Текст книги "Франц, или Почему антилопы бегают стадами"

Рука снова оживает

Биология и история во второй половине дня прошли как по маслу – тихо, мирно, без происшествий. Будто и не было. Потом я чуть не столкнулся с фрау Брунисхольц у кофейного автомата. Она даже не глянула в мою сторону – видно, все думала, как загладить свой утренний промах, зато я, увидев ее хмурое лицо, сразу вспомнил, что мне предстоит еще одно дело.

С противным чувством под ложечкой я поплелся вверх по лестнице.

Мне повезло. В кабинете директора на стук никто не откликнулся.

Я подошел к следующему кабинету, постучал к заместительнице. Тишина. Постучал еще раз. Тут я увидел, как по лестнице шурует директор. Я кинулся в дверь прямо в кабинет к замдиректорше.

Она сидела за столом и разговаривала по телефону. Увидев меня, прикрыла трубку ладонью.

– Франц? У меня сейчас нет для вас времени. Мне нужно подготовиться к совещанию. Подождите снаружи.

Снаружи бродил директор.

– Вам это будет интересно, – быстро сказал я и подал ей каракули фрау Брунисхольц.

Фрау Апфель продолжала говорить по телефону и одновременно расшифровывала записку. Выглядела она жутко переутомленной, измученной и покинутой – будто кочевница в иммиграционной службе. Прямо сердце разрывалось – так не хотелось ее расстраивать.

Положив трубку, она серьезным тоном велела мне садиться. Потом тяжело оперлась на стол и пристально на меня посмотрела.

– Ваша новая учительница экономики жалуется, что вы недостаточно уважительно относитесь к женщинам.

– Вы это на том листке вычитали?

– Именно, Франц.

Она зачитала мне обвинение. Фрау Брунисхольц перечисляла пять или шесть случаев (за четыре часа занятий), когда я позволил себе дискриминирующие поступки по отношению к женщинам. Например, во вчерашнем вводном тесте по теме «Экономика и общество» я написал: «Специалистам по организации и экономике производства доставляет поистине убийственное удовольствие загребать деньги и роботизировать рабочую силу». Фрау Брунисхольц возмущало то, что под специалистами я в неявной форме подразумевал и мужчин, и женщин одновременно. По ее мнению, специалистки заслуживали отдельного упоминания. Она была, конечно, права. Я просто поленился писать правой рукой еще одно длинное слово. Постыдная оплошность. (Серьезно. Пусть я ротозей с дерьмом вместо мозгов, но я же не дикарь.) Только вот зачем сразу за шкирку к директору тащить? По-моему, Фрау Брунисхольц все-таки немного перегибала палку.

– Ну, что скажете? Может, она это все выдумала?

Взгляд фрау Апфель скользнул по документам на столе. Ей явно хотелось покончить с этим вопросом как можно скорее и ко всеобщему удовлетворению. Я решил ей помочь.

– Вот дерьмо!

– Франц, держите себя в руках!

Я сказал, что вчера, когда фрау Брунисхольц раздавала листки с заданиями, я обозвал ее ехидиной. Это было вранье, но фрау Апфель облегченно вздохнула, потому что я не стал запираться.

– Что ж, Франц. Вы действительно не проявляете должного уважения к женщинам-учителям.

– Да, ужасно. Не знаю, откуда это у меня.

Фрау Апфель слабо улыбнулась, и я улыбнулся в ответ. Мне нравилось доставлять ей радость.

– Вы должны извиниться перед фрау Брунисхольц и пообещать мне, что впредь не станете так поступать.

Я пообещал.

На этом фрау Апфель посчитала тему закрытой. Она прижала телефонную трубку к уху и подвинула блокнот.

– Как чувствует себя ваша рука? – любезно спросила она, набирая номер.

Оставался вопрос, будет ли фрау Брунисхольц так же снисходительна, как фрау Апфель. Я в этом сомневался. Раз уж она решила впутать директора, значит, признанием ее правоты дело не ограничится. Ей требовалась моя полная капитуляция. Из кабинета я вышел со смутным чувством, будто мне бросили вызов.

Бессонница

Когда я проснулся, вокруг была еще темень. Спустя вечность, после того как я отыграл весь репертуар позиций для сна, сквозь пол до меня донесся трезвон 4-ступенчатого будильника на ночном столике родителей. Пять сорок пять. Отец включил душ, мать возилась с жалюзи, Юлиан в соседней комнате стучал ногами в стену и разговаривал во сне. Я попытался опять заснуть, но не вышло. Это было что-то новенькое. Никогда прежде не страдал бессонницей. Засыпал я всегда легко – только приклонишь голову, и все как-то само собой получается. Я стал представлять себе всякие неприятные вещи, от которых у меня обычно пропадало желание просыпаться (град и гололед по дороге в школу, маньяк с циркулярной пилой, поджидающий меня под кустом бузины, концерт Херберта Грёнемайера в школьном зале, эпидемия чумы, солнечное затмение), но ничего не помогало, я только делался бодрее. Наконец я встал, обмотался одеялом, высунулся из открытого окна, достал сигаретную бумагу, пахнущую мятой траву, спички и, уставившись в зернистые сумерки и думая о тысяче разных вещей, стал пускать кособокие кольца дыма в сторону спальни Венесуэлы.

День оттаял, за похожими на птиц горами вспыхнуло солнце, и внезапно в голове у меня сам собою сложился ответ на претензии фрау Брунисхольц – ясный, остроумный и раскрепощающий. Я проговорил его вслух и решил, что он великолепен. Достав из-под завалов белья магнитофон, я водрузил его на подоконник и включил запись. Фразы, метафоры, стихотворные строки рождались в моей голове и мощным потоком изливались наружу, я был будто в трансе, слова нанизывались друг на дружку, этот родник не иссякал, и одна добродетельная мысль тут же влекла за собой другую. Кто-нибудь религиозный воскликнул бы, что на него, мол, сошел Святой Дух, и был бы прав. Я наговорил всю кассету от начала до конца, стерев концерт Пэта Мэтини, потом перевернул кассету и, не останавливаясь ни на секунду, продолжал говорить. Не хочу хвастать, но мысли текли так неудержимо, что я многое упустил просто потому, что не успевал произнести их вслух. Потом магнитофон выключился, и я заставил себя остановиться. Я чувствовал, что спасен, я праздновал победу, я был прекрасен. Пьяный от счастья и возбуждения, я поцеловал кассету. У меня кружилась голова. За всю свою жизнь я не говорил больше двух секунд подряд. Челюсть болела, перетруженная часовым докладом. Я расслабил лицевую мускулатуру, покрутил плечами. Потом швырнул одеяло на кровать, оделся.

Вытащил из кровати Юлиана и напялил ему шлем, в котором он всегда выходил на улицу. Можно было отправляться на прогулку.

О морских звездах и гаечных ключах

Весь Лерхенфельд – сырая накидка и пара туфель на высоком каблуке, спешащих к автобусной остановке. Мы с Юлианом стали у садовой калитки на Сорочьей улице. Славное, тихое, теплое утро. Ни одна ремонтная бригада еще не принялась долбить асфальт. Мы обсудили, чем займемся, хотя оба знали это наперед. Для порядка я предложил стибрить пару яблок в саду Нойеншвандера. Юлиан только сморщил нос и тут же поставил точку в вопросе.

– Венсле, – шепнул он.

Я кивнул.

– Да, это то, что нам нужно – мужественный человек с широкой душой.

– Красивая.

– И сильная.

– Венсле не спи?

– Вот сейчас и узнаем.

Мы перебрались через чудовищную живую изгородь на участке Люти-Браванд и подкрались к спальне Венесуэлы.

Венесуэла была приемной дочерью Люти-Браванд, моей соседкой и единственным человеком, о котором я помнил все – ее любимый цвет, любимое дерево, любимый инструмент для работы. Ей было девятнадцать, она проходила обучение в компании, занимавшейся сносом зданий (долбежка, обкуска, подрыв железобетонных конструкций и кирпичных стен) и здорово разбиралась в технике. Некоторые говорили, что она со странностями, но разве это что-то толком объясняет? Возможно, Венесуэла и вправду была чудаковатой. В четырнадцать лет она подбила нас с Юлианом ходить с ней по району и взрывать почтовые ящики у домов, где жили мучители животных. Когда Нойеншвандер в блин раскатал перед своим гаражом черепаху Юлиана, Венесуэла надвинула бейсболку на лоб, и мы уже знали, что скоро снова будем вовсю сверкать пятками и путать следы. Венесуэла притащила средство для мытья полов, батарейки из фонарика, свечу зажигания из газонокосилки, ржавый будильник и ветошь, и спустя четверть часа почтовый ящик Нойеншвандера годился разве что для металлолома. В отместку Бальц (отпрыск Нойеншвандера) украл пастушью собаку Люти-Браванд. Узнав об этом, Венесуэла схватила штурмовую винтовку и патроны отца и двинулась к дому Нойеншвандеров для осады Вальца (который забаррикадировал дверь и спрятался под кроватью). Осада длилась без малого два часа и была снята только после прибытия специального отряда полиции.

Втайне я называл Венесуэлу морской звездой, потому что, во-первых, я в нее втюрился, а во-вторых, опасался, что она рассыплется в прах, если долго пробудет на сухом воздухе. У нее был тонкий эльфийский нос, глаза коричневые, как древесная кора, и груди, слишком маленькие для лифчика. Такая хрупкая, что я бы с удовольствием облепил ее всю наклейками вроде «не кантовать», «не сгибать» и «верх тут». Казалось, она вот-вот сломается. Я не к тому, что морские звезды тоже могут сломаться, но жизнь все-таки мало похожа на тихие глубины, где обитают морские звезды. В действительности Венесуэла, конечно, отнюдь не нежная натура, которую любой может обидеть, – она настоящая львица, не страшащаяся ни смерти, ни закона, ни Вальца Нойеншвандера, и удар у нее вполне мог соперничать с искусством метлы Эрйылмаза. Кстати сказать, женщина, которая способна хорошенько тебе врезать, становится очень и очень сексуальной.

Юлиан стал обстреливать окно спальни лесными орехами. Внутри загорелся свет, и можно было видеть, как Венесуэла, еще теплая ото сна и непричесанная, потянулась и, отпихнув дряхлого, тугоухого зеннен-хунда, устроившегося на одеяле, встала с кровати. Она подошла к окну, и мы замахали ей руками. Натянув на себя какую-то одежду, она открыла окно и затараторила:

– Франц, эй ты, грустный пистолеро! Юлиан, рада тебя видеть! Классная прическа!

Юлиан преданно опустил глаза.

Венесуэла довольно хихикнула.

– За братьями Обрист девчонки шеренгами сигают в реку. По крайней мере, я бы этому не удивилась.

– Река! – с восторгом воскликнул Юлиан.

– Да, такое длиннющее озеро с лебедями, и они там гогочут и бьют крыльями. Если хочешь, мы приманим их к берегу и будем кормить марципаном…

Она зевнула.

– Марципан?

– Я тебя обманула, Юлиан. Лебеди не едят марципан. О! Представляете, что я вчера в Интерлакене видела! Ну, вы знаете, я туда в ремесленное училище езжу. Сижу я, значит, на скамейке перед туристическим центром, ем бутерброд с сыром. Там еще такой каштан раскидистый и тень от него. Время почти двенадцать. И тут появляется какой-то седой старикан из местных со здоровенным пакетом и прет прямо в туристический центр. А на пакете надпись «Взрывоопасно»! Я думала, у меня сердце остановится. Через минуту двери распахиваются, все выскакивают, орут, разбегаются во все стороны, будто за ними осиный рой гонится. А еще через минуту выходит тот мужчина, но уже без пакета. Внутри оставил. Ну думаю, Венесуэла, смотри и учись. Пождала я, пождала, только ничего так и не бабахнуло. Интерлакен полный отстой. Только подзорные трубы везде понатыканы. Что с тобой, Франц, язык проглотил или не проснулся еще?

– Ты просто чудо, Венесуэла, – сказал я хрипло.

– Будь здоров. Ненавижу училище. Когда я долго сижу за партой, то начинаю задыхаться. – Она перегнулась через подоконник. – Старик Нойеншвандер наехал на барсука. На пешеходном переходе.

– Ух ты! – восхитился Юлиан происшествию.

Венесуэла скрылась внутри дома.

Ждать ее под окном спальни нам не хотелось. Мы прокрались по садовой дорожке, протопали по грядке Люти-Браванд с цветной капустой, перешагнули через капающий опрыскиватель, двинулись вдоль ровного края газона. Солнечный свет окутывал гору Низен и другие горы, названия которых невозможно запомнить, нежной шафрановой дымкой. Мы переходили от одной грядки к другой, пока шлем Юлиана, который он снял, не наполнился всякой съедобной всячиной. В Зимментале у Юлиана был вечно голодный хомяк, по которому он всегда очень скучал. Мы подошли к гордости Катрин Люти-Браванд – ее теплице, в которой я когда-то выращивал коноплю. Я велел Юлиану надеть шлем.

– Разобьешься.

– Не-а.

– Суровые парни всегда ходят в шлемах.

– Дрочи, Франц.

У Юлиана отвратительный словарный запас, если только дать ему волю.

Дверь открылась, и из дому вышла Венесуэла с коробкой из-под обуви наперевес. Она была в рабочей одежде: полукомбинезон, армейские сапоги со шнуровкой и непременная бейсболка. Она пошла по саду, делая вид, будто нас не замечает. Юлиан воспользовался возможностью (он любил прятаться) и на цыпочках потрусил к сараю на другом конце сада – дурацкому гномичьему домику с прислоненными к нему лопатами и граблями. Он прижал кулак ко рту, чтобы не засмеяться. Я быстро нарвал букет полуувядших маргариток. Венесуэла с минуту разглядывала овощные грядки, потом подошла ко мне.

– Скажи, Франц, почему все в мире так медленно движется? С ума сойти можно. На, подержи. – Она сунула мне в руки коробку.

– Что там?

– Барсук.

– Барсук?

Я приоткрыл крышку. На меня уставились два глаза величиной с булавочную головку.

– Детеныш барсучихи, которую переехал Нойеншвандер. Если бы я оказалась в парламенте, первым бы делом отвесила тамошним дамам и господам хорошего пинка, чтоб они хоть немножко зашевелились. Когда мне нужно снести дом, я хочу снести дом, а не подавать заявления и собирать кучу справок, пока он сам собою не рухнет.

– Что ты будешь с ним делать?

Я подал Венесуэле букет маргариток, чтобы вытащить барсучонка из коробки. Он был величиной не больше апельсина. Бархатистый и мягкий.

– Когда мне будет нужно снести дом, я хочу оградить территорию желтой лентой и установить взрыватель. А со всеми этими бумажонками…

Венесуэла сунула маргаритки в комбинезон рядом с гаечным ключом.

– Мир никогда в жизни не изменится. А я хочу, чтобы что-то менялось. Ты не такой, я знаю. Ты не любитель быстрой езды.

Барсук задрожал от холода. Я положил его обратно в коробку.

– Если ты его выпустишь, он умрет с голоду

Крошечный барсук лежал, свернувшись калачиком, и сосал мой мизинец.

– Придется отнести его в приют, – сказала Венесуэла.

– Что ты! – испугался я. – Его же там кошки сожрут.

– Я пошутила, Франц. На самом деле я хотела подарить его тебе.

Я вскинул на нее взгляд.

– Мне? Серьезно?

Венесуэла улыбнулась. Ее улыбка – будто запах жасмина в каталонских садах. Точь-в-точь.

– Ну давай, Франц, говори уже.

Я расправил плечи.

– Что? Про снос домов и бумажную волокиту?

– Да нет же, – мягко сказала она. – Где Юлиан спрятался? В теплице?

– Затаился в сарае. Уже, наверно, корни пустил. Давай подождем еще минут пятнадцать, пока он не уснет, – предложил я. – Тогда мы с барсуком сможем проводить тебя до работы.

Венесуэла посмотрела на меня так, будто плохо расслышала.

– А что скажет Юлиан, когда проснется, а нас нет?

– Что-нибудь скажет. У него рот, как трактор. Но он ничего не заметит, если мы быстро вернемся.

– Нехорошо получается, Франц. – Она ущипнула меня за руку. – Пошел гулять с братом и бросил его в сарае среди инструментов. – И она прямым ходом двинулась к сараю.

Оттуда раздался глухой звук – Юлиан подхватился и стукнулся обо что-то головой. Он злобно взвыл и принялся поливать весь свет грязью. Видно, спрятался за катушкой со шлангом и собирался коварно схватить Венесуэлу за уши, но бухнулся об полку с садовым инвентарем.

– Ну-ка, братец, надевай теперь шлем, – крикнул я, когда он следом за Венесуэлой вышел из сарая. На лбу у него вскочила шишка, но через три секунды он уже совсем забыл о происшествии и удивленно уставился на коробку.

– Что? – спросил он с любопытством.

Я объяснил.

Юлиан тут же стал гладить барсука. Сказал, что его надо покормить и дать ему имя.

Я сказал, что его надо дрессировать и научить человеческому языку.

Венесуэла сказала, что прежде всего надо отомстить за его мать.

Мы вышли из сада Люти-Браванд.

У садовой калитки Венесуэла поцеловала нас на прощание по-эскимосски, потершись носами сперва с Юлианом, потом со мной, и перешла на другую сторону улицы. Чтобы не впасть в искушение и не крикнуть ей вслед какую-нибудь непристойность (вроде «не сдерживай себя, звездочка!»), я начал думать о том, что заставляет рыбаков на льдинах при минус сорока ходить с открытыми носами.

Я задвинул Юлиана и коробку из-под обуви в дом, выкатил из гаража велосипед и, стоя на залитой солнцем улице, наблюдал за Венесуэлой. Вот она появилась на террасе Нойеншвандера, поправила бейсболку, вытащила гаечный ключ и стала возиться с шезлонгами. Я подумал, что если найду достаточно большой горшок, то вырву целый каштан и поставлю его Венесуэле на подоконник.

Отлеживаюсь

Была суббота, послеобеденное время, я лежал животом на полу моей комнаты, уткнувшись подбородком в ладонь, мусолил конец карандаша и таращился на разлинованный лист бумаги. Мысли постоянно возвращались к последнему уроку экономики.

Я пришел в класс с решимостью отстоять свою позицию и донести до фрау Брунисхольц идеи, озарившие меня в среду утром. Я уговаривал ее прослушать кассету, заливал про «право на шанс» и просил уделить мне всего две минуты ее «драгоценного времени».. В конце концов она сдалась и включила кассету перед всем классом. Скептическое выражение на ее лице постепенно сменилось на удивленное, потом прямо-таки на ошеломленное. Кассету прокрутили от начала до конца – все шестьдесят минут. В двух местах Рэмбо Ридель попросил отмотать обратно, чтобы послушать еще раз. В конце урока фрау Брунисхольц сказала, что выскажется по этому поводу позже.

– Теперь мне можно задавать вам вопросы?

– Вы можете задавать вопросы.

.. Я вытащил карандаш изо рта и торжественно-витиеватым шрифтом вывел вверху листа:

Умные вопросы по экономике

После этого я перевернулся на спину Потом снова на живот. Одолел позыв почесать руку, потом я стал бороться с потребностью заснуть. Мысли то и дело уходили в сторону. Наконец, у меня затекли ноги.

Я встал и прошелся по комнате, что побудило Эм Си Барсука (согласен, имя идиотское) показать нос из-за «Географии Африки». Я вспомнил, что забыл его покормить. Пошел на кухню, открыл банку красных бобов, отнес в комнату, снова лег перед разлинованным листом и стал наблюдать, как ест барсук. Брат уже прошел обследование – неравномерный ритм сердца, как и раньше – и укатил к своему хомяку в спокойную мастерскую в Зимментале (сказав напоследок: «Мой хомяк, твой барсук»). Эм Си Барсук быстро прибавлял в весе и обрастал шерстью, по всей видимости, собираясь превратиться в неуклюжего, коротконогого зверька с белой головой и черными продольными полосами через глаза и уши. Он имел собственные представления о хороших манерах и гадил везде, где придется. Кошачий туалет, который я поставил для него под кроватью, он игнорировал.

Изрисовав чистый лист интернациональными символами мира и анархии, я еще немного посмаковал свой успех, потом вышел из комнаты, отлил, вернулся, скомкал лист, засунул барсука (который ленился бегать сам) в коробку из-под обуви, отправился на остановку, сел в гудливый городской автобус, идущий в Гватт, вышел на остановке «Дуб нищих», купил пива в супермаркете и направился к Хюсейину Эрйылмазу, завхозу.

Я знал, что хорошо проведу время, если только он даст мне посмотреть свои порнооткрытки.

Эрйылмаз жил на Оберматтвег в обветшалом многоквартирном доме времен экономического чуда. На входной двери, которая почему-то оказалась незапертой, висел плакат с изображением родной турецкой деревни Эрйылмаза (несколько мазанок, минарет, зеленая река).

Я услышал его голос, заполнявший собой всю лестничную клетку.

– А ну признавайтесь, тупые твари, куда попрятались!

Я слегка приоткрыл дверь. Эрйылмаз стоял спиной ко мне в прихожей (которую и прихожей-то назвать трудно – старый дощатый пол, пара крючков для одежды и комбинированный шкаф). На нем были синие спортивные штаны, мускулистый торс оставался открытым. В руке завхоз держал бутылку – видно, уже набрался как дырявая подлодка. Тряся головой и уперев взгляд в пол, он продолжал распинаться. Насколько я мог видеть, в квартире никого больше не было. Не исключено, что он разговаривал с белыми мышами.

– Куда вы подевались? Выходите и поболтайте со мной. Всего на пару слов, слышите? Предлагаю перемирие. Разве плохо?

Бутылка выскользнула у него из руки и с грохотом упала. По полу растеклась бесцветная жидкость.

– Черт! – заревел Эрйылмаз. Поднял бутылку и поставил ее на шкаф.

Я постучал.

– Кто там? – спросил он удивленно.

Я просунул голову в прихожую.

– Это я. Вот решил зайти.

Завхоз, качаясь, подошел к двери. Увидел Эм Си Барсука в коробке и выпучил глаза.

– Что это, черт побери?

– Мы с пивом, – сказал я.

– С пивом? – Вид у Эрйылмаза стал совсем растерянный. – Франц, черт тебя дери, когда ты начнешь нормально питаться?

Он впустил нас внутрь.

Квартира Эрйылмаза была захудалой, но очень чистой и уютной халупой. Маленькую жилую комнату населяли желтый диван, низкий столик, японская круглая лампа-луна под потолком и голубые обои с лилиями. На книжной полке лежали несколько книг и что-то, похожее на кинжал.

Мы с Эм Си Барсуком плюхнулись на диван, собираясь придавить бесполезный остаток субботы ленивыми задами и никчемными занятиями. Я принялся расширять свои познания насчет многообразия женских форм, листая огромный, страшно несподручный фотоальбом, в котором Эрйылмаз хранил порнооткрытки. Эрйылмаз сидел на корточках, прислонившись к дивану, держал в руке, как гантель, бутылку из-под минералки, наполненную хлебной водкой, и сам с собою играл в нарды. (Как-то раз я его спросил, зачем он постоянно переливает водку в бутылки из-под минералки, он посмотрел на меня красными глазами и снисходительно улыбнулся. «Почему ты называешь это водкой? Никакая это не водка». – «Что же вы тогда пьете?» Он повернул голову, бросил взгляд на свои книги, которые почти все были по медицине, паразитологии и иммунологии, и задумчиво так говорит: «Родниковая вода, мой мальчик, очищающая родниковая вода».)

– Смотри-ка, – шепнул я Эм Си Барсуку, – мы отняли у лживого выпивохи его любимое место.

– Откуда эта псина? – бодро поинтересовался Эрйылмаз, глядя на доску.

Я объяснил. Эм Си Барсук выкарабкался из коробки.

Эрйылмаз забеспокоился.

– Он у тебя того – к чистоте приучен?

Я признался, что нет.

– Эм Си не любит наполнители. Не могу же я его в кошачьем туалете замуровать.

Таращась на ползающего по дивану барсука, Эрйылмаз изрядно отхлебнул из горлышка. Я перевернул страницу.

Не спуская глаз с барсука, он сказал:

– Как ты думаешь, почему женщины соглашаются, чтоб их так фотографировали?

К женщинам на «своих» открытках Эрйылмаз относился до странности трепетно. Фото были все черно-белые и сделаны еще в пятидесятых. Их еще Джон Кеннеди и Анаис Нин разглядывали.

– Возможно, это им нравится больше, чем продавать сковородки, – ответил я.

– У тебя еще будет много времени, чтобы думать о женщинах, – доверительно заметил Эрйылмаз. – Сейчас тебе нужно думать о школе. Не забывай об этом.

Эм Си Барсук скатился с дивана и стал обследовать комнату. Эрйылмаз опасливо следил за его передвижениями.

– Не приучен, говоришь?

– Всякое создание стремится к свободе. Известный факт. Сейчас эта тенденция распространяется все шире.

– Кстати, об известности. Имя Йоханн тебе о чем-нибудь говорит? – Эрйылмаз тщательно очищал свои спортивные штаны от прилипших ниточек. – Йоханн Джорджо Ферри. Двенадцатиклассник. Он сейчас ходит вечером в «кубик», потому что у нас там «Стейнвей» в музыкальном зале. Шикарно играет мальчишка. Такие печальные вещи. Ты его знаешь?

– Йоханн? Не слышал. Травкой балуется?

– Еще чего!

– Примерный парень.

– Йоханн Джорджо Ферри, – повторил Эрйылмаз, смакуя каждое слово. – Родился в Италии. Богатые родители. Живет на вилле у озера. Светлая голова. Немного полноват только, бедняга.

– Полноват?

Эрйылмаз почесал татуировку на груди.

– У Йоханна Ферри мозги на месте, можешь мне поверить. Он ходит в гимназию не для того, чтобы бить баклуши и гневить Аллаха. Директор пожал ему руку и подарил ручку с золотым пером. Я сам видел. – Его глаза заблестели. – Ручку с золотым пером!

– За печальные мелодии на рояле?

– За то, что все контрольные пишет на шесть баллов. И еще потому, что он второй, кто догадался поздравить директора с днем рождения. Воспитанный человек.

Эм Си Барсук игрался с кисточками восточного ковра, на котором стоял столик.

– Ну вот же глупая псина!

Эрйылмаз попытался отогнать Эм Си, но тот не успокаивался. Тут же полез обратно к кисточкам. Возможно, он решил, что Эрйылмаз хоть и с приветом, но в целом вполне безвредный. Маленьким барсукам тоже случается ошибаться.

– Почему вы об этом заговорили? – спросил я.

– Что псина тупая? Потому что она тупая.

– Да нет, – нетерпеливо отмахнулся я. – Вот это все – про Йоханна, музыкальный зал, авторучки.

Эрйылмаз вздохнул.

– Запираю я как-то недавно музыкальный зал, а он меня и спрашивает, не хочу ли я поехать на юг, провести пару деньков на море.

– Но вы ему, конечно, ответили, что предпочли бы море водки.

– Надо же – решил подарить мне поездку на море! За то, что я ему каждый день открываю музыкальный зал. Широкой души человек! У его родителей есть собственный остров в Италии.

Я отложил альбом и ждал подходящего момента, чтобы выйти в туалет и передернуть затвор. (Дрочер я был еще тот; я подсчитал, что если буду спать каждый день на два часа меньше, то за год у меня накопится лишний месяц для ручного труда.)

– Терпкое, – сказал я, прихлебывая из банки севернонемецкое пиво, которое Эрйылмаз расценил как вредное для здоровья.

– Это все Северное море. Соленый воздух.

Толк в пиве он тем не менее знал.

– Ну, в пиво-то они соль не добавляют. А вы уже бывали на море?

– А ты, что ли, нет?

– Не-а.

Я ни разу не был на море. Родители боялись, что с Юлианом там что-нибудь случится. Мы все каникулы проводили в дурацких семейных лагерях для детей с ограниченными возможностями в кантоне Аппенцелль-Ауссерроден.

– Когда отправляетесь?

– Куда?

– На остров Йоханна.

– С этим ничего не выйдет.

– Почему?

– У меня работа. Я завхоз. Я не могу ехать в отпуск, когда мне взбредет в голову.

– По-моему, хорошая идея.

Я правда так считал. Эрйылмаз был не в лучшей форме: ронял бутылки, беседовал с воображаемыми мышами. Я за него беспокоился. Если я что-то в этом понимал, пара деньков на тихом солнечном острове было именно то, что нужно, чтобы Эрйылмаз стал прежним повелителем метлы: лихим, твердолобым чертом, по ругани и брани которого тут же начинаешь скучать, как только перестаешь их слышать.

– По вам уже дурдом плачет, метельщик. Убирайтесь-ка на остров.

– Что-то не хочется, – упрямо проворчал он. – Как я вообще туда попаду?

– Сядете в самолет и полетите.

– Мне не нужен отпуск. Я отлично себя чувствую. Все в полном порядке.

– Вы разговариваете в прихожей с мышами.

– Ты подслушивал у двери!

– Ничего подобного. Вы так орали, что от самой остановки слышно.

– У меня последнее время воинственное настроение, – признал он.

– Если вам не понравится на острове, вернетесь на первом же самолете обратно. Что вам терять?

Эрйылмаз хмурился и молчал.

– Хотя бы посмотрите, как там. Можете взять с собой свою треклятую метлу, если вам так уж необходимо работать. Будете подметать остров и гонять крыс по скалам. Пусть они там посмотрят, на что способен герой-одиночка. Этот самый Йоханн вам явно добра желает. Черт возьми, нельзя же отказываться от подарка, в конце концов! О «кубике» я уж как-нибудь позабочусь.

Я похлопал его по плечу (хотя обычно так не фамильярничаю), но Эрйылмаз все так же хмуро глядел перед собой.

Внезапно фишки для нард со свистом полетели на пол.

– Скотина проклятая!

Эм Си Барсук шустро юркнул под диван.

Эрйылмаз был вне себя.

– Чертов терьер обгадил мне ковер!

Он пошатываясь вышел из комнаты и вернулся с ведром, резиновыми перчатками, тряпкой и пятью видами чистящих средств.

– Надо из него это выбить! – ругался он. – Ткнуть его рылом в дерьмо…

– Жди за дверью, – сказал я Эм Си Барсуку, который озабоченно последовал за мной до туалета. – Если метельщик на тебя набросится – кусайся.

Эм Си три минуты панически скребся в дверь и на обратном пути в комнату сердито на меня фыркал.

– Что это? – спросил я Эрйылмаза, напряженно вчитывавшегося в «Большую книгу здоровья Ридерз Дайджест».

– Ищу себе болезнь.

– Болезнь?

Он принялся кашлять. Казалось, сейчас легкие выкашляет.

– Ну как?

– Жуть.

Он кивнул.

– Острый бронхит. – Его лицо приняло озабоченное выражение. – Пожалуй, мне стоит взять на пару дней больничный, как думаешь?

Наблюдать за сборами Эрйылмаза было чистое удовольствие. Он принес мыло, носовые платки, зубную пасту, разложил все на столике у дивана, аккуратно завернул в кусок ткани нарды, извлек из шкафа элегантный костюм в тонкую полоску.

– Я надевал его на свадьбу Хосе Гонсалвеса, учителя. Двенадцать лет прошло.

– Вы же не будете купаться в костюме?

– Кто говорит про купание? Я еду лечиться.

Он сел на диван, готовый отправляться в путь. За два дня до вылета.

– Я чувствую запах моря. Тополя, цветы, волны, синие, как туалетные кабинки. Чертово легкое мигом придет в порядок. Когда вернусь, я уж заткну мышам глотку. Сдеру с них шкуру и…

– Как, по-вашему, Эрйылмаз, нужны человеку показатели баланса и акционерное право?

– Нужны. Подай мне минералку, Франц.

Субботний день в Гватте: тепло, спокойно, уютно.

– Армия будет преследовать вас по пятам, метельщик. Уговаривать стать генералом.

– Я завхоз. Не хочу быть генералом.

И так далее и тому подобное.