Текст книги "Лицей 2017. Первый выпуск (сборник)"

Номинация Поэзия
Первое место

Владимир Косогов
Сборник стихотворений

Январь в новом афоне

 
Выходит человек и видит черный снег,
И лучше срифмовать уже нет силы.
Печаль светла, но длится целый век,
От моря тянет, словно из могилы.
 
 
Налево повернешь – сверкнет абхазский нож.
Зрачки красней мороженой рябины.
По снегу как ошпаренный идешь.
И снятся, кто мертвы, но так любимы.
 
 
И горы впереди на каменных клешнях,
Могучие, как профиль богатырский,
Спускаются с небес и гаснут на углях
У кельи монастырской.
 

На горьком языке

I

 
Планы на первую пенсию:
Собраться без танцев, но с песнею
И двинуть на пасмурный юг
В самолете Москва – Каюк.
В иллюминаторе – облако.
Вышло всё, видишь, вона как!
Скрутило напополам,
Но буковки – не отдам.
Это мои клинки, мои станки,
Мои здоровые позвонки,
Они еще не хрустят, огнем не горят в ответ.
Буковкам сносу нет…
 

II

 
И звезда не говорит со мною,
Как с другой звездой.
Кран пищит с холодною водою,
Неживой водой.
 
 
Пленники храпят на всю палату,
Сестры тоже спят.
Но ко мне относятся как к брату:
Нищий духом – свят.
 
 
Всё начну с начала, но сначала –
Выиграть смертный бой,
Чтобы не испачкать покрывало
Кляксой кровяной.
 
 
Чтоб летели молнии, гремело
Небо и земля.
Чтобы обездвиженное тело
Верило в себя.
 
 
Чтобы встали пленники с кровати,
Слыша этот гром,
Летней духоты, как Благодати,
Выпить перед сном.
 

III

 
Выходишь в коридор
Побыть опять никем,
Уставишься в упор
В дурацкий манекен:
 
 
Не крутит головой,
Пластмассовой ногой
Не дергает. На кой
Остался он такой?
 
 
Покурим на двоих?
Но манекен пропал
В палате для кривых
Людей или зеркал…
 

IV

 
Ушли и свет не погасили.
Одна на всем материке
Мерцает лампочка Мессии
На оголенном проводке.
 
 
К чему метафоры такие,
Где смысла не поймаешь в сеть?
Раз не возьмет анестезия,
На проводочке мне висеть…
 
 
Не для того, чтоб боль в суставах
Прошла и выпрямило грудь.
А просто есть такое право –
Уйти и лампочку свернуть.
 

V

 
Раба Божия новопреставленного Николая
встречают братья Петр, Сергей, Иван.
Загробную жизнь именно так представляю –
мягкий диван,
сидят вчетвером, о прошлом талдычат сказки,
сад-огород, прочая ерунда.
Был Николай в завязке,
не помогла даже живая вода.
Душу, к Тебе отошедшую с истинной верой,
по совести упокой.
Порохом станет память, а время – серой:
задачка по химии, писанная Лукой.
 

VI

 
Шершавой проведешь ладонью
мне по лицу, когда опять
из светотени заоконной
войдешь и сядешь на кровать.
 
 
Бульон из двухлитровой банки
поможешь в кружку перелить,
застынешь взглядом на каталке,
мол, что поделать – надо жить.
 
 
“Что принести тебе на утро?
Поговори со мной, сынок!”
Я головой мотаю, будто
ни слова разобрать не смог.
 
 
Ведь это же не ты со мною
заговорил на языке
предсмертной радости с любовью?
На самом горьком языке.
 
 
Побудь со мной еще, покуда
хватает сил не звать врача.
Я скоро выпишусь отсюда,
хребет надломленный влача.
 

* * *

 
Нас токарить учили в УПК…
Станки, глотая медные “окурки”,
Выплевывали из-под резака
“Патроны” и свистульки,
Клинцы на грабли, прочий ширпотреб,
Загубленный неточною настройкой,
На дно картонной тары, точно в склеп,
Отправлены учительскою двойкой.
Хрусти, подшипник, дергайся, рычаг.
Сорвись, резьба, на десять лет к началу,
Где я еще над книгой не зачах
Очередной бракованной деталью.
Вот потому я токарем не стал,
В слепом цеху, позолоченном стружкой,
Словесный неподатливый металл
Кромсая авторучкой…
 

Колодец

 
Колодец деревенский, перекошенный
Застрял от дома в десяти шагах.
И смотрит в воду ягодою сброшенной
Кустарник на дубовых костылях.
 
 
И мой отец без посторонней помощи
Тягучий ил со дна таскал киркой,
Чтоб ковш небесный, безнадежно тонущий,
К утру достал я детскою рукой.
 

* * *

 
вот свет и тьма а между ними
на деревянных костылях
застыв в нелепой пантомиме
младенца держит на руках
 
 
седая женщина и нечем
поправить траурный платок
и призраком широкоплечим
на помощь к ней приходит Бог
 
 
то свет лучистый слепит маму
то тьма сгущается над ней
и держит эту панораму
первоапостольный Матфей
 

* * *

 
Советских фильмов – сплошь покойники –
актеры. И глядят в экран
их постаревшие поклонники –
эпохи целой задний план.
 
 
А ведь нелепо получается:
роль каждому своя дана.
И грим смывается, снимается
картина вечная одна.
 
 
Квартира лицами заполнится,
что за столом едят и пьют.
Они такими мне запомнятся,
как только титры промелькнут.
 

* * *

 
Подкидываю дрова
в жар их переплавляя
раскидываю слова
лишние убирая
но из трубы в ответ
хилый дымок струится
это чернильный след
чтобы не заблудиться.
 

* * *

 
Оглянись: твоя ли это старость
Дребезжит посудою пустой?
Много ли стихов еще осталось
Записать в небесный обходной?
 
 
Узнаёшь звериный этот почерк:
“В” с горбинкой, сплюснутую “К”?
Успокою близких между строчек –
Это просто дернулась рука…
 

* * *

 
Вот мой дед пережил сыновей,
И поэтому жизнь его съела
До распухших артритных костей,
Но до сердца дойти не сумела.
 
 
Разве смерти спокойной просил
В 43-м, и позже, когда он
У сыновних горячих могил
Предынсультно трусился, как даун?
 
 
Будешь плыть через мутный ручей
На Никольщину в дом деревянный,
Поздоровкайся с жизнью ничьей,
Поклонись головой окаянной
 
 
И отцу моему, и дядьям,
И спасительной ангельской твари
Лишь за то, что идти по пятам
Глупым внукам они не давали.
 

М. К.

 
Пойдем со мной до поворота,
Где недостроенный дворец
Стоит как памятник комфорта
И жизни смертной образец.
 
 
Вот так закончится внезапно
Отца-строителя дисконт.
Оставишь вещи – и обратно
Въезжаешь в черновой ремонт.
 

* * *

 
К зиме на шаг несмелый подойти.
Глоток спиртного бесится в груди:
Трахею ломит, точно месит тесто.
И жизнь не зарифмуется, поди,
Переходя на ямб с пустого места,
 
 
Где мерзлая бутылка коньяка
В почтовом – вместо писем долгожданных.
Так жадно пью, как пьет у родника
Жилец многоэтажного мирка,
Спасаясь от снежинок восьмигранных.
 
 
И памяти хватает падежей
Обрисовать пейзаж с предзимним адом:
У новостройки, встретившись с закатом,
Летят окурки с верхних этажей.
Что загадать под этим звездопадом?
 

* * *

 
В пять утра запрягали коня.
И будила меня, семиклашку,
Молодого отца беготня
С полосатой душой нараспашку.
Молотком отбивали цевьё,
И точили, и прятали в сено
На телеге. И детство моё
Исчезало в тумане мгновенно.
 
 
Приезжали в затерянный мир,
Где царила трава луговая,
Где небес неграненый сапфир
Рассыпался от мая до края.
Начиналась учеба моя:
Приглядеть за работой мужскою
Мозаичным зрачком муравья,
Роговицей его колдовскою.
 
 
Кто сильнее, чем эти мужи,
Полубоги с загаром до пяток?
Шелестят их косые ножи,
У меня вызывая припадок.
Я смотрю уже тысячу лет,
Как у них за спиною ложится
Золотой деревенский рассвет –
Огнекрылая редкая птица.
 

Вратарь

– Эй, сосед? а сосед на веревке,

на веревке висит бельевой…

Олег Чухонцев

 
Изумрудная россыпь “зеленки”
На локтях, исцарапанных вдрызг.
Это я, отдохнувший в “Орленке”
И уставший от солнечных брызг!
Проскрипят дворовые качели
На невнятном наречье стальном,
Разбираться в котором умели,
Только вдруг разучились потом.
Пусть закружат. Ногами цепляю
Облаков белозубую пасть.
С каждым вдохом глаза закрываю:
Так с дощечки не страшно упасть,
Поперхнуться на стертом газоне,
Рот раззявив, как желтый пескарь.
 
 
Силуэт на соседском балконе
Ловит солнце в ладонь, как вратарь:
От волненья вспотела рубаха,
Даже солнцу в руках горячо.
 
 
Вдруг ударят качели с размаха,
Синяком разукрасив плечо.
Я не знал: до какого предела
Боль – сильна, смехотворен – испуг.
…А вратарь через месяц приделал
Бельевую веревку на крюк.
 

* * *

Никуда она не убежит

А. Б.

 
За окном нет ни вишни, ни яблони,
И отцвел золотой абрикос.
Вот и лето закончилось зяблое
Под трещотку усталых стрекоз.
 
 
Что осталось в стакане надтреснутом?
Листья мяты, истертые в прах.
Горький вкус перезрелого детства там
На соленых остался губах.
 
 
Вышло так, что, ребенок обласканный,
Вырос я в неуклюжий мешок,
Переполненный книжными сказками,
Где всегда побеждал лежебок.
 
 
Так и жил на печи, и надеялся,
Что однажды спасет от беды
Худосочная бабка-волшебница
С полторашкой живою воды.
 
 
Небылицы никак не сбываются,
До финала остался глоток.
Молодой абрикос осыпается:
Точно капельки в землю врезаются,
На вишневый похожие сок.
 

* * *

 
Толчея у ларька с шаурмой.
Я задернул цветастую шторку,
Но запомнил узор ножевой,
Разорвавший блатную наколку
На упругом мужицком плече,
Где решетки висят над иконой
И колпак на шальном палаче
У предплечья в крови запечённой.
 
 
Я такую же видел, сопляк,
У братьёв, почитающих смелость.
Мне хотелось примерить партак,
Умирать за него – не хотелось.
Детский страх… Это он уберег,
Натаскал, чтоб на съемной квартире
Равнодушно смотрел на мирок,
Где мешком человека накрыли.
 

Вакансия поэта

Д. У.

 
На последний урок прозвенел звонок,
Только мы пускаемся наутек,
Расписание презирая, –
Золотые умы, хроникеры муз.
Записались в питерский горный вуз
И пропали до Первомая.
 
 
Перегаром дыша, подпоет душа:
“Наша жизнь бездумна, но хороша,
Нам поглубже копай траншеи!”
Если вправду, Отче, блаженны мы –
Дураки, писаки, говоруны, –
Позже всех поломай нам шеи.
 
 
Чтоб узнал я вдруг: хуже смертных мук –
Ежедневно рабочий таскать сюртук,
Заходить вместо дикого зверя,
Но не в клетку – в комнату, где нежна
Не любовница больше и не жена,
Но глупышка и пустомеля, –
 
 
Подогрела обед, от помады след
Не заметила – просто отвлек сосед,
И, сверкнув золотой удавкой,
Лишний раз напомнила – выход был.
Но Господь меня уберег, простил,
Так что – радуйся и не тявкай…
 

* * *

 
В дверь ломились, в окно стучали,
Предлагали прочесть журнал,
Словно мученики, в печали
Выходили они в “астрал”.
 
 
Мне не нравятся их проекты:
Нет ни веры там, ни огня.
Я приверженец старой секты –
Акмеисты седьмого дня.
 

Номинация Проза
Второе место

Евгения Некрасова
Несчастливая Москва
Цикл прозы

Гора

Галя – гора ходячая. На улице над людьми возвышалась, за людьми – расширялась. На улице вывески загораживала, двух мужиков перекрывала. Двух с половиной, если юноши. Красивая, некрасивая – кто поймет. Не разглядишь. Ясно: большая. Гора из пейзажа, фон для главных.

У Гали подружка переднего плана – Света, для которой Галя – удобный задний. Женихов притянуть – самой засиять на фоне горы, женихов отогнать – себя выключить, с горой слиться или вовсе за нее спрятаться. Женихи гор боятся. Хорошо дружить с горой.

Мама Гали пила. Пила иногда и пилила дочь про замуж и прочее обязательное, на что горы совсем не способны. Галя-гора не жила с мамой, а ходила в комнату на Нагорной на ночь и в выходные. Вне комнаты Галя расставляла товары в гипермаркете, упиравшемся в горизонт. С ее ростом-то и без лестницы ладно. Зачем горе лестница? Света Гале не льстила, ругала ее за низкую работу, потому что сама без карьерной лестницы не могла.

Галя любила гипермаркет за постоянную жизнь, его широты и высоты. У метро надела на себя мороженую маршрутку, потряслись по кочкам, по пробкам. Милай, не погуби, – это Вика из не-Москвы молит орла-водителя. Вика, Артем и Константин Андреич ютятся в треугольничке, оставшемся вне горы. Мастеровые по полкам. Галя – уши красные – сняла шапку, голова держит ржавый потолок. Атланты в уборах не вмещаются.

 
По полкам по полкам,
По закоулкам
Растащили мы наши радости.
По полу по полу,
По половицам
Размазали мы наши надежды,
Проворонили наши желания,
Забыли, кем должны были проснуться.
 

Зеркало

В комнате Галя обычно спала, ела спасенное с кухни, переодевалась и смотрела на себя в зеркало, снова ела. Был ноутбук, да украли полгода назад. Загадкой влезли через окно пятого. Все соседи в пострадавших, в молодой семье напротив Галиной комнаты вскоре завелись деньги, а через пару месяцев – дети, сразу двойня. Жильцы думали-думали и надумали молчанье, друг с другом тоже теперь ни слова. Гале-горе слишком хлопотно, она и так раньше с соседями не говорила. Радовалась, что зеркало не тронули. О пяти стеклах, о пяти разных зеркалах сколочено вместе – чтобы всей поместиться. В первом – ноги и дальше по пояс, во втором – живот и грудь, в третьем и четвертом, боковых, – руки-плечи, в пятом – всей горе голова. Красивая, некрасивая. Кто разберет, кто оглядит. Горе бы художника с налаженной перспективой – рассказал бы другим.

 
Если меня выжать,
То ничего не останется на полу,
Даже мокрого места.
Если меня разорвать,
То ничего не останется в руках,
Даже мятой одежды.
Потому что я – пустота в форме человека,
в форме горы,
По крайней мере, так рассказывает зеркало.
 

Веселье

Галя-гора взята Светкой на вечеринку в Марьино в качестве фона. Марьино – но и Марья – край сегодня больших надежд. Светкин путь – выйти замуж до двадцати-девяти-господи-не-подведи. На Бога надейся, а Галя не плошает. Галя работала четко: вокруг Светки – контур и три потенциальных мужа. Уж почувствовала момент – женихи стали побаиваться горы, – тогда попятилась, попятилась в угол, к еде. Пять раз врезалась в гостей: языками сцепленных барышень, танцующих-целующихся, танцующих-ссорящихся, о кино спорящих и новый телефон рассматривающих. Пять раз сказала “извините”, на пятый телефон извернулся в руках у владельца гаджета и слетел на пол. Пальцы тряслись, гладили шрам-трещину экрана. Рана на телефоне, рана на душе, до секунды назад был нов. Выл бы, если бы не все. Галя-гора доедала третью курицу вилкой. Светка определилась на развилке, обняла кандидата в танце; недостаточные женихи пришли жалеть треснутый экран. Его хозяин предложил основать трест против Гали-горы. Женихи огляделись – заняться нечем, объединились. Галя-гора объела куриную ногу, запила кислятиной и ушла в туалет. Наткнулась на кису, чуть не раздавила. Светка веревочкой вилась вокруг избранника, куда ей.

Галю-гору схватили у двери, волоком на кухню, волчьей стаей обступили. Сейчас стол сломает! Поржали, раздели ниже пояса. Какие у гор расщелины-великаны! Галя-гора молчаливая, боится, не боится – неясно. Завалили герои гору, руки связали. Герои гор не боятся. Мы все теперь повязаны победой над горой. Оравой постояли, поржали, посмотрели. Какие у гор расщелины-великаны! Разбиться-провалиться! Никто не рискнет. Залились смехом и разошлись.

Потом сложились в машину: Светка с женихом, неженихи, хозяин треснутого экрана, одни-бывшие-танцующие на коленях друг у друга и Галя-гора рядом с подругой молчаливой привычкой. Едут-едут, волчья стая перемигивается, Светка шутит-вертится ящерицей, Галя молчит между ней и дверцей. Едут-едут, Марьино лучше бы Марье оставалось. Москва, ты большая ледяная глыба.

Мама

 
Мама-мама,
Муж – армагеддон,
Благородный дон – один на район,
И не твой, хоть ты вой,
Хоть ставь кормушку-приманку.
Дон разлился морем по колено,
Пей сама, пей до дна
И купи мороженце
Младшей поколенце.
Вырастет большой,
Вырастет горой,
Тебе лакомство вспомнит.
Мама-мама,
Муж – не амор, а мор,
Неблагородный дон – знает весь район,
Не свой – его бы под конвой,
Хоть ставь заборчик-проволочку.
Дом развалился мамой на кусочки,
Пью сама, пью до дна
И куплю ботиночки
Любимому скотиночке.
Вылетит другой
За чужой женой,
Ни тебя, ни Галеньку не вспомнит.
 

Потоп

У Гали-горы зазвенело в бедре во время расстановки товара. Новости: мама за Бога сработала, сотворила потоп. Галя потопала к администратору зала – отпрашиваться правдой: управдом сказал, что мама вроде создателя – смыла живых людей. Администратор ступал важно, министром или Людовиком Четырнадцатым: товары, полки – золотые канделябры, парики, зеркала. Повелеваю и разрешаю, ибо гипермаркет – это я.

Мама-раздавленная-ягода улыбалась ну-да-вот-так-вот-дочкой. На гору кинулась русалка-соседка с плечами в мокрых волосах. Русалка-ругалка орала на Галю-гору, получая эхо. Оставила хозяйничать мать-алкоголичку, которая оставила кран! Мама не то что бог – она Иоанн Креститель, Вареньке двух месяцев от роду воду в колыбель пустила, а если бы кипяток?! Слыхали, село-пяток-домов-Давыдково, мама Гали-горы теперь Вареньке крестная мать?! Оставила хозяйничать мать-алкоголичку, которая оставила кран! Второе дитё, в церкви крещенное, – Луку семи лет – чуть было не треснуло током из мокрой розетки. Оставила хозяйничать мать-алкоголичку, которая оставила кран! Кого заставить отдавать за новорожденный ремонт: потолки летящие, пол-стелющийся-ногами-любимый, мебель-дерево на заказ?! Русалка ревет, плачет сиреной. Прокляну-наколдую. Галя-гора молчит, эхо копится, твердеет, кусками сыплется. Мать-раздавленная-ягода улыбается. У русалки когти, красные глаза, сейчас-сейчас вцепится, утащит сейчас к себе в пучину на пятый этаж, раздерет на куски – и поминай как звали. Галя-гора.

Полубог

Два шажочка не дотягивал до Бога. Первый: вымок в потопе, от него не спасся (целый Бог, неполовинчатый, спасся бы), рубашка мокрая под пальто, и джинсы мокрые до щиколоток. Второй: женатый. Откуда у Бога жена? Дети – куда ни шло, не жёны ж. Запыхался – Луку и Вареньку к бабушке на семейной машине. Часто дышит, кадык пляшет, венка на шее бьется. Жену Дашу успокоил одним движением. Русалку-ведьму смыло, осталась красавица. Всех рассадил в комнате, как садовник. Гали-горы маминой неуборкой не побрезговал. Говорил, спрашивал, чудо творил: мама сделалась трезвой и приятной, и гора сама обрела дар речи. Расцвели.

Полубог видит не все, но многое. Понял, какие соседи люди, ничего-не-взять люди. Им старший ничего и не дал, чтобы отнимать. Понял и простил. Бог прощает, и Полубог прощает. Из вежливости, из формальности, из любви к жене: про работу, краны, сантехника. И тех успокоил, и Дашу. Все отдышались, успокоились, как будто и горя не знали. Мама учуяла, что прощены. Даша догадалась – поблагодарила судьбу за мужа. Галя учудила-попробовала улыбку: горы говорят, горы улыбаются. Она сразу узнала Полубога, что тут неясного. Глаза ясно-византийские, с икон, язык грамотный, радостью светится, красоты небесной.

Разговор

мама: Ты чего?

галя: Ничего. Я начинаюсь.

Начало

Начинка из любви – главного концентрата жизни. Начало Гали. Нечаянное рождение, праздник Рождества. До Полубога Галя – гора, после Полубога – человек. Любяще-дышаще-понимающий. И что теперь делать человеку?

Могла бы организовать себе мающееся счастье. Переехать к маме. Терпеть перечень ее бутылок, воней (вон отсюда, если тебе пахнет!) и скандалов. В кандалах обязанностей, оскорблений и забот. Зато близко к Полубогу. Полуслучайная лестница, полувыглядывания в окна. Лечь на линолеум, различать шаги и речи. Гладить холодный линолеум. Ладить с растущими детьми и даже Дашей. Через десять лет научиться здороваться с Полубогом не бормотанием. Обменяться с матерью комнатами через сто тысяч ругательств и слушать, как стонут по ночам в спальне. На пальцах считать дни до окончаний отпусков и на память – Полубожьи седые волосы. И душу отдать одним днём с Полубогом. Счастье же? Наивысшее, наибольшее, наитяжелейшее счастье для Гали-горы.

Но где это видано, чтобы горы жили над богами, даже над полубогами; и даже после-горы – новорожденные люди? С такой любовью даже отдельно от Полубога дышать можно. Разве ж это отдельно, когда на одном свете, под одним солнцем?

Снова разговор

телефон: Дзын-дзын-дзынь! Дзын-дзынь-дзынь!

светка: Привет. Настроение херовое. Телефон расколола. Пойдем в кино? Меня пригласили.

галька: Нет.

светка: В смысле?

телефон: Пинь-пинь-пинь…

После

Гора распалась на гальку. Гальке омываться морем любви и скитаться на волнах по миру. Нет, вначале, после Начала Галька всё расставляла товары на полке, тряслась в маршрутке-холодильнике, перемигивалась с зеркалами, щупала свое тело. Когда весна заерзала на улице, сосед-бука, подмосковный ИП, вдруг спросил Гальку, отчего она четыре дня не ела – на кухню не ходила, сидела в комнате как прикованная. Уволили или еще что? Галька, глядя на лилию на календаре за спиной спрашивателя, ответила, что забыла есть и ходить на работу.

Одним мартовским четвергом, когда черти почесывали копытца и подслушивали пятничные планы через алюминиевые кру́жки (бывшая гора их не интересовала, у нее, по их разумению, была тухло-зевотная жизнь), Галька сделала круг по своей комнате, оделась, посмотрела в затылки и лбы соседей в коридоре-и-кухне – только ИПэшник скрипнул шеей в порыве повернуться – и вышла из квартиры. В арке двери Галька зацепилась завязкой за ручку – трешка-вредина не отпускала или куртка-трусиха не желала покидать квартиру из-за предчувствий, что уже не вернуться. Галька дернула край куртки раз – ничего, дернула два – шмотка скрипела-молнией-зубами-сражалась, дернула три – завязка порвалась в протертыше. Все, совсем народилась, перерезала пуповину.

Чудо-юдо

Гора распалась на гальку. Галька морем любви омывается и скитается на волнах по миру. Любви-не-морем-даже – океаном. Он повсюду: внутри-снаружи. Чудо-юдо рыба-любовь. И рыба, и вода – в одно время. Полощет сердце, матку, мозги и всякое другое. Полощет-ласкает, явит Полубога и всю всесветную любовь вместе взятую. Оттого тепло, смело и сытно.

Галька – галька скитающаяся. Не ест, не пьет ничего, кроме дождевых капель (попавших случайно в рот), не испражняется, не потеет, не грязнится почти: правда-ложь – так свидельствовали видевшие ее. Двое галькосвидетелей пытались привести-прикрепить ее в церковь, чтобы уберечь. Юродивые – они же при церкви часто. Юродивые – это кто? С Юрой родные? Полубога Юрием звали, если что. Галька, еще пуще теперь рыбой молчащая, неожиданно: зачем мне, когда такая любовь?

Полубог первые секунды просыпания мял пустыню во рту и давался диву, вспоминал снившуюся Гора-девицу, соседкину дочку, мажущую грязью на стенах надписи. Жалел, что нет рядом ручки, чтобы записать текст. Ревнивые ресницы сонной жены попадали в глаза Полубогу, и Гора-пишущая-девица проваливалась на дно памяти. Качал Вареньку, напевал колыбельную-самоделку, вылетали из Полубожьих уст настенные строки. Пел – сам удивлялся. Пел и держал Гальку в глазах, а потом заново падал в дочкины синие.

Настенные песни Гальки в исполнении полубога

1.

 
Женщина-гора
Горит дотла
Оравой смыслов,
Пепел коромыслом.
 

2.

 
Явь не трону
Без урона,
Отломлю кусочек сна,
Что у краешка утра.
 

3.

 
Поклоны бью,
Тебя люблю;
Целовал бы
Лоно, локоны;
Муки вокруг да около.
 

4.

 
Бог – один,
Разобралась.
Полубог – один,
Разобрали.
 

5.

 
Доброе утро, доброе,
Чувство внутриутробное,
Чудо внесоборное,
Лавина моя горная,
Сыплешь и славишь,
Я начинаюсь,
Я просыпаюсь.
Любовь.
 

Другие еще не приснились, но уже Галька старается.

Счастливо

Мать очнулась, кинулась искать Гальку, много куда ходить, чтобы плакать, просить и ругаться. Галькосвидетели протоколили свои с Галькой полувстречи. Вроде она – вроде нет, вроде утро – вроде вечер, вроде пела – вроде молчала, вроде мазала стену – вроде танцевала с воздухом. Мать вылезла из запоя вброд, потом и вовсе выкарабкалась. Заходила в церковь и полюбила Полубожьих детей, особенно Луку, дарила ему кораблики из берестяной коры. Плакала, что чуется как родной внук, которого Галька не родила.

Светка в двадцать-восемь-лет-пять-месяцев-девятнадцать-дней вступила замуж в недостаточного жениха из волчьей стаи, что шутила над горой. Выносила двойню, выбросила лестницу. Лестницу взял Толя – новый работник зала, раб гипермаркета вместо Гальки. Нагорная комната сдалась помощнице ветеринара Венере, и ее Рома вынес многоликое зеркало на свалку.

Где Галька-галька, бывшая Галя-гора, – одному Богу известно. Дышит-бродит, и оттого нам то неплохо, то счастливо.