Текст книги "Шедевр"

Дом Мэйсонов был одноэтажным, но довольно просторным. Помимо кухни и гостиной в нем было пять спален и две ванных комнаты, перед домом была площадка аккуратно выстриженного газона с небольшим растущим деревцем и белым столиком под ним. А позади дома от заднего входа шла очень пологая узкая тропинка с деревянными ступенями на особо крутых участках спуска, ведущего к неширокой полоске песчаного пляжа и заливу. В доме не было электричества, но было много лампад и подсвечников, а в гостиной по центру в стене был широкий камин. Дом мне понравился с первого взгляда. Сам дом и то, что его окружало: именно та Новая Зеландия, в которую я влюблена.

Миссис Мэйсон вышла мне на встречу и обняла меня, предварительно одарив лучезарной улыбкой. Она была чем-то похожа на мою маму: и по возрасту, и по облику. Разве что в характере чувствовалось некое различие, которое я не сразу распознала.

– Здравствуй, дорогая! Как ты добралась? Берт, будь добр, отнеси вещи Лоиз в гостевую. Пойдем, я тебе все тут покажу!

Она была очень милой женщиной. Услышав ее звонкий голос, из комнаты вышли два человека, и миссис Мэйсон тут же представила меня своему мужу и сыну Генри. Бегло описав мне строение дома, она дала мне возможность распаковать вещи и немного перевести дух, пока сама распоряжалась обедом. Помимо семьи Мэйсон в доме также проживал водитель Берт, выполнявший обязанности к тому же и общего помощника по дому, и домработница по имени Тильда, темнокожая женщина лет шестидесяти. Как я узнала позже, Тильда проработала в семье Мэйсон всю свою жизнь, начиная служить еще родителям миссис Мэйсон, в те времена бывшей еще только мисс Пэдли. А после смерти старших Пэдли она осталась в их доме до самого замужества юной мисс, после чего перешла служить мистеру Мэйсону. После стольких лет службы этому семейству она, естественно, стала практически членом семьи, потому переехала из Британии на острова вместе с хозяевами. Вообще-то они все жили в Веллингтоне, а только иногда останавливались в Окленде, но сюда, на залив Фангапароа, они раз в году приезжали всей семьей иногда на пару дней, а иногда и на целое лето.

Трудно сказать, чем они занимались. Что Мэйсоны, что Пэдли – это всегда были очень состоятельные семейства, и потому их единственные чада получили каждый со своей стороны огромное наследство, которое вместе они тратили, не зная никаких ущемлений. Они были славные люди, но немного по-детски наивные. За всю жизнь им не приходилось прилагать никаких усилий, чтобы обеспечить себя пропитанием. Не зная, что такое физический труд, они вели исключительно беззаботный образ жизни, свято веря в трактат аристократичности и буржуазии и полагая, что такая беспечность присуща всем и везде. Если необходимы деньги, то их просто нужно взять в банке. А где же еще им быть? Тогда я поняла, что высшее общество портит людей по-разному. Меня закинуло из постоянных забот в постоянную беспечность.

Мистер Мэйсон был очень образованным человеком, выпускником Кембриджа и страстным поклонником Сократа, а потому любил говорить о вещах простых и повсеместных, подобно своему любимцу, допытываясь до точных определений и выискивая неизвестные стороны привычных предметов. Бывало, посреди вечерней беседы у камина, он цеплялся за какое-нибудь слово и выспрашивал у собеседника, как именно он его понимает. Иногда его семья охотно участвовала в полемике, но чаще махала руками, чтобы он оставил эти пустые разговоры.

А вот их сын Генри являл собой некую смесь обоих своих родителей, и, хотя и любил говорить, все же в его речах чувствовалось отсутствие личного опыта. Ему все давалось в жизни легко, он никогда не знал ни в чем нужды, но его избалованность выражала себя больше не капризами, а скорее той же наивностью, которой обладали его родители. Он, как мне показалось, страдал излишним самолюбием, но, если брать во внимание весь его образ жизни, где шик – это дело простой привычки, то это не самая большая плата избалованного характера – могло бы быть хуже.

Я переоделась в легкое воскресное платье и вышла к обеду. Стол был накрыт на четыре персоны в гостиной и по всем правилам хорошего тона. Берт и Тильда всегда, как оказалось, обедали на кухне и только после того, как хозяева покончат со своей едой. Во главе стола сидел мистер Мэйсон, с правой стороны от него – миссис Мэйсон, а Генри – слева. Мое место располагалось рядом с Генри. От этого, хотя стол и был прямоугольный, все же посадка мест была сдвинута по косой.

В качестве обеда был сначала подан луковый суп, затем утка с картофелем, а на десерт тоффи-пудинг. Я не ела так много с 1920-го, когда на Рождество мы отправились к бабушке Лоиз, по материнской линии. Думаю, все бабушки любят баловать внуков бесконечной стряпней и сладостями.

Первую часть обеда почти до самого второго блюда тема разговора касалась лишь Генри. Было странно видеть, как он с довольной улыбкой и без протестов слушает восхваления родителей в свой адрес, в частности по поводу его успехов в крикете. Он не просто увлекался этим спортом, он на полном серьезе планировал связать свою жизнь с этим занятием и, возможно, стать частью национальной команды. Генри был на три года старше меня и учился в университете Отаго, однако приличную часть учебного года он проводил с командой по крикету какой-то там лиги, участвуя в соревнованиях по всей Новой Зеландии и даже в Австралии. Мэйсоны говорили о своем сыне много, и даже когда после задавали вопросы о моих интересах, все будто вертелось вокруг Генри. Пока, наконец, я не отвечала на их очередной вопрос так, чтобы либо избежать сравнений, либо умудряясь подкинуть мистеру Мэйсону новую пищу для глубокомысленных размышлений.

В последующие наши совместные времяпрепровождения все разговоры являли собой приблизительную копию беседы первого знакомства. Но с ними было весело, точнее, они были очень веселые люди, и аристократичный образ жизни и светские манеры не сделали из них снобов. Я не видела их в городском окружении и могла только представить их в театре или на приеме у какого-нибудь выдающегося деятеля, но мне нравилось видеть всю их семью в этом загородном доме, где они устраивают семейные пикники с рыбалкой и игрой в сквош, и где мужчины надевают летние туфли или мокасины, светлые брюки и тенниски, а миссис Мэйсон обличается в простое сатиновое платье и туфли-лодочки, покрывая голову не шляпкой, а простым платком.

И, наверное, за эти дни мне бы нужно было уже успокоиться и прийти в форму на фоне этой размеренной простоты, но теперь в моей жизни отсутствовала не гармония, а что-то поважнее. Норин. Я осознала, что до этого никогда не ощущала его отсутствия. Мы виделись практически каждый день, а если и возникали перерывы, то я знала: скоро он вернется. Я знала, что он всегда рядом. В этом доме я получила долгожданную передышку, хотя и было бесполезно обманывать себя фальшивым образом беззаботности, ведь в глубине души я знала, что реальность гораздо грубее и жестче, чем та, которой себя окружили Мэйсоны. Но несмотря на это сейчас я предпочитала грубую реалию с Норином, чем все миры розовых фантазий без него. Мне осталось только терпеливо ждать новой встречи с ним. Хотя Генри было поручено развлекать меня, показывая окрестности, мне быстро наскучивал разговор с этим молодым человеком, а от того, что меня уже не так прельщал красивый пейзаж, к которому привыкла так же скоро, как и к своему временному месту обитания, я стала проводить больше времени в их небольшой библиотеке, которая представляла собой три огромных стенда с книгами. Когда мистер и миссис Мэйсон уезжали до села, либо за покупками, либо за связью с внешним миром, я обычно усаживалась поудобнее в кресло у камина и читала Бэйкона «Успех учения»:

«Господь создал все вещи красивыми или благопристойными в момент своего существования. Также он вложил целый мир в сердце человеку, хотя человек и не может полностью познать замысел Бога от начала до конца. Итак, говоря о том, что человеческий ум – как стекло или зеркало, воспринимающий образ мира в полной красоте и радости…»

Я услышала назойливый звук «тррррр», доносящийся с полок, и подняла глаза. Генри проводил пальцем по корешкам книг, лениво разглядывая торцы. Я снова вернулась к чтению, но он меня перебил:

– Любишь читать? Все время читаешь что-то.

– Пока это все одна и та же книга.

– А я больше спорт люблю. По-моему, не нужно знать всего, что есть в книгах. Слишком их много по всему миру. А вот прожить долгую жизнь поможет только здоровое тело.

Я ничего не ответила и сделала вид, что читаю, хотя слова не слишком прорисовывались. Генри сел в кресло рядом и со скучающим видом повел глазами по комнате. Нарушить тишину он решил, судя по всему, тоже от скуки:

– В следующем месяце у нас начнутся игровые матчи, и на них, говорят, придут тренеры сборной страны. Они подыскивают себе запасников к новому сезону. Наверное, в июле уже будет набор, ну, чтобы к началу тренировок успеть. Вот бы попасть в команду!

Я почувствовала его взгляд:

– А ты чем увлекаешься? Каким спортом?

– Спортом? – непонимающе переспросила я. Что я могла ему ответить? – Ничем, что включает в себя мячи. Я боюсь всего, что летит в мою сторону.

Он нашел мой ответ занимательным и громко рассмеялся. И смеялся он долго, после чего перевел дух и решительно поднялся с кресла:

– Я тебя научу играть!

– Что? – надо признаться, такое заявление меня напугало. – Во что это играть научишь?

– Пошли во двор! Я сейчас, только мячи захвачу.

И умчался в кладовку. Естественно, что я даже с места не сдвинулась, разве что неуютно поерзала в кресле, укоряя себя за свой ответ, приведший к таким страшным для меня последствиям. Генри вернулся буквально две минуты спустя с небольшой корзиной мячей, как для тенниса, только очень тяжелые, и тут же направился к входной двери:

– Все еще здесь! Пойдем, я уже все взял!

– Я вообще-то не очень…, – но он уже скрылся во дворе, залитым ослепительным солнцем. Тяжело вздохнув, я закрыла книгу и вместе с ней вышла во двор. Мы отошли с ним на поляну, подальше от дома, чтобы было пространство, так сказать, для разбега. Хотя, учитывая, что я – слишком ранний игрок для профессиональных спортивных полей, этот разбег был бессмысленный.

Генри опять рассмеялся, что я взяла книгу, чтобы, видимо, ею отбивать мячи, и сказал мне встать в трех ярдах от него.

– Знаешь, я серьезно не очень хорошо лажу с мячами… Давай лучше ты потом со своим отцом сыграешь, а?

– Глупости! Все должны уметь ловить и бросать мячи! Чем ты в детстве занималась? К тому же я не играть хочу, а тебя учить буду!

Чтобы сократить описание моего позора, просто скажу, что все мячи либо выскакивали из моих рук, либо в страхе я просто пригибалась, закрывая руками голову, а пару раз мне очень больно прилетело злополучным мячом по левому плечу.

– Ну вот, уже неплохо! – радостно подбодрил меня Генри, когда я просто отбила рукой мяч, не схватывая его. – Видишь, дело практики!

Я устало вздохнула и попросила закончить сегодняшнюю практику на этом мяче. Вся эта глупая тренировка привела его в полный восторг, и он говорил и говорил, не умолкая, пока мы возвращались в дом. А мне так сильно захотелось оказаться сейчас рядом с Норином. Домой я заходить не стала, по большей части в надежде избежать компании Генри, и села за столик под деревом во дворе дома. Мне даже читать расхотелось. Господь создал все вещи красивыми, и человеческий ум придуман так, чтобы эту красоту понимать. А я смотрела в одну точку прямо перед собой, так нахально отстраняясь от всего того, что создал Бог для меня, и не воспринимая в полной мере красоты окружающего мира. В этот момент я поняла, что человеку для восприятия прекрасного иногда нужно не самое прекрасное, а захудалая кафушка и живой человек, с которым можно помолчать. За своими мыслями – или их отсутствием – я не заметила, что Генри снова вышел во двор и сейчас стоял на пороге, наблюдая за мной.

– Знаешь, ты очень странная. Не такая, как все, – произнес он повествовательным тоном.

– Я польщена, – ответила я с долей сарказма, все так же продолжая рассматривать воздух перед собой.

– Обычно другие девушки любят веселиться. Этим летом мы проводили каникулы в Гизборне, так почти все дни напролет мы со всей нашей компанией проводили в джаз-клубах, на танцах или, играя в бадминтон, девушки против парней. Это весело, – он немного помолчал. – А ты не такая.

Странно, но он сказал это без упрека и таким тоном, от которого нельзя обидеться. Казалось, что этот молодой человек просто никогда не встречал молчаливых меланхоличных девушек в своей жизни и сейчас с любопытством пытается просто понять, что же за человек я есть. Генри подошел ближе и тоже сел на стул. Он посмотрел в то же неопределенное место, куда был направлен мой взор, пытаясь понять, что особенного я там вижу, но уже скоро бросив это занятие и снова посмотрев на меня. Он заговорил о том, что скоро возвращается в Окленд, и что мы могли бы встретиться как-нибудь в городе, чтобы меня разговорить получше, и что он мог бы взять меня на матч по крикету:

– Но все зависит от того, кто будет играть. Ты даже не представляешь, какая это была для меня трагедия, когда Новая Зеландия в прошлом месяце все-таки проиграла Австралии, один-ноль. Правда, я пропустил матчи в Крайстчерче из-за учебы, но зато смог попасть на игру в Веллингтоне и Окленде. Там они сыграли вничью. Некоторые матчи были повторные, потому что до этого их отменили из-за дождя. Наверное, если бы они все же играли, Новая Зеландия бы победила. Ты должна попасть хотя бы на один матч! Может даже на мою игру придешь? Будет здорово. Девушки любят ходить и болеть за парней. Слушай, а ты всегда такая молчаливая?

Я больше никуда не смотрела, а лишь сидела с закрытыми глазами и старалась услышать птиц. Почти половину из того, что говорил Генри, я не воспринимала. Мне хотелось молчать и не двигаться, но я все же пересилила себя и ответила:

– Лучше ничего не сказать, чем сказать ничего.

Итак, прошло три дня, и я уже мысленно сидела в обратном поезде до Окленда, однако никто и словом не обмолвился о моем возвращении. Мне не хотелось ничего больше, кроме как снова увидеть Норина и поговорить с ним. Я поймала себя на мысли, что за все эти дни никто не пытался меня слушать. Дело не в том, что по большей части я молчала, а просто в самих разговорах. Во время них Мэйсоны следовали правилам поддержания темы, каждый вставлял в беседу по реплике-две, подхватывал другую тему, развивал ее, и эта жизнерадостная болтовня продолжалась без умолку, с веселым смехом или наигранными перепалками – все просто говорили, говорили и говорили, удостоверяясь в том, что в беседах участвую и я, задавали вопросы, спрашивали моего мнения, но по-настоящему меня не слушали. Видимо, существует такая форма общения, где при полном молчании можно услышать от человека гораздо больше. Может, именно о такой форме общения говорил как-то Норин? Без слов и точных определений.

Но дни шли, и моя учеба уже началась, а я все еще проводила свой маленький отпуск в этом сказочном раю. Когда я как можно учтивее, чтобы не обидеть моим желанием распрощаться с ее гостеприимством, поинтересовалась у миссис Мэйсон, знает ли она что-нибудь о моем отъезде, ее ответ меня обескуражил. Совместным решением с моей мамой вследствие телефонных переговоров, которые миссис Мэйсон устраивала из почтовой службы села, было принято меня оставить здесь дольше, пока я, наконец, не приду в себя от городских стрессов, чем бы они ни были. И все мои возражения на то, что я в полном порядке, и что мне пора возвращаться к учебе, никак не воспринимались. Генри так же решил задержаться в Фангапароа, чтобы составить мне компанию, или чтобы наконец разгадать мою молчаливую таинственность, или чтобы просто свести меня с ума своей болтовней о крикете. Я была согласна мириться с любой несправедливостью и несоответствием в реальном мире, если только меня вернут к Норину. Я обещала самой себе, что переборю все упаднические настроения, если только мне позволят вернуться в город к нему, я была готова на все, лишь бы только оказаться снова рядом с ним. Я даже почти нашла в себе силы не поддаваться предубеждениям английского общества, решив для себя, что пусть они все делают, что хотят – я буду свободна и далека от их проблем. Но получив свободу от осуждения других людей или всей системы, я вместе с этим обрела полную зависимость от одного единственного человека, Норина. Мне не трудно признать, что я в нем нуждаюсь, труднее объяснить самой себе почему. Неужели «все и никто» действительно могут существовать? И я, научившись разгадывать повороты и тупики лабиринта своих мыслей, не могу додуматься до того, как я к нему отношусь. Молчит и сам Норин. Значит, и мне пока не стоит об этом думать. Стоит только по нему скучать. Сильно-сильно.

Чтобы заслужить возвращение домой, мне пришлось потрудиться в актерской игре. Никогда еще я не была так счастлива прогулкам по берегу с миссис Мэйсон, игре в сквош с Генри и увлеченным разговорам с мистером Мэйсоном за чашкой вечернего чая у камина. И каждый раз не преминула заметить, что на свежем воздухе в кругу таких славных людей мне стало просто чудесно! В результате это сработало, пусть меня и изрядно вымотало, и вот уже я расцеловываюсь с этой чудной семьей, чтобы сесть в машину, куда Берт уже упаковал мои чемоданы.

Первым делом, что я сделала по возвращении, это набрала номер Норина. Однако кроме гудков, ничего больше не услышала. Меня успокоил уже тот факт, что теперь я нахожусь ближе к нему, и сегодня-завтра мы встретимся. Но несмотря на мои надежды, кроме монотонных гудков на другом конца провода, я так ничего и не услышала. Практически сразу мне пришлось вливаться в привычный темп жизни, браться за учебу, догонять пропущенный материал, восполнять упущенное общение с Сесиль, но часть моего сознания постоянно была занята вопросом: где Норин? Раз он мне никто, то у меня и прав нет на то, чтобы удерживать его рядом. Он может и имеет право быть где угодно, а мне только остается съедать с каждой буквой слово «отношения», чтобы понять, почему я должна его от себя отпустить. Я не видела его вот уже почти две недели. Сегодня за ужином я съела букву «ш», а к ответу так и не приблизилась. Я сама назову наши отношения: «нет-вам-названия». Хватит, наверное, жевать алфавит и думать об этом. Норин бы этого не хотел.

Я уже почти призналась, что подружилась с апатией. Какое сегодня число? Хоть год помню, стыдно забывать того, кому нет от роду и нескольких месяцев.

Норин, где же ты? Хожу взад-вперед и не могу найти себе места.

Возьми трубку.

Ты мне сегодня снился. А может и нет. Я так хорошо сегодня спала, вот и подумала, что мне приснился ты.

Я по нему скучаю. Скучаю. Я – без него.

Все. Больше не могу.

– Лоиз, дорогая, ты еще в ванной?

Я пыталась представить, что я нахожусь в открытом океане, и меня куда-то уносит далеко от материков. Смотря в потолок, я рассеянно ответила:

– Да. А что?

– Тут тебе письмо принесли с инициалами Н.Э.У., я оставлю его тебе в твоей комнате, хорошо?

Я едва не захлебнулась водой. Пытаясь вскочить или приподняться, я расплескала воду по всему полу:

– Нет! Неси! То есть… принеси, пожалуйста, сюда.

Дверь приоткрылась, и мама проскользнула в ванную с драгоценным конвертом:

– Боже, откуда столько воды! Ты что за водоем устроила! Хватит лежать в ванной, выходи. Держи конверт. Опять приглашение от Николь?

Она подала мне конверт и, сетуя на мокрый пол, скрылась за дверью. Мое сердце готово было выскочить из груди. Руки дрожали, и мне пришлось сперва сделать несколько успокаивающих вздохов, чтобы не разорвать конверт в клочья, пытаясь выудить из него письмо.

Не знаю, что происходило с Норином, но я сейчас, кажется, лучше контролировала себя, чем он, когда писал мне это послание. Это походило на то, как писатель не заботится писать разборчивым почерком, тщательно подбирая слова, а торопится записать свои мысли и чувства, меняющиеся, как направление движения атома. Некоторые слова были сокращены, некоторые наоборот приписаны сверху. Фразы и стихотворения, которые либо не вошли на лист, либо не подошли по контексту (который, в принципе, отсутствовал), были написаны на полях и внизу всего текста. Я долго вертела в руках письмо, не то оттягивая удовольствие, не то не зная, с какого края начинать читать. Я перевернула письмо и прочла стих в самом углу послания.

 
«Я погибаю, когда тебя реальней даже страх,
Была ли плодом ты ослабшего рассудка?
Своим видением ты посещаешь в нежных снах,
И как становится затем темно в глазах,
Когда, проснувшись, в реальности теряюсь мутной».
 

Рядом по диагонали написано: «Только бы дождаться моей весны, чтобы увидеть ее в глазах Лоиз».

Я тут подумала: невозможно описать, где что написано, я лучше просто прочту все сразу.

«Думаю я, что небо и земля беспредельны… Я одинок, я в печали, и слезы льются из глаз. Тао Юаньмин.

 
Только бы дождаться…», – так, это уже было.
«Не понимаю я, еще раз слово.
Чужая ль страсть – сойти с ума?
Но кто узрит меня такого,
Узнает же, что нет другого,
В ком большего безумия вина.
Схожу с ума, но понимаю,
Темница разуму за то дана,
Что сам в темницу разум запираю.
Все мысли ей свои я посвящаю,
Стоит перед глазами лишь она.
Лоиз, Лоиз. Лоиз. Лоиз.
 

Господи, как мне это пережить. Раздирает одиночество и сумасшедшие мысли.

Мне пусто, у меня нет даже меня: ты забрала не кусочек моей души, а меня всего. Я потерялся, но ты – мой выход. Сколько безумных страстей мне стоило пережить, чтобы сохранить твои слова и твой подарок, еще большее мучение – перечитывать твои строки и видеть всю красоту снова и снова. Лоиз. Ты спрашивала, кто мы такие, вычеркни слово «никто» – и это будем мы. Мы – все друг для друга.

Я схожу с ума.

Людей любить можно и нужно, но пока твою любовь не почувствует хотя бы один человек, в чем смысл? А могу ли я заставить тебя почувствовать? Если ты что и чувствуешь, то поверишь ли ты, что это – малая доля моей любви, все остальное я не могу выразить, не умею.

Как мне невыносимо без тебя!

Я здесь и мне бы броситься к тебе, я ждал этого так долго, но дай мне пару дней сделать вздох и снова начать дышать. Слишком я взволнован – мне есть кого увидеть! Слишком я счастлив, что я не одинок, что есть ты.

Мне бы только успокоиться. Лоиз. Почему тебя так долго нет со мной? Мне надо только пару дней, я научусь дышать.

Лоиз, я слышу твой голос. Я, наверное, схожу с ума. Мой дорогой человечек, почему я так явно слышу твой голос?

Лоиз, только не пиши и не звони: мне не справиться с такой радостью. Не своди меня с ума. Еще больше».

Я вздохнула аромат письма. Гул от ударов моего сердца раздавался по всей ванной, мне стало трудно дышать, рука сама сжала в кулаке письмо, но в какой-то момент пальцы разжались, и оно мягко упало на коврик. Я с головойнырнула под воду. Я узнала, что такое красота слишком больших размеров. Чтобы успокоиться, открыла холодную воду…

Первый, кто ощутил мое возвращение к жизни, была Сесиль. Я не могла совладать со шквалом своих эмоций, и ей пришлось претерпеть мои эмоции до тех пор, пока я не поняла, что одной Сесиль мало, и не перекинула свое возбуждение на свою школьную активность, взявшись за газету и театр колледжа в полную силу. Я даже поверить не могла, что всего пару недель назад я была самым молчаливым человеком на свете. С удивлением я обнаружила богатый словарный запас и даже неплохую память на цитаты, которыми бросалась как в статьях, так и в разговорах с преподавателями или одноклассницами во время перерывов. Должно быть, это неправильно, что только моим временным эмоциональным помешательством я завладела дружеским отношением людей, которые раньше верили в мой снобизм. А ведь еще недавно я осуждала Кэтрин за ее эмоциональный подъем после путешествия по Европе, который она выплеснула на меня. Но сейчас, пусть даже я еще не видела Норина, я так отчетливо ощущала его близость. Он снова был со мной, и теперь я могла ему дать столько дней, сколько ему нужно, да мне и самой не мешало бы немного успокоиться.

К моему единственному несчастью мама растолковала мое неожиданное счастье не тем человеком, и как-то вскользь за ужином сказала:

– Я, кстати, не спросила тебя про Генри Мэйсона. Очень милый мальчик, ты не находишь?

Я подняла глаза к небу.

А на днях позвонила Николь. Она рассказала, что, когда я уехала, он ждал меня здесь, но потом его родители чуть не силой принудили его ехать с ними в Квинстаун. Главная причина поездки была работа его отца, связанная с поглощением мелких банков, не способных выжить в тяжелое время, но помпезность, с которой Окленд расширил банковские владения вплоть до Южного острова, была неотъемлемой частью вступления на земли Квинстауна. Уайзы должны были прибыть на прием Джорджа Форбса, министра сельского хозяйства, правда на этот момент помощника премьер-министра по финансам ввиду тяжелой болезни последнего, из-за чего в будущем ему пророчат место самого премьер-министра. И мистеру Уайзу было жизненно важно представить себя как счастливое семейство, пышущее влиянием и стабильным будущим. Норин не то чтобы умирал со скуки и не знал куда себя деть, он будто проходил все круги ада, пребывая на торжественном вечере, полном политиков, финансистов, банкиров и всех тех, кто решил, что может повлиять на происходящий финансовый кризис, который США по радио BBC успели окрестить Великой Депрессией ввиду его мирового размаха. Все хоуми любили по вечерам слушать радио. Еще пару лет назад его не было, и все новости мира приходили к нам в печатном виде и с очень большим отставанием, но теперь мы могли почти сразу узнать о вещах, которые, по правде немногое делали понятным. В этот вторник наше радио громогласно известило о том, что в связи с появлением железной дороги пароходство гибнет, и все акции теряют свою стоимость, и что из-за этого по всей стране происходят бунты и волнения. Какими отголосками это могло повлиять на Новую Зеландию, чтобы все финансовые деятели страны решили собраться на своеобразном симпозиуме, я все равно не понимала. Однако именно из-за всего этого Норину пришлось задержаться на Южном острове на целую неделю и посетить вместе со своей семьей бесчисленное количество светских приемов.

– Он вернулся вообще-то несколько дней назад, хотел сразу увидеть тебя, но он пока не может.

– Почему? – я услышала слабый намек на разочарование в своем голосе.

– Слишком взвинчен, не может ни позвонить тебе, ни даже написать. Ему сейчас даже на улицу опасно выходить – он совсем себя не контролирует.

– О, Господи.

– Да нет, он в порядке. Просто… с ним бывает такое, когда он слишком… счастлив что ли.

Я только хмыкнула, и Николь решила пояснить:

– Когда на его восьмой день рождения его родители отвезли его впервые к морю, он два дня не мог на него смотреть. Ребенком он не мог точно объяснить, что с ним не так, а повзрослев, понял, что лучше людям вообще ничего не объяснять. Чтоб не шарахались от него, как от сумасшедшего. Мне он сказал, что помнит тот день как вчера и знает точно, что он не мог выйти из дома, потому что не мог видеть красоту таких больших размеров. Сейчас это с ним происходит не так часто, но тоже бывает, что, как он выражается, его ум не способен объять некоторые явления, и чтобы не сойти с ума, ему приходится запираться и успокаиваться.

Я опять почему-то сказала:

– О, Господи.

– Ладно, ты главное не переживай, сейчас он уже в порядке, даже письмо уже смог тебе написать, насколько я знаю.

Я не стала поправлять Николь, что это письмо больше напоминало записки сумасшедшего.

– Я в общем-то, Лоиз, поэтому и звоню. Кажется, он готов тебя увидеть. Будет ждать тебя завтра в два в «Капитоле». Все повторял, что, если ты не придешь, он погибнет. Раза три повторил.

– В два в «Капитоле», – повторила я, как мантру.

– Да, – Николь выдержала паузу, будто на что-то решаясь, а потом сменила тон на совершенно другой, более девичий, что ли. – Нехорошо, конечно, мне влезать не в свое дело, но я сгораю от любопытства, что у вас там происходит?

– В каком смысле?

– Ну не знаю, я просто никогда еще Норина таким не видела.

– Ничего не происходит, общаемся просто с ним.

– Ну, и ты туда же! Его спрошу, так тоже просто улыбается и молчит! И все разговоры с ним!

Я только улыбнулась в трубку и попрощалась с ней. У меня было всего ночь и полдня, чтобы успокоить свое бешеное сердцебиение.

Я отправилась к театру сразу после занятий. Но было слишком рано, и просто стоять и ждать я бы не смогла из-за своей нервозности, поэтому дошла пешком до авеню Тэлфорд до католической церкви Доброго Пастыря. Прямо в церкви располагалась школа, и я села на ее ступени, чтобы скоротать время за наблюдением за прохожими. Долго я не высидела и решила все же дождаться Норина в самом театре.

Но ждать не пришлось.

– Вы к мистеру Уайзу, мисс?

Я обернулась и увидела человека в робе, выпачканной пылью и стружками, и с тесаком в руке.

– Да. Я знаю, что рано, но хотела просто…

– Вам сюда, – перебил он меня и показал на дверь с надписью: «Только сотрудникам».

Я последовала за ним и уже в коридоре узнала холл заднего входа: именно оттуда мы обычно приходим в театр с Норином.

– Он вас с самого утра ждет.

– Кто? – рассеянно поинтересовалась я, разглядывая со спины униформу моего провожатого.

– Мистер Уайз, конечно! Сходил уже на два фильма и перемерил все костюмы! – он хрипло рассмеялся и резко остановился, чтобы передвинуть с пути какие-то коробки с инструментами. Туда же он закинул свой тесак. – С этими говорящими фильмами теперь проблем не оберешься! Столько работы приходится делать! Но мы работы не боимся.

Он будто говорил сам с собой, а я его совсем не слушала, лишь мысленно пыталась заставить его поспешить.

– Храм – теперь, как бардак. В курсе, что этот театр был назван в честь храма Юпитера? Который в Риме. Вот так вот. Вам сюда. Он там ждет вас.

Я на долю секунды замерла, закрыв глаза, и толкнула дверь.

Норин сидел с ногами на столе в пиратской шляпе. Он поднял голову, стянул с себя шляпу и согнулся пополам, обхватив руками живот.

Мой Норин. Мой и не мой.

Я почувствовала, как на моих глазах выступили слезы. А он закрыл себе руками лицо.

– Никогда не оставляй меня больше так надолго, – сквозь всхлипы проговорила я. Мне хотелось броситься к нему, но вместо этого я застыла на месте. Неожиданно он сам спрыгнул со стола и вмиг очутился рядом со мной. Он с силой прижал меня к себе, одной рукой схватив меня за волосы и спрятав в них свое лицо. И я обнимала его, уже не пытаясь сдержать слезы. Только почувствовав его объятия, запах его волос и прикосновение его щеки, я наконец успокоилась. Мне вернули Норина. Я сделала глубокий судорожный вдох и спросила: