Текст книги "Франц, или Почему антилопы бегают стадами"

Кристоф Симон
Франц, или Почему антилопы бегают стадами

Моим родителям

There’s danger outside[1]1
  Там, снаружи, опасность (англ).


[Закрыть].

Клинт Иствуд

западно-восточный диван

wesf-östlicher divan

Christoph Simon

FRANZ ODER

WARUM ANTILOPEN

NEBENEINANDER LAUF

bilgerverlag GmbH, Zürich

Перевод книги поддержан грантом швейцарского совета по культуре «PRO HELVETIA»

Перевод с немецкого Алексея Шипулина

Оформление обложки Ксении Буслаевой

© 2001 bilgerverlag GmbH, Zürich

© А. Шипулин, перевод, 2014

© ООО «ИД «Флюид ФриФлай», 2014

В предгорьях Альп

Я был гимназистом и курил травку. Без травки я уже вообще не обходился. Во всяком случае, если я не совокуплялся с носком, не торчал в классе и не валялся в отключке у родителей в Лерхенфельде, – я курил. По дороге в гимназию на велике, по темным углам на велосипедной стоянке, под кустом бузины – все шесть лет подряд: переходный девятый класс, потом десятый, потом еще раз десятый, одиннадцатый, двенадцатый и еще раз двенадцатый. Вечно под кайфом, точно крот, балансирующий на канате.

Обитал я в Туне, небольшом городе в альпийских предгорьях. До десяти лет я там просто таскался за своим старшим братом, а с десяти до двадцати прятался от девчонок. При том, что городу есть чем похвастаться: благодатная река Аре, озеро с ныряющими лебедями, несколько горных вершин по соседству, региональная больница, воинская часть и вполне внушительный замок. Туристы с ума сходили по этому замку. Спросите какого-нибудь страхового статистика из Тель-Авива или учительницу скрипки из Нидерландов, что им больше всего понравилось в Швейцарии, и они назовут Церингенский замок с четырьмя башнями по углам – сразу после грозного Маттерхорна, Часовенного моста в Люцерне и деградировавших медведей в Медвежьей яме. (Вечно задыхаться начинаю, как только подумаю о туристах.) Но прежде всего Тун – это безумный гарнизонный городишко. Всякий раз, когда я катил по улице Альменд в «кубик», я готов был все зубы прозакладывать, что меня вот-вот снесет либо танк, либо армейская десятитонка, либо майор на белом «опеле». «Кубик» – это наша гимназия. Ее все так называют, потому что она выстроена в форме куба: квадратные плоскости, составленные под прямыми углами… Тот еще «кубичек» – по крыше колючая поволока, чтобы голуби не садились, а стены такие, что атомную войну выдержат: забаррикадировался и смотри себе, как весь мир летит в тартарары. «Крепость» – это подошло бы больше. Только крепостью гимназию никто не называет – слишком мрачно. «Кубик», и все тут.

Двенадцатый класс (по второму заходу), конец мая 1995 г. Началось все с ерунды, с какого-то дурацкого семейного разговора, потом мы начали ссориться, и я схватил велосипед и дал деру. Мать с криком выскочила за мной, но на улице Лерхенфельд я от нее оторвался. Была субботняя ночь. Я покатил в сторону центра и, обогнув казарму, свернул на Милитерштрассе, подальше от лихачей, которые носятся на купленных в рассрочку «альфа-ромео» и низкопосаженных «ниссанах» с гремящими колонками «пионер», охотясь на тех, кому надоело жить. Я поехал по обсаженным деревьями улочкам через кварталы Шёнау и Хомад и со стороны Фрутигенштрассе подкатил к «кубику». Пристегнув велосипед к моргающему фонарю у центрального входа, обошел запертое здание кругом (восточный вход, северный, западный), затем вскарабкался по стальной обшивке, отыскал подходящее окно – в любом здании есть хотя бы одно окно, которое не заперто, – и вот я уже там, в «кубике», где для меня всегда найдется местечко.

Я был единственным живым существом в здании, не считая мышей в велосипедном гараже. Побродив, как привидение, по классным комнатам и широким коридорам, я через люк поднялся на усыпанную гравием плоскую крышу. С озера тянул прохладный бриз. Я посмотрел на ночной город, на звезды, рассыпанные, как соль, на небе, свернул джойнт, прошелся стуча зубами по хрусткой крыше, нырнул обратно внутрь здания, где было теплее, спустился по каменной лестнице в велосипедный гараж, хлебнул глоток картофельной водки, которую одинокий завхоз держал в бутылке из-под минеральной воды за отопительным котлом, и, привалившись спиной к едва теплому бойлеру, проспал до полудня воскресенья. Проснулся с одеревенелой шеей и отлежанными руками и ногами, встал, отжался (четыре раза), прогнулся (шесть) и подтянулся на дымоотводе (два с половиной). Потом вымел из углов мышиный яд – сине-зелёные жизнененавистнические гранулы – и бросил его в подставку для зонтиков у восточного входа. Я бы с удовольствием вернулся и покормил мышей, но у меня не было с собой ничего съестного. От мысли о еде у меня заурчало в животе, я поднялся на второй этаж и стащил из незапертого кабинета заместительницы директора немного сушеного инжира (она хронически страдала запорами); в качестве компенсации я старательно смастерил из бумаги кораблик и оставил у нее на столе – пусть до конца жизни гадает, откуда он там взялся. Я подумал, кому бы позвонить с ее телефона, но не считая брата (которому я не люблю звонить) и Венесуэлы Люти (которая в тот момент наверняка обливала бензином и поджигала во славу свободы передвижения таможенные барьеры где-нибудь в Базеле или Киассо), не смог вспомнить никого, с кем бы мне хотелось перекинуться парой фраз. Я был один-одинешенек на всем белом свете (точно так же, как и любой другой). В конце концов набрал номер наугад и полчаса болтал с зубным врачом и счастливым отцом семейства из Найроби.

Все воскресенье я радостно слонялся по «кубику»; до утра понедельника была уйма времени – шестнадцать часов, пятнадцать, четырнадцать… Заглянул в копировальный аппарат в учительской – не оставил ли Вульшлегер, наш классный руководитель и учитель английского, опять чего-нибудь ценного под крышкой, как в прошлом ноябре, когда Ридель нашел там листок с контрольной и одно время даже казалось, что я закончу зимний семестр без очередного последнего предупреждения. Все английские предложения на одном листе! Ридель вытащил меня с компьютерного курса, мы с ним пошли в библиотеку, все перевели и зазубрили наизусть. Мы договорились сделать несколько ошибок, чтобы Вулыылегер ничего не заподозрил. Все складывалось как нельзя лучше. И тут нас будто обухом по голове ударили – оказалось, что в квартиру Вульшлегера под самой крышей в доме на Гербернгассе угодила молния и контрольная отменяется.

Опустив крышку ксерокса, я отправился в наш класс (двенадцатый «В», столы расставлены в форме подковы) и распахнул окно, чтобы впустить свежий воздух и ясные, славные воскресные звуки. Поменял свой стул на другой, поудобней, подвинул парту чуть ближе к окну, чтобы Гонсалвес, когда будет крутить проектор, меня не видел, привесил на стену постер швейцарской национальной сборной по футболу (Кубок мира-94, США) – какой-то шутник бросил его вместе с классным журналом в стоявшую вместо мусорницы коробку из-под бананов. Потом я просто бродил туда-сюда – в класс, из класса, на крышу, в туалет, в гараж… в сумерках, в ночи, во сне, под кайфом. Не так уж много нужно для счастья: укромный уголок, хорошая травка, разговор с собой и уверенность, что все останется как всегда.

Никаких обид

Щелкнул выключатель, загудели неоновые лампы. Я проснулся в гараже, зажатый между велосипедами и мопедами (каких-нибудь старшеклассниц, которых коварные парни из парусного клуба заманивали перед выходными к себе на яхты покататься по Тунскому озеру и накачивали там алкоголем). Наступил понедельник, и вся канитель начиналась сначала.

Я увидел завхоза, открывающего ворота. На нем были мятые оранжевые штаны, белая майка, а за собой он тащил метлу. С угрюмым семичасовым лицом завхоз принялся рассыпать по углам мышиный яд.

Я был рад видеть завхоза. Мы испытывали друг к другу товарищеские чувства, несмотря на то, что были совершенно с ним непохожи: он – широкоплечий, весь в татуировках, я – долговязый и худой, он пил – я курил траву, у него была своя профессиональная честь, которая требовала много больше, чем просто воевать с пылью и засорами в трубах, – я, напротив, бежал как от огня от любой ответственности. Нас связывали лишь редкие партии в нарды у него дома на улице Оберматтвег в районе Гватт, да еще то, что мы оба были частью «кубика» так же, как Церингенский замок – частью Туна.

На полу валялись остатки косяков. За последние тридцать часов я скурил две или три дюжины – от такого и стадо слонов окосеет. Я подобрал окурки и подул, чтобы развеять пепел. Потом осторожно выкатил из стойки первый попавшийся велосипед.

– А, гроза гимназистов! – воскликнул я на весь гараж и с шумом загнал велосипед обратно в стойку, недвусмысленно давая понять завхозу, что сам-то я гимназист ни в чем не повинный и вообще только что приехал. – Кому сегодня достанется?

Завхоз удивленно обернулся. Лицо его просияло.

– Представляешь, какие гады!

Он двинулся в мою сторону.

Мы всегда были не прочь перекинуться парой слов. Завхоз высказывал все, что он думает о подлых маленьких тварях и липких масляных пятнах, я ему поддакивал, после чего он отвешивал мне дружеского подзатыльника, и мы расходились каждый по своим делам.

– Сыплю им яд, а они сжирают все подчистую, будто так и надо. Наутро ни крошки, и хоть бы один дохлый мышонок где-нибудь валялся. Ничто их не берет.

Обе ладони у меня были заняты окурками, и только я хотел сделать понимающий жест – что тут, мол, говорить, мне ли не знать это племя, – как все они посыпались на пол, будто бумажные обрезки из шредера.

– Придется ставить мышеловки. – Завхоз стоял прямо передо мной и закручивал банку с мышиной смертью. – Сяду в углу и буду караулить. Чтоб сразу по новой заряжать, как сработает. Ничего, я их всех изведу, ни одной не останется.

– Лучше с этим не откладывать. Приступайте прямо сейчас.

Я старался наступить одновременно на столько окурков, сколько возможно.

Завхоз положил яд в карман. Потом посмотрел на меня, будто только что увидел, и спросил:

– Франц, какого черта ты в такую рань делаешь в «кубике»?

Я замялся.

– Надо позаниматься. – И неопределенно добавил: – Контрольная.

Завхоз наморщил лоб. Взгляд его скользнул вниз и остановился на моих ботинках, из-под которых торчали окурки.

Я попытался выкрутиться и, качая головой, произнес:

– Надо же! Кто-то здесь балуется травкой.

Подняв окурок, я провел им у себя перед носом и

почесал в голове, будто раздумывая, кто способен на столь бесстыдное нарушение распорядка.

– Тут вам только и остается, что караулить. Какой только заразы не занесут! И микробов, и мышей, и солидола с гашишем.

Не сработало.

Завхоз тяжелым взглядом смотрел мне в глаза.

– Скажи-ка, Франц, почему всякий раз, когда я тебя вижу…

– Ну, мне пора, – быстро сказал я и сделал шаг в сторону лестницы, но тут сильная рука завхоза легла мне на плечо и развернула обратно.

– Всякий раз, когда я тебя вижу, ты держишь в руке косяк.

Я ответил не раздумывая:

– Что поделаешь. Всякий раз, когда я вижу вас, жутко разит водкой.

Этого он не любил. В другой день он бы сразу побагровел и принялся отчитывать меня за то, что я рискую учебой и пускаю свою жизнь по ветру. А может, дал бы под зад метлой, забыв про дружбу. Только в это утро он ничего подобного не сделал, и в первый момент мне такая перемена даже понравилась.

– У меня это профессиональное, – хитро сказал он. – Я этим от микробов и пыли очищаюсь. Дезинфекция такая.

Он сильнее сдавил мне плечо.

– Франц, это что для тебя – верх счастья? Сидеть в паршивом подвале и травиться?

– Мне это нравится.

– А мне нет.

– Я всё уберу.

– Да я не про то, что ты насвинячил. – Голос его был раздраженным, как всегда по утрам, пока он еще мало выпил. – Ты хоть понимаешь, что у тебя внутри творится, когда ты накачиваешься этой дрянью?

– Ничего.

Если бы гашиш на самом деле был такой вредный, как думает завхоз, я бы уже давно превратился в горстку праха в урне на шкафу у родителей.

– Ничего?

– Ну, может быть, классный оркестр из звуков и запахов и два огромных букета подсолнухов.

– Болван. И какая мне радость играть в нарды с болваном!

– Теперь послушайте меня, как вас там… всё время забываю ваше имя.

Конечно, я помнил его имя. Эрйылмаз. Хюсейин Эрйылмаз.

Я прищурился и посмотрел ему прямо в глаза, испещренные красными прожилками.

– Почему вы не заведете себе нормального имени, чтоб можно было запомнить?

Эрйылмаз и ухом не повел. С юмором у него было туго. Тем временем я думал, как мне выпутаться, и инстинктивно сделал самое неподходящее – зажег окурок, который поднял с пола и держал в руке. Я никогда не отличался особенно умными решениями и тут, конечно, себе не изменил.

– У тебя уже совсем мозги набекрень съехали, Франц. По всему видать, они на пару с кишечником работают. Производят одно дерьмо.

Я попытался освободиться, но не вышло.

Самым правильным сейчас было бы сказать: «Ладно, ладно, Эрйылмаз, ваша взяла. Все, больше не курю. Никаких обид».

Но вместо этого я пробурчал:

– Со стороны оно-то всегда все ясно, метельщик. Чик-чик, обрезал, что не по кайфу, остальное подмалевал, как хочется, – и готово дело. Да какого черта?!

Вы что, и вправду думаете, будто жрать водку в котельной чем-то благороднее?

Глаза у него превратились в узкие щелочки. Не говоря больше ни слова, он положил мою руку с тлеющим окурком на седло велосипеда и ну дубасить по ней метлой. Прям ручкой метлы! Молотил до тех пор, пока я не бросил окурок. Потом отпустил руку и затоптал искры на полу. Я чувствовал, что наделал глупостей по самое некуда, и старался не смотреть на Эрйылмаза. Через минуту помещение стало наполняться десятиклассницами и десятиклассниками, велосипедами и болтовней. Десятиклашки всегда приходили первыми и всегда группами по три, по четыре, чтобы до географии успеть рассказать друг другу, сколько всего они сделали в эти выходные первый раз в жизни (в первый раз дали денег шарманщику на вокзале, в первый раз прогуляли до часа ночи, в первый раз от начала до конца прочли экономический раздел в воскресной газете и т. и.).

Эрйылмаз принялся с педантичной тщательностью заметать произведенные мною бычки, пока какой-нибудь прохиндей, которому грозило остаться на второй год, не надумал заложить меня директору. Что ни говори, сердце у него было золотое, черт бы его побрал.

– Вы сумасшедшая стальная болванка, Эрйылмаз. Вам уже кто-нибудь об этом говорил?

– Черт, Франц, ты совсем себя распустил, ты…

– Чем вы целый день занимаетесь в «кубике»? Который год задаю себе этот вопрос.

– Мышам головы отрываю.

– Следующий раз я вас точно сделаю в нарды, метельщик. Даже не сомневайтесь.

– Иди к черту, Франц!

Один за одним, как коровы в хлев, в ворота заходили гимназисты и толпились в велогараже.

Я постоял немного – потом почувствовал боль.

Металлическая ручка

Я протолкнулся через толпу, взбежал по лестнице, заскочил в туалет и сунул под кран распухшую руку Левую. Я левша. Сердце стучало в самых невероятных местах. Голова кружилась. Я посмотрел на свое лицо в зеркале, увидел детский пушок на двадцатилетием подбородке, и голова закружилась еще сильнее. Я закрыл глаза и досчитал до двадцати. Потом шагнул к кабинкам, чтобы обмотать избитые пальцы туалетной бумагой, услышал звонок на занятия, наступил на шнурок от ботинка (как же иначе), попытался сохранить равновесие, вместо этого подвернул ногу и влетел носом в дверь кабинки. (Вечно я сую его куда не следует.)

Поднявшись, я осторожно ощупал переносицу и невольно подумал, что будет, если меня засунуть в ракету и отправить на Луну за пробами минералов из метеоритного кратера. Я бы взмыл стрелой в небо, отстучал Хьюстону пару бестолковых сообщений про солнечный ветер и вид из лобового стекла, и полетел, полетел… Вглубь Вселенной, прямехонько в черную дыру. Нельзя сказать, чтобы эта мысль подняла мне настроение.

Переведя дух, я отряхнул пепел с одежды и поковылял в класс.

На урок опоздал. Все девятнадцать или двадцать моих одноклассников уже сидели за партами. Я не знал, как их зовут. Столько раз менял классы, что они у меня все перемешались в голове. Это были просто одноклассники, одноклассницы, парень А, парень Б, девчонка А, девчонка Б… У доски стоял до времени поседевший учитель политэкономии Гонсалвес. Он обратил на меня свой печальный взор и, заметив, что я хромаю, участливо улыбнулся.

– Франц, вам следует меньше драться по выходным, тогда вы будете приходить на занятия вовремя.

У Гонсалвеса была своя собственная логика.

– Само собой, шеф, – ответил я.

Он посмотрел на меня сияющими глазами.

– Прочтите Эпиктета.

Я сказал, что прочел бы Эпиктета, да только мне не хочется.

– У него есть замечательные высказывания об истинном преуспеянии, которое достигается усердием и самоограничением.

– Именно поэтому я и не хочу его читать.

Я собирался сесть за парту.

– Минутку, Франц.

Гонсалвес полез в папку и подал мне записку с моим именем и каракулями нашего классного руководителя Вульшлегера – приглашение на индивидуальную беседу для «прояснения ситуации». Мне предписывалось завтра явиться к нему в учительскую. Я пошел на свое место.

Гонсалвес приступил к своим учительским обязанностям. Я слушал, что он говорил, и записывал детским праворуким почерком, пока у меня не кончились чернила. Тогда я отодрал пакетик с испанской травой, приклеенный липкой лентой у меня под партой, и принялся сворачивать на коленях косяк.

Утро понедельника прошло непродуктивно, но занятно. Я поразмышлял о том о сем, с удовольствием повалялся под кустом бузины у пруда, наблюдая за стрекозами, водомерками и муравьями, затем, ободренный их деловитостью, зашел в библиотеку и переставил несколько книг на полках. В обед встал в очередь у кофейного автомата, и в два часа вошел в класс следом за женщиной возрастом где-то между двадцатью и пятьюдесятью. Подсунул себе под зад стул, а женщина тем временем положила в правый угол стола свою папку, как это делают учителя.

– Это еще кто? – послышался шепот.

Просто незнакомая мне женщина, подумал я. Она была невысокая, широкая в бедрах, с табачного цвета волосами и бледной кожей. Одета в костюм пастельных тонов, а на шее – галстук, пестрый, как ботанический сад. Оценив это буйство красок, я пришел к выводу, что имею дело с непредсказуемым человеком.

– Ни фига себе вырядилась! – прошептал кто-то. – Ослепнуть можно!

– Неужели мы ее боимся, Антон? – хихикнул кто-то другой.

– Это мы-то боимся? Никого мы не боимся.

– Если вы мне скажете, о чем беседуете, я постараюсь вам помочь, – с ледяной улыбкой предложила женщина за учительским столом.

Класс сразу без лишнего шума успокоился.

Она представилась:

– Меня зовут Брунисхольц. Я ваша новая учительница по экономике и организации производства.

Потом сухо добавила, что еще недавно сама окончила эту гимназию и, несмотря на печальные обстоятельства, рада, что ей дали вести этот класс.

– Меня назначили вместо господина Дайсса, который, как вы уже, наверное, знаете, погиб на прошлой неделе, когда менял пробку в электрощите…

Учителя, как одноклассники: постоянно приходят и уходят.

Новая учительница стала раздавать тесты, глядя поверх голов с таким выражением, будто повелевает миром или, по крайней мере, порядочной его частью. Тут она заметила меня, взгляд ее стал удивленным, потом пристальным, потом еще более пристальным. Она явно не могла отвести от меня глаз. Что-то в них мне подсказывало, что скоро моей спокойной жизни в «кубике» придет конец. Кто-нибудь посмелее, наверное, задал бы вопрос: «Какие-то проблемы, фрау Брунисхольц? У меня что, проказа на лице?»

Я же уткнулся в листок с заданиями.

После урока учительница велела мне идти за нею. Не спрашивая, в чем дело, я схватил с парты первое попавшееся оружие и сунул в задний карман. Это была металлическая шариковая ручка.

Мы подошли к вечно поломанному копировальному аппарату для учеников и остались одни. Будь это прежний учитель, я бы знал, что речь опять пойдет о паршивых результатах тестов. Фрау Брунисхольц была в школе новенькой, и я понятия не имел, что ей от меня нужно. Я терпеливо ждал, пока она перестанет морщить нос и перейдет к делу.

– Всегда мечтала увидеть вас снова, Франц. Для меня это было незабываемое впечатление. Надеюсь, вы понимаете.

Я постарался скрыть удивление.

– Да, мне тоже понравилось, фрау Брунисхольц.

При этом я ни черта не мог вспомнить, где и когда мы с ней встречались. Это все из-за травы. Сплошные пробелы, туман и трущобы, вместо памяти.

Фрау Брунисхольц была мне незнакома. (Я отношусь к этому спокойно. Что с того, если не могу вспомнить чьего-нибудь лица? Если запоминать всех подряд, то в конце концов такая галерея наберется, что с места не сдвинешься.) Приятно, конечно, что на экономике у меня теперь появилась союзница. Совместные переживания сближают.

Может быть, я еще и горжусь тем, что сделал, поинтересовалась Фрау Брунисхольц сдавленным голосом, метнув в меня жесткий, уничтожающий взгляд.

От этих ее взглядов мне сделалось совсем не по себе.

– Вы не напомните мне, фрау Брунисхольц, – спросил я неожиданно для самого себя, – что именно тогда произошло?

И тут ее прорвало.

– Пять лет назад– я тогда училась в выпускном классе, а вы были в переходном – вы схватили меня во дворе гимназии за ухо и проорали прямо в него, что таким девкам, как я, надо пердеть под нос, пока не задохнутся!

– Что? – Я даже рот открыл от такого поворота.

– У меня до сих пор в ухе свистит, понимаете вы? – Она уже кричала. – Постоянно свистит в ухе, потому что вы прокричали мне дырку в барабанной перепонке. Ну как, вспомнили теперь?!

Голосом, охрипшим от страха, я ответил, что нет, не вспомнил. Покопался в башке еще раз, и снова сказал – «нет».

Она на меня накинулась – уж не вздумал ли я всё отрицать.

– Нет, что вы! – быстро ответил я. – Ничего подобного!

Я ей верил на слово. Вечно я дров наломаю – прямо активный член клуба дроволомов. Ужас что такое. Как-то раз взял и выгнал из клетки черепаху брата. Потом дурацкой выходкой сорвал спектакль в семейном лагере для детей-инвалидов. Одно хуже другого. Вполне мог и бедной фрау Брунисхольц барабанную перепонку испортить. Почему нет? От меня сплошные неприятности.

Фрау Брунисхольц провела рукавом по мокрому от пота лбу и ослабила узел на галстуке. Я быстро нащупал в кармане ручку, на мгновение испугавшись, что она накинет мне эту жуткую штуку на шею, придушит, а труп повесит на фонаре возле входа в назидание прочим лиходеям.

– Если вы еще хоть раз позволите себе грубость по отношению ко мне, я лично позабочусь, чтобы вас отправили в исправительную колонию!

Я согласно закивал, так что у меня чуть голова не отвалилась от согласности. Галстук остался на своем месте. Возможно, фрау Брунисхольц увидела, как я размахиваю острой ручкой, и решила не рисковать.

– Я требую уважения, Франц, уважения. Большего мне от вас не нужно.

Она повернулась и ушла, бросив меня у одинокого ксерокса.

Я уставился в пол и без особой надежды принялся размышлять, есть ли в мире хоть один человек, который ожидает от меня чего-нибудь хорошего.