Текст книги "Лицей 2017. Первый выпуск (сборник)"

Джавад нахмурил монобровь:

– Вот если б наркоманы, с***, знали, что их ждёт смертная казнь, сто раз бы подумали, прежде чем эту гадость пробовать, да… А так – делай что хочешь, себя убивай, другим продавай, ужас, да… Не хочу поэтому, чтоб мой сын рос тут. Жену свою, когда родит, отправлю в деревню на родину. Пусть там ребенок растёт, да…

Егор оторвался от очередной книжки:

– Свой ВИЧ надо принять. Могу только посоветовать почитать Эрве Гибера, например. Но, думаю, в случае Кирилла это не актуально…

Кирилл бьет кулаком по стене. Штукатурка слетает, обнажая холодный камень.

Мы встретились с Ариной в туберкулёзном лесу. Она обрéзала дреды. Теперь у нее была короткая стрижка с выбритыми висками. Новая причёска заострила её скулы и сделала глаза большими и печальными. Или не причёска…

В тот день она прогуливала уроки. Рассказала, что ходила с мамой к Санпалычу.

– Я была уверена, что он её убедит в том, что ты не опасен. Ну, врачу-то надо доверять. Но нет. Как об стенку горох… А он ещё и обмолвился про твоих родителей…

– Да уж, удружил старик…

– Ему пришлось… Он рассказал, как ты заразился. Она думала, что ты половым путем, но ведь нет… Она заистерила ещё больше. Сказала, что у тебя генетика и всё такое.

– Она права, вообще-то, – ржу я. – Именно поэтому я никогда не буду ничего употреблять. Знаю, что сторчусь с первой дозы…

Она помолчала.

– Ладно, это всё неважно, – продолжала Арина. – Она залезла ко мне в телефон, прочитала нашу переписку, теперь знает и про тубик, и что я хожу сюда. Она меня отправляет в село к своей сестре за 400 км отсюда… Хочет оставить меня там на лето и одиннадцатый класс… Я, конечно, угрожаю ей самоубийством…

Новость почти уничтожила меня, но я надел оптимистичную маску.

– Беда в том, что если часто угрожать самоубийством, это перестает действовать, – с улыбкой сказал я. – Я тебе вот что скажу. Не сопротивляйся. Послушайся её. Пусть она успокоится. Скажи ей, что мы расстались. А когда меня выпишут, я тебя заберу, и тут уж она поймет, что разлучить нас невозможно.

– Ах ты дипломат хренов!.. Как меня всё это достало. Мне всего-то надо, чтобы я могла быть с тобой. Что за чёртовы хитрости, выдумки, что за жизнь…

– Вот такая плюс-жизнь, – я прижимаю её к себе. – Вирус, с***… Всё живое хочет убить.

Она отрицательно покачала головой и ответила с горечью:

– Нет, вирус здесь ни при чём. Это всё люди…

Егор не рассказывал, как заразился. Да это, в общем, и не важно. Нет разницы, как ты получил вирус, главное – как ты с ним живешь.

Он смаковал своё одиночество. Это присуще многим интеллектуалам. Умникам. Я тоже ведь такой, хоть и не очень умный. Но я отчуждён с детства. Отчуждён и отчуждаем. Если б я не родился с ВИЧ, а приобрёл его, как большинство, думаю, я бы, наоборот, старался прибиться к людям. Я бы убеждал себя: надо жить прежней, нормальной жизнью. Предполагаю, у меня бы получилось. Но, увы, я ни дня не жил как все.

Егор получил “плюс” в анализе на ВИЧ девять лет назад и не пил терапию, дойдя до терминальной стадии. Это было почти немыслимо, но его вытащили с четырёх клеток. Вам неведомо, но норма – пятьсот и больше. Пятьсот. Когда ему вылечат окончательно туберкулёз и поднимут иммунный статус, он поедет домой. Сможет жить и работать как все. Врачи – всё-таки полубоги.

– Почему ты столько лет сидел без терапии? – спрашиваю.

– С того момента, как узнал, страшно стало жить… Я прекрасно понимал: надо лечиться, само не рассосётся, но не предпринимал никаких шагов, пока не осознал, что уже конец… Я не мог и себе-то признаться в том, что болен, уж что говорить о других. Ужасный страх. Ужасный. Я понял, что много читал книг о смерти, но ничего из них для себя не вынес, раз так боюсь.

– Ну, хоть маме-то мог сказать? Мама у тебя хорошая? Поняла бы, наверное, поддержала?..

– Что ты, мне жаль её. Кто-то из великих сказал, мол, правду надо сообщать, будто надеваешь другому пальто, а не швыряя в лицо, как мокрое полотенце. Но правда о ВИЧ у близкого всегда будет мокрым полотенцем. Понимаешь? Я скорее умру, чем расскажу про свой ВИЧ. Вокруг меня никто не знает. Никто… Знала только одна девушка…

– Ну, девушка – это уже неплохо…

– Я написал диссертацию на тему онтологии человеческой телесности. Пытался и вируса коснуться, в частности. Но научрук эту главу зарубил. Сказал, что я притягиваю за уши то, что не имеет отношения к теме. Тогда я отказался от защиты диссертации. Плюнул на них всех. Но никто мне не мог запретить говорить на лекциях то, что считаю нужным. Там я мог разгуляться. Фуко, тот же Гибер… Так вот, о девушке. Была одна студентка у меня, она догадалась, что я болен. Её интересовало, как я с этим живу… Она разделила мою боль. У нас завязались отношения. По-своему это было чудесно. Представляешь, она хотела, чтобы я ее заразил!..

– Бывают же дуры… И ты заразил?

– Нет… Но и недолго мы вместе были. Я знал, что у меня мало времени, жаль было тратить время на эту возню… Я всё думал, что делать со своей болезнью, ну, в смысле, как её использовать. С диссертацией не вышло. Хотел снимать свои дни на камеру, ну, как Эрве Гибер… Но это вторично. Книжку написать? Художественная литература – это не моё. Сейчас вот рисую карандашом… Но кому это надо?..

– Ты её так любишь – свою болезнь, – заметил я.

– Есть такое, – с некоторой даже нежностью ответил Егор. – У меня, кроме неё, никого и ничего не осталось. Каждую минуту прислушиваюсь к себе. Что у меня нового?.. Где-то пятнышко, или лимфоузел вылез, или тошнота на лекарства… Но это и любовь, и ненависть. Я готов все виды терапии на себе испытать! Вакцину, если изобретут…

– Романтизируй ВИЧ как хочешь, но надо понять одно: здорово мы попали… – сказал я. – Я не могу подчиниться болезни. Надо как-то умудряться жить с ней, но при этом ей противостоять.

– Тоже романтизируешь, – отозвался Егор.

Конечно, он был прав.

На нашем этаже стоял полуживой телевизор. Показывал отвратно, но звук был громкий. Из коридора в тишину палаты то и дело врывались “Битва экстрасенсов”, “Дом 2” и канал “РЕН ТВ”. Последний болящие особенно любили за сладкий его елей: ВИЧ не существует, рак излечивается содой, а туберкулёз – медвежьим салом.

Обильно пытались нас полить и религиозными сиропами. Самыми разнообразными. Пока я лежал, к нам в отделение успели наведаться полуофициальная православная делегация, воодушевлённая неопротестантская компашка и странная парочка в венках и с бубнами (эти обещали научить нас “дышать пятками”, утверждали, что такое дыхание – ключ к здоровью).

Кирилл, ничуть не отвлекаясь от планшета, спрашивал каждого проповедника: нахера мы, вичушники, вам сдались?! Собственно, такой же вопрос был и у меня. Несмотря на разность своих воззрений, отвечали они примерно одинаково: там, наверху, вас любят и хотят, чтобы через болезнь вы пришли к Богу. Причем все утверждали, что у них в общинах есть ВИЧ-положительные, которые чуть ли не исцелились.

– То есть, – сказал я (уж не помню, кто в тот раз был моим оппонентом). – Вы предлагаете нам сделку? Будь хорошим или даже не так: стань одним из нас – и на земле полегчает, и на небе рай, верно?

Разумеется, тут же поджимают губы. Типа не это имели в виду. Ну а что, как не это? Что вообще такое их жизнь, тех, кто подчиняет себя массе обрядовых запятых, если не сделка?..

Я так жить не хочу. Да и если бы хотел, не смог.

В те больничные дни, несмотря на бесстыдно расцветающую за окнами весну, я был еще более пессимистичен, чем обычно. Казалось, что вновь настали мои безысходные тринадцать лет с гнетущим одиночеством, невыносимой бабушкой и каждодневным страхом смерти. Как отвлечься? Листая ленту инстаграма, конечно… Ведь в инстаграме у всех всегда всё хорошо. Может, и у меня так будет?.. У нас с ней…

Однажды утром инстаграм подсунул мне фото детских ножек в розовых пинетках с подходящими к этому случаю тегами. Это Ася родила. Здоровую и пухлую девочку, которой дали столь же пухлое имя – Соломия.

Ася и Назар – звёзды в нашей группе поддержки для ВИЧ-положительных. Оба давно с плюсом. Познакомились пару лет назад, на одном из собраний. Оба в прошлом употребляли. Последние годы Назар работает в программе реабилитации для наркозависимых, а Ася – фандрайзером (вот это словечко!) в благотворительном фонде, который помогает людям с ВИЧ. Поговаривают, что оба этих проекта скоро закроют… Но ребята – оптимисты. Верят, что и дальше смогут помогать таким, как мы.

Я написал дежурное “Поздравляю!” к фотке с пинетками, и Ася тут же пригласила меня на выписку из роддома и праздник по этому случаю. Прогуглив, памперсы какого размера положено покупать новорожденным, я двинулся к роддому.

У входа стоял Назар, поддерживая за локоть свою бабушку. Приехала она аж из Черновицкой области. Бабушка очень волновалась. Наверное, в такой степени, в какой в семьдесят лет лучше не надо.

– Может, это я её, внучку-то, в первый и последний раз вижу… Надо пока держаться, – повторяла бабушка.

– Тю, бабуся – говорил Назар. – Ты ещё Соломийку под венец проводишь…

– Под венец, – прошипела курившая рядом роддомовская акушерка и вдруг кивнула мне: – Слушай, ты же ведь их друг? Ну, этих, Музычко?.. Знаешь же, что у них обоих болезнь неизлечимая, ты в курсе, какая… А они рожают… Тьфу ты!.. Ну ты-то вроде нормальный парень, дружишь с ними, почему ты им не сказал, ну куда вам, наркоманам, рожать?!

– Может, я им ещё должен был сказать: куда вам, спидозным наркоманам, жить на белом свете? Ведь, – я взглянул на её бейджик, – Юлия Иванова, акушерка первого родильного отделения, хочет, чтобы вокруг неё были только такие же юли ивановы, и больше никого…

– Придурок, – сказала Юлия Иванова и, смерив меня презрительным взглядом, удалилась.

Тут, наконец, вышла Ася. Спешно передав четыре килограмма кружев Назару, она бросилась целоваться и обниматься с друзьями и родными и улыбаться в несколько объективов разом. Говорю же – она у нас звезда… Моя Арина повторяет, что, “когда вырастет”, хочет быть как Ася.

Они зазвали меня к ним домой. Сказали, что бабушка привезла с Украины “такое сало, которое быстро поставит меня на ноги”.

– Бабушка-то про ВИЧ в курсе? – шепчу я Асе.

– Ну, конечно, – смеётся она в ответ. – Бабуся! Ну-ка толкни нам свою ВИЧ-теорию.

– А? Шо то воно ваш вірус? Не голод й не война – то є головне. Я голода не знала, дякувати Господові Богу. А ось мати моя були казали, що її леда чи не з’їли. Було їй двадцять років в тридцять другому, вона на Київщині жила. Гналися-гналися за нею, та вона впала долі в яр… Вони й подумали, що вона вмерла, розбилася, ніхто за нею не поліз, та й відки на це сили… А вона вибралася… Хоч була пухла вже від голоду… Потім батько мій її побачив, полюбилися вони… Забрав до себе, де не такий голод був, а з сорок п’ятого, коли батько з войни вернувся, вони на Буковині оселилися – там я і світ Божий побачила, отако… А ви кажете: віруси, віруси… Да які віруси!.. Зараз все лікують. Головне, абись люде один одного не їли…[1]1
  А? Да что ваш вирус? Не голод и не война – вот что главное. Я голода не знала, слава Богу. А вот мать мою чуть не съели. Ей было двадцать лет в тридцать втором году, она на Киевщине жила. За ней гнались-гнались, но она упала в овраг… Они подумали, что она умерла, разбилась, никто за ней не полез, да и откуда на это силы… А она выбралась… Хоть и пухла уже от голода… Потом её мой отец увидел и полюбил… Забрал к себе, туда, где не такой голод был, а с сорок пятого, уж когда отец отвоевал, они на Буковине обосновались – там я и родилась… А вы говорите – вирусы, вирусы… Да какие вирусы!.. Сейчас всё лечат. Главное, чтобы люди друг друга не ели… (Пер. с буковинского наречия укр. яз.)


[Закрыть]

Соломия, которую велено было называть просто Мией, сытая, спала в кроватке. Я впервые в жизни видел человека пяти дней от роду. Всегда думал, что у младенцев спокойные и безмятежные лица, а оказалось, нет. Лицо Мии частенько вздрагивало, по ресницам будто пробегал ветерок, уголки рта то опускались, то поднимались. Казалось, она только притворяется, что спит, а на самом деле размышляет, что же ей теперь делать на этой планете.

– Ну что, Мийка, отрицательная дочь положительных родителей, – сказал я ей. – Попробуешь сразиться с миром?

– На хрена мне сражаться? – словно возражала мне Мия очередной сонной гримаской. – Я хочу просто жить.

И если она так действительно подумала, она была абсолютно права.

Выглядел я, по правде говоря, ужасно. Вес возвращался неохотно, глаза ввалились, заострились скулы. Бледный я был, как больничный потолок. Несмотря на это, у местных девушек я был популярен. К своему удивлению, я заметил, что романы здесь были не редки. Хотя это и объяснимо – слишком долго тут обычно лежат, почему бы со скуки не замутить?.. У меня, конечно, таких мыслей и не было: Арина и здешние обитательницы очень контрастировали…

Частенько в туберкулезном лесу я болтал с девчонкой с первого этажа. У нее была одна из самых незавидных разновидностей туба. Острый миллиарный. Здесь она лежит уже больше года.

Я спросил, почему её не навещают родные, и сама она не уходит на выходные. Оказалось, с семьёй не общается.

– Как я могу относиться к своим родителям, если они назвали меня Клава?! – она мусолит краешек скатавшегося китайского халата. – Я всегда у них была толстая, страшная, тупая. Отговорили в универ поступать. Какой тебе, мол, универ, иди учись на товароведа в техникум… У подруг у всех парни, отношения, а я вечно одна. И тут, понимаешь, реально, как в сказке. Звонок телефона. “Клавдия, увидел тебя “ВКонтакте” и сразу понял, что ты – моя судьба”. Именно так он и сказал. Ну, какая бы на моем месте устояла?.. И не надо так улыбаться…

– Я бы не улыбался, если б вчера ты мне не сказала, по какой статье он был осужден…

– И что смешного? – оскорбилась Клава. – Ну да, за изнасилование. Но она Славку оговорила. Все было по согласию. А она его подставила. Синяки сама себе сделала. Она от него избавиться хотела. У неё новый хахаль уже был, бывший мент. Конечно, у них там все схвачено, у мусоров…

– Ты не боялась его?

– Нет… Тот, кто так говорит, такие письма и смс пишет, точно никого не мог изнасиловать. Нет, не то чтобы он мухи не обидит, я так не говорю… Он и за разбой сидел раньше, и за кражу. По молодости, по глупости… Он такое мне говорил. Столько нежности, любви. Страсти…

Последнее Клава говорит полушёпотом, с придыханием. Мой рот опять растягивается в улыбке.

– Ну и дурочка же ты, – говорю. – Он же использовал тебя явно. Продукты ему присылала, деньги на телефон, да?..

– Ну конечно. Но он себя очень ругал, что берет у женщины деньги!.. Говорил, на воле себе не позволял такого. Обещал, что выйдет, заработает – в сто раз больше мне отдаст.

– Отдал?..

Клава помрачнела:

– Нет, не отдал… Я его встречала с зоны. Он был так рад. Как ребенок. Сказал, я одна у него на этом свете осталась. Я работала тогда в магазине, уже год как, зарабатывала более-менее… Квартиру сняла – не с моими же родителями жить. Они от меня вообще отказались, как только узнали, что я с зеком связалась. И там пошло-поехало. Пьянки-гулянки. Друзья. Бабы какие-то… И тубик один сиделец бывший нам принес…

– Что ж ты их не выгнала, да и Славку своего тоже? Нафига такое счастье?

Она пожимает плечами:

– Не знаю… Надеялась, наверно.

– Вот и донадеялась. Он же подставил тебя.

– Сама виновата, – вздохнула Клава. – Не надо быть такой дурой. Для меня и тыща-то баксов – немаленькие деньги, а уж что говорить про пять. Он говорил, что деньги нужны, чтоб взятку дать… И дальше он начнет работать, магазин откроет, мы заживем… Ребёнка родим. Слава тебе господи, я хоть не залетела от него… Занять мне не у кого было. Только соседка на ум пришла. Лучше б она отказалась тогда давать мне в долг. Славка с её деньгами пропал… Потом я узнала, что его опять посадили за разбой. Взяла кредит – отдала соседке деньги. А мне вот проценты капают… Иногда от мыслей, как дальше быть, – хочется в петлю…

– А сейчас, когда он снова сидит?.. Опять перезваниваетесь, переписываетесь?..

– Нет, ничего о нём не знаю. Только знаю, что в Иркутской области…

– Он, наверно, новую себе нашёл.

– Может быть.

– Любишь его до сих пор?

Клава отвечает не сразу.

– Не знаю… Много было такого, что я люблю вспоминать. Всё-таки я счастливая с ним была. Как никогда в своей жизни. Но, конечно, я понимаю, это он во всем виноват, что со мной случилось. И долг, и тубик… Хорошо, хоть ВИЧ мне не принес…

И тут же осекается:

– Ой, извини, пожалуйста!.. Что я говорю…

– Да нет, ты права. Это действительно прекрасно…

В тубдиспансере пили все, кто еще не был отправлен в морг. Ну ладно, почти все. Всё-таки не только маргиналы были здешними постояльцами. Хватало и тех, кого принято называть нормальными: благого вида старушки, филологические студентки (они, Тася и Сима, говорили мне: “Теперь мы к Чехову относимся совершенно особенно!”), жилистые деревенские мужички, до последнего жевавшие сушёные медведки, прежде чем обратиться к врачу… А еще ходили слухи, что в отдельной хорошей палате тут лежит работница мэрии, которая на протяжении нескольких лет варила собак в надежде на излечение от туберкулёза. Всякие, в общем, были люди…

На все предложения выпить я отвечал отказом. Хотя синька бы непременно скрасила мое пребывание в этом чудовищном месте, но ради своей печени (ежедневно я печалил её восемнадцатью таблетками) я решил оставаться в трезвом режиме. Да и понаблюдав здесь за теми, кто беспробудно пробухал всю свою жизнь, видя их беззубые шамкающие рты, изъеденные палочкой Коха глаза, жёлтые пальцы и бугристую кожу, я чуть ли не дошел в своих убеждениях до крайнего ЗОЖ.

Однажды Кирилл притащил какое-то сатанинское пахучее зелье. Егор и Джавад попробовали, но сказали, что пить это невозможно.

– Ну ладно, – сказал пребывающий в неожиданно веселом настроении Кирилл. – Раз не хотите, буду один пить за свою новую жизнь.

– К “Анонимным”, что ли, решил пойти? – спрашиваю.

– Не, – мотает головой Кирилл. – На море поеду.

Мы переглядываемся, мол, ну не идиот ли.

– Я посмотрел “Достучаться до небес”… Всё во мне перевернулось. Я никогда не видел море…

– У тебя иммунный статус ни к черту, какое море?! – реагирую я. – Тебе надо долечить острую стадию туба и пить уже нормальную схему против вируса. А то на зоне ты ту еще резистентность схлопотал. Понимаешь? А потом уже море… Да и на какие деньги ты собрался ехать?

– Ради такого найду денег… Я хочу, понимаешь, хочу! Нет, я мечтаю! Я что, не имею права съездить раз в жизни на море? Сколько мне осталось?.. Неизвестно ведь, вылечат меня или нет… А так, хоть что-то хорошее в жизни увижу.

– Туда придется брать с собой себя, – сказал Егор. – От себя не убежишь. На море тебе будет так же паршиво. Не обольщайся. Я за девять лет с ВИЧ где только не был… Веришь, на душе легче не стало.

– А мне станет, – с детским упрямством твердил Кирилл. – Я знаю.

У Джавада навернулись слезы. Он был самым добрым из нас.

– Слушай! – сказал он. – Давай я тебя на Каспийское море отвезу, как только выйдем отсюда, да? Бесплатно! Жить там есть где. Примут хорошо…

– Каспийское море – это на самом деле озеро, – вставил Егор.

– Да какая разница?! – эмоционирует Джавад.

– Нет, я на настоящее море хочу, – морщась от своего адского напитка, говорит Кирилл. – Которое не озеро…

– Ласты, маску подарить тебе?.. – подколол его Егор.

Мы смеёмся над Кириллом. Он привычно обижается. Хотя я чувствую – мыслями он не с нами. Он там, на море, которое увидел в этом попсовом, только на территории бывшего СССР культовом фильме.

На самом деле, зря я над ним издеваюсь. Каждому нужна анестезия. У него сначала был героин, теперь вот – мечта о море.

А у меня была Арина. И точно так же сейчас – о ней мечта.

– Как ты там?

Более безразлично может звучать только вопрос “Как дела?”. Ох уж мне эти телефонные разговоры.

– А как бы ты себя чувствовал в посёлке, который называется Пролетарский?.. – ворчала в ответ Арина. – Школа здесь лажовая. Люди вообще… жесть… Мне уже досталось и за татуировку, и за пирсу.

– Что значит “досталось”? – волнуюсь я.

– Да я не в том смысле. Тетка моя увидела меня – давай орать. Она-то меня помнила такой, какая я была в тринадцать лет, когда мы виделись последний раз… Ребята здесь тоже, сам понимаешь. Я ни с кем не общаюсь, кроме своей двоюродной сестры… Хорошо хоть, учебный год скоро закончится. Месяц осталось продержаться. Потом засяду одна в комнате. И так и просижу до осени, пока тебя не выпишут.

– Напишешь свой вариант нашей книги?

Она только печально вздохнула. Оба мы были там, где быть не должны.

– Пейзаж тут… – продолжала Арина. – Памятник Ленину и три елки. Выть хочется. А нам задали написать реферат “Культурное наследие Пролетарского”. Какое, на хрен, культурное наследие?!

– Ну не накручивай себя, маленькая. Смотри. Через четыре с лишним месяца сентябрь. В том сентябре мы познакомились, а в этом сентябре будем снова вместе… А может, все-таки уговоришь маму, чтобы хоть на пару дней приехать домой?..

– Не хочу я домой. Мама помирилась с этим своим… Видеть опять, как он яйца почесывает и ходит, как хозяин, по квартире – нет уж, не хочу… Хочу только быть с тобой… Но не час в диспансере. Часа очень мало. Лучше уж буду тосковать, пока не получу тебя целиком.

– Меня не перетоскуешь.

Это была правда. Тосковал я ужасно. С того самого дня, как она уехала, я постоянно думал: что мешает мне сорваться и поехать за ней? Плевать на туберкулёз. Долечусь как-нибудь. И она, я знаю, в глубине души ждала: неожиданно я ворвусь в этот чёртов Пролетарский, заберу её и… Неважно, что будет потом, что судьба мне просто так её не отдаст.

Так что мне мешает? Малодушие. Жизнь приучила меня сидеть тихо и не высовываться лишний раз. А ведь когда, как не сейчас, совершить безрассудный поступок… Но нет, не хватает духа. Послушно выкладываю таблетки в три ряда, гуляю по лесу, стреляю у Егора пессимистичные книжки.

А ведь она для того, чтобы быть со мной, ушла из дома. Перессорилась со своими друзьями, оказавшимися СПИДофобами. По деревьям на рассвете лазила, чтобы увидеть мою туберкулезную рожу. А я, что сделал для неё я? Почему я такое чмо?..

Боюсь, что разлюблю её. Что значит разлюбить? Не испытывать трепета при воспоминании: а какие у неё запястья, как она хмурит лоб, где у неё родинки… Я уже от неё отвык. Надеюсь, это не означает, что разлюбил.

Нет, ничего не изменилось. Если б не любил, не просыпался бы каждое утро, что довелось встретить без неё, с матерным монологом о тщетности жизни в голове.

– Ася, мне правда дико неудобно, – нелепо оправдываюсь, разглядывая яркую тряпку, внутри которой, крепко привязанная к маме, спит Мия. Дурацкой вдруг кажется моя спонтанная просьба, из-за которой Ася вырвалась из их, должно быть, идеального семейного мира на улицу Больничную, дом 1 “в”. – Но я вспомнил, что ты мне рассказывала про хоспис… И я подумал, что, может быть, мне разрешат туда приходить… Понимаешь? Я много чего могу. Ну, там капельницы ставить, пролежни протирать…

– Почему не хочешь у себя в тубе этим заняться? От туберкулеза, сам знаешь, наши чаще умирают…

– Заведующая вытаращила глаза и услала меня в палату. Не надо, говорит, мне волонтеров никаких. Знаю я вас, говорит, настраиваете больных против врачей…

– Ладно, пойдем в хоспис, – согласилась Ася и с улыбкой добавила: – Кстати, много ты пролежней-то за свою жизнь протёр?

Я смутился:

– Ну, с теорией я хорошо знаком…

И мы двинулись к паллиативному отделению местного ракового корпуса. От моего диспансера его отделяет дивный туберкулёзный лес. Утешаю себя: хоть просьба моя и бестактна, с младенцем, наверное, полезно гулять среди деревьев…

Заведующий отделением нас ждал. Вернее, Асю. К ней, как я понял, он относился благосклонно – она несколько лет, вплоть до родов, приходила сюда и помогала персоналу. А вот я оказался для него сюрпризом.

– По-моему, молодой человек, вы – первый больной ВИЧ, не считая Аси и её мужа, который выразил желание помогать нашим больным на таких вот волонтёрских началах. Ася долго к нам ходила… Но, знаете, у нас сейчас двенадцать человек с онкологией на фоне ВИЧ… Наши медсёстры в принципе справляются. Я даже не знаю, нужны ли вы тут…

– Я нужен, – отчеканил я. – Я здесь необходим.

– Да? – удивился заведующий. – Почему же вы так уверены, позвольте спросить?

– Потому что если я им буду ставить капельницы, то резиновые перчатки надевать не стану… Мы сейчас шли по коридору… Так ваша медсестра отрицательному больному ставит капельницу голыми руками, а нашему, вичёвому, из той же палаты её же делает в перчатках… Зачем вы унижаете людей? Даже тех, кому осталось всего ничего?..

Он развёл руками.

– С этим я ничего не могу сделать. Люди боятся. Вот и всё. Хоть и знают, что не заразятся, а страх этот никуда не деть. Что, мне воевать с моими пятидесятилетними медсёстрами? – усмехнулся он. – Я так один останусь…

– Вот и пусть Лео ходит к ним, как мы с Назаром до недавнего времени. Постель поменять, покормить тех, кто уже ложку не держит, поговорить о чём-то, посмеяться, поплакать, – убеждала Ася.

– Ну, всё же я больше настроен на капельницы и протирание кожи, – сказал я. – Болтать-то каждый может…

– Может-то может, – ответила Ася. – Вопрос в том, о чём болтать…

– Сама знаешь, многие приходили, хотели волонтёрить, а в итоге только вы с Назаром и остались… Ну ладно, пусть молодой человек приходит! Найдём мы ему занятие, раз ты за него ручаешься, – завершает беседу заведующий.

– Я уверена, что Лео всё-таки станет врачом, он мечтает быть хирургом… – сказала Ася. – Пусть это будет его первым шагом в медицине.

– Но допущу к больным только со справкой от фтизиатра! – добавляет заведующий. – Я понимаю, что форма закрытая, но так положено… Вам самому ещё необходима медицинская помощь… В общем, через полгодика мы вас ждём.

Мы жмём на прощание руки.

Ася осталась в кабинете, доктору было любопытно взглянуть на её дочку, а я пошёл к выходу.

На крылечке курила лысая девушка. А может, это уже считается молодая женщина…

– А у меня волосы не от химии вылезли, – сказала она. – Сами повыпадали. Лимфома. СПИД. Я урод?

– Нет, – отвечаю я, и чтобы не выдать в себе лжеца, привожу аргумент: – У тебя очень ровный нос. Честно, я бы всё отдал за такой нос. Но я в своё время неудачно упал на физре…

– А я неудачно упала в жизни.

– Тебе плохо, больно?..

– Нет, меня обезболивают. Я ж для этого сюда и легла…Только этого и хотела последние месяцы.

– А теперь чего хочешь, когда не больно?

Она задумалась.

– Странно, никогда об этом не думала. Ну, не по-бытовому, а так, чтоб глобально… Чего я хочу? Родители хотели, чтобы я выучилась на юриста. Я выучилась. Почти. С четвёртого курса выгнали… Но хотела ли я юристом быть? Да нет… Гражданский муж… тому пофиг было, чего я хочу, ему нужны были только наркотики… Он и заразил. Но я не знала, я не проверялась, хотя можно было предположить, с его-то образом жизни. Потом второй муж, официальный уже, мы до сих пор не в разводе, кстати… Но он тоже никогда не спрашивал, чего я хочу. Бил и изменял. Считал, что имеет право, раз он меня со дна жизни подобрал. И вот через восемь лет у меня лимфомка нарисовалась… Выяснилось, что у меня ВИЧ. И муж исчез, будто его и не было… Такой мне скандал на прощание закатил, будто я в чем-то перед ним виновата. А я ведь не заразила его… Так что ты спрашиваешь? Чего я хочу?..

Помолчали. Она докурила одну сигарету, сразу зажгла другую.

– Я знаю! – она вдруг поменялась в лице. – Я хочу в бассейн.

– Чего?

– В бассейн хочу. Я одно время ходила… Ну, когда в универе училась… Я, знаешь, даже запах хлорированной воды обожаю.

– Слушай, а это реально. Гораздо более реально, чем море. У меня сосед по палате, я в тубике лежу, хочет море увидеть. Это несбыточно. А ты хочешь вполне осуществимого.

Она усмехнулась:

– Да ну, какой мне бассейн. Ты чего… Я так, просто…

– Спорим, будет тебе бассейн? Тебя как зовут?

– Александра…

Весь вечер я провёл на “Авито”, и к следующему утру мне удалось раздобыть надувной бассейн объемом 5,621 л с насосом в комплекте. Вместе с семьей Музычко мы установили его в одной из душевых хосписа.

Заведующий отделением смотрел на это и крутил пальцем у виска. Может, он уже пожалел, что позволил мне тут, как он выражался, “волонтёрить”, однако ни словом, ни делом не препятствовал назревающему празднику Александры.

– Хорошо всё-таки, что я тогда купальник купила новый, розовый… А думала ведь, чего покупаю, ведь СПИД мне тогда уже поставили и сразу сказали, что, скорее всего, хана мне, с лимфомой-то, – отойдя от первого шока, сказала она. – Но вот же. Хоть разок, да пригодится…

И прежде чем позвонить маме и попросить, чтобы та принесла купальник, Александра спросила меня:

– А чего ты хочешь?

– А я не знаю, – пожимаю плечами. – Понимаешь, мне только восемнадцать лет, и все говорят, что в этом возрасте можно особо ни о чём не думать…

– Ты не из тех, кто не думает.

– К сожалению…

Вечером она прислала смс: “Ты приходи иногда. Ладно?”.

Я ответил, что обязательно приду на следующей неделе.

Но лаборатория стукнула меня по голове плохими анализами какой-то чёртовой печёночной пробы. Мне запретили шляться по городу – перестали закрывать глаза на мои уходы. В итоге две недели я провалялся в палате, по сотне раз на дню разглядывая наши с Ариной фотки, с трудом сдерживая порыв на хрен взорвать спасавшую мою жизнь больницу. Параллельно я боялся, что в этом подозрительном Пролетарском отыщется всё-таки какой-нибудь нормальный парень: здоровый, перспективный, из хорошей семьи. И всё, тогда я её точно потеряю и умру…

Когда, наконец, я пересдал анализ, все показатели были в пределах нормы. Предыдущий анализ вообще был не мой, как выяснилось. Как я был зол.

Я в хосписе.

Зашел к заведующему. Тот недоволен: мол, я же говорил, без справки от фтизиатра и не приходи…

А я вдруг что-то почувствовал. Что-то.

Влетел к Александре в палату. Её кровать была пуста.

– Бассейн-то свой заберёшь? – спросил у меня заведующий, когда я через минуту вернулся к нему в кабинет.

Я отрицательно покачал головой.

– Ну ладно, будем считать, что это твой авторский метод психологической поддержки паллиативных больных, – он похлопал меня по плечу.

А потом добавил:

– Ты им действительно необходим. Приходи. Со справкой только!..

– В палату старайся без надобности не заходить. В разговоры особо с ними не вступай. Помни, это в первую очередь контингент, а уж потом пациенты.

Это заведующая нашим ВИЧ-отделением наставляет нового врача, которого, вернее которую, молодую женщину чуть за тридцать, сразу решили окунуть головой в унитаз, поручив ей мужскую палату на двадцать четыре человека. Палату для бывших заключенных. Внутренне я посочувствовал новенькой. Неужели не понимает, что этот адский околоток на раз-два лишит ее всякого женского и человеческого достоинства?..

Кириллу всё-таки повезло, что он попал в нашу палату. В другой, что слишком напоминала камеру, ему явно было бы не до мечтаний о море.

В пятницу Татьяна Ивановна сказала, что мы с Кириллом можем, взяв наши таблетки, на выходные отправиться по домам. Джаваду было предложено то же самое, но он все еще скрывался от будущего тестя, поэтому наотрез отказался.

Я не особенно радовался. Что мне эта свобода, если мне не с кем её разделить? Впрочем, я вспомнил, что надо заплатить за коммунальные услуги и проведать кота – на время я отдал его соседке. Боже, мне восемнадцать, а развлечения, как у пенсионера – сходить в сбербанк и понянчиться с котом. Может, это своеобразный намёк от судьбы, что мне недолго осталось?..