Текст книги "Шедевр"

Мне пришлось буквально за несколько секунд в уме бегло повторить правила поведения юных леди, помня о том, что лучше порадовать родителей примерным поведением, чем подвергать их стыду за свои промахи. Теперь я понимала, почему я должна была надеть именно бежевое платье.

Их дом был олицетворением викторианского стиля. Нам предложили сесть на тяжелые деревянные стулья с подлокотниками и высокой выгнутой спинкой, которые были расставлены по всей комнате на первый взгляд в хаотичном порядке, но если освоиться и приглядеться, то благодаря такому интерьерному расположению стульев комната казалась полностью заполненной, без каких-либо пустот в пространстве, и мы могли видеть друг друга и участвовать в беседах, не наклоняясь, чтобы посмотреть на собеседника, сидящего рядом через человека. Обычно именно так и бывает, когда сидишь в ряд со своей семьей напротив гостей или хозяев дома, и если нужно сказать что-то одному из членов твоей семьи, то приходится всегда поворачиваться или наклоняться вперед, высматривая через плечо соседа того, к кому обращаешься. И в этом случае уже не приходится говорить о правильной осанке или манере держать себя. А по всем правилам сидеть нужно с прямой спиной, что после пятнадцати минут обездвиженности делать приходится все сложнее, с руками на своих коленях, правой ладонью поверх левой, не ерзая, не поворачивая корпус, а лишь голову при обращении к собеседнику. Правил слишком много. И с одной стороны я даже порадовалась, что так называемый обед на самом деле явился английским чаепитием, что помогло мне избежать промашек с обращением с едой. Этого я боялась больше всего. Хотя с другой стороны мой желудок после некоторого времени стал требовать положенной по привычному распорядку дня пищи, и я изо всех сил безуспешно пыталась подавить его урчание.

Первое время шли разговоры на темы общих светских новостей, потому что от них всегда проще перейти к личным вестям. Так, беседа о железной дороге и пароходстве стала просто обобщающей темой транспорта, за которой последовала якобы невзначай реплика мистера Спенсера о его новом Кадиллаке 353 V8 с откидным верхом, сшитым из холстины. Тут он стал объяснять моему отцу, что веллингтонская компания Crawley Ridley специально выкупила этот автомобиль из Штатов, перевезла на острова и доработала под индивидуальные требования мистера Спенсера. Не слишком заинтересованные разговорами мужчин наши дамы завели свои беседы.

– Не хотите ли взглянуть на наш сад, Маргарет? – спросила миссис Спенсер мою маму, которая с охотой согласилась и решила прихватить меня с маленьким женским коллективом. Я была рада выйти на воздух. Пока родители могли говорить, я должна была хранить молчание до самого момента, пока ко мне не обратятся лично, и, хотя я очень не хотела повторять ошибку с миссис Сильвейтор, когда за своими мыслями прослушала ее вопрос ко мне, все же непроизвольно я отвлекалась и снова и снова возвращалась к сегодняшнему полудню, думая о смерти миссис Фердж и о том, что сказал Норин. Он не побоялся сказать о ее смерти то, что думает на самом деле, что я не должна уделять ей больше внимания, чем живым людям, и хотя я с ним после с натяжкой согласилась, все же я могла быть достаточно честной с самой собой, чтобы признать, что на долю секунды во мне родилось тогда осуждение и кощунство от слов Норина. Когда встречаешься со смертью человека, распорядки и манеры как-то требуют некоторого внимания к трагичному событию: нужно помолчать, уважительно посочувствовать, кивнуть в понимании – но не проигнорировать. Но сейчас, пока я могла немного подумать о том, что произошло, я понимала, насколько все это было лицемерно с моей стороны. Потому что по большому счету, если быть до конца честной, мне все равно, что она умерла. Норин был прав, я ее не знала, она для меня ничего не значила в жизни, и печаль возникла просто от самого факта смерти человека, и миссис Фердж на самом деле тут ни при чем. На ее месте мог быть любой человек, а я просто отреагировала на эту неожиданную новость. Но сейчас я просто хотела перестать думать на некоторое время, потому с такой готовностью последовала за дамами в сад за домом. Я уже и забыла про ту маорийскую девочку, которую приняла за некий мираж, потому что так остро она не вписывалась в обстановку викторианского стиля, что мне было проще признать ее нереальность, чем убедить себя в ее существовании. Однако девочка была очень даже реальной, и на пороге арочных дверей со двора застыла не только я, но и моя мама, в недоумении глядя на ребенка, работающего в саду миссис Спенсер. Однако мне подумалось, что такой шаг был тоже продуман хозяйкой дома, потому что ее это не смутило, и она даже умело разыграла сдержанное извинение за то, что якобы забыла про свою работницу:

– О, ну конечно, Роимата, подойти сюда, будь добра.

Маорийская девочка подняла черные глаза на нас троих и с некоторым испугом встала на ноги с корточек и вытерла ладонью нос, оставляя на лице грязные следы. Она неуверенно положила тяпку и боязливо подошла ближе. Миссис Спенсер положила руку ей на плечо и повернулась к нам:

– Прошу прощения, я позабыла, что сегодня второе воскресенье месяца, и мой сад приводится в порядок.

Она с натянутой улыбкой посмотрела сверху вниз на девочку и пояснила:

– Это Роимата, она дочь маорийки, которой мы дали работу нашего садовника. К сожалению, сегодня ее матери нездоровится, и юной Роимате приходится подменять ее на работе в нашем саду. Но она прекрасно справляется, пусть, безусловно, до истинного совершенства и далеко. Я всегда была уверена, что маори могут отлично работать руками. Когда приходится.

– Как это… замечательно, что вы позволяете работать маори у вас, – произнесла мама, с вежливым интересом разглядывая девочку.

Миссис Спенсер руки с ее плеча не убрала, но зато перестала смотреть на нее, а обращалась теперь непосредственно к моей маме:

– Ну, вы же понимаете, какие сейчас тяжелые времена настают для местного населения. Не имея должного образования, им почти невозможно найти работу, вот мы и помогаем как можем. Ее мать одиночка, воспитывает двоих детей одна. Можете себе представить такое? Думаю, сейчас ее мать понимает, что значит иметь внебрачных детей, но ведь она по сути не виновата. Маори не получали должного христианского обучения.

Она все говорила и говорила, и моя мама восхищалась ее добродетелью и христианским отношением к маори, а я с расширенными глазами и приоткрытым ртом бесцеремонно, но с шоком смотрела на девочку, думая, каким отличным зрелищем она является в саду Спенсеров. Ее даже как достопримечательность можно смело показывать гостям дома и получать за это комплименты и восхваления. Немного спустя до моего сознания долетели слова миссис Спенсер:

– Кстати, я не говорила, что мой сын стал отцом? У нас появился внук. Они предпочитают островам добрую Англию и сейчас перебрались с семейством в пригород Ливерпуля. Позвольте, я покажу некоторые фото, которые он прислал нам к Рождеству.

Про сад, ради которого мы выходили, речь так и не зашла, и, продемонстрировав дикое чудо, хозяйка, похоже, решила, что на этом интерес к саду за домом себя исчерпал. А я не хотела менять тему. Решив хитрой лестью вымолить себе разговор с настоящей представительницей маори, я обратилась непосредственно к миссис Спенсер:

– Вы не позволите немного прогуляться по вашему саду? Я давно не видела истинно английских садов, и мне не хотелось бы упускать возможность насладиться этим великолепием. Если вы не против.

Лесть моя сработала. Это немного растопило консерватизм миссис Спенсер, и она с закрытой улыбкой утвердительно кивнула, уводя маму назад в гостиную.

Я повернулась и увидела, что девочка снова вернулась к своей работе. Она пропалывала клумбу с розами, упираясь коленями в кучу сухой травы и земли, и не обращала на меня никакого внимания. Я огляделась. В саду и правда было очень мило, и я даже заметила плетеную арку, по которой расползался плющ. Таких садов я и правда не встречала в Окленде. Немного осмотревшись, я подошла к девочке и присела на корточки рядом с ней, наблюдая за ее работой.

– Привет, – я не нашла ничего лучшего для начала разговора, чем обычное приветствие.

Она кинула на меня беглый взгляд, но ничего не ответила и просто продолжала работать.

– Тебя, значит, Роимата зовут? Красивое имя. А меня Лоиз.

Девочка продолжала выдергивать сорняки из клумбы, периодически швыркая носом. Я снова сделала попытку заговорить:

– Ты здесь помогаешь своей маме? Это очень хорошо.

И тут она наконец произнесла с очень сильным акцентом:

– Нам дали тут работать, потому что я hawhe kaihe, это хорошо быть чуть пакеха. Белые любят брать белых.

Я не поняла, что она сказала. Половину слов она просто заменяла на маорийский, но переспрашивать я не стала, чтобы не перебивать ее желание говорить со мной. Вместо этого я исподтишка стала ее рассматривать. Мне кажется, ей было лет двенадцать. У нее были длинные темно-коричневые волосы, но спутанные и в пыли и мелких веточках растений. Кожа была немного светлей, чем я себе представляла. Почему-то мне казалось, что все маори очень темнокожие. Зато вот одежда ее точно была темной, пусть и с намеком на существование цветов. Ее футболка и шорты были очень старыми и не по размеру, а на ногах не было обуви.

– Твоя мама дома?

Роимата принялась рыхлить землю тяпкой и ответила:

– Мама упала, когда шла во вторую работу, и сегодня здесь я.

– Упала? – не выдержала я и решила все-таки задать вопрос, чтобы пояснить. Она говорила очень странно, повышая тон в конце каждой фразы, как будто спрашивая, а не утверждая. Позже я заметила, что многие маори и люди с тихоокеанских островов говорят именно с таким акцентом. Но ко всему прочему, Роимата еще и просто плохо говорила на английском, и я не могла быть уверена, что она имеет в виду то, что произносит.

– Да, идти далеко и нога болит. Сегодня я здесь. Nō hea koe?

Я опять не поняла последней фразы, но кажется, это был вопрос. Не успела я найти, что сказать, как она снова спросила:

– А ты кто?

– Я просто в гости пришла. А где вы живете? Далеко отсюда?

– Панмьюра. А до того в селе. Когда мы переехали в город, я видела море белых лиц.

– Много белых людей в городе? – уточнила я, но мне хотелось больше поговорить о ее месте жительства. – Вы живете в Панмьюре? Это же так далеко? И твоя мама, что, пешком сюда ходит?

– На ногах, да, надо беречь денег. Мама работает, я tiaki tungane.

С уроков маорийского я помнила это слово, tungane, брат или сестра, и догадалась, что, когда ее мать работает, она приглядывает за братом. Или сестрой. Но я поверить не могла, что человек может ходить пешком на работу из Панмьюры. Это же часа три, может, идти!

– А ты же как сюда пришла? – с испугом спросила я у Роиматы.

– Я на трамвае. Сначала забираюсь на maunga iti, а потом идти, идти и будет трамвай.

Роимата поднялась на ноги и стала руками собирать сухие ветви и траву и складывать все в небольшую тележку, стоящую позади нее. У меня в голове было столько вопросов, и мне хотелось просто узнать ее и поговорить подольше, но я даже не знала, с чего начать. Мне подумалось, как же так может быть, что ребенок в двенадцать или около того лет так плохо может говорить на английском.

– А где ты учишься? – спросила я у нее, тоже поднимаясь с корточек.

– Я не учусь.

– Нет? Разве ты не ходишь в школу?

– Пока мама работает во второй работе, я с tungane собираю уголь вдоль железной дороги.

– Уголь собираешь?

Но для чего она его собирает, мне не суждено было узнать, потому что я услышала мамин голос позади меня:

– Лоиз, милая, мне кажется, тебе пора к нам присоединиться.

Я рассеянно кивнула и снова посмотрела на девочку, так умело укладывающую траву в повозку.

– Пока, Роимата.

– E haere rā.

Почти все оставшееся время от нашего чаепития я молчала, не способная выдавить из себя ни звука.

Перед сном я спросила себя, что же больше привело меня в шок: смерть пожилой белой женщины или жизнь маленькой маорийской девочки? Но раз даже перед закрытыми глазами все еще стоял образ Роиматы, вырывающей сорняки, то ответ был очевиден.

Мой шок не прошел к утру. Я снова и снова прокручивала в голове воскресные события, пытаясь уговорить себя, что это была правда. Мое странное настроение Сесиль заметила сразу. Хотя, может, трудно было не заметить, когда я смотрела в одну точку и на редкость была тихой на занятиях.

– Ты чего сегодня такая? – шепотом спросила она меня на геометрии. А я только отрицательно помотала головой, пытаясь претвориться, что все в порядке. Моя лучшая подруга задавала простой вопрос, а я не могла и не хотела ей ничего объяснять. Да и что можно было объяснить? Что умер неизвестный мне человек, с которым у меня ничего общего не было, и потому я убита горем? Или что я познакомилась с настоящей маорийской девочкой, и после этого знакомства мне как будто хочется, чтобы его на самом деле не было? На перерыве между уроками, сама того не осознавая, я направилась в кабинет истории. Предмета экономики или государства и права у нас еще не было, но мне надеялось, что любой преподаватель истории с профессиональной точки зрения по определению должен интересоваться социальной и экономической ситуацией, раз уж по ее же словам история создается сегодня.

– Ты куда это? У нас сейчас литература, – остановилась в коридоре Сесиль на пути к классу литературы, с недоумением глядя, как я направляюсь в противоположную сторону.

– Я сейчас, на историю зайду, спросить кое-что надо.

Сесиль не стала возражать, но последовала за мной.

Миссис Линн просматривала журнал и делала какие-то записи в своем блокноте и не сразу заметила, что я вошла в кабинет. Я бы и не подумала раньше, что настанет время, когда я сама лично обращусь к ней за разъяснением непонятной ситуации. И я не любила ее методы преподавания, и она – я уверена – не слишком меня проникалась ко мне симпатией из-за моих постоянных пререканий на уроках, однако я пыталась напомнить себе слова Норина, что я больше обращаю внимания на отдельные личности, а не на систему, и мне подумалось, что можно хотя бы попробовать задать ей вопрос как человеку, который, может, действительно знает свое дело. Я решила задать вопрос сразу, без проволочек, и подошла к ее столу, пару раз кашлянув, чтобы привлечь ее внимание. Сесиль рисковать не стала и предпочла наблюдать с безопасного расстояния в дверях кабинета. Преподаватель посмотрела на меня поверх своих очков и удивленно подняла брови.

– Да, мисс Паркер?

– Миссис Линн, простите, но я хотела спросить кое-что.

– Что такое? По лекции или по домашнему заданию?

– Ни то, ни другое. Вернее…

Она села прямее и настороженно посмотрела мне в лицо.

– И что же тогда?

– Я просто не знаю, у кого еще можно спросить. Это касается нашей сегодняшней государственной политики. Может, вы знаете, есть какие-нибудь программы помощи малоимущим семьям или что-то в таком роде?

– О чем именно вы?

По ее тону я поняла, что она пока не сердится, и решила, что продолжать говорить еще можно.

– Ну, как наше новозеландское государство помогает жителям, у которых нет нормальной работы?

– Вы о программе по безработице?

– Э-э, ну, я не знаю, наверное. А есть такая программа?

– Это программы, которые создает государство на сегодняшний день для помощи безработным. Распространяется на одиноких или женатых мужчин.

– Мужчин? Только на них? – неверяще переспросила я ее, полагая, что я ослышалась.

– Одиноким мужчинам представляется подработка по контрактам в любой местности страны, а вот женатым стараются дать что-то поближе к их дому. Не всегда, конечно, это возможно. В любом случае, это недавние проекты, и я так полагаю, они еще в доработке. Вы это хотели знать?

– А женщины? Как же с ними? Какие программы или пособия или что там есть для них?

– Как я уже сказала, такие проекты распространяются только на мужское население. Виды работ, как правило, включают только тяжелый физический труд и в очень сложных условиях, которые женщинам не под силу.

– Женщинам не под силу! – воскликнула я в возмущении. – А как же первая страна, давшая равные права женщинам?

– Мисс Паркер, я так понимаю, вас лично опять не удовлетворяет политика нашего государства, хотя, прошу заметить, что в правительстве должности занимают люди намного умнее и опытнее вас. Женщины должны заниматься детьми и домом, и дело не в неравенстве прав. Мать по природе лучше знает, как заботиться о своем ребенке. Может, если вы повзрослеете, вы перестанете задавать такие вопросы.

Я решила не обратить внимания на сарказм и намек на оскорбление и снова спросила:

– А что же с матерями-одиночками? Что-нибудь для них наше правительство делает, если у них работы нет? Пособие какое-нибудь? В качестве исключения, может.

Миссис Линн некоторое время смотрела на меня, но уже без раздражения или нетерпения. Когда она вновь заговорила, ее голос был на удивление мягче и тише, чем когда она обычно отвечает на мои вопросы:

– К сожалению, практика показывает на сегодняшний день, что Новая Зеландия пребывает не в лучшем своем экономическом состоянии. Мы просто не можем позволить себе выделять средства на помощь матерям-одиночкам. Да, вы правильно меня понимаете, для них ничего нет, и боюсь, что в данной ситуации вряд ли что-то изменится в ближайшее время.

Я нахмурилась и постаралась снова пропустить ее слова через себя. После нескольких секунд, длившихся целую вечность, я с ужасом посмотрела на миссис Линн и, отказываясь верить в это, переспросила:

– То есть вы хотите сказать, что они брошены выживать сами по себе? И им никто не помогает? Совсем никто что ли?

– Мне бы хотелось сказать что-то другое, но боюсь, это реалия. Новая Зеландия вступает в очень тяжелое время. Ваш отец работает в своем бизнесе, и потому вы должны знать и расценивать ситуацию трезво. Не только локально, мисс Паркер. Мировую ситуацию.

Она многозначительно посмотрела мне в глаза и вернулась к своему журналу:

– А сейчас, если у вас больше нет вопросов, вам пора на следующий урок.

Слегка пошатываясь, я вышла из кабинета, даже не слыша, о чем меня спрашивает Сесиль. Вдруг вся реалия, без прикрас, обрушилась на меня всей своей тяжестью. Все те слухи и разговоры шепотом о грядущих страшных временах, вовсе не были пустыми и безосновательными, и это действительно происходило с нами здесь, а не где-то далеко за океаном. Я снова подумала о матери Роиматы и о том, что ей теперь нужно бороться за жизнь своих двух детей и за свою собственную, и это так страшно, а мы, хоуми, зарабатываем на ее ситуации себе очки популярности. Почему-то меня задел мотив Спенсеров помогать семье Роиматы, и это меня покоробило. Ведь неважно зачем, главное сама помощь. Разве не достаточно того, что кто-то из состоятельных хоуми, из пакеха, действительно что-то делает для других? Почему так нужно, чтобы сама помощь была бескорыстной? По-моему, все заслуживают получать что-то взамен своим стараниям. И все же, вспоминая довольное смакующее лицо миссис Спенсер, когда она показывала нам маорийскую девочку, я чувствовала себя ужасно, потому что изредка ловила себя на мысли, что при таком отношении лучше вообще не помогать. Это было так эгоистично – рассуждать о морали и нравственности, забывая о том, что хлеб должен быть осязаемый, а не философско-абстрактный. А я сейчас предпочитала забрать у Роиматы ее хлеб, чем подвергнуть ее семью унижению.

После занятий я отказалась провести день с Сесиль, сославшись на длинное эссе по биологии.

– Надеюсь, это и правда биология, а не Николь или кто-нибудь еще из твоих новых влиятельных друзей, – немного ядовито проговорила она.

– Каких еще друзей, Сес? Я с Николь вообще не общаюсь. Ты что?

– Ничего, – процедила она, и я услышала в ее голосе тон обвинения.

– Сесиль, мы ведь подруги, ты мне уж сразу говори, что не так, ладно? Не надо нам этого, всяких ссор из-за не понятных причин.

Она некоторое время пыталась решиться на что-то, кивнула и повернулась уходить, но в последний момент снова передумала и вернулась:

– Просто ты ведешь себя теперь так, будто… мне кажется, тебе и правда нравится быть в центре внимания.

– Что? – я откровенно удивилась. Но к счастью, пока кроме удивления ничего пока еще больше не пришло.

– Не знаю, ты ведь всегда говорила, что не хочешь и слышать про рейтинг популярности, а теперь смотри, как будто даже стала следовать ему.

– Господи, Сесиль, о чем ты говоришь?

Было неуютно разбираться в наших отношениях во дворе колледжа посреди спешащих домой или болтающих у беседки учениц. Сесиль тоже, похоже, чувствовала дискомфорт, однако решила выговориться.

– Говорю о том, что ты теперь тоже выбираешь себе круг общения, – она немного помолчала, глядя в землю, – и я в него будто теперь в него не вхожу. Ты перестаешь со мной общаться.

Я чуть не задохнулась от ее слов. Я подошла к ней ближе и взяла ее за руку:

– Сес, это все не так.

В конце концом мы все же примирились. Я поехала домой, чтобы поскорее скинуть с себя униформу, в которой больше не могла находиться ни минуты дольше. И после легкого обеда поспешила уединиться в библиотеке на улице Доминион, рядом с торговым центром Балморал. Для встречи с Норином было еще рано, и я принялась за работу над эссе по биологии. Мне нужно было собрать в кучу на три страницы, включая иллюстрации, все, что я могла найти о нервной системе человека. Не то чтобы биология мне не давалась, просто меня смущал и даже немного огорчал такой разборный подход к богатейшему миру человеческой природы, когда ощущения, восприятия и чувства сводятся к одному отработанному и одинаковому для всех механизму: работе дендритов и аксонов, к электрическим импульсам и нейронам и тому подобное. Однако у человека есть свои обязательства в реальной жизни, мы не можем отстраниться от мира только из-за различий во взглядах. И люди должны работать, люди должны общаться, люди должны учиться и что-то отдавать обществу. Вот и я не могла бросить учебу или свою жизнь, только потому, что меня смущала тема реферата.

Норин бесшумно сел напротив и открыл книгу на первой попавшейся странице. Он не произнес ни слова и не стал читать. Подпер голову рукой и не сводил с меня глаз. Я все еще преобразовывала в словесную письменную форму свою мысль и краем глаза замечала, что он так же, не сводя с меня глаз, переворачивает страницы. Спустя некоторое время я уже не могла сосредоточиться на реферате, в котором, надо сказать, не слишком продвинулась за этот час, пока ждала Норина, и убрала чернила и тушь в сторону, тоже подперла голову рукой:

– Ты все время будешь на меня смотреть?

– Мне нравиться смотреть на тебя.

Я посмотрела на его книгу и заметила, что это был учебник по законодательству. Рядом лежали раскрытые лекции. До этого момента я никогда не задумывалась о Норине как о студенте университета или вообще человеке, который тоже выполняет свои обязательства перед обществом и делает свои студенческие задания, обедает с сокурсниками и обсуждает с родителями свою будущую карьеру. Или приглашает на свидание девушку со своего факультета.

В тот раз я ничего не спросила: чувствовала, что настроение совсем не подходит для разговора о нашей реальности. А когда разговоры заходили об этом в будущем, я поняла, что он не любит говорить об этой стороне своей жизни. Он поговорил об этом только однажды, но пока я об этом не напишу.

Я потерла уставшие глаза и посмотрела в окно. Трамвайная линия уходила за самый горизонт, до улицы Халстон, и по обеим ее сторонам теснились многочисленные магазинчики и офисные здания. Небо, затянутое тучами с редкими лоскутами слабого синего цвета, было перерезано вдоль и поперек многочисленными проводами, свисающими с электрических столбов над трамвайными путями.

– Я совсем не понимаю этого мира, – произнесла я негромко, все еще рассматривая улицу.

Норин сдвинул в сторону все книги и придвинулся ближе, поставив локти на стол и упершись губами в сплетенные пальцы, и внимательно – или еще внимательнее – посмотрел на меня. Он ждал и не торопил, когда я заговорю. А я сделала глубокий вдох и почувствовала, насколько мне проще говорить с ним, чем с любым другим человеком на всей планете. Я рассказала ему о маорийской девочке и ее матери. Предпочла рассказать об этом сухо, будто пересказала прочитанную историю, вроде как стремилась покончить с этим как можно быстрее. Когда я снова посмотрела на Норина, он с грустью рассматривал поверхность стола. Так же тихо он произнес:

– Ее имя означает с маорийского «капля слезы». Роимата.

Я удивленно хмыкнула. А потом вспомнила кое-что из нашего с ней разговора:

– Знаешь, она назвала себя как-то странно, что-то вроде хафекаффе или как-то так. Сказала, что хорошо быть чуть пакеха. Что это значит?

Норин догадливо кивнул, все еще смотря в стол:

– Hawhe kaihe. Смешанная раса. Если ее мать маори, то, значит, отец европеец.

– Серьезно? Что, правда?

Норин удивился тому, насколько меня удивил этот факт, и вопросительно посмотрел мне в глаза.

– Ну, просто, Господи, поверить не могу, миссис Спенсер обвиняла, вернее, осуждала, то есть, не знаю, но она как-то это так сказала, будто осуждала мать Роиматы, что она незамужняя и с двумя детьми. Вроде как это ее грех иметь внебрачных детей. Но если так, то, по-моему, виновата не только она, точнее, даже больше не она, а тот англичанин или кто бы он ни был, который бросил их. Про это она как-то не упомянула. О! – я вдруг вспомнила еще одну деталь, – а ведь миссис Спенсер знала об этом! Она знает, что отец Роиматы белый. Потому что Роимата рассказала, что ее матери дали эту работу садовника как раз из-за ее связи с белым человеком. Она как-то так сказала, что белые предпочитают брать на работу белых. Почему, Норин?

Он покусал нижнюю губу и сказал:

– Некоторые боятся маори. Не знают их совсем.

Я тоже придвинулась к столу и спросила, откуда он их так хорошо знает. Он немного удивился:

– Мы ведь живем среди людей. Откуда мы можем знать людей?

Я хотела переспросить, что я не просто людей имею в виду, а людей маори, но передумала. Похоже, Норин даже самого вопроса бы не понял, потому что не отделял людей одних от других.

Мы решили закончить наши студенческие мучения и перебраться в парк Поттера, из которого, правда, ретировались практически сразу в ближайшее кафе: начал покрапывать дождь, и стало ветрено.

С Норином опять что-то происходило. Или сегодня мне это казалось более отчетливо. Я села за столик, но он все еще стоял и смотрел куда-то вглубь зала кафе. Я посмотрела на него снизу-вверх. Он потрепал свои волосы и прошелся туда-сюда без видимой надобности. Либо им вновь завладевала какая-то мысль, либо он подбирал правильные слова для уже имеющейся. Хотя по его виду нельзя было сказать, что он вообще собирается что-то говорить. Неожиданно он взглянул на меня сбоку, сидящей за столиком и выжидательно следящей за его действиями, и решительно отошел от меня в другой конец зала, сев на стул напротив меня. Я удивленно подняла брови. Норин сидел, положив локти на свои колени, и смотрел на меня так, будто никогда в жизни меня не видел: с новым интересом и любопытством. Он иногда говорил, чтобы я для начала хотя бы пыталась получать ответы, не задавая вопросов. Оттого с ним я понемногу училась наблюдать. Сейчас, немного освоившись с его странным поведением, я не стала задавать вопросов, а лишь вздохнула и взяла со стола в руки меню, позволяя ему делать то, что ему было необходимо – иначе бы он этого не делал. А сама от нечего делать я заказала себе кофе с круассаном, хотя вроде была совсем не голодна после обеда дома. Норин откинулся на спинку стула и смотрел на меня, не обращая внимания ни на что вокруг. Я просто пила кофе, разглядывала интерьер кафе или вид за окном: дождь уже разошелся – и только иногда посматривала на Норина, замечая, что его пальцы слегка двигаются, будто он наигрывает какую-то мелодию, а выражение лица постоянно меняется: то на него наплывает улыбка, то вновь ускользает, и он погружается в мысли, уже не замечая даже меня. Странная мысль родилась в моей голове, что, если вдруг Норин сейчас встанет и уйдет, я ведь даже не попытаюсь его остановить или узнать, куда он направляется. А что если он больше не вернется? Уйдет и не вернется никогда. До сих пор он является моим маленьким – или большим – секретом, и никто, кроме Николь, о наших встречах не знает. Хотя, думаю, и она уже не получает никакой информации о нас с Норином. Может статься, что он превратится в иллюзию. Я бы никогда не смогла доказать даже самой себе его реальное существование.

Минут двадцать спустя Норин получил в своем отстраненном уединении то, что искал, и присоединился ко мне за столик. Он бесцеремонно взял с моей тарелки остаток моего круассана и проглотил его целиком. Я только усмехнулась. А он стал серьезным и искоса посмотрел на меня:

– Думаю, почему ты от меня не сбегаешь?

– Сбегаю? Куда я должна от тебя сбегать?

– Вот поэтому.

Я рассмеялась от того, как невпопад звучал его ответ. На его лице сперва появилось выражение непонимания от моей реакции, но потом будто мысленно проиграв заново весь разговор, он понял, что упустил фразы, которые понятны ему, но оставляют наш разговор нелогичным для меня.

– Я часто не додумываюсь произносить все фразы, – виновато пояснил он. – Будто забываю, что ты не читаешь моих мыслей. Странно, но мне кажется, что ты у меня в голове. Постоянно. Даже, когда не рядом. О чем я говорил?

– Что я сбегать куда-то должна.

– Не должна, просто удивляет, что ты этого не делаешь. Меня просто опять сейчас поразил твой ответ на мой вопрос, почему ты от меня не уходишь. Ты спросила «куда». А вопрос «почему» в твоих мыслях даже не возник. Как будто это само собой разумеющееся, что ты должна быть рядом со мной.

Он взял в руки мою чашку кофе, но пить не стал, а продолжил говорить, но уже смотря в кружку:

– Наверное, другой бы человек сначала заинтересовался причинами, почему не стоит находиться со мной рядом. Скорее всего, людям нужны мотивы любых действий. А без них у людей нет смысла действовать. А у тебя как будто все причины уже ясны, так что этот вопрос тебе даже в голову не приходит, потому первое, что ты спросила, не почему, а куда. Неожиданно.

Я помолчала, пытаясь понять, что он имеет в виду. Я знаю, он пытался объяснить мне как можно яснее, что хотел сказать, и еще я знаю, он всегда предпочитал, чтобы его переспрашивали. Я тихо призналась:

– Мне больше некуда пойти.

Если другому человеку необходимы причины для действий, то мне больше необходимо было мое место. И если не к нему, то к кому еще мне идти?