбка Омы, когда она целовала меня на прощанье, не могла скрыть разочарования, таившегося у нее в глазах.

Через четыре дня после Дня благодарения я полностью сменила свой университетский курс, перейдя с искусствоведения на естественные науки.

Как, собственно, и предлагал Малколм.

– Я всего лишь предлагаю. А ты потом кем захочешь, тем и будешь, – говорил он. Но когда я подумала о тех деньгах, которые могла бы получать, преподавая в одной из новых серебряных школ, то сразу на эту наживку клюнула. Довольно борьбы за существование! Хватит подсчитывать в кармане мелочь, чтобы оплатить счет за электричество! Мы подгоним этот мир под себя, мы заставим его подстроиться под наши цели. Мы создадим свой собственный мастер-класс.

Глава девятнадцатая

Ома допила свой сок и, усталая, снова откинулась на спинку кресла.

– Ты должна перестать думать об этих Коэффициентах, – сказала она. – Или тебе нужно научиться думать о них по-другому. С точки зрения тех вопросов, на которые тебе необходимо получить ответ. Например: хочется ли тебе отправлять свою дочь в одну из этих новых школ?

– Они совсем не такие, как… – Я не знала, как это выразить, и умолкла. – Как в тех местах, где ты родилась.

– Тебе так кажется, Liebchen?

– Ну конечно! – Ей-богу, это было просто смешно. У моей бабушки доброе сердце, но она всегда была склонна к преувеличениям, а с возрастом эта склонность еще усилилась.

Она махнула на меня рукой, словно ей хотелось, чтобы я немедленно скрылась с глаз долой. Словно почувствовала мою насмешку или заметила в моих глазах недоверие.

– Позже я еще кое-что тебе расскажу. Когда ты будешь готова это услышать. А сейчас мне, пожалуй, пора немного вздремнуть. Положи, пожалуйста, эту… эти вещи обратно в комод.

Из кухни меня окликнула мама – ланч был готов, чудесно пахло Rauladen[14]14
  Мясной рулет (национальное немецкое блюдо) (нем.).


[Закрыть] и Blaukraut[15]15
  Пряная тушеная капуста (нем.).


[Закрыть] с приправами.

– Ладно, ты пока поспи, – сказала я бабушке, – а после ланча я снова к тебе поднимусь. – Я поудобней устроила ее в кресле, а нацистскую форму аккуратно свернула и сунула в кедровый комод. Бабушка мгновенно задремала, и я вышла в коридор, тихонько прикрыв дверь в ее комнату.

Подойдя к лестнице, я увидела, что внизу стоит Малколм и смотрит на меня в упор.

– Одевайся, Елена. И захвати куртки Фредди и Энн, – приказал он, словно я была его юным ассистентом, которого он нанял в качестве стажера пару месяцев назад. И прежде чем я успела хоть слово вставить, прибавил: – Мы уезжаем. Прямо сейчас.

Я никогда не боялась Малколма; ему никогда не удавалось меня смутить или сбить с толку, как это легко получается у него, например, с Фредди, которая до смерти боится «папочкиного ругательного голоса». И все же я невольно прижалась к стене, руки и ноги как-то сразу ослабли, словно превратившись в некое подобие желе. Потому что голос Малколма звучал действительно пугающе в своей непреклонности.

Смешно, но ведь раньше я никогда этого даже не замечала.

– Прямо сейчас мы садимся за стол, Малколм. Моя мать приготовила обед специально для нас, и мы его съедим. – Для пущего эффекта я еще раз прибавила: – Да, прямо сейчас. – Вообще-то мне хотелось подойти к нему и выплюнуть эти слова прямо ему в лицо, однако ноги по-прежнему отказывались мне повиноваться. Временно, разумеется. А пока что я постаралась расправить плечи и гордо задрать подбородок – пусть хотя бы этот маленький жест даст ему понять, что меня нельзя заставить отступить даже в этом мексиканском противостоянии[16]16
  Типично американское выражение, связанное с войной против Мексики. Означает дуэль, в которой три противника, и первый стреляющий имеет преимущество.


[Закрыть].

Но это не помогло.

Малколм исчез и вскоре вновь появился, неся в охапке три куртки и три пары ботинок.

– Сегодня мы поедим дома. И завтра. И только вчетвером. – Судя по голосу, ему доставляла удовольствие подобная перспектива, и я удивилась: неужели он воображает, что я и теперь куплюсь на его дерьмовые посулы, как всегда покупалась раньше? А ведь раньше я и впрямь купилась бы. Проглотила бы и его снобизм, и его хамскую выходку по отношению к моим родителям. Проглотила бы все и не поморщилась, точно городская шлюха, продающая себя в дешевом номере за деньги, за поддержку, за одобрение.

Целую долгую минуту мы смотрели друг другу в глаза, и мне было совершенно ясно, что он все слышал, что он подслушивал, стоя под лестницей. И теперь мне ничего другого не оставалось, как взять шмотки и выйти за дверь вместе с ним, с этим моим мужем, который, как все считают, мне совершенно необходим. К которому я, однако, теперь не испытывала ничего, кроме отвращения.

Или возможен иной вариант?

Например, отказаться уехать с ним. Сойти вниз и остаться здесь, с мамой, папой и бабушкой. Попытаться открутить в обратном направлении невидимые стрелки невидимых часов. Жить той жизнью, какой я жила раньше, но по-другому, с одной лишь Фредди.

За подобными размышлениями меня и поймала Энн. И мне было достаточно ее умоляющего взгляда. Она моя дочь точно так же, как и Фредди. И я никогда не смогла бы ни разлюбить ее, ни предать.

– Что здесь происходит? – Мама подбежала к нам все еще в кухонном фартуке, испачканном мукой, которая, посверкивая, разлеталась в лучах послеполуденного солнца. Фредди, весело хихикая, тащилась за ней, уцепившись за завязки ее фартука.

До чего же я люблю, когда Фредди такая!

– Малколм хочет поехать домой, – сказала я, и Фредди тут же перестала смеяться, словно кто-то вдруг нажал на выключатель.

– Но у меня уже все готово! Я же полпалки салями нарезала! – Если, согласно Евангелию от Сандры Фишер, в нашем мире и существует настоящее зло, то оно заключается во всевозможных остатках, оказавшихся излишними; и прежде всего – в избыточном количестве холодных закусок, которые так и остались нарезанными и недоеденными. Моя мать, внучка тех, кому много лет назад довелось пережить Великую депрессию, ненавидит всякие остатки и не понимает, как это еда могла оказаться ненужной. – Останьтесь. Поешьте. А потом сразу поедете домой.

Фредди уже села на ковер, старый, потертый, выцветший, оставленный как воспоминание о самом первом доме моей матери, и еще до того, как Малколм успел открыть рот, начала привычно качаться, этими движениями как бы отбрасывая от себя враждебный окружающий мир и разрушая его, а свою боль из последних сил стараясь удержать внутри.

– Господи! – вырвалось у Малколма. – Опять?

А затем громко и ясно, этим своим ужасным наставническим голосом он прибавил нечто такое, чего даже я вообразить себе не могла:

– Вот именно поэтому ей и нужно туда поехать, Елена. У нее с головой не все в порядке.

Все мое тело и каждая конечность по отдельности откликнулись на это одновременно. Моя левая рука сама собой описала полукруг, а тело отклонилось назад без каких бы то ни было мысленных приказов. Мой рот тоже сам собой открылся и выплюнул слово «ублюдок», ударив этим словом Малколма точно так же, как и мой кулак, о крепости которого я даже и не подозревала, по собственной воле врезал ему прямо в челюсть, явно причинив боль, хоть и соскользнув немного вбок.

Малколм, не сказав ни слова, с силой пихнул мне ком из курток и обуви, и я даже слегка пошатнулась, поскольку вещи оказались довольно тяжелыми. Но все же легче той ярости, что мучительно давила мне на сердце, пытаясь вырваться наружу.

– Гребаный сукин сын! – прошипела я.

Теперь мне было совершенно ясно, что в любом случае между нами все кончено.

Мне потребовалось полчаса, чтобы надеть на Фредди куртку и ботинки.

Малколм ждал в прихожей, слегка притопывая от нетерпения ногой в элегантном ботинке итальянской фирмы «Bruno Magli» и хмуря брови. Мои родители и Энн тихо стояли в дверях гостиной, пряча встревоженные взгляды и стараясь даже не смотреть на Фредди, хотя папа каждые несколько секунд все же поворачивался в сторону Малколма и бросал на него ледяной взгляд.

– Ничего страшного, детка, все наладится, – ласково повторяла я, пытаясь одеть Фредди, но мне лишь с огромным трудом удавалось подменить этим ласковым голосом тот безобразный рев, который рвался из моей души наружу, чтобы со всей силой обрушиться на моего мужа. – Дома мы пообедаем, съедим мороженое, а потом посмотрим фильм о принцессе, хорошо?

О мороженом и принцессах я, черт побери, была способна думать в последнюю очередь. Вместо них мне все представлялись бронзовые кастеты и свирепые воительницы-амазонки.

Наконец мне кое-как удалось привести Фредди в порядок, и я сказала ей:

– А теперь поцелуй на прощанье бабушку и дедушку. – Мне очень хотелось отвести Фредди наверх, чтобы она попрощалась и со своей прабабушкой, но Малколм уже открыл входную дверь, впустив в дом струю ледяного воздуха, хотя там и без этого было весьма прохладно.

Потом пришел мой черед прощаться со всеми по очереди. Я понимала, что прощаюсь с родными не навсегда, что вскоре снова их увижу, возможно, уже в следующий уик-энд или даже раньше, поскольку при одной лишь мысли о том, чтобы провести с Малколмом хоть на секунду больше времени, чем это будет абсолютно необходимо, мой рот наполнялся горечью жгучей желчи.

Нет, это же просто прелесть, до какой степени я ошиблась! И как же долго я этого не понимала! Да и сейчас, пожалуй, еще не до конца все поняла.

Я быстро набросила на плечи куртку, сменила мягкие шлепанцы на жесткие кожаные ботинки, воображая, что это армейская боевая обувь, которая мне необходима, чтобы всего лишь доехать до дома. Малколм, возглавляя наш печальный маленький отряд, уже двинулся к машине; следом за ним плелась Фредди, затем Энн и затем уже я.

И тут в дверях появилось некое светлое облачко, при ближайшем рассмотрении оказавшееся махровым халатом и шапкой всклокоченных седых волос. Моя бабушка.

Она чуть ли не бежала вслед за нами на своих слабых ногах, опираясь на трость, и сумела-таки дотянуться свободной рукой до моей куртки, словно вцепившись в нее когтями.

– Не отпускай ее туда, Лени! Как бы тебе ни было трудно, не позволяй ей попасть в этот… в это ужасное место. – Совсем другое слово готово было сорваться с ее губ. Еще почти целая неделя пройдет, прежде чем я пойму всю тяжесть, весь смысл того слова – ад, – которое она так и не произнесла.

– Как же я, по-твоему, должна этому противостоять? – беспомощно возразила я. – Таков закон.

И тут бабушка, крикнув Малколму, чтоб подождал – причем крикнув с такой силой, которая удивила нас всех, – притянула меня к себе и задала только один вопрос:

– Ты хочешь, чтобы Фредди оказалась в тюрьме?

– Что?!

– Ты меня слышала.

– Нет, не хочу.

Малколм, стоя у водительской дверцы, нетерпеливо посигналил. Резкий звук автомобильного сигнала странной болью отозвался во всем моем теле, и я еще раз повторила:

– Нет, не хочу.

Ома расправила костлявые плечи, чуточку приподнялась, словно готовясь к схватке, словно вдруг став девочкой в форме гитлерюгенда и собираясь командовать младшими подругами, марширующими на площади.

– Тогда ты должна отправиться вместе с ней, – быстро прошептала она и крепко поцеловала меня в губы, как целовала, когда я была ребенком.

И тут же снова раздался сердитый автомобильный гудок.

Глава двадцатая

Бабуля наверняка преувеличивает, думала я, пока Малколм тащил нас всех обратно по той же извилистой дороге. Наверняка.

О государственных школах я имела представление благодаря имевшимся в кабинете у Малколма документам, а также благодаря тем фотографиям, что порой мелькали на экране телевизора во время еженедельных выступлений Мадлен Синклер. Это, конечно, не домашняя обстановка, но выглядело все вполне прилично, в помещениях было чисто, детишки улыбались, стоя рядом с «тарзанкой», прыгая в «классики» и играя в разные другие игры. Родители, приехавшие навестить учеников, расстилали на плотной зеленой траве подстилки для пикника и делали селфи с детьми, чтобы дома показать снимки бабушкам и тетушкам. Взрослые, то есть учителя, врачи и т. д., останавливались возле каждой семьи и охотно отвечали на любые вопросы.

И все же моя бабушка почему-то сравнивает наши желтые школы с нацистскими концлагерями.

На обратном пути я не сказала Малколму ни слова; мне просто нечего было ему сказать. Да и сам он, похоже, нарушать молчание не собирался. Однако именно это он и сделал и начал, разумеется, со своей обычной сентенции:

– Тебе нужно вновь сесть на поезд здравомыслия, Елена. – Он изрек это, сосредоточенно глядя прямо перед собой на двойную разделительную линию желтого цвета (желтый автобус! – тут же вспомнила я) и так вцепившись в руль, что косточки на тыльной стороне ладоней побелели и в полутьме салона казались светящимися. На его правой щеке расцветал багровый синяк. Но крови, к сожалению, видно не было, а мне почти хотелось, чтобы и кровь была.

– Не думаю, что я по-прежнему в восторге от твоего «поезда здравомыслия», Малколм, – сквозь стиснутые зубы процедила я. В боковое зеркало я видела на заднем сиденье Фредди, которая сосредоточенно считала телефонные столбы. Или километровые. Или еще что-то. Ну, ничего. Зато Энн убрала свой телефон и сидела молча – слушала.

Малколм в ответ лишь побарабанил по рулю кончиками пальцев. Если бы это был кто-то другой, я бы решила, что у этого человека нервный тик. Но это был именно Малколм. Малколм Фэрчайлд, PHD, гребаный доктор наук. У доктора Фэрчайлда не бывает нервного тика. Просто он заранее выстукивал по рулю те слова, которые собрался произнести.

До дома оставалось минут пятнадцать, когда мы свернули с главного шоссе, и постукивание разом прекратилось.

– Твоя бабушка очень стара и слишком склонна к преувеличениям.

– Возможно. Но я не хочу, чтобы Фредди отправили в государственную школу.

После этих слов Малколм с силой ударил по рулю ладонью, явно утратив терпение.

– Неужели ты не способна даже на секунду задуматься, как подобное нарушение правил, – он резко мотнул головой в сторону Фредди, – скажется на мне? На моей карьере?

Теперь уже и я напряженно выпрямила спину.

– Я не понимаю, Малколм, а сам-то ты способен хоть на секунду задуматься о судьбе твоей родной дочери?

– Ей это только на пользу пойдет.

– На пользу, – эхом откликается Фредди с заднего сиденья. – Мне все на пользу. Одна сплошная польза во всем. Польза, польза, польза. – Она опять умолкла и принялась считать телефонные столбы.

– Вот именно! – со значением говорит Малколм. – Теперь-то тебе ясно, что я имею в виду?

Когда Фредди было пять, мне казалось, что у нее одна из разновидностей аутизма, возможно, не слишком серьезная, но тем не менее. Она практически не способна была сосредоточить внимание на чем-то одном. После нескольких часов тестирования и консультаций, за которые пришлось уплатить не одну сотню долларов, наш педиатр только головой покачала.

– Аспергер?[17]17
  Синдром Аспергера – общее нарушение психического развития; сюда же относится высокофункциональный аутизм.


[Закрыть] – спросила я.

– Это, пожалуй, входит в общий спектр синдрома Аспергера, но я против подобного диагноза, – сказала она. – Я бы поспорила, если бы мне принесли конверт с таким заключением.

– Но тогда что с ней не так? – спросила я. Даже сейчас мне каждый раз хочется прикусить себе язык, когда он выговаривает эти слова: не так. Словно моя дочь – это какой-то сломанный механизм, который непременно нужно починить, потому что в нем «что-то не так».

Доктор Нгуен рассмеялась, но это был добрый смех. Она посмотрела в окно, где Фредди на детской площадке увлеченно строила какую-то башню.

– Да все с ней так. Просто у нее несколько более возбудимая нервная система, чем у других детей ее возраста, потому она и склонна тревожиться. Но она очень скоро это перерастет.

– А мне – нам – не следует как-то ей помочь? – спросила я. – Дело в том, что она иногда свернется в клубок, словно от всего мира отгородилась, и молчит. Или еще повторяет разные слова. Как эхо.

Доктор Нгуен снова рассмеялась.

– Ну и чем же вы можете ей помочь? Не стоит обращаться с ней как со стеклянной. – Она ласково коснулась моего плеча. – Обращайтесь с ней как с самой обыкновенной маленькой девочкой. Она ведь такая и есть. Может быть, лишь чуть более нервная и впечатлительная, чем другие. – Врач весьма неразборчиво нацарапала какой-то рецепт и подала его мне. – Попробуем пока легкую дозу «Паксила». Он способствует выработке серотонина.

Я знала, что это такое, и особенно мне не понравилось упоминание о нехватке серотонина.

– Значит, вы все-таки считаете, что у Фредди начало депрессии?

– Нет, что вы! Я вовсе так не считаю. Но Фредди, по-моему, склонна тревожиться из-за самых различных вещей несколько больше, чем другие дети ее возраста. А это означает, что голова ее постоянно забита некими сложными мыслями, и именно поэтому ей порой трудно сосредоточиться на чем-то ином, менее для нее интересном. Давайте договоримся: мы попытаемся воздействовать именно на эту ее излишнюю тревожность, а вовсе не на ее способность сосредотачиваться. Хорошо? – Доктор Нгуен посмотрела на часы, и я поняла, что пора уходить.

А сейчас в машине я повернулась к Малколму и сказала:

– Может быть, ей просто необходима более высокая доза этого лекарства? Ведь можно же просто попробовать? А пока ты мог бы раздобыть какое-нибудь – ну, не знаю – разрешение, или справку, или как там это еще у вас называется, позволяющее ей пересдать этот тест через месяц. – Но еще только произнося эти слова, я поняла, что моя схема не сработает, даже если Малколм согласится. Собственно, его согласие вообще никакого практического значения не имело: все дело было в самой Фредди. Ведь кто знает, до какой степени она расклеится, если всего через четыре недели ей придется снова пройти это испытание, столь для нее мучительное? И потом, я просто ненавидела себя за свой умоляющий тон, за то отчаяние, что отчетливо слышалось в моем голосе. – Ладно, неважно, – буркнула я. – Не обращай внимания.

Мне хотелось как можно скорее увести разговор в сторону от тестов и возможной их пересдачи, пока между нами не разгорелся очередной спор. В последнее время Фредди всегда была на плаву, хоть и не без труда, и благодаря собственным усилиям удерживала свой Коэффициент на уровне 8,3. Разумеется, Малколму ничего не было известно о том, сколько часов мы с Фредди провели в доме моих родителей, готовясь к экзаменам или очередным тестам; не знал он и о том, что я по-прежнему пичкаю Фредди лекарством, способствующим выработке серотонина. В общем, всем было бы лучше, если бы само слово «тест» навсегда исчезло из наших разговоров.

Затем, вспомнив последние слова, сказанные мне бабушкой, я спокойно спросила:

– А что, если мне попросить о переводе?

Побелевшие косточки на руках Малколма слегка порозовели, когда он свернул на нашу подъездную дорожку. Да и тон мой, должно быть, сработал: наверняка Малк решил, что мой гнев уже поутих. Сейчас его руки спокойно лежали на руле – этакий Малколм Расслабленный. Не слишком-то часто мне в последнее время доводилось его таким видеть. И я вдруг подумала о том, как же много у них с Фредди общего.

– Ты хочешь перевестись? Но куда? Тебе что, перестала нравиться работа в школе Давенпорта? – Малколм выключил двигатель и вылез из машины, даже не думая открыть мою дверцу и помочь мне вылезти. – У нас есть, правда, еще одна серебряная школа, но она гораздо дальше. И времени на дорогу уйдет в два раза больше.

– Вообще-то я подумывала об одной из зеленых школ. Или даже о государственной школе. – Я отстегнула удерживавший Фредди привязной ремень. Она тут же стремглав бросилась к задней двери дома и исчезла.

Малколм молча смотрел на меня.

– Как тебе такая идея?

– Эта идея не подлежит обсуждению, Елена.

– Почему?

– Во-первых, ты нужна дома. Ты нужна Энн и мне. И только по этой причине я простил тебе ту отвратительную сцену, которую ты закатила. – Он выразительно коснулся пальцем своего лица, как если бы я просто обидно, но не больно шлепнула его по щеке детской перчаткой, а не нанесла хук левой, да еще и со всей силы. – Но есть и еще одна причина.

Я и так знала, в чем заключается эта Еще Одна Причина. Если я уеду в такую школу, то окажусь примерно в том же положении, что и Мойра Кэмпбелл с нашей улицы. Дом Малколма полностью защищен от тех женщин с серыми лицами и в серых костюмах, которые с планшетами в руках терроризируют соседей «недостойных семей». Он зарабатывает в год более чем достаточно, чтобы полностью обеспечивать и Энн, и Фредди. А я – нет.

Как это обычно и бывает, активность органов юстиции и органов опеки зависит от того, на какой высоте вы способны удержать свой Коэффициент.

И, как это обычно и бывает, показатель твоего Q зависит от того, успела ли ты вовремя «вскочить на подножку поезда благоразумия».