Текст книги "Шедевр"

Кристина Тетаи
Шедевр

© Тетаи К., 2021

© «Издание книг ком», о-макет, 2021

* * *

Его мысли всегда были для меня сложны. Но это лишь потому, что я до того момента, как он начинал ими делиться, подобного никогда не слышала. Я верю, что мне посчастливилось встретить настоящего гения – и это при том, что в существование таковых я не особо верю. Все на что-то способны.

Мы сидели в нашем излюбленном местечке на пересечении дорог Иден и Эссекс, и он, рассматривая потолок кафе, рассуждал о Добродетели.

– Ты никогда не задумывалась над тем, что добродетель не имеет начала и по своей природе бесконечна? Все, что приносит пользу и некое улучшение в мир, уже по праву считается добродетелью, разве нет? «Кто не против Меня, тот со мной» или как там. Пусть даже человек просто готовит ужин для своей семьи или прибирается в доме – это тоже своеобразный акт добродетели.

Я пила кофе и смотрела на его шею: вместо лица, которого не было видно из-за поднятой головы. Теперь он уже будто обращался к самому себе, или, скорее, вообще в никуда, что происходило всегда, когда он углублялся в свои размышления.

– Я не могу увидеть возможного начала добра. Даже придумать его не могу. Потому что, если рассуждать, то осознание красоты этого мира и пользование его плодами как проявление благодарности за это творение – это та же добродетель. Только в качестве благодарного отзыва за дары. Грех вот имеет начало. Либо он начался с появлением познания, олицетворенным в яблоке, либо с появлением закона, когда, так сказать, официальные лица определили поступки, относящиеся к греху – в любом случае, только добродетель безначальна.

– Почему это? – я всегда переспрашивала, когда путалась в лабиринтах его мыслей. Иногда то, что для него было логичным, он просто пропускал в своих предложениях. И из-за таких промежутков в логической последовательности размышлений я уже через две-три фразы начинала теряться. Он опустил голову и придвинулся к столу, теперь глядя куда-то в кружку, но совершенно ее при этом не замечая.

– Если созданный для человека мир – это подарок, значит, это – добро, и родилось оно с самим созданием мира… Хм, даже еще раньше. Если идея сотворить мир и человека жила с Создателем, то, значит, и сама уже не имеет начала, потому что и Создатель не имеет начала и конца. Потому и является безначальным добром, которое породило ответную добродетель, когда человек испытал первую благодарность за созданный мир, – он ненадолго замолчал, слегка нахмурившись. – Хм, но тогда ведь можно сказать, что делимость – это естественная составляющая Добродетели. Если искушения заставляют делиться Грех, то что заставляет множиться Добро, если не естественная его природа? Выжила бы добродетель за все эти тысячелетия, если бы не естественное желание творить что-то хорошее, даже если в ответ не получаешь, кроме фантомного удовлетворения, ничего больше? Грех наверняка бы выжил – слишком уж много удовлетворения приносят искушения, чтобы от них так просто отказываться.

Я уже не могла пить кофе, пытаясь сконцентрироваться на его словах. Он без причины неосознанно взял в руку ложку и стал ее прокручивать в своих пальцах, все еще вперившись туманным взглядом в чашку кофе.

– Не хотят ли нам все тысячелетние добродетельные жесты своим существованием дать понять, что добродетель не имеет права прекращаться, потому что это против ее природы? Если кто-то помогает другому, не рождает ли это в человеке – даже не желание – потребность ответить добром? Ты никогда не замечала помимо благодарности еще и странное внутреннее беспокойство, возникающее почти сразу после того, как кто-то совершенно незнакомый оказывает тебе безмерную помощь? Наверное, любой человек ощущает это. И мне кажется, не видать покоя человеку, пока он не передаст это благодатное беспокойство другому.

Я задумалась над этим, но в данный момент никак не могла припомнить хотя бы одного случая, чтобы кто-то незнакомый ко мне подошел и чем-то мне помог. Возникает у меня это беспокойное ощущение или нет – кто его знает.

– Это просто необратимая потребность ответить добром на добро, и, как часто получается, человеку, не имеющему ничего общего ни с тобой, ни с тем, кто тебе эту помощь оказал: какому-нибудь вообще третьему лицу. И именно она, эта потребность и является природой Добродетели – множиться независимо от нас. Наверное, это только кажется, что совершаешь хорошие поступки без причины: почему иногда не подать денег бездомному или не помочь донести пожилой даме тяжелые сумки? Но на самом деле причина есть, и она очень важна: нам никуда не деться от совершения добродетельных поступков, потому что это даже не зависит от нас. Куда в конечном итоге приводит свобода выбора – дело другое, но хотя бы один хороший, нет, добродетельный поступок в жизни совершил каждый.

Со всей доступной мне уверенностью я объявляю, что в данный момент я совершаю свою личную добродетель, пока пишу эти строки. То странное беспокойство, которое родилось во мне с появлением в моей жизни этого человека, не давало мне спать ночами и повергало меня в крайнюю рассеянность и потерянность в реалии, что мне пришлось признать поражение и согласиться отдать хоть что-то из того добра, которое пришло в мою жизнь. Пусть звучит эгоистично, но приятно думать, что, если это послание поможет хотя бы одному человеку так же, как помогло когда-то мне, то Добродетель сделает свое дело: умножится.

Только вот боюсь, что свою добродетель я не могу выразить простыми словами, в сжатом варианте. Может, потому что и ко мне она пришла не сразу, а мелкими дозами. Наивысшая Добродетель в моем случае была Ответом на мучающий меня вопрос: «Что можно оставить в мире после себя?». И, хотя однозначных ответов не бывает, и может даже найдется какой-то особо умный теоретик, любящий новые идеи и мысли, и вообще – все новое, и решится переспорить тот ответ, который получила я, конечно же, приведя очень веские аргументы, но для меня это уже не важно. Потому что помимо весьма занятных теорий, интересных и правдоподобных размышлений, и даже помимо мудрости, которая ценнее простых знаний, есть еще и Истина. А тут, как ни пытайся оспаривать, но никакие доводы толком не годятся.

10 ЯНВАРЯ 1930 ГОДА

Сквозь плотно задернутые шторы болотно-зеленого цвета мелкими проблесками пробивался солнечный свет. Мое сознание уже окончательно проснулось, и даже левый глаз, тот, который был ближе к подушке, как к тайному укрытию, был едва приоткрыт. Я делала вид, что сплю, хотя, если судить по изнеженной лености, можно сказать, что я притворялась проснувшейся. Я лежала и вспоминала январские утра дома, в Англии. Как и многие окландцы, иммигрировавшие в Новую Зеландию из Туманного Альбиона, мы по-прежнему называем себя домочадцами, «хоуми», ссылаясь на Великобританию как своему истинному дому. Моя семья переехала на острова Бог знает когда, и я уже по праву считаюсь киви, хотя если исчислять годами, то прошло всего шесть лет. Много это или мало, однако до сих пор мне сложно думать о январском утре как о сезоне жаркого лета. Южное полушарие: здесь даже солнце движется в противоположном от привычного направлении.

Дверь в мою спальню, хотя и после двух поспешных стуков, бесцеремонно распахнулась. Легкий шорох ткани звучно переметнулся от двери к окну, и буквально секунду спустя портьеры широко раздвинулись, заставляя солнечный свет во всей его ослепительной мощи ворваться через окно в комнату.

– Лоиз, дорогая, подъем! Пора просыпаться.

Мой левый глаз так и был приоткрыт, но правый в самозащитном рефлексе зажмурился от света еще сильнее. Я с трудом различала почти черный силуэт моей мамы на фоне яркого окна.

Она стремительно повернулась ко мне, издавая своим платьем все тот же отличительный шорох, и поучительно добавила:

– Я и так дала тебе поспать подольше. Это вредно. Если спать чересчур много, появятся круги под глазами.

Я только издала приглушенное «угу», постаравшись придать ему оттенок повиновения. Видимо, мама приняла этот мой немногословный ответ как свою маленькую победу во мнениях, потому что практически сразу сменила свой интерес на предметы моего письменного стола. Она в своих привычных быстрых движениях подошла к столу в дальнем углу спальни и принялась составлять разложенные книги в стопку. Наводя поспешный порядок, она внимательнее присмотрелась к заглавию верхней книги.

– Опять ты читаешь по ночам.

Я ничего не ответила. Может, потому что не хотелось оправдываться с самого утра, а может потому, что это была правда.

– Откуда эти книги? Вчера ночью, когда я уходила, их не было. И где ты их вечно добываешь? Школьная библиотека закрыта на каникулы, разве не так?

Я потянулась в кровати, прощаясь с изнеженной леностью. Это утро не давало возможности себя проигнорировать. Приходилось просыпаться окончательно. Вот уже открылся и второй, правый глаз.

– Какая именно? – неохотно спросила я, раскидывая руки в стороны. В ответ последовала неопределенная тишина, и я даже приподняла голову, чтобы взглянуть на маму. Она стояла, повернувшись полубоком к окну, чтобы дать себе больше света, и перелистывала книгу. Не сказать, что она погрузилась в чтение, но действительно на минуту отвлеклась, бессистемно перелистывая страницы и время от времени задерживая взгляд на определенном тексте. Неожиданно решив прервать свою отвлеченность, она резко захлопнула книгу и наконец ответила:

– Фрэнсис Скот Фитцджеральд. Это не наша книга. Опять забыла вернуть в библиотеку? Как тебе закрыли полугодие с библиотечными долгами? Ты ничего не говорила про это. – Мама подозрительно взглянула на меня, а я уронила голову на подушку. – Лоиз, у тебя долги в школьной библиотеке?

– Нет, – мне не хотелось говорить. Этим утром мне вообще ничего не хотелось. Не раздумывая над верностью ответа, я проговорила более тихим и равнодушным тоном, – городская библиотека.

Только я произнесла эти слова, как поняла, что это совсем не так. Эту книгу я купила в «Whitcombe and Tombs» на Понсонби, в одном из районов города. «По ту сторону рая». Мне стало не по себе от своих слов, сама не знаю, по какой причине. Такие оплошности я не причисляю ко лжи, но что-то было в этой простой фразе неверное. Я непроизвольно нахмурилась, смотря в потолок.

– Ладно, – подвела итог мама, – ты же знаешь, как я отношусь к чтению по ночам. Для всего свое время, и ночь – для сна. Я и сама люблю книги, тебе и говорить не надо, но по ночам читать, это… Не читай больше ночью.

Она водрузила книгу поверх стопки, будто пыталась ударить ею все литературные произведения. Этот порывистый жест пресекал дальнейшие разговоры, и, как подведение итога, мамин очередной разворот был грациозным и прощальным.

– Приведи себя в порядок. Завтрак уже будет скоро готов.

Она скрылась за дверью, и ее голос донесся уже из кухни, пока она о чем-то переговаривалась с отцом. Я все еще лежала в кровати в непонятном настроении. Перебрав в уме все эмоциональные состояния, которые я смогла вспомнить в это раннее утро, я остановила свой выбор на Дискомфорте. Судя по всему, это – то, что я испытывала без причины или с ней, но даже если и с ней, то мыслительные способности такого уровня в этот час еще не проснулись.

– Городская библиотека.

Этой вырванной из контекста фразой я закончила свой монолог, но где-то в глубине души незавершенность моей мысли не давала мне покоя. Все еще слегка хмурясь, я встала с кровати и выглянула в окно. Окленд 1930-го изменился с того времени, как мы переехали в этот город. На улицах стало больше автомобилей, и теперь уже гул трамваев с улицы Квин или главной Карангахапе смешивался в какофонию фурчания машин, стука молочных тележек, выкриками мальчишек, продающих свежий выпуск Оклендская Звезда или Новозеландский Вестник. Британцы сделали Новую Землю своим новым домом. Я почти не встречала настоящих маори. Перед приездом в Новую Зеландию меня уверяли, что местное население весьма любопытно в своих обычаях и традициях, но до сих пор местное население ограничивалось теми же лицами, что и местное население Англии. Если это именно оно любопытно в своих традициях, то не нужно было из-за этого менять место жительства на несколько тысяч миль.

На самом деле мы жили в паре миль от главных улиц Окленда, в Эпсоме, очень тихом районе с жилыми домами и несколькими магазинчиками, на авеню с названием Горри. Наш одноэтажный, но довольно большой коттедж нравился мне парадным входом в виде арки. Мне всегда представлялось, что это мой мини-Букингемский дворец. Перед самым въездом в новое жилище, первое, что меня удивило, это количество букв «Г» в нашем обитании. Для начала авеню Горри, но в добавок ко всему, архитектор нашего дворца был мистер Гаммер, работавший в сотрудничестве с Гордом. Но мне все в нем нравилось. И мое окно выходило на задний дворик, где росла молодая похутукава. Ее ярко-красные соцветия контрастными пятнами напоминали, что здесь – другой мир. Но я, привыкшая к шумным радостям Лондона, любила видеть экзотичную Новую Зеландию сквозь призму количества транспорта и пешеходов. Должно быть, я – истинный представитель семейства Паркер, которое, несмотря на щедрые дары природы, так же высоко ценит и привилегии технологического прогресса. Возможно, мы, Паркеры – конформисты, и я как неотъемлемая часть семьи, испытываю желания более уютного существования, возведенные в ранг ожиданий «по умолчанию». Это характерно для всей нашей семьи, и, видимо, передалось мне по наследству. Для начала, после Великой Войны, как бы патриотичны ни были настрои моего отца, но обеспечение семьи всем самым необходимым и немного сверх того стало приоритетом и соответственно мотивом для поиска более уютного местечка, коим оказалась Новая Зеландия с возрастающим спросом на сельское хозяйство. Отец разглядел в этом превосходную нишу для нового бизнеса и занялся поставкой машинного оборудования для фермеров. Те, которые я видела своими глазами, повергли мое воображение в восторг. Электрифицированные доильные амбары, огромные мощные тракторы или невероятные изобретения по производству ненатуральных удобрений, которых еще тогда, лет шесть назад, никто не знал – вся страна торжественно промаршировала в самый бум развития сельского хозяйства. Но я тогда была маленькой и интересовалась больше куклами и одним мальчишкой, каждое воскресенье проезжавшим на велосипеде мимо нашего дома. С мальчишкой мы в итоге слегка подрались, от чего мне досталось от мамы так, что я зареклась разговаривать с ребятами, играющих на улицах во что угодно, включающим в игровое оснащение палки, стекла или камни. Но неважно. Тогда я мало что понимала из подслушанных вечерних разговоров отца с его партнерами по бизнесу на тему доильных аппаратов и «будущего за ними». Компания моего отца была одной из первых, кто занялся этим бизнесом. Возможно, и для повышения производительности новозеландских ферм тоже, но – важнее – для повышения паркеровского дохода. В любом случае, это позволило нам осесть в самом крупном городе Новой Зеландии с несомненным шиком. Про свою истинную Родину отец вспоминал часто, но только за вечерними напитками и только во время разговоров о политике и финансах.

Моя мама же, будучи не самым последним завсегдатаем английского светского общества, решительно продолжила свою активную общественную деятельность и стала одним из основателей нескольких благотворительных фондов для поддержания семей военнослужащих. На протяжении последних лет очень часто можно было наблюдать, чаще из-за приоткрытой двери из коридора, как она проверяет по списку решение всех организационных вопросов. Я ее за это уважала, но сама никогда особо не проникалась социальной работой. Возможно, я просто очень неуютный по природе человек, и с недавнего времени любое явление может запросто повергнуть меня в состояние дискомфорта.

К тому времени, как я расквиталась с омовением, своими волосами и платьем, завтрак уже был подан, а я окончательно впала в апатичное состояние. Однако сегодня один из тех редких на неделе дней, когда отец завтракает вместе с нами, а не отсутствует в очередной поездке на фермы в Факитани, Моринсвилле или где еще. Я всегда любила наблюдать за ним, когда он непосредственно с нами, а не просто в нашем присутствии. Больше из любопытства. Если ему приходилось быть в компании хотя бы одного делового человека, все его действия, речи и жесты следовали неписаным правилам, и мне кажется, даже осанка его менялась, и в глазах появлялась непритворная живость. Когда он старался казаться серьезнее или задумчивее, он непроизвольно разглаживал свои усы и хмурил густые брови. А, может, делал он это осознанно. И любой, кто знал его более-менее хорошо, всегда понимал, что если в ответ на чью-то многословную речь он изредка хмыкает, то это вовсе не значит, что он с мыслью согласен. Так обычно он дает собеседнику понять, что его слушают, хотя и не обязательно соглашаются. Обычно после выслушанного монолога мой папа выдерживает короткую паузу и затем охотно делится своим собственным, но уже с поправками на изреченную мысль. Последнее слово всегда остается за ним, и я до сих пор не могу разгадать секрет успеха его авторитета. Я редко слышала, чтобы он повышал голос или использовал жесткие выражения, и при этой дипломатичности и спокойствии его манер сотрудники слушались его всегда, а партнеры без сомнений уважали его мнение. Однако самое интересное происходило дома, когда оставались только члены нашей семьи. Кульминация его личности как домочадца, отца и мужа, выражалась в полном отсутствии заинтересованности в этих ролях. Будто его лишали смысла быть кем-то, будто все причины и мотивы вдруг исчезали, и не приходилось быть кем-то вообще. Его непосредственная вовлеченность в семейный институт проявлялась только на самом примитивном уровне, уходящем своими корнями во времена появления в мире Человека, когда мужчина являлся и добытчиком, и кормильцем, и защитником, полностью занимаясь снабжением. С этой ролью мой отец справлялся лучше некуда. Мы действительно ни в чем не нуждались. Можно мне было немного пожаловаться и сказать, что на самом деле мы нуждались, только не в чем-то, а в ком-то, но делать этого не буду, потому что это не совсем верно. Я чувствовала присутствие в моей жизни отца, главы семьи, просто он не делил с мамой родительские обязанности. В этом и заключался смысл моего любопытства – наблюдать разительные перемены в человеке, живущего в двух мирах сразу и которого знаешь всю свою жизнь. Иногда мне кажется, что даже сам отец не подозревал, что мы с мамой все замечали. В смысле, что с нами он другой, нежели с людьми вообще. Пару раз я усматривала за мамиными намеками на его «неожиданно выпяченный живот» или «раздражающую привычку смачно цыкать, очищая губами и языком зубы от остатков пищи» ее попытки сказать ему, что такие привычки проявляют себя только в присутствии семьи, в то время как в обществе его бизнес-партнеров их сдерживают правила поведения. Не думаю, что отец хотя бы раз размышлял над упреками мамы всерьез. Если говорить начистоту, ему с нами всегда было скучно. Во время этих редких завтраков он с увлечением читает газету или прокручивает радио в поисках новостей BBC и будто случайно избегает разговоров на наши семейные обывательские темы. А почему я не жалуюсь на такую отрешенность от отцовских обязательств, то объяснить это очень просто. В моем случае он мне дал покровительственное напутствие, вдохновение и, может даже, кто знает, цель в жизни, и при этом не проронив ни слова на эту тему. Все эти годы я наблюдала за ним и все больше восхищалась тем рвением, с которым он с головой погружался в свою работу. Именно в ней он находил свое самовыражение, призвание, истинный свой интерес, а это играет не последнюю роль в жизни любого человека. А может даже и главную – найти свое призвание. И мне всегда было интересно, что именно заставляет его «самопожертвенно» посвящать себя своей работе? Однажды – а именно в шесть с половиной лет – я приняла решение следовать по стопам моего отца и стать если не бизнес-леди, то финансистом. Хотя в шесть лет это звучало не так однозначно.

Было это в Хэмптон-корте, что в Лондоне, где мы временно жили, пока отец занимался окончательным переездом из Лэйк Дистрикта в столицу. Как выяснилось в будущем, долгожданная жизнь в Лондоне ограничилась четырьмя короткими годами, после чего было принято решение ретироваться на острова. Был июль, а в Лондоне, как и полагается, это означает лето, а не зиму, и я помню, что я по какой-то причине сбежала из дома к небольшой заводи, отходившей от Темзы. Местные жители соорудили небольшой деревянный мостик в узкой части запруды, и почти все дети любили кидать мелкие камешки в воду. Это было настоящее соперничество в мастерстве – уронить камешек так, чтобы получилось как можно меньше всплеска. В тот день никого не было, и сейчас мне думается, что было что-то около полудня, потому что обычно в это время вся ребятня созывалась домой на обед. В общем, это неважно. Я взошла на тот мостик, но передумала кидать камни, возможно, подсознательно понимая, что без второго игрока игра не кажется уже столь увлекательной. Вместо этого я подняла голову к небу и стала рассматривать солнце в самом его зените. От долгого созерцания оно уже не казалось ослепительно ярким, а виделось парадоксально черным пятном на ярко-белом фоне его свечения. И я помню, что даже в своем детском возрасте я прекрасно осознавала, что чувствую диссонанс во всем – пусть даже и не могла выразить все это мыслью в словесной ее форме, а лишь на чувствительном, инстинктивном уровне – в том, что такая тихая заводь могла издавать столь громкий шум, что Лондон может быть тихим и уютным, и в том, что я по сравнению с огромным миром являюсь очень маленькой шестилетней девчушкой. И в моей голове рождались фантазии:

– Я не маленькая уже! Я – Лоиз Паркер! Когда я еще больше вырасту, я стану такой же высокой и красивой, как мама, и такой же богатой и известной, как папа! И ко мне тоже будут приходить разные серьезные взрослые, будут курить сигары в моей собственной гостиной моего собственного дома. Трехэтажного, нет, четырехэтажного дома. А я буду подписывать разные бумажки и покупать на все деньги мороженое и куклы.

Фантазии той девчушки прервались постукиванием палки о деревянный мостик. Мальчик в темно-синих шортиках и испачканной футболке некогда желтого цвета, непринужденно облокачивался о перила мостика и от нечего делать – или по какой-то важной причине – отстукивал четкий ритм веткой дерева о настил. Он с заинтересованностью смотрел на маленькую Лоиз, слегка наклонив голову на бок и щурясь от света:

– Ты чего здесь стоишь?

– Тебе что? Я думала, а ты мне помешал!

Девочка только делала вид, что смотрит с вызовом. На самом деле перед ее глазами все почернело от солнечного света, и она безуспешно некоторое время пыталась сфокусировать зрение. Зато она слышала, как мальчик неприязненно фыркнул:

– Я расскажу твоей маме, как ты разговариваешь, и тебя выпорют.

– Ну и рассказывай!

– Ну и расскажу!

Маленькая Лоиз наконец разглядела своего незваного гостя. Это был Стив Портленд, соседский мальчишка. Вообще-то он казался ей славным, только мама запрещала с ним общаться, утверждая, что он из каких-то там кругов. Лоиз часто рисовала с няней круги, и в этот раз пообещала самой себе как-нибудь обязательно ее спросить, про какие круги говорила мама.

Мальчик сделал вид, что ему нет до Лоиз дела, и он прошел мимо по мостику, но остановился почти на другом его краю и стал разглядывать мутную воду. Он неожиданно замахнулся и кинул ветку в воду. Этот жест, как миротворец, забрал с собой неудавшийся разговор двух ребятишек и объединил их интересы в наблюдении за дрейфом ветки в воде. Почувствовав примирительный момент, Стив спросил, все еще глядя на ветку:

– И чаво ты думала?

Девочка сначала хмыкнула носиком, но повернулась к своему компаньону и хвастливо возвестила:

– Про потом.

– Это как?

– Это кем я буду потом. Чего, никогда не думал, кем будешь, когда вырастешь?

– Я знаю, конечно. Я буду военным, как мой папа.

– Все вы, мальчишки, такие.

– А ты что будешь делать?

Девочка на мгновение задумалась. Как ему объяснить? Она не слишком хорошо знала, чем занимается ее папа, но очень хотела работать так же – подписывать бумажки. Придя к какому-то внутреннему согласию, она уже с уверенностью заявила:

– Я буду главным разрешителем.

Недоверие Стива к существованию подобной профессии выразилось его скривленным выражением.

– Кем-кем?

– Ты не знаешь, кто такой разрешитель? Эх ты! Это тот, кто все разрешает. Ты вот захочешь стать военным, придешь ко мне, я тебе подпишу разрешение, и ты им станешь.

Стив, кажется, не поверил, что такая профессия существует и хмыкнул, скривив рот.

– А зачем мне твое разрешение?

– Как это зачем? А кто тебе разрешит им стать!

– А кого я буду спрашивать?

– Меня. Я же должна буду проверить, умеешь ли ты стрелять или хотя бы плавать. Я буду тебя проверять и подписывать тебе разрешение, а то какой из тебя военный, если ты даже плавать не умеешь!

Явно усомнившись в своей правоте, мальчик предпочел сменить тему:

– А сама-то ты умеешь плавать?

Лоиз не рассмотрела оборонительную тактику и опрометчиво приняла новое направление разговора.

– Умею!

– А вот и не умеешь!

– Говорю, умею!

– Докажи.

– Ну и докажу!

Ну вот! Теперь она, Лоиз Паркер, лезет в грязную воду в новом платье! Мама ругаться, наверное, будет. Но пусть лучше ругается, чем этот наглый Портленд будет потом все лето над ней смеяться, что она плавать не умеет.

Платье пришлось выкинуть – оно еще и прорвалось в нескольких местах. Мама так ругалась, что Лоиз думала, она лопнет. Оно, конечно, красивое было, платье, но ведь, наверное, Лоиз дороже платья стоит. Ей показалось, что мама платье держала нежнее, когда шла его выкидывать, чем смотрела на нее. Лоиз решила надуться на маму за ее непонимание на целую вечность. Няня дала шоколадный кекс, чтобы она перестала плакать, а она не плакала, это просто слезы бежали, но она не плакала. Она не отвечает за свои слезы: они, когда хотят, тогда и бегут. Смешные эти взрослые.

Я восстановила в памяти этот давний случай за стаканом молока, изредка посматривая на папу, вернее, на то, что было видно между столом и газетой. В несвойственной себе манере сегодня он позволял себе комментировать некоторые статьи вслух, что было признаком хорошего его настроения. Мама стояла у разделочного стола у окна, выходящего на авеню Горри, и перебирала свежие цветы для букета в гостиную. Время от времени она выражала свое одобрение или возмущение по поводу той или иной новости, но в целом была поглощена какими-то более грандиозными мыслями, которые мешали ей полностью сосредоточиться на словах мужа.

Отец перевернул страницу на раздел Политика и Бизнес и отвлекся буквально на несколько секунд, чтобы отпить уже слегка остывшего чая. Он снова вернулся к газете, тряхнув ее, чтобы распрямить страницы.

– Хе, этот Джозеф Вард со своим «Объединением» окончательно скатит страну в кризис! Бардак. Заполонят все посты всякими зелеными новобранцами и ждут, что экономика, как на дрожжах, попрет вверх! Ух, не знаю уж, что будет с нами, куда мы катимся. Мы на грани перемен. На грани.

Он покачал головой и загнул верх газеты, чтобы было удобнее читать нижние статьи.

– Что тебе до политиков? – задумчиво возразила мама, скрупулезно отщипывая лишнюю листву георгинов. – Пока налоги не душат, все они наши соратники.

– Тьфу, соратники! – отец снова возмущенно покачал головой, только это осталось незамеченным мамой. – Вот увидишь, мы с ними скатимся, я это предчувствую! Эта партия выбилась в передовые, а толку? Они ведь ничего не делают!

– Так только пару лет прошло, что ты хочешь? – она, наконец, кинула мимолетный взгляд на мужа, но, скорее, движимая хорошими манерами смотреть на собеседника, а не желанием показать свою вовлеченность в дискуссию. Спустя мгновение она вновь вернулась к своему важному занятию по составлению букета, однако не преминув вначале обратить внимание на вопиющее невежество. – Пожалуйста, не клади чайную ложку на стол. Для этого и существует блюдце.

– Пару лет или двадцать пар – все одно! – для пущего эффекта папа даже махнул рукой в воздухе, что делал обычно только в употреблении с темой бракованного оборудования. – Никто ничем не занимается так, как надо! Никто своего дела не знает!

Отец нервно перевернул станицу, хотя и явно не успел просмотреть все статьи. Я про себя молилась, чтобы мама перестала дразнить быка и не портила ему настроение. Однако она не усматривала в полемике никакого разрушительного эффекта и продолжала увлеченно перебирать цветы.

– У нас на сегодня грандиозные планы, – возвестила мама как бы между прочим, любуясь уже готовым букетом в керамической вазе, которую она держала на расстоянии вытянутых рук и поворачивала из стороны в сторону, проверяя идеальность композиции. По неумело скрытой попытке родить в нас с папой интригующий интерес, она скорее родила в папе нетерпеливую раздражительность, одарив нас после своего заявления полным отсутствием пояснительных деталей. Но, во-первых, такие «грандиозные планы» имели место в ритуалах Паркеров почти каждую неделю, и, как правило, не отличались друг от друга ярким разнообразием, а во-вторых, ни мне, ни отцу эти ритуалы не приносили равного удовольствия, какое они доставляли матери семейства. Папа окончательно прервал чтение и откинул газету на стол, покрыв страницами большую часть фруктов в чаше. Мне казалось, мои родители вели завуалированную битву за последнее слово, потому что кухня погрузилась в неловкую тишину, за исключением шуршания листьев, пока мама чистила разделочный стол от остатков стеблей и лепестков, и хруста поджаренного хлеба, который я никак не могла приглушить, пока пережевывала свой завтрак. Отец, как и положено джентльмену, сдал позиции первым.

– Ну? Сегодня что?

Он отпил чая и поморщился в явном отвращении от уже окончательно остывшего напитка. Я заметила на лице мамы легкую довольную улыбку, пока она проходила мимо стола в гостиную, чтобы водрузить вазу с букетом. Ответ не последовал до тех пор, пока она окончательно не освободилась от своих домашних обязанностей. Я успела дожевать свой тост и погрузиться в странную мысль о ложном утверждении, будто женщины могут делать несколько дел сразу.

Мама вернулась в кухню, отряхивая свой фартук от соринок, и живо окинула кухню взглядом в поисках несовершенства, ждущего, чтобы его исправили.