Текст книги "Шедевр"

Я вспомнила о начатом разговоре, нить которого мы оба будто потеряли:

– Моя очередь. Почему ты думаешь, что я должна от тебя сбегать?

– Человек, так страстно ищущий внутреннюю свободу от всего внешнего и самовольно привязывающий себя к одному человеку, приобретает скорее зависимость, чем свободу.

А вот сейчас я решила переспросить.

– Что ты хочешь сказать?

– Хочу сказать, – медленно заговорил Норин, поднимая глаза с чашки на меня, – что ты позволяешь мне вмешиваться в свою жизнь, слушать твои мысли, а еще больше позволяешь себе принимать мои объяснения. Это ведь еще не зависимость?

Я улыбнулась в ответ:

– А ты этого не хочешь?

– Скажем так, я бы предпочел, чтобы ты хотела находиться в моем обществе, а не была вынуждена.

– Почему это должно быть плохо, что я немного от тебя начинаю зависеть? Бьет по твоему самолюбию, что я с тобой только вынужденно?

Он тоже улыбнулся и сказал:

– Может быть. Немного.

Я выпрямилась на стуле и серьезно сказала:

– Ладно. Я не хочу от тебя никуда уходить, да мне и некуда.

Чтобы сменить тему, я стала рассказывать ему о сестре Сесиль, которая в следующем году должна начать учебу в нашем колледже. Я не пыталась закончить рассказ своим якобы одиночным существованием, но у меня невзначай вырвалось:

– У тебя есть сестра. У меня никого нет. Я совсем не знаю, как это иметь брата или сестру.

– Ты про Николь? Я с ней не рос. У нее есть своя родная сестра. Я не знаю, как это делить с кем-то игрушки, или внимание родителей, или первенство за поцелуй от любимых тетушек. А ведь только так можно почувствовать себя единственным ребенком или ребенком, у которого есть еще сестры и братья.

– И то верно. Значит, мы оба такие с тобой? Сами по себе?

– Хм.

– А кто я тебе?

Он отставил чашку в сторону и откинулся на стуле:

– Ты что-то конкретное ожидаешь услышать?

– Хочу услышать то, что есть. Или то, что думаешь ты.

– А что случится, если я нас как-то назову?

Я немного занервничала. Раньше наши разговоры не заходили так далеко на тему отношений. Наших с ним отношений. И как бы сильно я ни хотела понять, что он сам думает о нас, сейчас я заволновалась, не зная, какой ответ получу.

– Должно что-то случиться?

– Мы подсознательно начнем себя вести так, как должны вести себя брат с сестрой, или друзья, или… кто угодно. Название определяет поведение. Сколько, по-твоему, мы знакомы с тобой, Лоиз?

– Вечность.

– Верно. Неужто мы не заслужили быть никем и всем одновременно друг для друга?

Я согласно кивнула. А Норин тем временем поймал новую волну мыслей и заговорил немного отстраненно:

– Как сильно сужают мышление простые слова. Интересно, что было бы, если бы названия вообще отсутствовали? Может быть, человечество могло бы создать абсолютно новую, другую систему общения, чем речевая словесная форма? Интересно, может ли вообще таковая существовать?

– Я перестала тебя понимать.

Он замолчал, раздумывая, как понятнее мне объяснить свою мысль. Я терпеливо ждала.

– О чем ты думаешь, когда слышишь слово «стол»?

– О чем я думаю? В каком смысле? Что с ним сделать можно или какой он на вкус и цвет?

– Нет, что ты первое видишь перед глазами, когда это слышишь?

– Вижу что? Стол и вижу, – видя, что ему этого мало, я стала описывать сам стол, как бы глупо это ни звучало. – Прямоугольный, на четырех ножках, деревянный и коричневый. Что? Не то опять?

– Ну вот, видишь. Одно слово, и ты уже думаешь только об этом образе. А человек, не знающий этого слова, может увидеть стол в чем угодно. В кровати или в простом холме. Он не ограничен теми формами, которые приписывает это слово. И его мышление очень гибкое. И это еще относительная мелочь. А если говорить о чем-то более обширном и абстрактном? Для нас с тобой нет слова. Точнее, все слова – наши. Пойдем, покажу тебе что-то.

Я не стала ни о чем спрашивать и, заплатив за кофе и круассан, послушно последовала за ним. Дождь, как это всегда бывает в Новой Зеландии, закончился, и люди вновь стали показываться на улице. Мы с ним дошли до пересечения улицы Доминион и авеню Роклэндз и сели на сухую скамью под козырек на первой трамвайной остановке рядом с молочным магазином Александра Торнберна. Про себя я удивилась, что этот магазин все еще работает – стоит тут, кажется, уже больше двадцати лет. Мы сидели с Норином в молчании. Я ожидала, что мы сядем в первый трамвай и куда-то поедем, но трамвай пришел и ушел, а мы остались.

– Это должно что-то значить?

Он слегка улыбнулся и кивнул перед собой:

– Скажи мне, кого ты видишь на улице.

Я посмотрела вперед и огляделась. За трамвайными путями находился небольшой магазинчик рядом с парикмахерской и аптекой. Женщина стояла перед входом в парикмахерскую и собирала вывески, чтобы закрыться. Мальчик проходил мимо с почти пустой тележкой для газет. А на перекрестке регулировщик смотрел вдоль улицы, ожидая приближающегося трамвая и оценивая движение автомобилей. Я сказала, что видела:

– Вижу парикмахера, похоже, она решила сегодня закрыться раньше. Хотя нет, сейчас уже ведь пять, значит, просто день рабочий закончился. Мальчик работает разносчиком газет. И его день уже закончился, правда, не все газеты продались. Вижу еще вот ту пожилую пару, из магазина выходят, им лет по сто. Я шучу. Просто старички идут, наверное, домой из магазина. Ну и регулировщика вижу на перекрестке.

Норин следил взглядом по мере моего перечисления за всеми, кого я называла, но пока только молчал. И я спросила, нужно ли мне еще кого-то заметить.

Он пожал плечами и отрицательно покачал головой. Какое странное движение.

– Норин, а ты сам кого видишь? – с любопытством спросила я сквозь улыбку.

– Я? – он с непонятной печалью снова неоднозначно пожал плечами. – Мальчишка подрабатывает, помогая родителям, явно потому что их заработка не хватает, чтобы прокормить семью. Продавцы газет стоят на улицах с семи утра, значит, школу он тоже пропускает. И регулировщику уже под пятьдесят лет, и, несмотря на его работу полицейского, ему приходится стоять на перекрестке. Возможно, он уже взрослым человеком думал о карьере или теплой офисной работе к сорока или пятидесяти годам, но либо молодые и энергичные работники его опередили, либо работы не хватает всем. Задает ли он себе вопрос: «Гордятся мною жена и дети?»? Обычно людей это очень волнует. И пара пожилая купила яблоко и банан. Одно яблоко и один банан. Хотя, может им на двоих это даже много, не знаю. Правда если посмотреть на их истоптанные туфли, то… А в парикмахерской хотя и три кресла для стрижки, но женщина работает одна. Не так уж и много работы для нее в последнее время, да? Наверняка, у нее есть дети, ей лет тридцать пять, смогла ли она что-то сегодня заработать, чтобы еще держать на плаву парикмахерскую и чтобы осталось на еду? А те, которые сейчас подошли к остановке напротив, похоже… эй, Лоиз, ты что?

Я не могла себя остановить. Слезы сами катились из глаз. И хотя я не хотела, чтобы он видел меня плачущей, я не пыталась это скрыть.

– Ну не плачь, пожалуйста. Ты что, из-за моих слов что ли? Я ведь самого важного не сказал, они ведь вместе, у них семья есть, а это, конечно, делает их счастливыми. Ведь не обязательно улыбаться, чтобы чувствовать себя счастливым… Лоиз.

Я уткнулась ему в плечо и ничего не говорила. Он провел рукой по моим волосам, обнял меня и тихо сказал:

– Видеть и замечать больше того, что видишь.

Зачем нужно было прислушиваться к шепотам о грядущих переменах, когда все перемены уже происходят здесь и сейчас? Как я была слепа, что не замечала того, что прямо перед моими глазами! Люди теряют работу, больше не могут себе позволить того, что раньше считалось нормой, а я гадаю, правда ли, что где-то там начинается финансовый кризис, а в людях все равно вижу в них только профессии и возраст.

Но эффект человеческой «слепоты» вскоре мне пришлось вновь прочувствовать на самой себе. С недавних пор окружающие меня люди воспринимали меня совершенно не такой, какой я чувствовала себя на самом деле. Для начала, все мои вопросы о классовом разделении общества, которые привезли с собой англичане, и скрытом дискриминационном отношении к маори привели к неверным выводам, что раз меня это интересует, то, соответственно, я поддерживаю такую систему. При том, что как по сговоренности все мои обратные газетные статьи игнорировались целиком и полностью, разве что передавались под столом среди учениц, которые по большому счету мало интересовались социальными проблемами и не слишком вникали в смысл написанного. Ко всему прочему моя недавняя тяга к уединению, которого мне не хватало для размышлений, родила подозрение среди моих сверстниц, что в стремлении соответствовать статусу я, либо по личному решению, либо под давлением родителей больше не хочу продолжать общение с теми, чьи семьи не столь авторитетны в обществе. А напоследок появился новый повод для сплетен о моем таинственном ухажере. Это произошло случайно. Мы с Норином сидели в кафе на улице Херберт и делали свои домашние задания. Почти все свои уроки я делала только в его присутствии. Не знаю почему, но без него я была слишком рассеянна и все время уходила в своих мыслях далеко от своей учебы. Кажется, он меня удерживал в реальности так же, как и я – его.

Он что-то конспектировал, а я пыталась перечесть параграф, то и дело отвлекая его своими вопросами:

– Что такое ау-то-да-фе?

– По истории?

– Ага.

– Казнь. Можно сказать, инквизиция. Типа сожжение.

– Сдай за меня, пожалуйста, тест.

– Куда мне до тебя.

И снова уходили в молчаливую работу, пока я опять не нарушала тишину чем-нибудь в роде:

– Ты не хочешь заказать мне кофе?

– Все, что угодно для тебя, – без колебаний отвечал он и, даже в шутку не жалуясь, вставал из-за стола, чтобы принести мне мой кофе.

Мы любили с ним сидеть всегда у окна, чтобы наблюдать за прохожими. Но мне даже в голову ни разу не пришло, что и прохожие могут наблюдать за нами. Это была Эдин, моя одноклассница, в тот день проходившая мимо кафе по улице, судя по всему, вместе со своей матерью – так они были похожи друг на друга, единственно с возрастной разницей. Я в это время выглядывала на улицу, допивая свой кофе, и совершенно неосознанно встретилась с ней взглядом. Она меня, безусловно, узнала, но не успела даже поднять руку, чтобы мне помахать, как ее взгляд скользнул к соседнему стулу, где сидел Норин, рассматривающий потолок кафе. Этого хватило для того, чтобы на следующее утро в колледже только об этом все и судачили.

Во время обеденного перерыва я сидела в нашем кафетерии, закрыв руками лицо и стараясь убедить себя, что я нахожусь сейчас в кинотеатре и просто смотрю фильм. Слишком правдивый, говорящий, но все же нереальный. Когда ко мне подсела Сесиль, мне все же пришлось признать, что все происходящее – самое настоящее.

– Ну? – без всяких околичностей задала она вопрос, который в течение всего утра я боялась услышать.

– Пожалуйста, не спрашивай, Сесиль. Мне и без того тошно.

– У тебя, значит, парень появился, да? А мне не сказала.

– Никто у меня не появился. Эта Эдин все неправильно поняла.

– Это тот, который приходил сюда в прошлый раз после занятий? Кто он тогда, раз ты мне ничего не сказала про него?

Я открыла рот, чтобы ответить, но слов не нашлось. Откуда ж я знаю, кто мне есть Норин? Не дождавшись ответа, Сесиль попросила рассказать ей о нем.

– Его зовут Норин.

– Странное имя. Сколько ему лет?

Я озадаченно подняла брови:

– Не знаю. Старше меня.

– Где он учится?

– Э-э, где-то в университете…

Сесиль подозрительно сощурилась:

– А что вы тогда вместе делаете, если он тебе не ухажер и вообще не понятно кто?

– Мы? Домашние задания?

Последнюю фразу я даже не ответила, а как-то наполовину спросила, потому что уже была не уверена, подойдет ли такой ответ. Судя по лицу Сесиль, ответ не подошел. И тогда я поняла, что с точки зрения Сесиль я вообще ничего не знаю о Норине. Но ведь что-то неощутимое и необъяснимое заставляет меня чувствовать, будто я знакома с ним всю свою жизнь. Как же можно полагать, что самое важное – это знание о возрасте и университете, когда человек отдает тебе самое ценное: половину своего потолка и всю душу целиком?

А вслед за этими выводами последовал еще один вопрос. Кто же знает так хорошо меня? Я собой являю самое ошибочное представление в глазах окружающих меня людей. Если я умру сегодня, о чем будут говорить над моим гробом? Не о том ли, что я была сторонницей классового разделения и яркая представительница английского общества, любимым напитком которой являлся чай «английский завтрак»?

Все так неверно. Так дисгармонично. Нет никакого баланса в мире, никакой гармонии, никакой правильности в формах и явлениях – все полная ложь и притворство! А что мне со всем этим делать? Последней каплей для полного диссонанса стала новость, которую мне рассказал Норин буквально пару дней спустя, и я тогда должна была встретить его в парке Корнвалл, который я не слишком любила из-за его огромных размеров. Но мы с ним хотели подняться на холм Одного Дерева, чтобы посмотреть на панораму города. Впрочем, раз уж парк был посвящен герцогу и герцогине Корнвалл, и во время их визита даже устроили целый парад на улице Квин, то название должно было соответствовать размеру.

Еще пока я только подходила к Норину, я заметила, что он был бледен и еще более рассеян, чем обычно. Он поднимал голову к небу, но будто забывал, что хотел посмотреть на него, и снова опускал, безуспешно пытаясь зацепиться взглядом хоть за что-то конкретное. Мне показалось, что даже когда он посмотрел непосредственно на меня, саму меня он не увидел. Я взяла его за руку и заглянула ему в глаза, и взгляд его зеленых глаз мгновенно сфокусировался.

– Их расстреляли. Нашли и расстреляли, – проговорил он.

Мне пришлось приложить немало усилий и терпения, чтобы выяснить, что случилось. Говоря вкратце, это была политическая агитация, о которой я до этого ничего не знала. На уроках истории нам говорили о том, что после победы над Германией ее бывшие колонии были якобы освобождены, и в частности остров Самоа был передан под «опеку» Новой Зеландии, в свою очередь фактически являющейся частью Великобритании. В нашем сознании сформировывался облик английского спасителя и освободителя. Однако никто не говорил о восстаниях Самоа за свою независимость. И всего пару месяцев назад, а точнее между Рождеством и Новым Годом, 28 числа, когда мы устраивали семейные чаепития и обменивались подарками, новозеландская полиция расстреляла демонстрацию в Самоа, убив одиннадцать человек и ранив еще тридцать. Остальные борцы за независимость, которых называли Мау, бежали в леса и скрывались там до недавнего времени. Пока некоторых из них не нашли несколько дней назад и не расстреляли. На них была открыта настоящая охота, и полиция с подкреплением морских сил из города Даниден на Южном Острове Новой Зеландии в это самое время рыщет по зарослям самоанских лесов в поисках оставшихся повстанцев.

На что готовы пойти люди ради свободы? Самоанский лидер в борьбе за независимость Тупуа Тамасесе Леалофи Третий был убит еще в декабре. Новозеландский полицейский в попытках сохранения мира и порядка погиб тогда же. «Мы еще не до крови боролись», но как быстро поддаемся страху потерять то, что имеем! И как же мы боимся пропустить хотя бы один воскресный ритуальный обед в светском обществе, чтобы нас не сбросили со счетов. Такая пародия на значимость!

Сначала я заметила, что меня слегка трясет все дни. И не то чтобы по телу просто пробегает легкая дрожь, скорее сам скелет постоянно содрогается, и от этого сотрясает все тело. После пропал мой аппетит, а если быть точнее, то организм стал отталкивать пищу. Я не могла ни есть, ни думать о чем-то конкретном, качество моих учебных заданий просто скатилось, но мне было все равно. Когда вдруг находишь себя посреди постоянной непрерывной дисгармонии и не можешь определить самому себе форму существования в ней, то все будто теряет смысл.

Я снова пришла домой к Норину, потому что он и все, что было связано с ним, являлось тем единственным, что представляло собой баланс. И только в его присутствии я могла поддерживать свою жизнедеятельность, избавляясь от стрессов, даже в таких мелочах, как просто поесть и ничего не стошнить обратно. Глаза Норина были красные, и, по его словам, он опять не спал. На пороге лежала кипа бумаг и тетрадей, изрисованных карандашными набросками с очень странными видами. Что я хочу сказать, так это то, что если все рисунки Норин делал с натуры, то я даже не хотела обрисовывать в своем уме, как именно он забирается под мост, или на середину реки, или пишет вид на рассвет с крыши офисного здания. И все это ночные пейзажи. На тех же рисунках были написаны, судя по всему, стихи, но таким неразборчивым торопливым почерком, что я не смогла бы ничего разобрать, возьми я бумагу в руки, чтобы прочесть спокойно и внимательно.

Уже не задавая вопросов, Норин отправился на кухню варить кофе нам обоим, и я проследовала за ним. Не хотелось дожидаться его в комнате одной. Я заметила новые фотографии людей, расклеенные на холодильнике. Но на что я действительно обратила внимание, так это на неаккуратно вскрытый голубой конверт и смятое письмо, лежащие на столе. Я не собиралась читать то, что предназначается не мне, но не нужно было быть чрезмерно любопытной, чтобы в глаза сами бросились слова большими буквами в письме:

Приглашение на торжественный вечер

Норину Эллиотт Уайзу

Посвященный в честь….

Я взглянула на Норина. Он варил на плите кофе в джезве, потирая подушечкой ладони глаза. Я пыталась обрисовать его в кругу светских людей, на торжественных вечерах, на лекциях по государству и праву и в компании молодых коллег, рассуждающих о власти, авторитете и влиянии, и этот образ совершенно не укладывался в моем воображении.

– Как ты находишь свое место в этом мире? – спросила я его в шоке, недоумении и отчаянии. – Помоги мне.

Он некоторое время продолжал помешивать кофе, но потом медленно повернулся и с грустью посмотрел на меня.

– Пигмалион. Нет для меня места.

Пигамилон? Бернард Шоу? Простая торговщица цветами с манерами светской леди – и где, в каком обществе ее место теперь?

– Что же ты делаешь?

– Терплю, – он слегка улыбнулся и добавил, – знаешь, когда видишь, что делаешь людям приятное, то все не так плохо.

– Приятное? Это ты о том, что за твой счет люди чувствуют себя разумными и нормальными, принижая твой ум?

Он с мягким и дружелюбным осуждением ответил:

– Нет, это когда я все же делаю то, что от меня хотят люди. Например, все же прихожу на светские вечера или учусь там, где хотят родители. Я ведь ничего не теряю, а им приятно чувствовать влияние надо мной.

– Как это ты ничего не теряешь? Ты мог бы заниматься тем, что тебе действительно нравится! И что, ты будешь работать адвокатом каким-нибудь или в банке просиживать днями? Это так ты ничего не теряешь? Ой, кофе!

– Ах ты! Не успел. Ну да ладно.

Мы с ним совсем отвлеклись и не заметили, что кофе сбежал. Я вскочила, чтобы вытереть плиту, а он этим временем разбирался с кофе и спокойно произнес:

– Не придется мне ничего из этого делать. Не доживу до того времени.

От неожиданности я выронила тряпку и посмотрела на него:

– Ты что это говоришь? Не смей так говорить!

Он, похоже, не придал собственным словам никакого значения и слегка удивился и, может, даже напугался моей неожиданной злости. Он приподнял брови и искоса взглянул на меня, чуть приоткрыв рот. Мне пришлось схватить джезву и поднять ее с плиты, чтобы кофе не сбежал во второй раз. Я отключила газ, чтобы больше не рисковать с кофе, и раздраженно достала чашки и сахар. Он следил за мной, явно не зная, как безопасно возобновить разговор. Пару раз он открыл рот, но тут же закрыл, потрепал волосы и посмотрел в потолок. Не знаю почему, но я была зла. И не хотела говорить об этом. Сидела за столом, рассматривая голубой конверт, и пила свой кофе в полном молчании. Он тихо подсел рядом со мной и притянул к себе свою чашку:

– Это ведь будет не завтра. И не послезавтра.

– Не хочу ничего об этом знать.

– И не нужно. Мы ведь сейчас вместе.

Осознание того, что другого выбора, кроме как смириться с устоем этого мира и ждать, когда он придет к балансу постепенно и последовательно сам по себе, нет, пришло ко мне не сразу, а только после моего ухода от Норина. С ним я находила свой баланс и не так остро чувствовала бесформенность окружающей реалии.

Что же касается самого разговора с Норином, то на эти страницы уже несколько раз набегала тень таинственности, – даже легче, – слегка пахнула и оставила свой аромат в строчках. И я бы по логике должна была как-то отреагировать еще там, когда он говорил мне о том, что несут в себе автомобили. Но тут я опять приведу слова Норина, что во всякой логике часто появляется беспорядок, потому я не старалась разложить его слова по полочкам, тщательно обдумать его мысль. Более того, я наоборот сознательно стараюсь об этом не думать, отгоняю любые раздумья об этом и не собираюсь это ничем объяснять. Не доросло мое сознание еще до этого. «Это». Это. Не хватает мне смелости назвать своим словом. То, что происходит с каждым из нас? То, что естественно? Скоропостижно? Или преждевременно? А раз силенок маловато, то и не буду издеваться над собой. Все, тема закрыта.

А пока я и не заметила, как в наши тридцатые пришла новая мода. Витрины магазинов были заполнены удивительными вещами. Теперь платья уже были не хлопчатобумажными или льняными в серых и коричневых расцветках, а блестящими, переливающимися металлическим сиянием, с сеткой поверх или со свисающей бахромой из тонких ниточек на подоле. И все вечерние платья теперь были расшиты стеклянным бисером и украшены пластиковыми бусами, а ткани были запредельного воображения: уже не просто сатин и креп-де-шин, которых тоже пару лет назад здесь не знали, но и выполненные из настоящих тонких металлических пластин! В магазин женской одежды на улицу Карангахапе завезли коллекцию Маделен Вионнет, знаменитой француженки, которая придумала резать ткань по косой линии. Все ее платья словно струились по фигуре, развиваясь на ветру, как у греческих богинь. Девочки простаивали у витрин, рассматривая чудные наряды на раздражение старшему поколению. Теперь уже было модно носить темный загар в противовес английским принципам о белокурой коже как признаку принадлежности высшему классу, и в некоторых гламурных нарядах многие женщины выглядели эффектно и в стиле вамп. Это был новый шок для английского общества, но меня лично потрясала мысль, какое ко всему этому может иметь отношение Новая Зеландия, когда ее заполоняют голливудский и бродвейский шик вперемешку с эдвардианским стилем туманного Альбиона? Я была рада видеть, что Норин не поддался новым тенденциям в мужской одежде и не сменил своих ярких рубах навыпуск на странные трапециевидные костюмы. Это было так повсеместно видеть молодых мужчин в пиджаках с очень широкими плечами и торсом, но с зауженной талией, будто за счет костюма они пытались подчеркнуть свою мускулистость. Я знала, что мы с Норином смотрим на новую моду одинаково: не поддерживая английских строгих традиций, мы все же не видим необходимость в новом шике, когда людям не хватает денег на хлеб.

Мы с Норином были будто на одной волне. Подобно мне, ищущей уединения и покоя, он стал исчезать на несколько дней, а потом появляться молчаливым и печальным. Как-то во время перерыва между занятиями я увидела его стоящего у забора колледжа. Мне уже даже было все равно, что на нас кто-то мог смотреть. Я подошла к нему, и некоторое время мы просто стояли и молча смотрели друг на друга. А потом он сунул мне в ладонь смятый лоскуток бумаги, вырванный из тетради, сделал неуверенное движение в мою сторону, но будто чего-то напугался и отпрянул. И так же, не произнеся ни слова, ушел. На бумаге был нацарапан стих:

 
Как тяжел первый снег!
Опустились и грустно поникли
Листья нарциссов…
 

(Мацуоши Басе)

А насчет его странных движений, так у него и до этого уже случались моменты, когда он не мог переносить моих прикосновений. В обычные дни он запросто брал меня за руку во время прогулки, или убирал волосы с моего лица, пока я, склонившись над тетрадями, работала над очередным рефератом, или просто утыкался лбом мне в плечо в кинотеатре, совершенно не обращая внимания на фильм. Но бывали дни, когда мои неожиданные прикосновения были для него будто электрическим разрядом. Его буквально откидывало в сторону, а однажды, когда он стоял на своем небольшом круглом столике в коридоре, меняя лампочку на потолке, я так боялась, что столик может не выдержать, что неосознанно решила поддержать его. Если бы столик сломался, я бы мало чем помогла, но для внутреннего спокойствия этого хватало. И только стоило мне коснуться его, как он просто полетел с чертова стола вместе с обеими лампочками, опрокидывая все на своем пути, и отодвинулся от меня как можно дальше, забившись в угол и держась за сердце. Я до смерти тогда перепугалась, но, когда увидела его, будто забывшего, как нужно дышать, поняла, что успокаивать нужно его. Я не хотела его трогать и какое-то время просто сидела напротив него с поднятой рукой, пытаясь дать ему понять, что все в порядке, пока он наконец не утих. Мы никогда об этом с ним не говорили. Что бы это ни было, это была часть Норина.

Я перестала выходить из дома, если это не была встреча с Норином. Больше не стало походов в кинотеатры или магазинчики мороженого в Такапуне, перестала принимать участие в театральных постановках колледжа и даже забросила школьную газету. Не было и встреч с друзьями, разве что после занятий буквально на пару часов раз в неделю мы задерживались с Сесиль в библиотеке, где я только и делала, что смотрела в одну точку и ни о чем не думала. Сама я ничего не замечала, пока в какой-то день я не услышала разговор родителей.

– Ума не приложу, что делать, – донесся негромкий голос мамы из кухни. – Думаю, это все из-за стрессов. Так много свалилось на нашу девочку за последние месяцы. Выход в свет, новые сложные предметы, ее газета.

– Может, ты преувеличиваешь?

– Да как ты сам можешь этого не замечать? Она постоянно находится в апатии, я не могу ее заставить проглотить даже две ложки супа! В ее возрасте хорошее питание так важно, а я только и слышу, что она пропускает все обеды в колледже!

В воздухе повисла пауза. Я застыла в коридоре между ванной и своей комнатой, не решаясь, какое действие выбрать следующим. До сих пор не могла до конца понять, о чем именно они говорят. Отец промолчал, и мама снова заговорила:

– Какие еще тебе нужны симптомы? Разве мало этого письма? Уж если и учителя замечают, что тут какое-то душевное расстройство, то мы как родители что-то должны предпринять.

– Что ты предлагаешь? Ты с ней говоришь каждый день…

– Она только хмыкает в ответ и как будто не слышит меня.

– Но не вливать же ей суп силой.

– Да при чем тут это. Я говорю о том, что, может, ей нужен отдых. Или временное отвлечение, не знаю. Думаю, надо ее отослать за город. Она все лето почти провела в городе…

– Мы были в Каварэ в январе.

– На твоей ферме! Девочке не это нужно! Решение принято, отправим ее на Пасху к морю.

Я почувствовала резкую усталость и скрылась в своей комнате. Мне было удобно запираться от всего мира в своем маленьком склепе, где все так понятно и знакомо, где можно лежать в кровати и читать стихи Норина или книги, которые я брала взаймы с его полок, благодаря чему состоялось мое новое знакомство с Уильямом Вордсвортом.

А потом – кажется, прошло два или три дня – пришла мама. Села на край кровати и пощупала мой лоб, как проверяют температуру у больного, и сказала, что меня отсылают в загородный дом Мэйсонов в Фангапароа. Залив с натяжкой можно было назвать морем, но для меня и озеро показалось бы сейчас безграничным океаном. Я ничего не ответила и снова устало закрыла глаза. Мне не хотелось оставлять Норина одного. По каким-то причинам ему было очень плохо, и хокку Басе об этом говорило так ясно. Но в своей апатии от невозможности понять свое место в мире я мало чем могла ему помочь. До Норина я дозвониться не смогла, его не было дома, и решила дать ему знать о своем временном отъезде в письменной форме, а заодно и сделать попытку утешить его необъяснимую печаль. Я вложила в конверт засушенное красноватое соцветие похутукавы на веточке с зеленым листом и танку Сэй-Сенагон:

 
В холодных небесах
Вишневым цветом притворился
Порхающий снежок,
И на один короткий миг
Слегка повеяло весною.
 

А ниже написала короткое послание:

«Эта неисчезающая зелень пусть напоминает о том, что твоя зима не вечна. Я уезжаю, Норин, на пару дней и уношу в своем сердце частичку тебя. Не обижайся, что я оторвала от тебя кусочек души, ведь взамен я отдаю тебе свою. Лоиз.

Почему-то мне захотелось, чтобы Норин разорвал письмо, как только прочтет его.

В паровозе я пыталась убедить себя, что так было лучше, проще уехать, не услышав сперва его голос. Пейзаж за окном расплывался в движении, и только глаза слепило от солнечного света и яркого контраста зеленых полей и синего неба. Но красоты я не замечала, пребывая в мыслях в несуществующем пространстве. Я решила придумать себе собственный мир, чтобы прятаться в нем от реального мира дисгармонии. Он выглядел точно так же, как и Новая Зеландия, но в нем было все только от Новой Зеландии. Смуглые ребята, бегающие до заливов босиком в майках и шортах, нежащиеся в пальмовой тени парочки, старички, сидящие на пороге своих небольших деревянных домиков и плетущих корзины кете, дожидаясь взрослых детей домой с рыбалки, когда можно будет приготовить на ужин люциан с картофелем и сесть за один большой стол со всей семьей, друзьями и соседями. Когда-то я любила Новую Зеландию. Так, как можно любить страну своей мечты. Но сдерните с нее мишуру, и мое сердце снова будет принадлежать этому райскому уголочку.

Моя поездка длилась, может, часа два с половиной. На вокзале, представляющим собой небольшой барак, сколоченный из выкрашенных в белую краску досок, меня встретил водитель Мэйсонов, Берт, и мы продолжили путь еще в полчаса. А потом, по мере того как мы стали забираться на машине на возвышенность, стали показываться живописные заливы с рыбацкими лодками, выглядящими как ярко-белые точки на темно-бирюзовом фоне. Окруженные холмами, покрытыми густой растительностью, эти лоскутки воды, спрятавшиеся в уютных углублениях фьордов, поблескивали на ярком солнце и заставляли забыть о том, что где-то на этой земле есть сверкающие платья и матери-одиночки.