Текст книги "Лимонный хлеб с маком"

Ей понадобилось десять лет, чтобы ответить на это последнее послание. Холодным утром 25 декабря 2007 года Марина просунула в прорезь почтового ящика дома номер 17 на Бергманштрассе в Берлине письмо, первые слова которого гласили:

Дорогая сестра, дорогая подруга,

время летит слишком быстро, и я теперь не вижу смысла в нашей разлуке. Конечно, рождественские даты вызывают у меня грусть, ностальгию, не знаю, что еще… Мне потребовалось много лет, чтобы решиться, и я сознаю это. Но теперь, если хочешь, я вернусь…

Это письмо восстановило эпистолярное общение между ними. Последовали электронные послания и несколько телефонных звонков. Однако больше – ничего. У каждой собственная жизнь, а разлука была слишком долгой, и лишь неожиданное наследство сделало возможным их воссоединение…

Начался сильный дождь. Ворота сада оставались полуоткрытыми; Марина вошла, и ей понадобилось всего лишь мгновение, чтобы заметить, как обветшал дом ее детства. Каменный фасад казался более старым, чем когда-либо. Лимонное дерево в саду засохло. Бассейн наполнен зеленоватой зацветшей водой. Она не почувствовала ностальгии, которая прежде ею овладевала. Это место вдруг показалось совершенно чуждым.

В дверь стучаться не пришлось – Анна ее распахнула. Их взгляды встретились, прежде чем сами они приблизились друг к другу. Четырнадцать лет – долгий срок. Марина мигом заметила битву, которую сестра начала вести со своим увяданием. Увидела ее распухшие от ботокса морщины, неподвижный лоб, приглаженные волосы с осветленными прядями, тощее тело, в котором теперь доминировали силиконовые груди под старым светло-коричневым кашемировым свитером с V-образным вырезом. Анна, взглянув на сестру, обратила внимание на привычные прямые черные волосы, стянутые назад в длинную косу, вокруг глаз появились новые морщинки, когда она слегка улыбнулась, и тут же – знакомые милые ямочки на щеках. По непонятной причине Марине стало стыдно и она почувствовала себя почти виноватой, когда увидела полные надежды глаза сестры. Как гласит любимая поговорка их бабушки, глаза – зеркало души, и она убедилась в том, что уже и так знала: Анна – добрая, хрупкая душа, не способная причинить зла или вреда, защитить себя, а тем более выступить в защиту других.

Все это пронеслось в голове за мгновение. Анна подошла к ней и обняла. Молча. А Марина словно приросла к земле, но потом медленно подняла руки к талии сестры и обвила ее. Без слов они обнимались десяток секунд.

– А вот и моя свояченица! Как твои дела?

Голос Армандо, как всегда громогласный, разъял сестер и, естественно, помешал им. Он подошел к Марине с распростертыми объятиями, приобнял и похлопал по спине, завершив звонким поцелуем в щеку… Будто ничего и не случилось. Марина улыбнулась, заметив, что ее зять раздался в габаритах, а его обычная копна волос теперь седеет. Он в безупречной белой рубашке с чуть потертой вышивкой лошади на груди, в темно-синих джинсах и кожаных туфлях фирмы «Мартинелли». Ее друг Зигфрид, немецкий медбрат и ярый поклонник автогонщика Шумахера, сказал бы, что Армандо – двойник спортивного директора автомобильных гонок «Формула-1» Флавио Бриаторе, уже сошедшего со сцены.

– Красива, как всегда. Время на тебя не влияет. Взгляни на цвет ее волос, – польстил Марине Армандо, обращаясь к жене. – Прошлое забыто, так ведь? Входи, добро пожаловать.

Анна молчала, следуя за мужем, когда он ввел их в гостиную. Одно это уже свидетельствовало о том, что, как и полагала Марина, в их браке ничего не изменилось.

– Пойду скажу девчушке, что ты приехала. Я в вашем распоряжении, – объявил Армандо, поднимаясь по лестнице на второй этаж.

Марина сняла куртку, и Анна водрузила ее на вешалку. Они сели на диван и, глядя друг на друга, не знали, с чего начать. Их молчание нарушила филиппинка, которая принесла поднос с моллюсками, оливками и водой в кувшине.

– Это Имельда.

– Привет, Имельда. Как дела? – Марина поздоровалась, привстав с дивана и одарив служанку двумя поцелуями. – А я – Марина, рада встрече.

Глаза Анны расширились от такого приветствия горничной. Ни одна из ее подружек по яхт-клубу Пальмы даже не подходила к Имельде, когда ее представляли, и тем более не целовала.

– Здравствуйте, сеньора. Я давно хотела с вами познакомиться, – призналась Имельда. – Желаете чего-нибудь выпить?

– Хватит и воды. Спасибо.

Имельда улыбнулась и деликатно оставила сестер наедине.

– Как дела?

– Хорошо, даже очень.

– А у тебя?

– Тоже.

И снова улыбки и неловкое молчание. Марина достала из рюкзака кулинарную книгу, которую купила для сестры в аэропорту Аддис-Абебы.

– Большое спасибо. Как красиво издано, – оценила Анна, полистав книгу. – Но должна признаться, я забросила кухню… Надеюсь, твой подарок поможет мне снова начать готовить. Ну а сегодня, – она с улыбкой взглянула на сестру, – я действительно приготовила кое-что особенное.

Они снова посмотрели в глаза друг другу. Анне хотелось подойти к сестре поближе, обнять и увести подальше отсюда, чтобы наверстать все упущенные годы. Или, еще лучше, выставить супруга из дома на несколько часов, отправить к свекрови вместе с дочерью, которая с каждым днем становится все менее управляемой, и остаться только с сестренкой. Вдвоем в тишине их родного дома. Ибо от разлуки больше потеряла Анна: ей не на что опереться в жизни. У нее нет и мужа, хотя она сосуществует с ним под одной крышей. Нет работы, поскольку она в ней никогда не нуждалась. Нет и настоящих подруг, вероятно, из-за полученного воспитания, приучившего ее никому не доверять, а только смотреть, слушать и помалкивать. Да, конечно, у нее есть дочь – невыносимый подросток.

– Как странно, – обронила Анна, избегая вдаваться в чувства, которые теснились сейчас у нее в голове.

– Что правда, то правда. А вы разузнали что-нибудь еще о булочнице? – спросила Марина.

– Нет, – Анна пожала плечами и покачала головой, – она нам не родственница. Как там ее звали?

– Мария-Долорес Моли, – подсказала Марина.

– Считаю, что Армандо удалось продать пекарню за хорошую сумму. Цена за квадратный метр получилась очень высокая, – сообщила она с полуулыбкой.

Анна медленно потерла руки, уставившись на них. Марина знала этот нервный жест своей сестры и ждала продолжения.

– Дела у нас идут не очень хорошо, – проговорила Анна, понизив голос и мельком взглянув на верхнюю часть лестницы. – Помнишь об инвестициях в недвижимость в Панаме?

Марина кивнула.

– Я не совсем понимаю, что произошло, но это оказалось аферой. – Анна помолчала, снова взглянув наверх, чтобы убедиться, что муж их не слышит. И, понизив голос: – Мы разорены.

В это время Анита спускалась по лестнице в своем черном спортивном костюме. С серьезным выражением лица она увесисто ставила ноги на каждую ступеньку; казалось, ей трудно ходить.

– Привет, Ана! – Марина встала ей навстречу.

Вопреки логике, Марине показалось невероятным, что плаксивый младенец, которого она оставила в возрасте двадцати дней, превратился в стоявшую сейчас перед ней крепкую девушку.

– Привет, – ответила та сухо и застенчиво, пряча глаза.

Анита подставила щеки для поцелуя, но сама тетю не поцеловала, и Марина это отметила. Однако все-таки чмокнула племянницу и ласково провела рукой по ее предплечьям.

Троица сидела в неловком молчании. Марина прочла провокационный принт на толстовке своей племянницы: фотография женщины в черной кожаной куртке, с вилкой в руке. Надпись по-английски гласила: «Жри богачей».

– Тебе нравится Патти Смит?[22]22
  Американская певица, которую считают «крестной матерью» панк-рока. – Прим. перев.


[Закрыть] – спросила Марина, имея в виду портрет на толстовке.

– А разве ты знаешь, кто это? – удивилась племянница.

– Конечно, знаю. Разве твоя мать не говорила тебе, что я полжизни провела в Америке? Много лет назад я была на концерте этой певицы в нью-йоркском баре… Больше двадцати лет тому.

– Вот как? – воскликнула пораженная Анита, словно это была самая невероятная история, услышанная в доме, где музыка звучала только из телевизора.

Анита знала все песни и стихи, сочиненные старой американской рокершей, которую теперь именовали «Панк-бабушкой». А тетя подумала, что это достаточно говорит о ее племяннице. Ибо казалось странным, что Анита, в отличие от девяносто девяти процентов ее подруг из Сан-Каэтано, не двигалась в ритме сумасшедшей Леди Гаги и не вращала бедрами в такт бывшей Ханне Монтане, поющей песню «Party in the USA», а вместо этого одиноко слушала в своей комнатушке, в наушниках, «People have the power» той старой североамериканской активистки. А вот Анна, очевидно, не имела ни малейшего представления о том, чей лик носит на груди ее дочь. Перед этим, по случаю вечеринки высшего общества Майорки в яхт-клубе, куда Аниту обязали пойти, Анна попросила ее надеть что-нибудь поприличнее, более подходящее к случаю. Раздраженная Анита поднялась в свою комнату и спустилась через десять секунд в другой черной толстовке без принта спереди. Когда Анна вслед за Анитой вошла в зал, где проходила вечеринка, сразу увидела: на спине ее любимой дочурки изображена бабуля-панк с неприличным жестом, а вместо лозунга «Жри богачей» начертано «Трахай богачей».

– Дамы, ну давайте же поедим, – воскликнул Армандо, входя в гостиную.

Они поднялись с дивана. Целый месяц Анна с ужасом представляла себе неизбежную ситуацию, и перед приездом Марины умоляла мужа быть подобрее. Ведь Армандо не идиот… Продажа мельницы означала уменьшение его панамского долга. Да, он очаровательный парень, но только за пределами собственных четырех стен. Анита с любопытством наблюдала за новым членом семьи, не подозревая о прошлом.

Имельда внесла полную супницу и начала их обслуживать.

Армандо заговорил первым, и, вопреки тому, чего опасались сестры, беседа во время всей трапезы хоть и была поверхностной, зато куда более непринужденной, чем они предполагали. Армандо расспрашивал Марину о волонтерской работе, и Марина, пока семья Гарсиа Вега смаковала суп, любезно отвечала, подробно рассказав о местах, где она трудилась. Анна говорила о том, как сильно изменился остров за четырнадцать лет; Армандо – о построенных новых поселках и о туризме, наполняющем деньгами карманы жителей Майорки, о том, что на острове уже пятьдесят тысяч немцев официально приобрели недвижимость. А один из них собирается владеть мукомольной мельницей, которую унаследовали сестры.

– Ну, а теперь перейдем к сути, так сказать, к зернышку… А ведь лучше об этой сделке и не скажешь, – засмеялся Армандо над собственной игрой слов. – Мне удалось продать объект за два миллиона евро, – с гордостью добавил он, – по миллиону на сестрицу.

Анна улыбнулась и взглянула на Марину, которая, казалось, была не слишком впечатлена. Армандо пояснил, что покупателя зовут Гельмут Кауфманн. Он – предприниматель, у него производство колбас и сосисок, которыми он снабжает большинство пивных Федеративной Республики Германии. И он намерен обеспечить преемственность пекарни Кан-Моли, сочетая традиционный коричневый хлеб из местной муки с немецкой белой колбасой с его собственной свинофермы близ Франкфурта.

Гельмут прилетит в Пальму завтра в три часа дня. Армандо встретит его в аэропорту, и в пять часов нотариус будет ждать их в своем кабинете, чтобы подписать договор купли-продажи.

Имельда принесла десерт, который Анна с таким тщанием приготовила утром. Она знала, что Марина с удовольствием полакомится этим кексом, который бабушка Нерея нарекла лимонным хлебом с маком. Быть может, когда она ощутит знакомый вкус, на нее нахлынут воспоминания – счастливые, о детстве. У этого сладкого хлеба, как заверила их бабушка, есть волшебный ингредиент, который она никогда им не раскроет и который делал изделие таким восхитительным на вкус. Обе сестры упорно пытались выведать, что же это за таинственная добавка, но бабушка не раскалывалась… Пока не настал день, когда Марине исполнилось семь лет. Бабуля усадила девочек за деревянный стол на кухне и, заставив поклясться, что они сохранят секрет, подошла к ним и шепотом раскрыла таинственный рецепт.

А теперь Марина с благодарностью посмотрела на сестру и улыбнулась. Анна знала, что роль лакомства останется незамеченной Армандо и дочерью, но Марина поймет его значение: в каком-то смысле бабушкин кекс означает готовность попросить прощения.

Конечно, Анна хотела бы испечь его с лимонами с дерева в саду, ведь Нерея утверждала: именно его плоды имеют уникальный и ни с чем не сравнимый вкус на всем острове. К сожалению, лимонное дерево погибло несколько месяцев назад, причем к такому сожалению, что Анна даже оплакивала его кончину. Она разрыдалась, когда садовник пошутил: «Сеньора, это дерево более мертвое, чем Майкл Джексон». Анна запретила его вырубать и залилась истеричными слезами. Увидев обильные слезы хозяйки, ошеломленный садовник извинился, уверовав в две вещи: во-первых, Анна – безоговорочная поклонница вундеркинда из пятерки семейства Джексон, а во-вторых, богатенькие Барби квартала Сон-Вида рехнулись окончательно.

Итак, в то утро Анна поехала на своем BMW в «Алькампо» и купила десяток лимонов. Она знала, что зимой мака ей не найти, поэтому, после нескольких звонков своим подругам в яхт-клуб, обнаружила недавно открывшийся магазин органических продуктов, где молодая немка в оранжевом сари продала ей все десять имевшихся упаковок мака. Вернувшись домой, Анна немедленно включила духовку и смешала ингредиенты, пытаясь вспомнить их точное количество, которое использовала бабушка. Первый корж вышел слишком горьким из-за избытка лимонной цедры в тесте; второй сгорел, а третий, наконец, получился пышным, как и любила Марина.

– Можно сказать, теперь вы с Анной – миллионерши, – хвастливым тоном заявил Армандо.

– Ключ у тебя? – спросила Марина, беря очередной кусок кекса.

– Ключ? – переспросил Армандо.

– Да. Тот самый, от мельницы и пекарни.

Молчание…

– У меня.

– Пожалуйста, можешь дать его мне? – попросила Марина.

На лице Армандо появилась недовольная гримаса. Анна перестала жевать и с ужасом смотрела на мужа.

– А зачем тебе? – поинтересовался он более серьезным тоном, чем тот, который использовал во время непринужденной беседы в течение часа, и немного менее серьезный, чем прозвучавший в тот злополучный день, когда он выгнал Марину из дома.

Анита и Анна уставились на Марину. Прогремел гром, но никто не выглянул наружу; буря уже разразилась внутри дома.

– Мне любопытно на них взглянуть. И хочется узнать, кто такая щедрая сеньора, которая сделает нас миллионершами. Наверное, внутри помещений что-то есть, что поможет нам выяснить.

Анна и Анита посмотрели на Армандо.

– Да нет там ничего достойного внимания. Старая пекарня, заполненная мешками с мукой, со столами и дровяной печью. Больше ничего. Мельница не работает уже много лет, она разрушается, превратилась почти в руины. Владелица вам не родня. Мы проверили фамилии ее родителей, бабушек и дедушек, даже прадедов… Не понимаю, честное слово, ну какая разница, – выдохнул он с вымученной улыбкой, – ведь два миллиона евро – ваши.

Армандо сложил салфетку, дав понять, что разговор окончен, и собрался встать из-за стола.

– Армандо, можешь дать мне ключи, пожалуйста? – твердо сказала Марина, глядя ему в глаза.

«Тут они увидели тридцать или сорок ветряных мельниц, стоявших посреди поля. Заметив их еще издали, Дон Кихот сказал своему оруженосцу:

– Благосклонная судьба посылает нам удачу. Посмотри в ту сторону, друг Санчо! Вон там на равнине собрались великаны. Сейчас я вступлю с ними в бой и перебью их всех до единого. Они владеют несметными сокровищами; одержав над ними победу, мы станем богачами. Это – праведный бой, ибо самому богу угодно, чтобы сие злое семя было стерто с лица земли.

– Да где же эти великаны? – спросил Санчо Панса.

– Да вот они перед тобой! – ответил Дон Кихот. – Видишь, какие у них огромные руки? У иных чуть ли не в две мили длиной.

– Поверьте, ваша милость, – это вовсе не великаны, а ветряные мельницы. А то, что вы называете руками, вовсе не руки, а крылья, которые вертятся от ветра и приводят в движение жернова»[23]23
  Мигель де Сервантес Сааведра. Дон Кихот. Перевод Энгельгардта.


[Закрыть].

Кука громко зевнула.

– Кука, ну будь же добра, прояви хоть немного уважения к остальным ученикам, – попросила молодая учительница литературы в Сан-Каэтано.

– Да разве можно такое выдержать, к тому же в девять утра? – ответила Кука.

Остальные двадцать девять одноклассников рассмеялись, а учительница вздохнула. Кука, дерзкая как всегда, была права: какого подростка могла тронуть такая книга, даже адаптированная для молодежи? Действительно, и сама преподавательница вынуждена была прочитать ее на факультете испанской филологии несколько лет назад, и для этого выучить сотни вышедших из употребления слов. Ей показалось такое чтиво скучнейшим, но она хранила свое впечатление в тайне, чтобы не прослыть невеждой, особенно на фоне увлечения однокурсников невероятными приключениями хитроумного идальго из Ламанчи. Видимо, она была слишком простецкой.

– Закройте книгу, – велела учительница. – Положите в рюкзаки и наденьте куртки, мы идем на прогулку.

Все возбужденно зашумели, быстро натянули куртки поверх школьной формы и, толкаясь, поспешно покинули классную комнату. Учительница собрала свои вещи и положила в сумку. В последнем ряду одиноко и неподвижно сидела ученица, уставившись в окно.

– А ты, Марина?

Девочка молча взглянула на учительницу.

– С тобой все в порядке?

Марина кивнула, вставая. Она взяла пальто и направилась к выходу. Нет, не в порядке. Домашняя жизнь становилась невыносимой. Она ненавидела мать и догадывалась, что та ненавидит ее. Накануне вечером, как и каждый день, у них возник горячий спор. На этот раз из-за того, что Марина неправильно держала вилку. А в другие вечера и дни – из-за ее слишком длинных волос, заплетенных сзади в небрежную косу, которую она отказывалась отрезать, из-за запаха ее тела без парфюмерии, из-за ее неубранной комнаты, заполненной старыми книгами по медицине, которые она притащила из дома бабушки и которые, по мнению матери, кишели клещами. Или из-за ее отказа посещать воскресную мессу после прогулки на лодке. Однако больше всего мать возненавидела сообщничество Марины со старшей сестрой и с бабушкой по отцу, а прежде всего с отцом. Кроме того, Марина никогда не повышала голос, отвечая на материнскую критику твердыми доводами, которые не оставляли камня на камне от ее упреков.

У Марины появилось ощущение, что мать возмущена самим ее присутствием. Дочь не могла понять женщину, подарившую ей жизнь четырнадцать лет назад. А вот Анна в глазах матери была дочкой идеальной. Она воспитала ее по своему образу и подобию: хорошенькая, хрупкая, наивная, чистюля, всегда надушенная. Впрочем, Марина не хуже матери знала, что Анна – обычная девочка-подросток, лишенная интересов, кроме новых платьев, и что она ничего не ждет от жизни. Учится посредственно, получая отметки не выше четырех с половиной баллов, но благодаря добровольному взносу в ответ на просьбу священников школы Сан-Каэтано, на которую щедро пожертвовала мать, удалось достичь пяти. Так что «десятки» Марины были предметом гордости ее отца, а от матери ей удавалось добиться лишь снисходительной улыбки.

В конце концов Марина привыкла к ее окрикам, которые, как ни странно, всегда звучали в отсутствие Нестора. И ни разу – при нем. Марина перестала бороться с матерью своими весомыми аргументами и научилась сдерживаться, не отвечать. Когда мать упрекала ее в чем-либо, она, против своей юношеской сути, уходила и захлопывала дверь в спальне. Но мать следовала за ней, врывалась в комнату и продолжала череду упреков. Длилось такое до одного Рождества, когда бабушка подарила Марине двести песет, что позволило ей приобрести щеколду. Защелка ослабила крик, однако усилила отчаяние матери, которая проливала слезы, жалуясь мужу на непослушного подростка, ими взращенного. К тому же Ана де Вилальонга была ипохондриком, страдала нервозностью, превращая свои огорчения в психологический стресс, который оборачивался сыпью на теле, ячменями и язвами во рту. Напряженность в доме усиливалась… Пока, наконец, по причине наиболее сильной вспышки сыпи на лице, ее дорогая матушка не добилась того, что замышляла уже несколько месяцев и из-за чего сейчас Марина оставалась неподвижной у окна, когда одноклассники по Сан-Каэтано гурьбой покинули помещение: отправить ее в школу-интернат в шести тысячах километров от Майорки.

Три десятка учеников и преподавательница литературы явились в старый моряцкий район Эс-Жонке, где возвышались несколько старинных мельниц.

– Видите их?

– А что такое мы должны увидеть? – выпалила Кука.

Остальные школьники, как всегда, молчали. Одни не поняли, другие не слушали.

«Подростковый возраст – период жизни, превращающий на пару лет человеческое существо в идиота», – подумала юная учительница.

– Да мельницы же, ей-богу, мельницы.

Они подошли к основанию одной из них, и там учительница велела открыть книги. После тщательного отбора она остановилась на прыщавом, долговязом и неуклюжем ученике, заставив его читать произведение от имени Дон Кихота, а коренастому предоставила роль Санчо Пансы. Куке стало завидно, и она захотела прочесть отрывок за Дульсинею, чтобы вогнать в краску бедного недотепу, который, как и большинство одноклассников, жаждал потрогать грудь самой крутой девчонки в школе. Под смех и аплодисменты прошел тот урок литературы, навсегда оставшийся в памяти их юности, в том числе и у нашей главной героини. За пределами четырех стен классной комнаты молодой преподавательнице литературы показалось, что не столь уж трудно вызвать нужные эмоции у подростков, если действительно задаться такой целью.

И вот автобус снова петляет по дорожному серпантину через горный хребет Трамонтана в сторону Вальдемосы. Дождь заливает зеркало водителя, который предусмотрительно ведет машину медленно, позволяя единственной пассажирке любоваться угасанием дня в горной местности, где они оказались…

Потом она укрылась под навесом автобусной остановки. Капли дождя колотили по булыжнику. Марина натянула капюшон куртки и пробежала триста метров до отеля. Там она переждет ливень и отправится на мельницу.

Габриэль и Исабель играли в шахматы в гостиной у камина. Встретили приветливо. Если бы ей сказали, что управляющие этим отелем – брат и сестра, она бы сразу поверила. Вероятно, они одного возраста – им около шестидесяти, внешне слегка похожи, и оба излучают спокойную энергию, которая подействовала в тот момент успокоительно и на Марину.

– Мне нужно написать электронное письмо. Нет ли у вас компьютера, подключенного к интернету? – спросила Марина.

– Есть, есть. Но мы пытаемся связаться по скайпу с нашим сыном, а оказалось, невозможно. В сильные дожди такое случается… Извини. Как только связь восстановится, я дам тебе знать.

Дождь лил весь остаток дня и продолжался до ночи. Интернет не восстановился, и Марина уснула. В полудреме она увидела себя и сестру бегущими по маковому полю, и вдруг – эфиопскую девочку, оставленную в металлической колыбели. А уже в глубоком сне – Матиаса.

От: [email protected]

Дата: 2 февраля 2010 (1 день назад)

Кому: [email protected]

«Марина, нам только что срочно позвонили из штаб-квартиры. Требуется подкрепление на Гаити. Там к землетрясению добавилась эпидемия холеры, люди в отчаянии. Нас просят более чем на шесть месяцев. Отказать я не смог. Вылетаю в Барселону завтра. Буду там тебя ждать. Знаю, тебе не хочется покидать Эфиопию, но, я уверен, в нас нуждаются на Гаити. Переночую в доме Оны и поеду в офис MSF сразу по прибытии. Позвони мне туда, пожалуйста.

Люблю тебя. Ich liebe dich.

Твой Матиас».

Марина побледнела. Провела руками по лицу, не отрывая глаз от компьютера, и перечитала письмо. Как ей хотелось, чтобы эти фразы не были написаны. Но не желала перечитывать второй раз в поисках ошибки. Ясно, что Матиас покидал Эфиопию, чтобы ввязаться в новую борьбу. Она вздохнула.

Марина эгоистично пожелала, чтобы упомянутое землетрясение почти в восьми тысячах километров от того места, где она находилась, не случилось. Потому что земная дрожь заставила трепетать и ее душу. Очередная гуманитарная катастрофа не вписывалась в ее жизненные планы. Такого их изменения она не предвидела и не хотела. Антильской стране потребуются годы помощи иностранных врачей, а сроки пребывания могут продлеваться на двенадцать месяцев и более. Снова поменять место? Привыкать к новой культуре? К новой команде гуманитарных работников? Спать в палатке, в другом, неизвестном отеле?

Она вздохнула, пытаясь унять чувство тоски, которое мало-помалу нарастало в душе. «Матиас, но ведь у нас в Эфиопии все было хорошо. Зачем же ты уехал?»

Они работали и жили в Эфиопии три года с тех пор, как организация предложила Марине должность главы медицинской миссии в этой африканской стране. Как ни странно, но здание, служившее основным лагерем волонтеров, которые сменялись в рамках проектов «Врачей без границ» в Аддис-Абебе, стало их домом. Местом, где она чувствовала себя в безопасности, «в своей тарелке». Да, это далеко от ее дома, но четыре знакомые стены придавали некоторую уверенность. Срок вакансии – один год, однако по истечении она попросила продлить еще на год, предварительно убедив Матиаса, который согласился остаться с ней в Эфиопии. Матиас покидал Эфиопию только один раз по просьбе организации «Врачи без границ», которая включила его в команду медиков, отправлявшихся в Мьянму, чтобы помочь пострадавшим от циклона «Наргис». При этом не позволялось занимать должности более трех лет. А у нее – еще год. Если руководство «Врачей без границ» не разрешит остаться на должности, она попытается найти работу в какой-нибудь неправительственной организации развития, созданной в Эфиопии. Марина познакомилась с несколькими сотрудниками из «Врачей мира» и испанской неправительственной ассоциации по сотрудничеству «Оксфам Интермон» на вечеринке, устроенной ООН в штаб-квартире в Аддис-Абебе. И они заверили Марину, что ни у нее, ни у Матиаса не будет недостатка в работе в этом вечно нуждающемся уголке Африканского Рога. В чем и заключался ее план.

А теперь письмо Матиаса, всего несколько фраз меняли все. Эфиопия ассоциировалась у нее с Матиасом. Если бы он не захотел, она не осталась бы там на два года. Марина представила себя там без него, в безводной Афарской пустыне, и вздрогнула. Однако не могла винить его за отъезд; он всегда был честен и признавался, что не желает оставаться в Эфиопии до конца жизни. Тем не менее Марина убеждала его: какая разница – лечить пациентов в той или другой стране?

Марина проработала в организации «Врачи без границ» немногим более десяти лет. До своих сорока она в одиночку перескакивала с одного континента на другой, в зависимости от гуманитарных кризисов текущего момента. У нее не было проблем со сменой государств, даже если их разделяли тысячи километров. Она всегда вызывалась ехать даже на Рождество, когда большинство гуманитарных работников предпочитали оставаться со своими семьями в родных странах. В 2004 году, когда ей стукнуло сорок, Матиас вошел в ее жизнь, и первые три года их отношений они продолжали неустанно колесить по миру. И всегда – вместе. Именно это ценила и поддерживала неправительственная организация. Работа в экстремальных условиях, как и все в жизни, кажется легче в атмосфере любви. В том же году Матиас и Марина оказались в лагере беженцев в Южном Судане и застряли на целых шесть месяцев. Затем отправились на четыре месяца в Центрально-Африканскую Республику, а в конце года улетели в Чечню. В 2005 году четыре месяца они боролись с болезнью Шагаса в Боливии; остаток года провели в Шри-Ланке, восполняя нехватку местных врачей, а в декабре оказались в Зимбабве в связи с расширением программы по борьбе с ВИЧ-инфекцией. В конце 2006 года они вылетели в Йемен на помощь африканским беженцам, прибывавшим на утлых лодчонках из Сомали. Эта командировка плохо подействовала на психику Марины, и когда в 2007 году появилась вакансия главы миссии в Эфиопии, она без колебаний подала заявку. Такая должность позволяла жить в одном и том же месте от одного до трех лет. Десятилетия с рюкзаком за плечами ей хватило, да и энергия тридцатилетней уже иссякла, что ощущалось физически и морально. Ей было известно, что, к сожалению, Эфиопия не продвинется по пути развития без западной помощи и что там-то она постоянно будет востребована. И в данном уголке мира она мечтала провести остаток жизни вместе с Матиасом.

Она вышла из своей учетной записи в «Гугле», не ответив на письмо. Ошеломленная, встала со стула. Сняла куртку со спинки, надела и направилась к выходу из «Маленького Отеля Вальдемосы». Взглянула на наручные часы; до подписания договора купли-продажи оставалось пять часов. Марина опустила руку в карман куртки и нащупала круглое кольцо с ключами от мельницы. Направилась в центр города тем же маршрутом, что и накануне, но уже по инерции. Ибо запланировала это еще утром, перед посещением нотариуса, потому что к тому времени ее любопытство в отношении наследства иссякло, и в висках пульсировал простой вопрос: Эфиопия или Гаити?

На улице Роса столкнулась с голубоглазой старухой и ее седым золотистым ретривером с вислыми ушами.

Они поприветствовали друг друга коротким жестом, и каждая продолжила свой путь. Марина добралась до мельницы, достала брелок и вставила ключ в замок. Открыла дверь. Мельница была пуста, ее старый механизм давно не использовался. Она поднялась по винтовой лестнице на второй этаж, где размещалось устройство для помола пшеницы. Выглянув в одно из оконец, увидела море между лопастями, которые, как показалось с ее места, удвоились в длине. И в голове снова возник вопрос: все-таки Эфиопия или Гаити?

Марина открыла дверь дома. На первом этаже – пекарня и мастерская. Старинный, длинный, массивный стол из сосны. На нем – пустые противни. При входе в пекарню справа – дровяная печь, тестомесилки, сотни взгроможденных друг на друга мешков с мукой, связки дубовых и миндальных поленьев, железные весы и формы для теста. Да, место холодное и неприветливое.

Она поднялась по лестнице на второй этаж, вошла в комнату, которая была и кухней, и гостиной. Широкие деревянные балки тянулись по потолку от одной стороны к другой. На стенах – железные кастрюли и старые сковородки над каменной плитой и раковиной. С одной стороны – старый диван с потертой тканью и шкаф с открытыми дверцами и выдвинутыми ящиками, что ее удивило, и она подошла к нему. Столовые приборы свалены в кучу в ящике стола. В другом – чистые салфетки в полном беспорядке. Марина задвинула ящики и дверцы, продолжая осмотр. Рядом с диваном – дверь еще в одну комнату, которая на первый взгляд показалась неопрятной и загроможденной. Это – кладовая площадью почти с кухню, где на полках и на полу были разбросаны метлы, швабры, консервные банки, нитки, наперстки, инструменты, пуговицы, ножницы…