Текст книги "Бездна"

Уже прозвучали первые отзывы о биеннале. Публика превозносила скульптуру Лориса Крео «Pavillon Gepetto» – семнадцатиметрового кашалота, отлитого по образу и подобию кита из «Моби Дика» Мелвилла и установленного возле Арсенала. Зато инсталляцию Кристиана Болтански во французском павильоне все дружно критиковали. Художник, пожизненно продавший свое творчество одному тасманскому миллиардеру, выставил фигуры новорожденных, образующие восьмерку на гигантском ротаторе; с каждым его оборотом настенное табло отсчитывало в реальном времени количество смертей в мире. Мне очень нравилась эта одержимость смертью у Болтански. Однажды он сказал мне, что искусство смехотворно, поскольку оно бессильно против нашей смерти. Он лелеял еще один проект: собрать на каком-нибудь японском островке записи сердцебиения тысяч людей. То есть тысячи звуковых портретов. Я тоже доверил свое сердце студенточке, изучавшей искусство и переодетой в медсестру. Сказав себе, что, когда я расстанусь с жизнью, ты всегда сможешь поехать в Японию, если захочешь снова услышать знакомый глухой стук, который убаюкивал тебя, когда я прижимал к своей груди твою голову и гладил твои волосы, чтобы ты поскорее заснул.

Я искал Пас, я волновался за нее. Ведь и я настаивал на ее приезде сюда, забыв о губительных последствиях, которыми это сборище грозило ее самолюбию художника. Здесь собрались самые именитые творческие личности мира. И любой, оказавшись рядом с этими звездами, мог почувствовать себя низведенным в ранг любителя. Даже Пас – при том, что комиссар биеннале выбрал из тысяч других художников именно ее для выставки, которая открывалась, ни больше ни меньше, «Тайной вечерей» Тинторетто![104]104
  Тинторетто (настоящее имя Якопо Робусти, 1518–1594) – художник периода Высокого Возрождения, родился в Венеции и был сыном красильщика, отсюда и его прозвище Тинторетто – Маленький Красильщик. Картина «Тайная вечеря» написана около 1592 г. – Прим. перев.


[Закрыть]И при том, что моя Пас действительно стоила такой чести – я угадывал это по взглядам людей, когда она проходила мимо, по их губам. Нужно было как-то справляться с ее стрессом, на карте стояло слишком многое. Я должен был позаботиться о ней, сделать ее неуязвимой. Но ее мобильник молчал. Я попытался как-то убить время, но это оно меня убило. Я знал: жизнь потеряет всякий смысл, если я не проживу ее вместе с Пас. Я пошел бродить по садам биеннале. Международная выставка уже открылась. Я увидел пляжи Пас, висевшие рядом с автопортретом Синди Шерман в костюме клоунессы и неоном Брюса Ноймана[105]105
  Синди Шерман (р. 1954) – популярная современная американская художница, работающая в технике постановочных фотографий. Брюс Нойман (р. 1941) – современный американский художник, скульптор, фотограф. – Прим. перев.


[Закрыть], и почувствовал гордость за нее.

Она позвонила, когда я сидел в полной прострации на скамейке в садике Санта-Маргерита.

– Я не хотела тебе мешать, – сказала она. – Мне показалось, ты так увлечен разговором со своими друзьями из музеев.

– Из музеев, которые выставляют твои работы, любовь моя. И которые тебя обожают. Перестань делать вид, будто никто тебя не любит. Это, конечно, твое право, но уж позволь мне в это не поверить. И вот что я тебе предлагаю: давай больше не ссориться. Ты же знаешь, что мне нравится в таких мероприятиях – только возможность побыть с тобой. Посмотреть на людей, которые смотрят на тебя. Вот это и доставляет мне удовольствие.

– А мне – нет. И я ушла, чтобы проветриться.

– Ну и где же ты сейчас?

– Выхожу из Сан-Джорджо Маджоре[106]106
  Собор Сан-Джорджо Маджоре расположен на одноименном острове, там же, где и Таможня. Возведен между 1566 и 1610 гг. Архитектор – Андреа Палладио; после смерти мастера храм достраивал его ученик Винченцо Скамоцци. – Прим. перев.


[Закрыть].

– Тогда давай встретимся у «Вдовы».

* * *

Она заказала бокал красного вина.

– А что ты делала в Сан-Джорджо Маджоре?

– Видела Святого Георгия[107]107
  Святой Георгий по-итальянски – Сан-Джорджо. – Прим. перев.


[Закрыть].

– Во плоти?

Она улыбнулась и поднесла к губам бокал. Потом рассказала мне подробно, по порядку, о своей прогулке. О том, что с соборной колокольни открывается потрясающий вид на Венецию, а в самой базилике стоит жуткий холод; о дурацких железных коробках, которые заглатывают монету за монетой, чтобы осветить картины эпохи Возрождения; о своей встрече со стариком-священником, который провел ее через потайную дверь и по узенькой лестнице в зал, где выбирали папу и где сиял всеми своими красками Карпаччо – «Святой Георгий, поражающий дракона»[108]108
  «Святой Георгий, поражающий дракона» (1502) – картина Витторио Карпаччо. – Прим. перев.


[Закрыть]. «Представь себе кроваво-красное острие копья, жесткую позу всадника, замкнутого, как майский жук, в своем панцире, человеческие кости на земле…» Женская жестокость уже не подвергается сомнению со времен Террора, когда они дрались за лучшие места возле гильотины. Это полотно было копией, но я промолчал, не желая ее раздражать. «Да вот, посмотри!» – и она вынула свой Canon 5D, который использовала для репортажной съемки, и показала фотографии. Полотно Карпаччо, церковь со всех сторон и вдруг… «Мальчик с лягушкой», стоящий дозорным на стрелке Таможни.

– А это еще что?

Пас тут же выключила камеру.

– Я вижу, ты сурова не ко всему современному искусству, – заметил я.

– Он – совсем другое дело.

– Кто «он»? Ты знаешь автора?

– Я говорю о мальчике.

– «Мальчик с лягушкой» Чарлза Рэя. Дань уважения Донателло. Диалог через века. Как братья Чэпмен и твой любимый Карпаччо.

– Замолчи, ты все опошляешь своими комментариями.

Я был задет за живое, но все же сохранил спокойствие, хотя алкоголь уже крепко ударил в голову.

– Ах, вот что! Узнать название произведения – значит, все опошлить?!

Она бросила на меня уничтожающий взгляд:

– Плевать я хотела на название, для меня главное – уловить дух!

На нас уже оборачивались. Я сжал ее руку, стараясь успокоить.

– Оставь меня, – сказала она. – Ты говоришь, говоришь, хвастаешь своим знанием прошлого, отсылаешь меня к славным былым временам. И даже не сознаешь смысла своих проповедей: все, что есть нового в мире, ты мне представляешь как диалог с прошлым.

– Успокойся.

– А зачем? Почему это я должна успокоиться, раз уж ты предоставил мне такую возможность – высказать тебе то, что я думаю обо всем этом? Обо всем этом маразме. Европа гибнет, Сезар! Европа гибнет, потому что она завязла в прошлом, как мошка в янтаре. Я не хочу жить под колпаком, не хочу жить культом прошлого. Я покинула Испанию как раз по этой причине – из-за «культурного достояния», величия прошлого, Реконкисты…

– Тогда что означает твоя татуировка?

– Ты так ничего и не понял. Она сделана на моей заднице – знаешь почему? Потому что я на нее сажусь, ясно тебе? Я говорю правду: прошлое душит меня! Этот мальчик, которого я сфотографировала, вот он мне нравится. В нем чувствуется сила, в нем чувствуется жестокость. А ты мне талдычишь о Донателло… Ты мешаешь мне свободно осмысливать то, что я вижу, Сезар. Хочешь внушить мне, что эта статуя – всего лишь отрыжка прошлого. И доказываешь, в который уже раз, что Европа не порождает ничего нового…

Она замолчала, потом произнесла абсурдную фразу, которой привела меня в бешенство:

– К счастью, у нас еще есть террористы.

– Что ты несешь?!

– Ты прекрасно слышал: к счастью, у нас еще есть террористы.

– Я бы предпочел этого не слышать.

Ее черные глаза полыхнули мрачным огнем.

– Нет, ты не только будешь меня слушать, ты еще постараешься понять то, что я говорю. Террористы наполняют страхом этот дремотный мир, пробуждают его от спячки.

– Давай-ка, скажи это родственникам жертв одиннадцатого сентября и взрывов на вокзале Аточа[109]109
  11 марта 2004 г. на вокзале Аточа в Мадриде произошла серия террористических взрывов, повлекших за собой большие жертвы – 191 человек погиб, 2050 были ранены. – Прим. перев.


[Закрыть].

Она помолчала, потом сказала:

– Тебе легко говорить…

– Легко? А тебе разве не легко изрекать подобные мерзости, да еще с таким идиотским апломбом?

Я едва сдерживался, и она это почувствовала. Моя горячность была ей непонятна – ведь она ничего не знала обо мне.

– Я имела в виду энергию. Энергию, которой больше нет. Которую утратила Европа.

– Ты никогда не покидала пределы Европы. И сама не знаешь, о чем говоришь.

– Это ты виноват.

Я похолодел. А она продолжала, заранее радуясь своей победе:

– Я уже сколько месяцев уговариваю тебя поехать со мной куда-нибудь за пределы Европы, а ты отказываешься. Неужели нужно, чтобы террористы начали взрывать музеи, – может, тогда ты осмелишься высунуть нос из твоей любимой старушки Европы?! Этот город, Венеция, не только наводит на меня скуку, Сезар, – он наводит на меня страх. Он похож на витрину, на могилу. Он – живой мертвец. А я слишком молода, чтобы жить рядом с живыми мертвецами.

И тут я заорал:

– Заткнись!

К нам тотчас подскочил официант:

– Что-нибудь не так, месье?

– Спасибо, все в порядке.

– Тогда прошу вас, потише, вы беспокоите клиентов.

– Занимайтесь своим делом!

Пас взглянула на меня с любопытством.

– Ага, наконец-то живая реакция! – объявила она с показным удовлетворением.

Я гневно возразил:

– Да что ты вообще знаешь о жизни, черт подери?! Ровно ничего, а рассуждаешь с таким апломбом, так самодовольно…

– Я просто пытаюсь тебя разбудить. Ну скажи, во что ты хочешь превратить свою Европу? В крепость? И будешь сортировать людей – кого впустить, кого оставить за воротами? Выбирать нужных иммигрантов?

– Перестань болтать глупости. Ничего ты не поняла. Мне не нужны никакие крепости, я не люблю стены. И я готов принять всех желающих.

– Надеюсь, что так, потому что я, может быть, и не отношусь к европейцам! И даже к испанцам! В нашей семье есть и Гурджиевы![110]110
  Гурджиев Георгий Иванович (1866 или 1874–1949) – философ-мистик, композитор и путешественник первой половины XX в. Отец – грек Иван Иванович Гурджиев, мать – армянка из рода Тавризовых-Багратуни. – Прим. перев.


[Закрыть]

– Да плевать мне на твое происхождение, Пас! Я не копаюсь в родословных! Пусть в Европу едут все желающие, тем лучше! Но что касается меня, я не хочу отсюда уезжать, ты понимаешь разницу или нет? Я выбрал для себя вот такой удел – не покидать Европу, ясно? Потому что считаю ее прекрасной, потому что мне здесь хорошо, потому что я вижу то, что рядом со мной, и знаю, что находится далеко, и вот этого «далеко» мне не нужно, усвой это раз и навсегда.

– Уже усвоила: месье скукожился, месье залез в свою скорлупку и будет там сидеть до скончания века.

Я вдруг устал от этого спора. Вынул из кармана смартфон и показал ей мэйл, который неделю назад прислал мой друг Жюль, работавший в банке одной из стран Персидского залива: «Окружающий мир рушится; с марта наша группа сократилась на треть; банкиры спиваются; египетские салафиты палят направо и налево; полицейские-белуджи расстреливают детей в Манаме[111]111
  Салафиты – исламское течение в суннизме. Белуджи – народность, проживающая на юго-востоке Ирана; сунниты в шиитском государстве, они не один век борются за независимость и создание собственного государства. Манама – столица и главный экономический центр Бахрейна, государства в Персидском заливе. – Прим. перев.


[Закрыть]; Йемен в огне; китайская экономика пошатнулась; монархи Персидского залива закручивают гайки; в общем, если ты еще жив, имеешь работу, жену и ребенка, считай себя счастливчиком и стучи по дереву. Чао, парень!»

Пас вернула мне смартфон и пожала плечами:

– Не могу определить – это благоразумие труса или страхи бизнесмена?

– Ты слишком глупа! Или слишком избалована!

С этими словами я встал и покинул ресторан.

Я шел куда глаза глядят. Долго шел. Не останавливаясь, чтобы выпить в этом городе, охваченном вакханалией праздников. Громкая музыка неслась из дворцов, поглощаемых черной водой, но все еще державшихся на своих древних каменных фундаментах. Чего только не видели и не знали эти дворцы! А я все думал и думал о ее словах. Неужели Венеция – это могила? Да нет, скорее дверь в вечность. Плавучий сейф красоты. В котором достаточно картин, фресок, порхающих ангелов и вознесений, способных сделать меня счастливым на тысячу лет вперед. Страх? О каком страхе может идти речь в этом городе, если он сам – полная противоположность страху?! Нет, страх не здесь, а вокруг. В тех далеких краях, где свидетельства прошлого уничтожались без всяких разговоров.

Он звал меня. Я видел его тело, блестевшее в лунном свете. И я направился к нему – к гигантскому мальчику, который так меня потряс. Да и Пас тоже, вне всяких сомнений. Я был уже в нескольких метрах от него, как вдруг обнаружил, что статуя находится в прозрачной клетке. Да, мальчика заключили в клетку из плексигласа, заперли на четыре массивных висячих замка. Мало того, что неукротимого мальчика с лягушкой лишили ласки ветра и звезд, рядом с ним еще топтались двое полицейских в форме.

Как тебе объяснить, Эктор? Ты будешь надо мной смеяться, но это заточение мальчика повергло меня в глубокую печаль. Оно всколыхнуло воспоминания, которые я хотел похоронить навсегда, которые были причиной моего затворничества. Те самые воспоминания, которыми я так и не поделился с твоей матерью. Воспоминания о том, что случилось со мной далеко от Европы. Почему они всплыли именно сейчас? Потому что до тех двух событий я был этим самым мальчиком, только-только начавшим открывать мир с его бескрайними возможностями.

Цунами над моей жизнью

Видишь ли, Эктор, я ведь не всегда был таким, как сейчас. Я был странником, я изучал мир – сначала, в студенческие годы, эдаким почтовым голубем на службе своей жажды экзотики, а затем на более прозаической службе у Фирмы, которая в течение нескольких лет использовала меня как репортера. Притом далеко, очень далеко от Европы. И если сегодня я решил больше не трогаться с места, на то имелись веские основания: я уже знал все, что происходит за ее пределами, знал, что жизнь слишком драгоценна и слишком коротка, чтобы снова рваться в дальние края.

Меня подкосили два события. Первым стал природный катаклизм.

Ты еще ничего не знаешь о цунами 2004 года. Впервые за много лет природа напомнила о себе западному миру таким сокрушительным способом. Конечно, мы переносили и ураганы, и наводнения, но они редко кого-нибудь убивали. И нам уже не помнились настоящие природные апокалипсисы. Такие были уделом далеких от нас народов, нищих смуглых босяков, с которыми у нас нет ничего общего. Но когда цунами ударило и по нашим соотечественникам, безжалостно сокрушив святыню по имени «каникулы», вся наша уверенность в собственной неуязвимости разбилась вдребезги. До той поры мы знали о цунами все больше по картинам, например по гравюре Хокусая[112]112
  Цунами в переводе с японского означает «волна». «Большая волна в Канагаве» – гравюра на дереве (первая из серии «Тридцать шесть видов Фудзи») японского художника Кацусики Хокусая (1760–1849). – Прим. перев.


[Закрыть]: утонченно-кружевной пенный гребень волны навис над рыбацкой лодчонкой, застывшей в элегическом покое.

Но цунами 2004 года было совершенно иным, до жути реальным: море словно ринулось в атаку на скопища западных туристов. Этот удар выглядел тем более разрушительным, безжалостным, даже коварным, что пришелся в самое сердце места, слывшего безмятежным раем. Пхукет… пальмы, прозрачная вода, массаж и увлекательная и такая доступная ночная жизнь. Вкуснейшая лапша с креветками. Вкуснейшие креветки с соусом, куда нужно макать лапшу. Извини за эту пошлость, но, увы, здесь она вполне уместна.

Волна-убийца обрушилась на берег в 0.58 по Гринвичу и отступила, оставив после себя десятки тысяч погибших и столько же пропавших без вести. Фирма тотчас забронировала мне билет на ближайший рейс в Таиланд. Я вышел из самолета вслед за толпой спасателей в фосфоресцирующих куртках – они стекались со всего света на помощь местному населению, задыхавшемуся от бесчисленных трупов и столь же бесчисленных просьб выдать тела погибших. Дети, напуганные исчезновением родителей; родители, сходившие с ума от страха за исчезнувших детей… Город был повергнут в шок, ужас распространялся по нему со скоростью чумы. Мэрия Пхукета стала генеральным штабом этого кошмара. Организационные способности тайцев сказались и тут: каждая секция здания занималась гражданами определенной страны, в каждой из них принимались запросы, работали представители соответствующего посольства – чем дальше, тем менее способные успокоить выживших и унять собственную панику. Но страшнее всего были информационные доски – большие белые деревянные щиты, на которых вывешивали фотографии для опознания найденных тел. Сотни мертвых лиц, ожидающих, когда им вернут имена.

И однако это была только прелюдия к омерзительной вакханалии смерти. Фирма решила направить меня в Као-Лак[113]113
  Као-Лак – курортный город в Таиланде, на западном побережье перешейка полуострова Малакка в Андаманском море, примерно в ста километрах от Пхукета. – Прим. перев.


[Закрыть]. Это название, от которого веяло приключениями и ароматом манго, сейчас ассоциировалось с трагедией. В Као-Лаке у моря высился отель класса люкс. На Као-Лак волна набросилась особенно свирепо. Со мной в машине ехали мой фотограф и два немецких журналиста. Чем дальше мы продвигались, тем ужаснее становился пейзаж. Казалось, мы угодили на поле битвы. В кроне дерева торчал заброшенный волной катер; опрокинутый дом стоял на крыше; земля была усыпана мелкими щепками, как будто деревья раскрошились под напором воды. Да и пахло здесь совсем по-другому. Выхлопные газы моторикш сменил зловещий запах паленого мяса и гнили.

Машина остановилась у решетчатой ограды отеля. Через ворота мы прошли молча: от увиденного у всех комок в горле стоял. Главный корпус с чешуйчатой, на манер буддийских храмов, крышей уцелел, но вокруг все было разорено, как после бомбежки. К зданию вела монументальная лестница. Поднявшись по ступеням, мы смогли оценить размеры катастрофы.

Внизу простирался огромный бассейн, по периметру его окружали элегантные трехэтажные коттеджи.

Воды в бассейне не осталось, он был завален обломками и вымазан черной грязью. А коттеджи походили на дома-призраки – мертвая тишина висела над ними, лишь шелестели на ветру занавески, вырываясь из разбитых окон.

Оставив своих спутников, я направился к этим домам. На первых двух этажах – полный хаос. Переломанная мебель, стены в грязных разводах, клочьями свисающие обои, душный запах плесени. А вот на третьем этаже никаких признаков разгрома. Я открыл одну из дверей и вошел в комнату, выглядевшую нетронутой. Причем нетронутой вдвойне: в ней явно никто не жил. На письменном столе, натертом душистым воском, лежал рекламный буклет отеля. На кровати king size[114]114
  Широкая двуспальная кровать. – Прим. перев.


[Закрыть] красовался венок из гибискуса – знак приветствия новым постояльцам. Я присел на нее, чтобы перевести дух, и вдруг услышал рыдания. Они доносились из соседнего номера. Я постучал туда, и рыдания стихли. Я тихонько приоткрыл дверь. Посреди комнаты на коленях стоял мужчина, а рядом с ним, глядя на меня, мальчик лет трех, не больше. В отличие от соседней эта комната выглядела обитаемой. Перед мужчиной стоял раскрытый чемодан. Я спросил, не нужна ли моя помощь.

Он вздрогнул и обернулся, его лицо было залито слезами.

– Вы спасатель? – спросил он.

Я не решился ответить. Мне было стыдно признаться, что я журналист.

Он принял мое молчание за подтверждение.

– Я ищу свою жену, – сказал он и после короткой паузы добавил: – Его мать.

И протянул мне фотографию. На ней смеялась молодая женщина в летнем платье, белокурая, загорелая, с цветком в волосах.

– Мы недавно сюда приехали… Мы завтракали… Она вышла, чтобы сделать снимок…

Мужчина остался с сынишкой. Когда волна нанесла удар, стены ресторана рухнули не сразу, он успел схватить ребенка на руки и вскарабкаться с ним на пальму. И смешно и трагично.

Он продолжал рыться в раскрытом чемодане.

– Что вы ищете?

– Ее щетку для волос.

Я решил, что бедняга тронулся умом. Заметив мое изумление, он прошептал:

– Так вы не спасатель?

У меня не хватило мужества обманывать его.

К моему удивлению, он отреагировал не так уж плохо:

– Это для анализа на ДНК. Волосы или обрезки ногтей. Чтобы опознать тело. Они все в очень плохом состоянии.

Малыш смотрел на меня глазами Бемби. У меня к горлу подкатила тошнота. Это маленькое дрожащее существо потрясло меня куда сильнее, чем вид трупов.

– Если я могу чем-нибудь помочь… – пробормотал я и протянул отцу свою визитку.

Он покорно взял ее, прочел с каким-то странным вниманием и ответил:

– Нет. Благодарю вас.

Я вышел, прикрыв за собой дверь.

Двух своих коллег я нашел возле берега, у открытого люка, вокруг которого суетилась дюжина спасателей. Работал насос, выкачивая из колодца зловонную воду. Она сливалась темным ручьем прямо в море. Жара все усиливалась, по лицам спасателей струился пот. А метрах в десяти от людей, за тонкой полоской золотистого песка, расстилалось голубое, прекрасное море, такое спокойное, что ситуация казалась полным абсурдом, словно мир перевернулся с ног на голову.

Мой фотограф объяснил, что волна, которая обрушилась на отель, затем отхлынула, унося с собой постояльцев. Некоторые из них застряли в канализационных люках или воздуховодах зданий, и вот теперь их оттуда извлекают.

Внезапно спасатели взволнованно загалдели по-тайски.

Из люка показалась рука, за ней тело. Огромное тело, раздутое, черно-зеленого цвета. Фотограф начал делать снимок за снимком. Спасатели вытащили труп и положили его на плиты. Никогда не забуду эту картину. Человеческое тело, раздутое так, что оно буквально распирало майку, на которой еще можно было различить цветочный орнамент. Лицо выглядело так, словно по нему долго били палкой.

Впервые я понял, чем пахнет смерть. И какое у нее лицо.

Это тело могло бы быть телом друга, родственника, твоей матери, меня самого.

Но оно было трупом неизвестного человека, и это меня утешало, как последнего эгоиста. Я отвел взгляд от этого ужаса, который не стал моим, и посмотрел на море – величественное, спокойное, яркое, как на глянцевой открытке.

А затем я вернулся к отелю. Прошел мимо коттеджей, занавески все так же развевались на ветру.

В холле – вернее, в том, что от него осталось, – на глаза мне попался зеленый, перепачканный альбом. Это был альбом с фотографиями персонала отеля. Отеля-призрака.

Какое-то странное постукивание – словно кто-то мерно бился головой о камни – заставило меня оглянуться. Человек, искавший щетку с волосами жены, вел за руку мальчика и катил за собой чемодан – это его колесики постукивали, проезжая по обломкам.

Вдоль всей дороги, ведущей в Пхукет, десятки зеленоватых тел лежали, словно уснув, под навесами «Enjoy Coca-Cola». Всякий раз, как мы встречали спасателей, мне приходилось рассеивать заблуждение по поводу своего статуса. Из-за моей молодости меня принимали за сына или брата пропавшего родственника. Психологи предлагали мне помощь. Я отвечал: «Спасибо, я журналист». Одни брезгливо отворачивались, другие, напротив, стремились поговорить. Даже кое-кто из психологов.

Вечером на пляже, в тени раскидистых пальм, я встретил русских девушек, подставлявших обнаженные груди ласковому солнцу. Их спутники играли в теннис деревянными ракетками. Они приехали отдыхать, и ничто не могло омрачить этот долгожданный праздник. «Даже смерть?» – спросил я у одной из девушек, разглядывая татуировку на ее животе – щупальца какого-то таинственного головоногого, исчезавшего в ее трусиках.

– Но мы-то живы! – ответила девушка, и это показалось мне самым оптимистичным из всех возможных ответов.

На остров спустилась ночь, благоухающая цветами и выхлопными газами. Бродячие торговцы продавали DVD с самыми удачными кадрами цунами, снятыми на любительские камеры. Я купил один такой диск для Фирмы. Мне он был нужен как рабочий документ, а для тайской улицы стал уже историей. Сейчас здесь вовсю готовились к встрече Нового года. Шорох колес мопедов по асфальту, бумажные гирлянды в витринах лавок, меню Happy New Year на грифельных досках у дверей ресторанов. В какой-то закусочной я заказал кружку «Tiger Beer» и порцию phad thai[115]115
  «Tiger Beer» – популярная в Таиланде марка местного пива; phad thai – тайское блюдо из рисовой лапши с яйцами, тофу, желтой фасолью и жареными креветками. Подается со сладким соусом на основе лайма. – Прим. перев.


[Закрыть], ясно сознавая, что некоторые из креветок, входящих в это блюдо, могли кормиться телами жертв волны-убийцы. Что ж, пусть это сознание станет моей частью общей беды. Моей единственной частью. И вот от этого мне хотелось в тот вечер заплакать.

Я выполнил задание, я написал статью.