Текст книги "Собиратель реликвий"

10. К чертям Чистилище

В Нюрнберге Дисмас прямиком направился к своему собрату-заговорщику – доложить о проделанной работе. Успех предприятия, по старой заговорщицкой традиции, отметили перворазрядной попойкой.

– И тут он говорит: «Отдавайте кесарю кесарево…»

Ха-ха-ха-ха!

Веселье правило бал за столиком в углу «Жирного герцога».

Дюрер покачал головой:

– Надо было просить больше. Я так и знал.

– Пятьсот пятьдесят дукатов – недурственно за день работы. А вот еще, слушай. Да послушай ты! Ты слушаешь или как?

– Да.

– На следующее утро я притворился больным с похмелья. А он стал убеждать меня, что мы сговорились за четыре сотни.

– Вот говнюк! Надеюсь, ты не…

– Нет, конечно.

Дисмас запустил руку в карман и вынул горсть золотых дукатов. Он высыпал их на стол, роняя один за другим, звенящим водопадом.

– И как ты объяснишь Агнессе, откуда взялись дукаты?

– Я об этом пока и не думал, – поморщился Дюрер.

– Купи ей что-нибудь милое.

– Помело?

Ха-ха-ха-ха!

– Лучше ожерелье. Как обычно, я за тебя уже все обдумал.

– Хрен с ним, с ожерельем. Я скажу, что император наконец заплатил мне за Ахенский алтарь.

– Ты расписывал Ахенский алтарь? А все говорят, что этот, как его там…

– Он самый и есть. Но ей-то откуда знать?

Ха-ха-ха-ха!

– Как же весело, Нарс! Все вокруг весело. Даже мне весело. А я, между прочим, родом из кантонов. В кантонах отродясь никто не веселился. На-ка вот, еще бренди… – Дисмас плеснул бренди на стол, промахнувшись мимо кружки.

– Ты мне здесь хлев не разводи! – попенял ему Дюрер и, обмакнув палец в лужу бренди, стал что-то рисовать на столешнице. – О! Новый материал, новая техника письма. Господи, я так многогранен!

– Что ты там рисуешь? Погоди, дай угадаю. Автопортрет. Точно! Очень похоже, кстати. Вылитый ты. Глаза такие же ясные.

– У тебя напрочь отсутствует чувство прекрасного. Но чего еще ждать от швейцарской деревенщины? Ты что, слепой? Это же портрет Альбрехта. В слезах!

Ха-ха-ха-ха!

Дюрер рыгнул.

– Художник запечатлел момент, когда выяснилось, что плащаница, приобретенная архиепископом за пятьсот пятьдесят дукатов, – подделка. Видишь, как бедняга убивается? Да и черт с ним. У него теперь есть работа Дюрера, которая ценнее любой истинной плащаницы.

Дюрер склонился над лужицей и спросил у нее:

– Ну что, доволен теперь, архидурачина?

– А с какой стати он обнаружит, что это подделка? – обеспокоился Дисмас.

– Я пошутил. А ты шуток не понимаешь. Кому-то из нас надо срочно выпить. Наверное, тебе. Или мне.

Дюрер полез в карман и тоже вытащил пригоршню дукатов. Он расставил их аккуратными столбиками по столу.

– Мои красивее твоих. Но на то я и художник. Глянь, как они мерцают в свете свечей. Вот она, истинная красота. Слышишь? Или опять замечтался об альпийских коровах? Какой же ты все-таки филистимлянин, Дисмас! Но – добрый филистимлянин. – Он снова занялся дукатами. – Я их напишу. И назову картину «Натюрморт с дукатами Альбрехта»!

Ха-ха-ха-ха!

– Кстати, – сказал Дисмас. – На каждом дукате должен быть твой портрет. Тогда у тебя будет великое множество автопортретов.

– Лучше расскажи, как он отреагировал на ценник.

Подражая голосу Альбрехта, Дисмас произнес:

– Должен признать, пятьсот дукатов – воистину ошеломительная цена.

– Между прочим, после твоего отъезда в Майнц я узнал, что Альбрехт берет взятки. От императора.

– Взятки? За что?

– Максимилиан помирает и хочет оставить трон внуку Карлу – испанскому королю. Поэтому последними оставшимися у него дукатами он подкупает курфюрстов, чтобы те голосовали за Карла. Если бы я только знал об этом раньше! Надо было просить тысячу. Две тысячи…

– Не ной. Мы получили пятьсот пятьдесят.

– Как же все это гадко, – неожиданно помрачнев, объявил Дюрер. – Все насквозь прогнило и погрязло в пороке. Мы живем в гнилые времена.

– Прежде чем вещать с амвона, подумай вот о чем. Мы только что облапошили самого влиятельного архиепископа в германских землях. Срубили с него пятьсот пятьдесят дукатов. А теперь продолжай оплакивать прогнивший век.

– Ну-у-у…

– И не все прогнило. Фридрих, например, не прогнил. Предлагаю тост за Фридриха Саксонского. Кстати, я же заставил Альбрехта выпить за его здоровье!

Ха-ха-ха-ха!

– Ты бы видел его рожу. Я думал, он… Ох, черт! Спалатин.

В дверях стоял секретарь Фридриха. Он оглядел таверну, заметил Дисмаса и направился к их столу.

– Так-так, – добродушно произнес он, с улыбкой глядя на двух нализавшихся друзей и горки мерцающих дукатов. – Мы сегодня что-то празднуем?

– Да, – сказал Дисмас, внезапно протрезвев. – Мы… я… Я потерял все деньги из-за этого проходимца Бернгардта.

– Я слышал, – сочувственно кивнул Спалатин. – Соболезную.

– Но я нанял адвоката, ловкого малого, и… – Дисмас показал на золото. – В общем, он сумел вернуть мои деньги. Не все, конечно. Адвокаты нынче дороги. Но оно того стоит. Как видите.

– Рад за вас. Между прочим, дядюшка вас заждался.

– Мы только что пили за его здоровье. Я как раз хотел его навестить.

– На прошлой неделе случилось нечто странное, – сказал Спалатин.

– Правда?

– В замок прибыл почтовый курьер со срочной депешей от мастера Дисмаса из Нюрнберга. А когда послание распечатали, там ничего не оказалось. Ни слова. Чистая бумага. Это вы прислали?

– Я?.. Нет… Точно не посылал. Я же помню. Очень странное происшествие. Выпьете с нами?

– Нет, спасибо. Я должен поговорить с Генляйном, часовых дел мастером. Вон он сидит. Ваш дядюшка хочет заказать красивые часы для лектория. Будем надеяться, они обойдутся дешевле, чем ваш адвокат. Только не показывайте Генляйну вашу кучу дукатов, иначе он начнет торговать вам свои часы.

Спалатин ушел за стол к часовщику.

– Думаешь, он поверил? Ну, про письмо?

– Да ему плевать. А на кой ты наплел ему про адвоката?

– Что пришло в голову, то и наплел. Или нужно было сказать, что это золото, которым император заплатил тебе за Ахенский алтарь? Надо же было как-то ответить. Денег-то прорва, хватит, чтобы…

– Купить еще бренди! А потом еще.

Из «Жирного герцога» приятели выбрались глубоко за полночь.

– Ты только в ров не свались, – предостерегал Дюрер.

– Зря я солгал мастеру Спалатину. Он хороший человек.

– Да, действительно. Надо было честно признаться: мол, послал дядюшке брехливую цидулю, написанную исчезающими чернилами, чтобы облапошить архиепископа Майнцского. И познаете истину, и истина сделает вас свободными… – Дюрер рыгнул. – Давай прямо сейчас двинем в Виттенберг, и ты сам ему все расскажешь.

– Тоже мне, утешитель выискался!

– Я просто говорю…

– Не надо больше ничего говорить.

– Ох, ну сколько можно каяться?! Мы сделали доброе дело. Может, теперь у Альбрехта не хватит денег на кардинальскую шляпу.

Дисмас вытащил из кармана дукат и стал разглядывать его при свете луны:

– Как ты думаешь, Нарс, где взяли этот дукат?

– У Якоба Фуггера, как и все остальные дукаты на свете.

– Скорее, у какого-нибудь бедного недоумка, который бросил его в сундук Альбрехта, надеясь выкупить родных из чистилища.

– Тот, кто бросил этот дукат в сундук, конечно же, недоумок, но явно не бедный. И поделом ему, если он еще и настолько туп, что воображает, будто из чистилища вызволяет золото, отданное раскормленному монаху. Я согласен с Лютером. Он утверждает, что никакого чистилища нет. Это просто выдумка. Чтобы все от страха уверовали. К чертям чистилище! О как! К чертям. Чистилище. Нет, ты понял?

– Да уж, Нарс. Обхохочешься. Не забудь Агнессе рассказать.

11. Честное слово

Спустя несколько дней Дисмас верхом подъезжал к Виттенбергу по Лейпцигской дороге.

Особой любви к Виттенбергу Дисмас не питал. Небольшой городок на пологом северном берегу Эльбы, ничего примечательного вокруг. Как ни странно, многие живописцы, включая и Кранаха, окружали Виттенберг величественным горным пейзажем, словно где-нибудь в Баварии. И все-таки, несмотря на заурядный вид городка, детище Фридриха вызывало невольное восхищение. Наверняка в один прекрасный день местный университет сможет потягаться даже с Сорбонной.

Лошадиные копыта простучали по деревянному мосту. По левую сторону высилась башня замковой церкви, а справа виднелись башни-близнецы городского собора. На восточной окраине расположился монастырь августинцев, где брат Лютер наверняка сочинял очередную гневную инвективу против папы. Бедный дядюшка Фридрих!

Стражник у городских ворот жестом велел Дисмасу проезжать. Во дворе замковой церкви Дисмас спешился. Он смотрел на величественное строение и с грустью думал, что в последний раз посещает место, где провел так много времени, пополняя галерею Фридриха. Еще печальнее было от мысли, что он никогда больше не увидит своего покровителя.

Дворецкий Клемп объяснил, что курфюрст в Долгом зале, позирует Кранаху для нового портрета.

Дисмас прошел в кабинет Спалатина. Случайная встреча в нюрнбергской таверне все еще внушала определенное беспокойство.

– А, блудный племянник! – с улыбкой приветствовал его Спалатин.

Что он имел в виду? Или это его обычное добродушие? После обмена любезностями Дисмас как бы невзначай спросил:

– Кстати, что-нибудь выяснилось о странной депеше?

– Ничего. Наверное, очередное разгильдяйство почтовой службы. Далеко не первое. Привезли что-нибудь любопытное для дядюшкиной коллекции? Места почти не осталось. В прошлом месяце мы пересчитали все реликвии. Угадайте, сколько их у нас?

– Тысяч семнадцать?

– Семнадцать тысяч четыреста сорок три. Похоже, архиепископу Майнцскому за нами не угнаться. Между прочим, до нас дошли слухи, что он обзавелся собственной плащаницей.

– А, ну да. – Дисмас натужно хохотнул. – Таких плащаниц пруд пруди.

– Говорят, эта какая-то особенная. – Спалатин смотрел на Дисмаса. – Не может быть, чтобы вы о ней не слыхали.

– Я был в разъездах, к тому же перевидал столько плащаниц, что меня трудно удивить. Как поживает дядюшка?

– Как обычно. Подагра. Камни. Как вам известно, он любит вкусно поесть.

– Это точно. – Дисмас похлопал себя по животу.

– Тоскует по охотничьим дням. Он ведь обожает охоту. Но это все в прошлом. Лютер ему очень досаждает.

– Что происходит?

– Поговаривают, что на Лютера готовится покушение. Пришлось расставить стражу на каждом углу.

– Его не посмеют убить в городе.

Спалатин пожал плечами:

– Он нажил могущественных врагов. Император, папа, наш драгоценный будущий кардинал Майнцский. Если бы не ваш дядюшка, от брата Лютера уже давно бы осталась лишь кучка золы и косточек.

– Да уж. Хвала Всевышнему за дядюшку Фридриха.

– Трудно сказать, как все обернется. Надеюсь, что в перерывах между сочинением памфлетов, обличающих Римскую церковь, брат Лютер находит время помолиться и попросить у Бога долгих лет для курфюрста. Фридрих вам очень обрадуется. Он постоянно вас вспоминает. Он очень привязан к вам, Дисмас. Вы ему и впрямь как настоящий племянник.

– Да, я знаю. Удалось сторговать часы по сходной цене?

– Против нюрнбергских часовщиков я просто ребенок, – рассмеялся Спалатин. – Как бы не пришлось просить вас одолжить мне горсть дукатов. По правде говоря, я очень рад, что вам удалось вернуть свои деньги. Какой же все-таки жулик этот Бернгардт!

В Долгий зал Дисмас вошел через двери в дальнем конце. Фридрих, смежив веки, сидел в кресле у окна. Наверное, дремал. Он не любил позировать.

Осторожно ступая, Дисмас приблизился. Паркет скрипнул. Кранах обернулся и приложил палец к губам. Дисмас пригляделся к мольберту. Миниатюра. Кисти совершенно крохотные, в иных лишь по волоску или два. Разговор вели шепотом.

– Как он?

– Спит.

– Ясно. – Дисмас рассматривал крошечный портрет. – Хорошо выходит.

– А вы чем промышляли? В могилах рылись?

– Нет. С этим покончено.

– Ну и что за плащаница у Альбрехта?

Дисмас пожал плечами:

– Не знаю. Спалатин что-то такое упоминал.

– Как это? Вы – и не знаете? Вы же в своем деле дока.

– Я плащаниц повидал больше, чем вы – холстов, мастер Кранах.

Фридрих приоткрыл глаза. В юности они у него были навыкате, что придавало им напряженное, лютое выражение. Дюреру удалось это запечатлеть. Увы, возраст и избыточный вес взяли свое. Глаза подзаплыли, но цепкий взгляд, теперь уже искоса, из-под тяжелых век, все так же пригвождал собеседника к месту. Обвисшие щеки смягчали некогда суровый, жестокий облик.

– Племянник. Даете советы мастеру Кранаху?

– Убеждаю его пририсовать нимб, – улыбнулся Дисмас. – А Кранах хочет дождаться канонизации.

– Ну, это навряд ли. Подойдите же. – Он развел руки для объятья. – Лукас.

– Да, ваша милость?

– Довольно на сегодня.

– Как будет угодно вашей милости.

Протирая кисти, Кранах раздраженно взглянул на Дисмаса. Кранах был человеком разносторонних интересов. Придворный живописец и бургомистр, он вдобавок владел крупнейшим издательским домом в Виттенберге, городской аптекой и многочисленной недвижимостью. Они с Лютером были в приятельских отношениях.

Надо же, размышлял Дисмас. И Дюрер, и Кранах – известные художники. Дюрер подвержен меланхолии, но в настроении – душа общества и весельчак. А с Кранахом не посмеешься. За все годы их знакомства Дисмас ни разу не видел, чтобы Кранах смеялся. Впрочем, это заметно и по его картинам. Нет вдохновения.

– Чем порадуете своего дряхлого дядюшку? – спросил Фридрих.

– Боюсь, я нынче с пустыми руками. Приехал, чтобы… – Дисмас осекся.

– В чем дело?

– Я приехал попрощаться, дядюшка. Возвращаюсь домой. Пора.

Фридрих насупился. Глаза его увлажнились.

– Так неожиданно. Работа над коллекцией еще не закончена.

Дисмас улыбнулся:

– Ваша коллекция – лучшая в мире, дядюшка. Ну, после ватиканской. Мастер Спалатин говорит, что у вас почти не осталось свободного места.

– А чем вы собираетесь жить?

– Я не пропаду. Ваша щедрость сделала меня состоятельным человеком. Не беспокойтесь за меня.

– Я думал, вы потеряли все деньги. Из-за этого поганого Бернгардта.

Значит, ему обо всем известно. Спалатин.

– Мне… – Дисмас кашлянул, выдавливая ложь. – Мне удалось вернуть некоторою сумму.

Фридрих пристально смотрел на него. Внутри у Дисмаса все съежилось.

– Я буду по вам скучать, Дисмас.

– И я по вам, дядюшка.

Фридрих стащил с пальца перстень:

– В знак моей любви.

– Я… Нет… Я не могу… – Дисмас протестующе вскинул руки.

– Он принадлежал моему дяде. Не смущайтесь. Берите.

Печатка с выгравированным фамильным гербом Веттинов и скрещенными красными мечами – эмблемой фельдмаршала Священной Римской империи.

– Вы слишком щедры, дядюшка.

– Храни вас Господь, Дисмас.

Они обнялись. Дисмас направился к дверям, сдерживая слезы.

– Дисмас.

– Да, дядюшка?

– Вы слыхали про Альбрехта и его плащаницу?

Дисмас содрогнулся:

– Да, дядюшка. Слыхал.

– Удивительное дело, не правда ли?

– Ну, вы и сами знаете, дядюшка, что из всех реликвий плащаницы – самые проблематичные. Сколько нам предлагали плащаниц?

– Шестнадцать.

– Вот видите.

– Однако эта плащаница уже наделала много шума. По слухам, ее происхождение относят к более ранней дате, чем появление плащаницы герцога Савойского.

– И все же…

– Дисмас.

– Да, дядюшка.

– Сколько лет мы друг друга знаем?

– Много, дядюшка. – Дисмаса припекало изнутри.

– Мне бы очень не хотелось, чтобы между нами остались какие-то недосказанности.

– Мне тоже.

– Почему вы не предложили ее нам?

Сердце Дисмаса понеслось галопом.

– Мне… Я усомнился в провенансе…

– Но это не помешало вам предложить плащаницу архиепископу.

– Его преосвященство не интересуется провенансом. Совсем недавно по его заказу сколотили лодку святого Петра. Я не думал, что он будет слишком придирчив в отношении плащаницы.

– Иными словами, вы продали ему фальшивку.

– Ну…

Фридрих покачал головой.

– Вы меня огорчили, Дисмас. Я не питаю ни любви, ни уважения к Альбрехту, – прохрипел он. – Однако он вот-вот станет князем Святой римской церкви.

Дисмас готов был провалиться сквозь паркетный пол.

– И сколько же вы с него стрясли?

– Пятьсот пятьдесят, дядюшка.

Фридрих уважительно хмыкнул:

– Да уж. Хорошо, что эту цену заплатил не я.

– Боже святый! Да я бы никогда в жизни не… Никогда. Честное слово.

– Честное? Вы смеете говорить о чести?

– До сих самых пор я ни вам, ни кому другому не продавал заведомой подделки.

Фридрих печально кивнул:

– Вы оставались честным почти до конца.

Дисмас сгорал от стыда.

– И все-таки я буду скучать по вам. Ступайте. Попросите мастера Кранаха вернуться. Пусть уже покончит со мной.

12. Славный день

Невзирая на возражения Дисмаса, Дюрер отправился на торжественную церемонию явления Майнцской плащаницы.

– Фридриху все известно, Нарс. Он-то ничего не скажет, но Спалатин тоже обо всем знает. Если пойдут слухи и нас увидят вместе…

Непреклонный Дюрер не желал слушать никаких доводов. Похоже, он считал явление плащаницы персональным вернисажем. Дисмас сдался, однако потребовал, чтобы Дюрер присутствовал инкогнито, в монашеском облачении.

– Не хочу, чтобы Дюрер сидел рядом со мной, когда кто-то из присутствующих вдруг завопит: «Святый Боже! Это же кисть Дюрера!»

Альбрехт, теперь официально Альбрехт, кардинал Бранденбургский, обставил церемонию с пышностью, достойной Второго пришествия.

По пути в собор друзья прошли мимо брата Тецеля, обычным порядком ведущего торговлю близ своего сундука.

– Свинья, – громко прошипел Дюрер.

– Молчи, бога ради, – шикнул на него Дисмас. – Сам понимаешь, без Тецеля не обойдется. Иначе зачем Альбрехту плащаница? Чтобы ею любоваться?

Они прошли на свои места, предусмотрительно занятые Дисмасом подальше от первых рядов. Снаружи прогремели фанфары.

– Всевышний остался бы доволен, – сказал Дюрер.

Дисмас насчитал двести пятьдесят участников процессии. Тридцатилетний Альбрехт, в новехонькой алой кардинальской шляпе-галеро и в алой же сутане, выглядел впечатляюще. Он произнес долгую проповедь, воздав хвалу святому Бонифацию, покровителю Майнца и земель германских, который принес христианство языческим племенам франков. Неоднократно именуя священномученика «нашим праотцем во Христе», Альбрехт тонко намекал на прямое родство со святым.

Слушая проповедь, Дюрер хмыкал и недовольно бормотал себе под нос. Под конец Альбрехт призвал всех добрых германских христиан воссоединиться во Христе и утрясти взаимные разногласия, отправив Мартина Лютера на костер.

– И все мы тут же сольемся в экстазе, – проворчал Дюрер. – Ничто так не объединяет народ, как сожжение.

Пришло время торжественного события. Под звуки ликующих песнопений плащаница взметнулась из золотого с серебрением ковчега, инкрустированного самоцветами, и, колыхаясь в клубах благовонного дыма, зависла над алтарем, удерживаемая двумя тонкими золочеными шнурами, пропущенными через блоки подъемного механизма под потолком.

Присутствующие дружно ахнули – совсем как Альбрехт, впервые узревший святыню в своем кабинете. Послышались стоны и восхищенные восклицания. Даже Дюрер оценил театральность зрелища.

– Недурно, – буркнул он.

Дисмас предсказывал по меньшей мере одно чудесное исцеление во время церемонии. На деле исцелений случилось два: прозрел слепец и пошла колченогая. Оба чуда были обеспечены заботами брата Тецеля.

Когда возопила вторая исцеленная, Дюрер прошептал:

– Я и не подозревал, что способен творить чудеса.

После торжественной церемонии для крупных жертвователей организовали фуршет во внутреннем дворе клуатра. Дисмас отправился туда в одиночку, взяв с Дюрера слово, что тот носа не покажет.

День выдался жарким. Дисмаса мучила жажда. И совесть. За доставленное Фридриху огорчение. Он жадно опустошил несколько кружек вина, одну за другой.

К Альбрехту, блаженствующему в лучезарном сиянии славы, выстроилась очередь. Всем хотелось поздравить его с чудесным приобретением. Дисмас встал в хвост.

Завидев Дисмаса, Альбрехт натянуто улыбнулся. О Дисмасе он намеренно умалчивал, тем самым связывая чудесное явление святой реликвии со своим возведением в кардинальский сан. Он протянул Дисмасу руку с массивным кардинальским перстнем:

– А, Дисмас. Славный день, не так ли?

– Точно так, ваше высокопреосвященство.

– Благослови вас Господь, – изрек Альбрехт, давая понять, что разговор окончен.

Дисмас, осмелевший от выпитого, так не считал.

– Какая великолепная и спонтанная аттестация, – заявил он.

– Что?

– Исцеления. Целых два!

– Да-да, великолепно. Был рад вас видеть.

– Надеюсь, ваше высокопреосвященство вернет свои затраты в кратчайший срок.

Улыбка Альбрехта превратилась в оскал:

– До свидания, Дисмас.

– Нет, прощайте, ваше высокопреосвященство. Я уезжаю. Домой.

– Да? – Альбрехт явно не огорчился.

– Ухожу на покой. Плащаницу мне уже не переплюнуть.

– Да, конечно. Благослови вас Господь. А теперь сделайте одолжение – посторонитесь. Каспер, графиня, как мило с вашей стороны!