Текст книги "Шедевр"

– Ты будешь смотреть на меня, не сводя глаз, и убирать волосы с моего лица?

Он опустился на колени и прижался ко мне еще сильнее, уткнувшись мне в живот и обхватывая меня за талию обеими руками:

– Буду делать все, что захочешь.

Я запустила пальцы в его волнистые волосы, закрыла глаза и улыбнулась.

Мы долго пробыли в костюмерной. Норин никак не хотел выйти на люди, хотел побыть со мной наедине, поверить, что мы снова вместе. Он сидел на столе, смотрел на меня, иногда соскакивая и прижимаясь ко мне, потом, как ребенок, забивался в угол и снова смотрел на меня слегка расширенными глазами. Я не могла представить, что у него творится в голове, похоже, он и сам не мог совладать со своими мыслями. А когда мы оба немного успокоились и сидели на полу, прижавшись друг к другу, я не спросила, а будто утвердительно сказала:

– Я тебе нужна.

– Да.

– Зачем?

– Я эгоист. Мне нужно кого-то любить.

– Ты любишь весь мир.

– Я буду любить только тебя.

– Как любить?

– Невыносимо.

Похоже, здесь требуется объяснение всему тому, что произошло за эти праздники и после них. При одной мысли, что Норин может остаться непонятым, меня обдает холодным потом. И не только Норин, а сама взаимосвязь «я – он», то есть наши отношения. Может показаться, что он стал зависим от меня. С твердой уверенностью опровергаю эту иллюзию, разбиваю ее вдребезги. Норин был до возмущения свободен, что серьезно никто никогда не мог на него повлиять. А если где-то там и подумалось, что он часто шел против себя, во всем слушая родителей, к примеру, то могу заверить, делал он это исключительно по своей воле и не по принуждению. Ему хотелось доставлять другим людям удовлетворение. И меня он любил своей особенной любовью, которая могла относиться только ко мне, при этом до последней капли отдавая всего себя миру, только потому, что «по своей воле в темницу разум запер». Он сам хотел быть чуточку зависимым, потому что «слишком большая свобода» сводила его с ума. А еще потому, что любовь так раздирала его изнутри, что ему было необходимо выплескивать ее на других людей, поэтому он добровольно связал себя «зависимостью» от меня.

Оставлю читателю додумать самому лишь то, что за особенное чувство он испытывал ко мне, которое не мог испытать ни к кому другому, и почему ею стала именно я. Просто я сама не знаю ответа.

Благодаря возвращению Норина восстановилась моя связь с окружающим миром, и все то, до чего мне не было никакого дела, вдруг снова привлекло мое внимание. Я стала интересоваться тем, что происходит вокруг меня, и однажды с пугливой настороженностью поняла, как много я пропустила за эти две недели.

– Слушай, – спросила я как-то Сесиль перед началом геометрии, – а ты не знаешь, чего так долго нет Сьюзен на занятиях? Она не заболела случайно?

Сесиль бросила беглый взгляд на опустевшее место через две парты спереди от нас:

– Я слышала, она колледж сменила.

– Сменила? Как это? Почему?

– Да кто знает. Но ее ведь же уже больше недели нет.

– Меня столько же не было. Но я же не бросала колледж…

– И то правда. Эй, Полли! Полли!

Девочка, сидящая рядом с местом Сьюзен, обернулась и с мрачным подозрением посмотрела на нас через овальные очки:

– Чего тебе?

Сесиль приподнялась на ноги, упершись локтями в стол:

– Ты не в курсе, где Сьюзен пропадает?

Полли посчитала вопрос безобидным и ответила, пожав плечами:

– Откуда я знаю.

Она снова отвернулась, но зато повернулась ее соседка с правого ряда, Роберта:

– Я слышала, они уехали из города.

– Куда? – удивленно спросила я. Сьюзен всегда подчеркивала, как ее семья любит Окленд.

– Ее отец потерял работу, говорят, и они все переехали на ферму. На сезонные работы.

– На ферму? – не поверила я своим ушам. – А как же ее учеба? Ведь на фермах нет никаких сельских школ или чего там…

Роберта последовала примеру Полли и просто пожала плечами:

– Говорю, что слышала. Ее семья еще в январе без работы осталась.

Когда я рассказала об этом Норину, он мрачно предрек:

– Боюсь, дальше будет хуже.

– Куда уж хуже. Люди работу теряют…

Но по молчанию Норина я поняла, что он говорит то, что действительно думает. Я потупила взор и с надеждой спросила:

– Но она, Сьюзен, ведь сможет хотя бы учебу закончить?

Он вздохнул и некоторое время смотрел в окно. Я выжидательно смотрела на него, и когда он понял, что без ответа я не успокоюсь, нехотя объяснил мне, что в отдаленных местах школы строятся годами, и проблема в том, что вся образовательная система Новой Зеландии очень централизована.

– Как это?

– Это значит, что любое образовательное учреждение может открыться только после, как бы это сказать, стандартизации из Веллингтона. Скажем, столичный инспектор должен приехать, все посмотреть и выдать свое разрешение на образовательные услуги.

– А это не так просто, получить разрешение?

– Не в этом дело. Просто эти проверки устраиваются раз в год, и в некоторые поселения или фермы можно попасть только на лошадях. А часто даже из-за плохой погоды нельзя проехать, и инспекция отменяется, и школа так и простаивает. Если бы система образования была не так зависима от Веллингтона, может быть… Я хочу, чтобы ты ко мне пришла в эту субботу.

Опять он так неожиданно меняет тему.

Причина для визита была. Когда он менялся сам, он каждый раз что-то менял в своей «мастерской». В его квартире я не была со времени своего отъезда в Фангапароа и даже удивилась переменам. Со стен свисали почти прозрачные шелковые ткани, собранные в широкую складку, на полу был расстелен белый палас с толстым ворсом (я видела такой в магазине тканей на Сэндрингэм, рядом с театром Mayfair Picture, и как же я его хотела!), «залива с галлионом» на окне больше не было, однако были написаны в китайском стиле мои слова: «Уношу в своем сердце частичку тебя. Не обижайся, что я оторвала от тебя кусочек души, ведь взамен я отдаю тебе свою». Но больше всего меня удивила вещь, в буквальном смысле свисающая с потолка.

– Ты повесил качели?

– Это для тебя.

– Мне – качели?

– Тебе не нравится? Тебе не нравится. Я сниму.

– Да нет, подожди. Норин.

Я прошла до середины комнаты, осторожно села на них и качнулась. Необыкновенное чувство невесомости! Последний раз я качалась… Я даже не помню когда.

– Это потрясающе!

Норин облегченно вздохнул и улыбнулся. Он сел на пол у окна и стал смотреть, как я качаюсь. Потом стянул с подоконника футляр над своей головой и достал оттуда скрипку. Норин провел пару раз смычком по струнам и вопросительно посмотрел на меня, потому что я уже не качалась.

– Ты не говорил, что умеешь играть на скрипке.

– Не говорил? Значит, ты не спрашивала, – невозмутимо пожал он плечами.

– Норин, ты мне не сказал.

– Я ведь играю не все время, к тому же это не так уж и важно.

– Не важно?

– Если бы люди с первых минут знакомства начинали перечислять все, что они умеют делать, они бы так и не узнали друг друга.

– Ты учился в музыкальной школе?

– Нет. Частный репетитор.

– Ты меня все время удивляешь. Чего еще мне от тебя ждать? Сыграй что-нибудь.

– Пытаюсь сделать это уже несколько минут.

– Извини, замолкаю.

Я откинулась на качелях, а Норин играл какую-то скандинавскую мелодию. А потом он сыграл что-то из кантри, очень веселое и заводное, и снова что-то мелодичное. Играл он без преувеличения здорово, и не потому, что мне нравилось в нем все, а потому что он действительно здорово играл.

Норин потер пальцы.

– Четыре месяца ее не держал в руках.

– Что ты сделал с моей похутукавой? Стер в пыль? – похоже, я схватываю все налету и уже научилась неожиданно менять тему разговора.

Норин отложил скрипку на подоконник, подобрался ко мне ближе и притянул меня за руку на пол. Я пока еще не понимала, что он делает.

– Ложись и смотри прямо перед собой.

На потолке на границе «потолка Норина» и «моего потолка» был приклеен лист похутукавы вместе с нарисованным грифелем моим портретом.

– Ты сошел с ума, – рассмеялась я.

Он только улыбнулся и лег рядом. Мы просто смотрели на наш разрисованный потолок и на мой портрет, и я не выдержала и проговорила:

– Тебе не кажется, что это отдает фанатизмом?

Норин облокотился на руку и внимательно посмотрел на меня, но ничего не ответил.

– Почему ты молчишь, Норин?

Он с легкой печалью посмотрел на шелковую ленточку, которую я привязала к своей левой руке, и отвязал ее с моего запястья:

– Это не фанатизм, просто я не знаю, как показать, что много думаю о тебе.

– У тебя это получилось.

Мне подумалось, что он ищет какого-то успокоения на свои неадекватные действия, и я сперва хотела дотронуться до его щеки, но предусмотрительно убрала руку, не зная, как он отреагирует на мое прикосновение на этот раз, и просто сказала:

– Не беспокойся об этом. Все в порядке.

Он редко волновался, что я могу принять его за ненормального, но иногда как будто хотел удостовериться, что я не вижу за его странностями никакого опасного смысла. Чтобы разрядить обстановку, я сменила тему:

– Хочу кофе.

Норин поднялся, сунул мою ленточку себе в карман и направился, было, на кухню, но уже в дверях остановился и, полуразвернувшись, сказал в пол:

– Ты очень красива.

И не дожидаясь ответа, скрылся в кухне. Я еще недолго смотрела в потолок, а потом встала с пола и подошла к окну, за которым теперь, когда гуашь была смыта, могла видеть вид на город и часть спортивного поля далеко внизу с обрыва под окнами. Комната будто стала светлей от того, что краска на окне больше не препятствовала проникновению солнечного света. Я решила взглянуть на его рисунки в новом свете в буквальном смысле этого слова и взяла несколько листов со стола. На некоторых из них были написаны стихи, на некоторых были карандашные зарисовки, а еще я наткнулась на смятую газетную вырезку со статьей за прошлый месяц. Я не помнила, чтобы Норин когда-то вырезал или тем более хранил статьи из Новозеландского Вестника. Посмотрев на нее внимательнее, я прочла первый абзац:

«По данным департамента статистики Новой Зеландии в период с 1925 по начало 1930 годов количество автомобилей частного владения удвоилось и возросло с 71 000 до 155 000 единиц транспорта. На сегодняшний день каждый девятый житель страны владеет автомобилем, что дает Новой Зеландии звание одной из стран с самым высоким рейтингом обеспеченности транспортом. Однако вместе с этим число жертв от дорожных происшествий растет в пугающей прогрессии. Только за прошлый год было зафиксировано 178 трагедий со смертельным исходом…»

Я вздрогнула от неожиданного звука его голоса:

– Никто из нас не свободен. Я зависим от тебя, ты зависишь от кофе.

Торопливо положив бумаги на место, я повернулась к нему:

– Немного разная зависимость, а?

Я подошла к нему, взяла свою кружку и села на пол напротив него, все еще пребывая в странном отрешенном состоянии после прочитанного отрывка статьи. Я хотела пробиться в сознание Норина, но как бы пристально я ни вглядывалась в его лицо, какая-то загадочность, будто защитный костюм, не позволяла мне хотя бы приблизительно догадаться, о чем он думает. Я задумчиво произнесла:

– Как бы мы ни были зависимы от чего-либо, из нас двоих ты свободнее.

– Это почему? – поднял он брови.

– Ну, ты не так строго ограничиваешь себя в поведении. В свободе поведения. Ты можешь вскочить и начать танцевать, и это вроде как будет выглядеть даже нормально в твоем случае.

Он слегка рассмеялся, но не стал опровергать мои слова. А мне уже стало интереснее, и теперь я вглядывалась в него, слегка наклонив голову на бок.

– Я вот думаю, как далеко ты можешь зайти в своем поведении? Насколько ты свободен от предрассудков?

– А чем ты измеряешь расстояние?

Хороший вопрос. Я задумалась над тем, чем предрассудки вообще могут измеряться. Хорошими манерами? Или сумасшествием? Сначала я открыла рот, чтобы сказать «диагнозом умственной нестабильности», но вспомнила маму, так критикующую аморальное поведение молодого поколения, поддавшегося влиянию веяний западной культуры, и поправилась:

– Нравственностью.

Норин с не меньшим интересом рассматривал сейчас меня, будто не ожидал такого ответа. Он ответил не сразу:

– Я стараюсь не затрагивать нравственность в разговорах. Я знаю, к чему ты клонишь.

– Правда? – я спросила, потому что сама не до конца была уверена, что именно я имею в виду. А потом меня осенило, как именно это понимает он: мы сейчас наедине в его квартире, где о наших встречах никто не подозревает, и вопрос «что самое безнравственное он может здесь совершить» оставляет не так много вариантов. Он не дал мне возможности даже покраснеть, как сразу ответил без раздумий:

– Я, может, и нервничаю часто, но никогда практически не смущаюсь.

Я посмотрела куда-то в потолок, наморщившись в раздумьях:

– А здесь есть разница?

– Конечно. Я почти всегда немного волнуюсь, но это меня не остановит, если что-то сделать будет нужно.

– Ты бы мог сделать все-все, о чем бы я тебя ни попросила?

Он улыбнулся и пояснительно придвинулся ко мне:

– Только если на это будет веская причина.

– Значит, пределов в твоем свободном поведении нет?

Он заговорил намного серьезнее и вдумчивее:

– Предел – не я, а сами люди. Если говорить обо мне и о том, как далеко я могу зайти, то люди относятся к моим поступкам, как к безумию. Я часто гуляю по крышам или, – Норин открыл окно и залез на подоконник, – часто прыгаю из окна. Я люблю летать.

Видя, как он собирается прыгнуть, меня переполнил ужас.

– Стой! Норин, ты что! Слазь оттуда! Сумасшедший.

Держась одной рукой за оконную раму, он в полуразвороте с улыбкой посмотрел на меня:

– Почему ты боишься?

– Что значит почему? Ты же спрыгнуть собираешься!

– Да. Но я же сказал, что часто это делаю, значит, по логике, я бы остался жив, – он спрыгнул с подоконника и снова опустился на пол. – Но проблема в том, что люди из-за таких поступков даже не могут трезво размышлять. Потому-то они и называют мое поведение сумасшедшим, не задумываясь над тем, что, если физические законы это позволяют, то почему это должно считаться ненормальным? Лоиз, сделай вздох. Я не собираюсь, конечно же, прыгать. Лучше уж выпить с тобой кофе.

– А ты не можешь мне все объяснять теоретически, а не на наглядном примере?

– Прости. Не хотел тебя напугать.

– Ты ведь мог погибнуть… выпал бы и все, – я сделала глубокий успокаивающий вздох и в полной мере осознала значение этих слов. – Господи, как я боюсь тебя потерять…

Норин смотрел мне прямо в глаза, пытаясь что-то этим мне дать понять.

– Ты ведь все знаешь, Лоиз.

Я отрицательно помотала головой:

– Не хочу знать.

– Но все-таки знаешь. Не бойся. Это будет не завтра и не послезавтра.

Норин, не глядя, поднял руку к подоконнику и нащупал там скрипку. Он играл долго и красиво, я снова села на качели.

В тот день он отдал мне одну связку ключей, чтобы я могла приходить, когда мне захочется или могла дожидаться его, пока он в университете. И если кто думает, что моя благовоспитанность или моральные устои не позволяли мне приходить без приглашения, – он ошибается. Я проводила в этой квартире каждую свободную минуту, по большей части с ним, но часто и сама по себе. Здесь я чувствовала себя как дома, и настало время, когда я даже начала готовить обеды и ужины. Норин питался отвратительно, часто пропуская обеды или пичкая себя сухими пайками. И я решительно взялась за его правильное питание. Его это неизменно делало счастливым, хотя он за все время, кажется, ни разу не сказал спасибо. Обычно я ставила на его граммофоне пластинку Чика Уэбба или Джимми Роджерса и под какое-нибудь «Ожидание поезда» принималась готовить овощное рагу, иногда даже на удивление самой себе пританцовывая. Когда он возвращался домой, он сразу, не раздеваясь, проходил в кухню, чтобы просто плюхнуться на стул и со счастливой улыбкой наблюдать за моей кухонной суетой. Мне нравилось заботиться о Норине. А ему нравилось чувствовать эту заботу.

А однажды в пятницу мама поставила меня перед фактом, что на ужин они пригласили Генри Мэйсона. Пока его родители делали визит в Таупо, чтобы затем вернуться в Веллингтон, он вернулся к своей учебе, потому городская жизнь между нами была теперь общим звеном. Я встретила эту новость без особого энтузиазма. Не нужно обладать выдающимся интеллектом, чтобы понять намерения мамы взрастить между Генри и мною особое чувство. Маме он нравился. Он был прекрасно воспитан, скор на комплименты и всегда охотно подхватывал тему разговора. Почти весь этот вечер мне пришлось по второму разу выслушивать все достижения Генри в крикете, его учебу в Отаго и истории из путешествий по Новой Зеландии. Я монотонно помешивала ложечкой свой чай и очень часто чувствовала на себе взгляд Генри. Когда возникла небольшая пауза, он откашлялся и с наигранным равнодушием обратился к моим родителям:

– Кстати говоря, раз уж я теперь в Окленде, может, вы позволите пригласить Лоиз в кино или на прогулку?

Я чуть не поперхнулась чаем и с выпученными глазами посмотрела на всех трех. Они говорили обо мне в третьем лице, будто меня и не было вовсе в комнате.

– О, безусловно! Это замечательная идея! – воскликнула мама, и мой рот открылся в возмущении. – Уверена, Лоиз будет только рада твоей компании!

Я перевела молящий взгляд на отца, но его лицо было непроницаемым и строгим, что я сама сделала попытку своего спасения:

– Ну, не знаю, у меня так много учебы… И я просто не уверена, что будет время…

– Пустяки! – махнула рукой мама. – Время для свежего воздуха и легкой прогулки всегда можно найти.

Генри посмотрел на меня с довольной улыбкой.

Сразу после ужина я скрылась в своей комнате. Мне даже думать не хотелось, к чему может все это привести. Я плохо спала этой ночью, все о чем-то думала, ни о чем конкретном, но помню, что мысли совсем не давали погрузиться в забвение. В результате, когда в шесть утра я открыла глаза, мне казалось, что сон так и не пришел. Я поднялась, умылась и походила какое-то время по дому, не зная, куда себя приткнуть, а потом написала родителям записку, что не спится, и я прогуляюсь в парке, и направилась куда глаза глядят. Только когда я уже увидела гору Иден, я поняла, где мне сейчас больше всего хочется оказаться.

Норин уже не спал. Я вслух спросила никого определенного:

– Когда-нибудь он вообще спит?

Норин только улыбнулся в ответ. В отличие от моего удивления, он нисколько не удивился увидеть меня на пороге своего дома в такой ранний час. И только я прошла в комнату и села на качели, как моментально погрузилась в полную безмятежность. Все мои переживания и мысли ушли, и я облегченно вздохнула. Сонливость стала обволакивать меня, и я приложила обе ладони к глазам. Я знала, что он сейчас стоит, прислонившись к дверному косяку, и смотрит на меня, потому, все еще не открывая глаз, проговорила:

– Я не спросила тебя в прошлый раз, почему ты стер ту картину на стекле, ну, с кораблем?

– Этот галеон простоял в порту полгода. Корабли должны бороздить океаны, не положено им стоять все время на якоре. Я его отпустил, – после короткого молчания, он снова заговорил, но уже будто смотря в пол, – у тебя болит голова?

Я сделала вдох и убрала руки:

– Нет. Просто совсем не выспалась.

– Лоиз, скажи, у меня что, мало подушек?

Он ушел на кухню, и я услышала шум воды из-под крана. А я соскользнула с качелей на пушистый палас, притянула к себе три подушки и, кажется, мгновенно заснула. Сквозь сон я слышала, как он куда-то уходит. Тихо щелкнул замок, и все замерло. Крепок сон там, где чувствуешь себя в полной свободе. Когда я открыла глаза, Норин уже лежал рядом и смотрел на меня.

– Который час?

– Десять. Хорошо спалось?

Я потянулась и, улыбнувшись, сладко зевнула:

– Ты куда-то уходил?

– Да. Сходим сегодня до парка? Голубей покормим.

– Да, – я вдруг вспомнила о вчерашнем ужине и о намечающейся прогулке с Генри, и странное подавляющее настроение волной накрыло меня. – Вчера к нам приходил Мэйсон, тот самый, о котором я тебе говорила. Похоже, мама задалась целью выдать меня за него замуж.

Он легонько убрал волосы с моего лица:

– Он тебе нравится?

– Не знаю. Ближе к нет. Но я стараюсь что-то в нем разглядеть.

– Это хорошо. Люди обычно прячут свои лучшие стороны. Во всех есть прекрасные качества. И Генри можешь полюбить, если только ты сама ему это позволишь, присмотревшись к нему получше.

– Даже если он не будет на меня постоянно смотреть и убирать волосы с моего лица, как ты?

– «Во избежание блуда каждый имей свою жену и каждая имей своего мужа» и «жена, которая имеет своего мужа, не должна оставлять его».

– А что же ты?

– «Безбрачным и вдовам хорошо ими оставаться».

Он вздохнул и прижался ко мне, обняв меня рукой.

– Норин?

– М?

– Иногда тебе становится больно и грустно. Сейчас это «иногда». Что у тебя болит?

– Нематериальное, неощутимое, хрупкое.

– Душа?

– Если ее так называют.

– Почему?

– Я безумно влюблен в людей.

– Неужели тебе больно от любви?

– «Человек болен при смерти, и прибавилась мне печаль к печали. Я бы хотел, чтобы Он возрадовался, и я был бы менее печален». Люди несчастны, и мне больно.

– Я не люблю людей так сильно.

– Просто ты их пока не знаешь.

– Я знаю миссис Халтон. Если мы не делаем домашнюю работу, она превращается в мегеру. Ты напишешь за меня сочинение к понедельнику?

– Нет, но я его проверю.

Мы взяли печенья и хлеба и перебрались в парк у подножия горы, расположившись на скамье. Сегодня на удивление было солнечно, правда, заметно прохладнее, чем летом. Мне было так спокойно рядом с Норином, но я осознала, что эта жизнь не принадлежит мне, и вот так сидеть в парке и кормить голубей, жуя печенье и ни о чем не разговаривая – рано или поздно все это должно закончиться. Мои внутренности заполнил ужас, но внешнее спокойствие осталось непоколебимым.

– Норин, я не хочу жить своей жизнью, – прошептала я.

Он сделал глубокий вздох, но пока не высказывался.

– Я знаю, что мы с тобой уже об этом говорили, и что на самом деле мне, может, нравится обеспеченная светская жизнь. Но…, по-моему, все как раз наоборот. Я не хочу обучаться манерам, не хочу выходить замуж за состоятельного и респектабельного человека, не хочу становиться пародией на себя саму. Это ж ведь совсем не моя жизнь. Я хочу быть, как ты.

– Ты не знаешь, о чем говоришь.

– Тогда покажи мне. Я хочу понять, чем ты живешь. Ты так просто сживаешься с этими людьми, с этой обстановкой, и всегда получаешь удовольствие от самой жизни!

– Не смотри ты на меня. Вовсе это не просто. Ты должна сама для себя решить, какой жизнью жить, а не перенимать ее у меня.

Он поднялся со скамьи и стал ходить взад-вперед, теребя свои волосы, и наши голуби разбежались. Я отложила пакет с хлебом и тоже встала к нему:

– Я уже поняла, какой жизнью жить не хочу. Все эти правила, правила и еще правила! Я больше не могу так!

Норин уже не ходил, а лишь смотрел во все глаза на меня, выслушивая мой словесный поток.

– Мне претит это английское общество! Боже, я в нем задыхаюсь, – мне и правда стало трудно дышать, и мои глаза стали влажными, пусть пока и ни одной слезы еще не выкатилось. Я села на корточки, обхватив себя руками, чтобы восстановить дыхание. – Людей, живых людей, оценивают по их благосостоянию. Как будто они помогают тем, которые потеряли работу, как же! Это не помощь, это какое-то унизительное снисхождение, подачки, как бездомным псам!

Я резко поднялась на ноги и толкнула Норина в грудь, вложив в этот толчок все свое противление и неприятие реальности:

– Как ты можешь мне позволить там жить? Неужели ты меня с ними оставишь?

Его глаза тоже блестели от слез, но на лице была не скорбь, а какая-то внутренняя борьба с самим собой. Он попытался обнять меня, но я еще несколько раз его оттолкнула, пока он не прижал меня к себе. Где-то рядом прохожий спросил у меня, все ли в порядке, но ни я, ни Норин даже не повернули головы. Всхлипывая, я только выдавила из себя:

– Я не могу… так. Не хочу быть пакеха. Не хочу быть пакеха.

Норин выждал, пока пройдет моя дрожь, и, не отпуская меня из объятий, ответил:

– Для любого выбора нужно сперва знать, между чем выбираешь.

Я немного отодвинулась от него, чтобы посмотреть в его зеленые глаза.

А если не пакеха, то кто? Чтобы быть вдали от белого общества с их классовым разделением, чтобы собственным решением не причислять себя вообще ни к какому классу, то кто я есть? Аскетизм против аристократичности. Аскетизм, простота и община… как у маори.

Маори.

За все шесть с половиной лет, которые я здесь прожила, мои познания об аборигенах этой земли не сдвинулись с размеров познавательного обобщения. Я могу перечислить по пальцам, сколько реальных маори я видела своими глазами – и пальцев хватит на одной руке. А что-то, более-менее схожее с беседой, состоялось у меня только с маорийской девочкой Роиматой. Между пакеха и маори лежит огромная пропасть. Как мы можем уживаться на такой маленькой земле, не имея ни малейшего представления друг о друге? Несмотря на все старания сэра Ната Апирана, общественного деятеля и политика, представить культуру своего народа английскому обществу, до сегодняшнего дня эти попытки ограничиваются ознакомлением школьников с предметами быта маори и общими фразами их языка. Всегда одно и то же: ловушка для угрей хинаки, пугающие изображения татуировки моко без исторического или религиозного объяснения, что эти татуировки вообще означают, зарисовки строения мараи и избитое приветствие киа ора. А что о нас, интересно, знают маори? Обувь, гребень в волосы, зеркало и слово «привет»?

Норин будто прочел все эти мысли в моих глазах, потому что я все еще неотрывно смотрела на него. Вернувшись к действительности, я поймала в фокус его настороженный взгляд и сморгнула.

– Помоги мне.

Он едва заметно кивнул.

Между тем мэр нашего города, Джордж Бэйлдон, упорно заявлял, что бояться того, что в Штатах рухнул биржевой рынок, вызвав переполох на западе, не стоит и что все под контролем, и всеми силами пытался показать стабильность экономики Окленда. Он усиленно взялся за застройку жилыми домами для рабочих и начал глобальное обустройство районов. На вершине нашей любимой с Норином горы Иден прямо вокруг чайного киоска были посажены сады роз, а одинокий клуб боулинга на дороге Иден был заменен целым рядом магазинов с пристроенными сверху жилыми помещениями, и на пересечении с Валлей Роуд возведена первая в нашем районе бензозаправка. И это была лишь малая часть того, что происходило в городе. Мэр решил обеспечить всех и всякого жильем и обманчивым, но приятным ощущением оптимизма. Иногда, когда я шла в парк, где меня ждал Норин, я видела, как он с мрачным цинизмом хмуро наблюдает за процессом установления на каком-нибудь здании рекламы, где значились объявления о продажи жилья с обещанным займом. Который, вероятно, рабочие выплатить не смогут и будут вынуждены отрабатывать как неквалифицированные строители за гроши, лишь бы обеспечить семью проживанием и пропитанием. Но честное слово, я никогда не видела, чтобы люди строили здания, парки и театры так быстро и качественно!

Мы с Норином старались не говорить много о происходящей игре на выживание: кто продержится дольше. Еще одна девочка в моем классе бросила учебу в колледже. Ее семья никуда не уехала, но позволить себе оплачивать ее учебу больше не могла. Я не знала, как начать об этом разговор с родителями, но однажды, когда отец, как мне казалось, пребывал в позитивном настроении, я подсела к нему и неуверенно спросила, как идут дела с его бизнесом. Он удивленно посмотрел на меня поверх своих очков, хмыкнул, что, мол, зачем мне интересоваться такими вещами, но все же ответил, что пока люди продолжают питаться, то его бизнес не умрет. Можно начать экономить на развлечениях, на прическах и даже на одежде, но на сельском хозяйстве сильно не сэкономишь, потому что молоко и хлеб – то, чем мы живем. «Не хлебом единым сыт человек…», – пробормотала я себе под нос и ретировалась к маме с новыми вопросами о том, чем занимается в данный момент ее социальный клуб поддержки. Она сказала, что объединенными силами с церковью и другими общественными организациями они думают над благотворительностью. Я поинтересовалась, нет ли каких-то работ для тех, кто ее лишился, но, по ее словам, работы сейчас не хватало всем. Меня это все путало. Смотря на массовую застройку по всему Окленду, я не могла понять, как может не хватать работы, и почему нельзя устроить какие-нибудь общественные работы взамен на плату питанием или вещами, вместо благотворительности. Я не против нее, но мне верится, что если можно избежать унижения человеческой гордости, то почему не попробовать другие формы помощи? Наверное, тот случай с миссис Спенсер и ее садовницей, которую они выставляют напоказ как объект своего милосердия и добросердечности, пошатнул мою веру в бескорыстность.

А Норин, казалось, все глубже погружался в печаль. У него появилась новая привычка. Когда он снова терялся в своих печальных мыслях, он неосознанно вытаскивал из кармана мою ленточку, которую как-то снял с моей руки, и начинал теребить ее в своих руках, смотря при этом в одну точку в полу. В последнее время его сильно «кидало». То он говорил о пустяках или о том, где он гулял этой ночью, а бывало начинал такие сложные и путаные темы, что я не возвращалась домой без головной боли. Вот и сегодня, не успела я доесть свой стейк с картофелем, как он неожиданно захлопнул свою книгу и произнес:

– Прежде чем сказать кое-что, позволь спросить. С чем именно ты не можешь смириться: с обществом или отдельными личностями?

Я сглотнула и с сожалением посмотрела на недоеденный обед: во время таких разговоров у меня обычно пропадал аппетит.

– Я помню, что мы уже это проходили. Но ведь общество все равно состоит из отдельных личностей.

– Может быть, но отдельная личность – это еще не все общество. Ответь.

Я отодвинула тарелку и подняла глаза в раздумье. Это, кстати, очень нориновская привычка – поднимать глаза, когда о чем-то думаешь. Пока я размышляла над ответом, он придвинул к себе мою тарелку и нацепил на вилку мой стейк. Я укоризненно посмотрела на него.

– Ты все равно уже не будешь. Думай.

– Спроси меня еще раз. Только проще.

Теперь глаза поднял Норин, и я в это время сунула в рот кусочек мяса.

– Мне нужно понять, по каким именно причинам ты пытаешься найти альтернативу светскому обществу. Этот стейк уже мой.

– Я с тобой умру от голода.

– Максимум похудеешь.

Я глубоко вздохнула и даже, кажется, нахмурилась.

– Сначала я злилась только из-за отдельных людей, это правда. Меня, может и до сих пор злит, что за счет чужого горя некоторые делают себе имидж доброго самаритянина. Но в последнее время я понимаю, что дело не только в светском обществе. Дело в обществе вообще. Во всех его классах. В самой системе разделения общества. Мне надоело, что те, о которых говорят «средний или низший класс», сами осуждают более обеспеченных людей. Мне надоело, что некоторые одноклассницы видят во мне сноба только из-за влияния моих родителей. Те, которые отрицают разделение на классы, сами же и видят в людях только прослойки общества. Я-то не менялась, но после того, как у нас появились такие предметы, как философия, или социология, или мировая история, на меня стали смотреть совсем по-другому. Нас – их – научили определять отдельных личностей по категориям. А я хочу иметь дело не с классами, а с людьми.